ПРОПОВЕДЬ ЕВАНГЕЛИЯ В ТЮРЬМЕ ЧЕКИ

Утро воскресного дня. Снизу доносится отчетливый звон церкви св. Варсонофия. В камере тише обыкновенного. Подходим к окнам.

В темных решетчатых окнах храма мерцают огоньки. Люди свободно входят и выходят.

«Граждане, — объявляет мой друг, — сейчас мы устроим беседу религиозного содержания. Будет читать лектор М.» — «Просим, просим»... — раздаются голоса. Приносят столик и на него ставят стакан воды. Один интеллигент подходит ко мне: «А я много слыхал о ваших лекциях; давно собирался посетить, да все некогда было». — «Ну, вот теперь я сам пришел к вам, — говорю я, смеясь:

— теперь, пожалуй, найдется время».

Приходят из других комнат камеры, садятся вокруг. Напряженное внимание. Я читаю из Евангелия — притчу о блудном сыне.

Разве это не история России? Не судьба каждого из нас? Вижу перед собой глубоко открытые глаза, и сквозь них глядит русская душа, Бога взыскующая, горем вспаханная, слезами политая...

Кончаю. «Хотите ли еще собираться для чтения Евангелия по воскресеньям?» — «Почему только по воскресеньям? Можно и в будни», — отвечают слушатели.

Я пользуюсь моментом и вношу предложение.

«Граждане, я предлагаю сегодня резолюцию. Давайте, постановим прекратить ругань в нашей камере. Ведь и так всем тяжело, а тут еще этой бранью отравлять воздух». — «Верно, товарищ... Да ведь уж сколько раз постановляли. Все без толку»...

— «Ну, вот, а теперь мы постановим по-новому, во Имя Иисуса

 

Христа и в Его силе»... — «Правильно, товарищ... Не годится все это сквернословие... грех великий»...

И что же? Ругань прекратилась. По-видимому, «резолюция» дошла до той силы русской души, которая, если проснется, то сделает все на свете, без оглядки и без пощады к самому себе — эта сила веры в Живого Бога и жажда жить по-Божьи. Недаром и безбожники уже догадались, что пора и атеизм сделать религией; ибо сам Луначарский в своей книге «Религия и социализм» когда-то писал: «Религия есть энтузиазм, а без энтузиазма не создавалось ничего великого».

Только никогда нельзя возбудить подлинного энтузиазма, если в душу заронишь сомнение в подлинном существовании Бога.

Всякую подмену этой веры народ в конце концов разглядит и отвернется от нее с недовольством или, по крайней мере, с чувством непреодолимой скуки. Вера в Бога делает чудеса в русской душе, так часто податливой, расхлябанной и как будто безвольной. Тот самый русский рабочий и крестьянин, который вчера утопал в пороках, сегодня, приняв Евангелие в сердце, без всякого усилия бросает и пьянство и курение; вспомним строгое воздержание в этом смысле в старообрядчестве и в евангельском христианстве.

И, наоборот, дисциплинированная и строго организованная душа западноевропейского христианина подчас далеко отстает от русского в этом отношении.

Да, ругань прекратилась в нашей камере... Слово Божие очистило ее духовную атмосферу, и нам всем стало легче дышать.

Только один матрос, когда чувствовал в душе неодолимый позыв к брани и встречал всеобщий протест, удалялся в кухню и там ругался досыта, но недолго, ибо не встречал слушателей. Скоро, ко всеобщему удовольствию, он взят был из нашей камеры.

Пришел однажды новый арестованный. Это был анархист. Он очень устал, неся свой чемодан на 4-й этаж. Бросив его в передней, он сочно выругался — как подобает анархисту, конечно, по адресу всех правительств на свете. К нему подходят с замечанием: «Товарищ, в камере N 8 ругаться воспрещено». — «Что-о-о!» — возмущается он, как бы желая сказать, что, мол, и этой свободы уже лишают русского гражданина. Он, впрочем, оказался интеллигентным человеком, легко принявшим нашу конституцию насчет свободы слова.

С того воскресенья пошли регулярные религиозные собрания.

Каждую субботу и в канун праздника староста Н. объявлял:

— Граждане, завтра в большой комнате гражданин М. будет

 

читать лекцию на тему такую-то... После лекции свободный обмен мнений.

Вслед за этим были организованы и другие лекции — по сельскому хозяйству, по юридическим наукам; но они не прививались или за неимением лекторов, или по недостатку интереса к темам, которые не могут поддержать упавший дух человека.

В день Благовещенья Москва радуется. Теперь волна весенней радости доносилась и к нам вместе с ликующим звоном. Но у нас эта радость претворялась в печаль. Благовещение! Праздник свободы! Сегодня вон там на Трубе (на Трубной площади, хорошо видной из наших окон) дети покупают щеглят и выпускают их, чтобы испытать одно из высших наслаждений — радость давать свободу. Эх, думали, наверно, некоторые из нас: хоть бы нас кто купил и выпустил из клетки!..

Нашего толстовца перевели в соседнюю камеру N 7. Через некоторое время я получаю от него секретную записку: «Просим вас, устройте в нашей камере духовную лекцию. Похлопочите»...

Вечером обращаюсь с просьбой по этому поводу к коменданту. Отказывает категорически. Что тут делать? Между нашими камерами площадка, с обеих сторон запертые двери и часовые.

