ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В МОСКВЕ

Вызовы в ГПУ продолжаются. О визе в Германию я должен хлопотать сам. Немецкое консульство в обычном порядке переписывается с Берлином. Как всегда, эта процедура затягивается. Десятидневный срок уже истек. Меня опять вызывают и задают вопрос, почему я все еще в Москве. Заграничный мой паспорт давно готов; в нем не хватает только въездной визы Германии. Дни идут за

 

днями, проходит январь и февраль. Я продолжаю читать свои лекции, — то в общине евангельских христиан, то в общине баптистов на Петровке.

Всего я прочел их, уже в состоянии изгнанника, около десяти. «Поберегись, — говорили мне друзья: — а то обозлишь их — они тебе сделают что-либо хуже высылки за границу».

Помню большое собрание на Мещанской улице (в Евангельской общине) на тему: «Христос и евреи». К этому времени уже и в Москве образовалась небольшая группа евреев-христиан, и они устроили это собрание. Двое молодых евреев-христиан говорили перед этой многолюдной толпой (человек 800 было) с таким жаром о Христе и Евангелии! Особенное впечатление произвело исповедание молодой еврейки, прибывшей из екатеринославской общины евреев-христиан.

Итак, я продолжаю свои выступления.

Могли я молчать, когда они, проповедники атеизма, агитировали все громче?

На Рождество было устроено шествие комсомольцев. Москвичи сознательно не хотели быть даже в числе пассивных зрителей этой процессии, чтобы не увеличивать количественного впечатления кощунства. Был там мой знакомый и затем передал мне свое впечатление. Одна подробность этой процессии заслуживает внимания: изображался священник в ризе с кадилом; он кадит лениво, нарочито зевая и крестя рот. Ведь такое небрежение осудила бы и совесть верующих — и разве это не доказывает лишний раз, что атеизм есть иногда не что иное, как протест во имя несознаваемой правды против ее искажений. (Такое неверие Владимир Соловьев называл добросовестным.) Шествие кончилось сожжением на площади изображений Христа, Магомета, Будды и т. д.

Подобные процессии скоро возбудили против себя народное мнение. Еще раньше был издан декрет, запрещающий оскорблять религиозное чувство народа под страхом наказания.

В результате, эти демонстрации были перенесены с улицы в закрытые клубы комсомола (так, например, праздновалась комсомольская «Пасха» в 1923 г.).

На одной антирелигиозной лекции Луначарского на кафедру была подана из толпы записка следующего содержания: «Теперь я вижу, что Бога нет, ибо, если бы Он существовал, Он покарал бы вас за подобную лекцию».

Эта записка вызвала дружный смех в зале, — и именно по адресу ее автора. Видно, даже атеистическая совесть осмеивает такое

 

заключение, ибо она знает, что если Бог есть, то Он соединяет в себе и любовь и долготерпение. Бог признает свободу человека, попуская полное ее выявление и в дурную сторону. Он ищет свободного избрания Добра со стороны человека. Не потому ли в притче о блудном сыне отец удовлетворяет желание младшего сына, требующего следующую ему часть имения, чтобы пожить ему по своей воле?

И не потому ли Бог допускает сожжение изображения Христа, чтобы изобличить ложное благочестие некоторых русских людей и «вынести грехи народа перед лицо его», на всенародное сознание?

Разве нарушать заветы живого Христа — не значит Его «распинать в себе?»^* Разве возжигать лампаду перед иконою Христа и в то же время в жизни оскорблять Евангелие, «попирать Сына Божия"^*, жить в обмане, разврате, хищениях — не хуже, чем сжигать только Его изображение на площади? Терпел же и тогда Бог и ждал покаяния, «не желая, чтобы кто погиб, но чтобы все пришли к покаянию»^*.

О, революция — есть великое разоблачение.

И эти охмелевшие от безудержной свободы и бесшабашности юноши, — участники антирелигиозных демонстраций, — в сущности, это мы сами, только лишенные всех масок, прикрытий и декораций ложного, лицемерного благочестия.

Поистине, для выявления нашего внутреннего духовного убожества и скрытого кощунства Бог попустил эти кощунства наружные.

Иного успеха они иметь не могли, ибо отрицанием, насмешкой и критикой долго нельзя привлекать, и даже сам безбожник этим нигилизмом долго сыт не будет. Подлинно увлекает, творит и строит в жизни не отрицание, а утверждение.

И потому естественно стал привлекать внимание народа в противовес комсомолу (или, по народному выражению, — «максомолу»^*) христомол — движение христианской молодежи. О нем недавно сообщала заграничная газета «Руль», упоминая о том, что оно организовано баптистами и имеет большой успех. Агитаторы

безбожия жалуются, что христомол своими идеалами и жизнью «перетягивает» лучших представителей комсомола.

О самоотверженном исповедничестве христианской молодежи свидетельствует хотя бы нижеследующий случай, происшедший несколько лет тому назад.