Но — «для слова Божия нет уз».

Через несколько дней в нашей камере инженер У. заболевает тифом. Его уносят на носилках в больницу. В камере должна быть произведена дезинфекция формалином, и нас всех на шесть часов переводят в камеру N 7.

Я имею перед собой двойную камеру, аудиторию человек в 120 и, конечно, устраиваю лекцию. Да не лекцию, а просто открываю 55 главу Исаии и читаю: «Жаждущие, идите все к водам»... Присоединяю свои объяснения.

Но не нужно много и объяснять — потому что вот они, жаждущие, предо мной — и хотят они не объяснений насчет воды, а самой воды, которая струится как из горного родника, из светлой криницы Божьего слова. «Ищите Господа, когда можно найти Его, призывайте Его, когда Он близко... Вы выйдете с весельем и будете провожаемы с миром; горы и холмы будут петь перед вами песнь, и все дерева в поле рукоплескать вам».

Нет ни возражений, ни споров — благодарят или сосредоточенно молчат.

Бог открыл двери, и все выиграли от этой болезни инженера У.

Он попал в больницу, куда каждый мечтал попасть, так как

 

там лучше кормили и чище содержали. Впоследствии его освободили, и я встречался с ним в Москве.

Понемногу и внешний наш быт преобразился. Когда переменялся состав камеры, мы подобрали некурящих и соединили их вместе в наименьшей комнате камеры.

Среди нас оказался бас из знаменитого синодального хора с красивой бархатной октавой. Под его руководством было организовано пение церковных песен и духовных стихов из сборника Христианского Студенческого Кружка. Перед обедом и ужином наша комната пела «Отче наш», и это пение как бы служило для всей камеры молитвой.

Начальство не мешало нам. Во время моих лекций дежурный чекист смотрел в глазок из коридора. Он и не думал доносить начальству о лекциях, но еще сам интересовался ими.

В нашей маленькой комнате «для некурящих» иногда оставался я один. Некоторые приходили побеседовать по душам, лично и интимно. Один генерал обнаружил при этом типичную интеллигентскую наивность по отношению к Св. Писанию. «Да, хорошо бы почитать Св. Писание... Евангелие я немного читал, и особенно мне нравится Евангелие Иоанна Златоуста».

Рядом на нарах были двое моих друзей — членов нашего кружка.

Взаимное общение очень укрепляло нас.

Дальше лежал молодой еврей-портной. Он сидел по доносу в растрате.

По его рассказу, он, по усердию своему, даже превысил норму казенного заказа, наняв лишних рабочих, а конкуренты обвинили его в растрате. Теперь он лежал целые дни, заложив руки по голову и напевая романс:

Ямщик, не гони лошадей —

Мне некуда больше спешить...

Добрый он был человек! Он получал хорошую передачу и из нее сам раздавал тем, кто не получал ничего. Кому-то принесли в передаче роман Достоевского «Бесы». После многих лет я перечитал его: какая удивительно тонкая картина того, что происходит сейчас на Руси — и именно в смысле русского богоборчества!.. Свет горел всю ночь — по приказу Чека в целях контроля — и было удобно читать, когда камера стихала.

Раз ночью я уже спал... Вдруг кто-то берет меня за плечо.

 

«Тс-с-с... Не шевелиться», — шепчет голова в военной фуражке, наклоняясь ко мне. Оказывается, это ночной обыск. Предупреждение «не шевелиться» делается для того, чтобы устранить у других заключенных возможность что-либо припрятать. Осматривают все, даже белье... «А это что? Библия?.. Надеетесь на Бога?.. Спасет Он Вас! Как же!.. Так же, как и Николая спас...» — едко говорит он.

Но Библию все же не отбирают. Обыск, как оказывается, был вызван тем, что у одного дежурного чекиста в эту ночь перехвачено было пять писем для передачи в город. Он был арестован.

Из кармана моих брюк чекист достает бумажку — о ужас! — там записаны разные адреса... Он держит ее, еще не разворачивая, отвлекается в сторону разговора другого (младшего) чекиста с моим товарищем-студентом, у которого, оказывается, нашли его перочинный ножик.

Мой чекист дает своему помощнику какое-то разъяснение и в это время бросает бумажку с адресами, не прочитав ее.

Вдруг он поднимает ее опять, но через минуту опять роняет и уходит. У меня на душе отлегло. Моих обоих спутников скоро отпускают. Один из них, инженер, освобождается по ходатайству коммунистов-сослуживцев, которые хлопотали о нем, как о человеке, всегда лояльном к власти, притом незаменимом работнике. И действительно, какая ирония! В первый же день сидения ему попадается газета, где сообщается об открытии нового моста через Березину, «построенного по проекту инженера Н.». «Хорошая награда за труды!» — говорит он с усмешкой. Эта-то несуразность и была ликвидирована начальством.

С уходом моих обоих друзей я остался один, но не было тягостно: сознавалась, как никогда, близость Того, от Которого никто и ничто не может нас отлучить. «Ни смерть, ни жизнь... не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе».

«Не оставлю вас сиротами, приду к вам», — сказал Христос.

«Если пойду и долиной смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной», — свидетельствует Давид в одном из псалмов.