Группа молодежи проповедовала Евангелие на улице, в одной деревне русской Украины. Прибывший туда отряд махновцев-анархистов потребовал прекращения проповеди — ив результате неповиновения юные свидетели Христа были мученически убиты. Одна из них, девушка 18 лет, еврейка-христианка (Регина Розенберг) — по словам очевидцев, шла к месту казни с улыбкой восторга на лице. Показывая на небо, она словно хотела сказать: «Я иду домой». Она была обезглавлена в числе других...

В дни комсомольского шествия посетил меня профессор X., тоже освобожденный из тюрьмы.

Старик горько возмущался бездействием московского духовенства: «Стыдно за русского христианина... Ведь, подумайте, я ходил из прихода в приход, просил: устроим лекцию против этих кощунств в защиту истины Богочеловечества Христа! Ведь, это так уместно в дни Рождества! Если не беремся лекции устраивать, — тогда, хоть молебен отслужим! Нет, „как бы чего не вышло!"... Горе! Горе! Будете за границей — так и передайте профессору N. (он назвал имя одного из видных ученых):

„Православная церковь в России окончательно распадается"^*... Вот, например, на фабрике в Дорогомилове, дают материальные льготы тем, кто запишется в комсомол (а это значит, отречется от религии) — и что же? Из 96 человек только 6 не записалось. Так тяжело мне, что прямо хочется скорее уехать отсюда!» Профессор X., преподававший в Духовной Академии, не примыкает к обновленческому движению. Ревность же его видна из того, что он, несмотря на долгое сидение в тюрьме, и именно по церковному делу, продолжал и впоследствии проповедовать в одном из храмов в Москве на чисто религиозные темы.

«Хотя я сам не сектант, — говорил он, — но я уважаю наших русских сектантов за открытую и смелую проповедь Евангелия и утверждаю, что теперь сектантство в России представляет более реальную силу, чем православие. Истинно-православных, не

отпавших и готовых исповедовать веру, осталось, по-моему, около 1 процента». Характерно, что такую же приблизительно цифру назвал один московский протоиерей. Конечно, это не статистика, а лишь впечатление.

А народ ищет и жаждет — и жмется к стенам Церкви, ища воды живой.

Помню, с каким религиозным энтузиазмом была встречена некоторыми революция именно в связи с вопросом о Церкви. Был всенародный молебен на Красной Площади (еще в дни Временного правительства), и один рабочий сказал: «Теперь и я пойду в Церковь. Теперь она у нас будет равная, прямая и всеобщая» (он имел в виду известную избирательную формулу).

В праздник Крещения Господня я пошел в храм Христа Спасителя. Этот храм вмещает до 20 тысяч человек. Он был полон. Я мог попасть лишь на хоры. Проповедь говорил митрополит Антонин. Слов я не мог разобрать: его гулкий бас ухал как в колодезь (вообще этот храм при всем своем величии отличается неудачным резонансом). Из храма было устроено и обычное шествие на Иордань (т. е. крещенское водосвятие) к Москве-реке.

Очередная явка в ГПУ. Мой следователь уходит куда-то по делу и просит меня подождать у его стола, вежливо усаживая меня в широкое мягкое кресло.

У соседнего стола сидят двое молодых людей — один длинный слегка улыбающийся латыш, другой, как оказалось потом, студент-медик старого типа (не рабфаковец, т. е. не студент так называемого рабочего факультета, возникшего при университетах в дни революции для подготовки студентов из рабочей среды).

Он разбирается в чьем-то деле: по-видимому, тоже следователь. Симпатичное и простое лицо латыша располагает к себе — и я чувствую желание завести с ним беседу. Достаю из кармана одну из печатных лекций религиозного характера и передаю ему. Он принимает, благодарит. (Название брошюры: «Религия, как дело воли» и «Нравственная атрофия».) Студент берет брошюру из рук латыша и, отложив свою работу, вступает в спор. «Извините, гражданин, я вам помешал?» — говорю я. «Нет, напротив, я очень рад случаю побеседовать» (вероятно, также попрактиковаться в антирелигиозной полемике).

«Я, товарищ, — говорит он, тоном уверенности, — все это изучал. Вообще не думайте, что у нас здесь невежды сидят. Прошло

 

то время. Я — студент-медик, и я сознательно вступил на службу пролетариату».

Сзади нас за зеленым столом сидит молодая дама лет 25, тоже оказавшаяся следователем.

Отворяется дверь. Входит священник, с бледным исхудалым лицом, обрамленным русыми волосами и такой же бородой. На вид ему лет 30. Он очень измучен. Дама оказывается его следователем. Нет свободного стула для священника. Я встаю и подвигаю к нему свое кресло. Он благодарит и тяжело опускается в него. До меня долетают отрывки его рассказа. Где-то в Сибири он арестован в связи с какой-то резолюцией прихода по поводу изъятия церковных ценностей. Его везли по этапу дни и ночи — немудрено, что он так измучен. А в таком состоянии и показания даются не совсем сознательно.

Сидит он, как тень, и в своем следователе возбуждает жалость. Дама старается говорить с ним мягко. Взор его глубоко запавших лихорадочных глаз блуждает, точно он силится что-то вспомнить или сообразить.

Мне хочется хоть чем-нибудь его поддержать. Наши жизненные поезда идут по разным рельсам, но вот теперь на одной станции они сблизились на момент и идут параллельно, продолжая двигаться наравне.

Итак в своей беседе со студентом я имею в виду уже не столько его, сколько этого священника.

«Все это, товарищ, самовнушение, воображение... вся эта ваша религия», — говорит мне студент.

— Имейте в виду, что я не богослов, а филолог. Я и сам сомневался и силился вместо религии как раз самовнушением укрепить свою волю, но напрасно. Когда же я обратился ко Христу, я узнал на опыте новую, побеждающую силу... Для самовнушения нужна сила воли, а ее-то у меня и не было.

В то время, когда я подал стул священнику, сидевший против студента латыш вышел в соседнюю комнату. Через несколько минут он возвратился со стулом в руках, предлагая его мне.

«Вы хотите, — говорю я студенту, — опровергнуть религию на основании книг, но ведь мы убеждаемся в ее истинности не из книг, а из опыта.

Возьмите хотя бы это изречение псалма: „Вкусите и увидите, как благ Господь". — Разве можно проверить его истинность иначе, как из опыта? Или вспомните слова Христа (и тут я стал читать отчетливо, медленно, чувствуя, что священник уже обратил

 

внимание на наш разговор и стал к нему прислушиваться): „Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас"». Что думал в это время бедный священник, вырванный из тихой деревенской среды далекой Сибири, истерзанный всей этой процедурой ареста, переезда среди красноармейцев, измученный рядом бессонных ночей?

Слова Христа, те самые, которые не раз возглашал он из Евангелия в храме, во время молебна, и они раздаются здесь, в ГПУ? Среди людей, которые забыли и отвергли все на свете, как буржуазные предрассудки? И как легко человек теряется в этом лагере отрицания! «Что вы так боязливы! Как у вас нет веры!» — словно слышится в такую минуту укор Христа. Все человеческие слова и построения прейдут, «небо и земля прейдут, но слова Мои, Христовы, не прейдут». Все, что против Евангелия и правды Его, — это лишь мираж и наваждение; лишь Бог подлинно существует и те, кто имеет общение с Ним... А у тех, кто вне Бога, ценно лишь искание и, может быть, подчас подсознательное искание все той же вечной Божией правды.

Не знаю, что думала дама-следователь. Она писала что-то с серьезным лицом, со слов священника; он же замолк и глядел в нашу сторону, как бы очнувшись и силясь понять, где же кончается тяжкий сон и начинается светлая действительность иного мира, нездешнего.

Беседа наша закончилась мирно. Может быть, бесплодно для моего юного спорщика, но, если хоть капля освежающая упала от евангельского слова на запекшиеся от муки уста этого бедного деревенского священника, я удовлетворен своим тогдашним посещением ГПУ. Мой следователь оказался отнюдь не принадлежащим к тем фанатикам, которые и думать не хотят о иной идеологии, — когда им предложить Евангелие, эти бедные рабы чужого мнения обыкновенно отвечают: мы этого не читаем.

Он же взял, поблагодарил. Во всяком случае, он знал что книга передается ему человеком, который убежден в ее истинности (раз уж он готов страдать за нее).

Немецкая виза все еще не приходила. Я преспокойно жил в Москве, читал лекции. Казалось, что ГПУ забыло обо мне. «А может быть, и в самом деле, они махнули рукой на тебя, — говорили мне.

— У них есть дела поважнее».

Но вот опять ночью стук в дверь и вызов в ГПУ. «Как видно, вас не принимают за границу, — говорит следова-

— Да и вообще не думайте, что вам там дадут ход. Европа

 

привыкла к проповеди буржуазной религии»... Помолчав, он сказал: «А не хотели ли бы вы, чтобы вам заменили высылку за границу ссылкой в Туркестан?» — «Ну, это я подумаю».

Вскоре после этого я заболел и лежал в постели.

После очередного появления агента ГПУ с вызовом мой друг звонит моему следователю по телефону и сообщает ему о моей болезни. Следователь беспокоится и через несколько дней опять справляется о моем здоровье.

— Если вы не верите, гражданин следователь, то можете прислать вашего врача на квартиру Марцинковского.

Я в свою очередь приглашаю доктора: он осматривает меня и пишет для ГПУ соответствующее удостоверение.

Время болезни мне пригодилось. Я успел привести в порядок при помощи друзей некоторые рукописи и конспекты своих лекций для вывоза за границу. (Неразборчивых заметок не пропустит цензура: она производится в Главнауке, в Москве.) Мои конспекты и некоторые лекции были отнесены туда. Барышня, проверявшая материалы, оказалась близкой к религиозным вопросам и, по ее словам, прочла рукописи с большим интересом. Все это, вместе с Библией, было зашито в полотно и скреплено печатью, вскрыть которую может лишь агент контроля при переезде через границу.