РАЗВЕДЧИК КОПЫТОВ. ПОБЕГ

 

Досаду и отчаяние от провала, физическую боль и опасения за возможные последствия неудавшейся акции — все вобрали те нелегкие минуты. Их навалившаяся тяжесть, помноженная на горечь прежних неудач, убивала очевидностью безысходности, обреченности. Усиливая это чувство прозвучали слова соседа: «Да, не повезло тебе» «Уже не в первый раз» — отозвался я. Но тот продолжил: «Я знаю, как уйти!» Сказав, что бежать одному трудно, а посвятить кого-нибудь в свои планы — опасно (его осторожность не была беспочвенна, и, забегая, скажу, что, как узнал потом от очевидцев, причиной обнаружения меня в укрытии под переездом стал неучет мной возможности быть выданным собратом: когда последовала команда строиться, тот, с кем у самой трубы у меня произошел короткий диалог, не был проворен, подвергся скорому воздействию палкой, и, чтобы отвести от себя удары, показал жестом на трубу), заключил: «Но я все видел, и тебе можно верить — давай бежать вдвоем.»

Стержень его идеи составляло снятие ночью охраны лагеря. Чтобы была понятна готовность к такой акции предложившего ее, должен сказать несколько слов о нем самом. Это был уроженец и житель деревни Горы Вятскополянского района Кировской области, мой сверстник (если и старше — лишь на год или два) Копытов Николай Никитович (так писалось его отчество), до плена в течение семи месяцев

 

воевавший в должности командира взвода разведки. В его опыте было всякое, включая невозможное, и все-таки в условиях нашего лагеря реализация его плана была невозможна. Двойная стена замыкала территорию размерами метров сто на сто пятьдесят, поделенную внутри на две части, где, в первой, на рельсах стояли три двухосных товарных вагона, в которых нас запирали после работы еще засветло, во второй — пленных на ночь принимали бараки-землянки. Помимо часовых по внешним углам и у ворот зоны трое с автоматами до самого утра вышагивали вокруг наших вагонов. И без того полная невозможность выбраться из лагеря, преодолев его стены, усиливалась тем, что был он как бы блокирован со всех сторон чем-то, что до поры не страшило, но, выберись кто-либо за ограждение, мгновенно становилось источником смертельной опасности. Со стороны ворот — зданием комендатуры. Справа — почти примыкавшим своим бортом к ограждению вагоном, служившим казармой для охраны. Противоположную от ворот стену стерег стоящий метрах в пятидесяти окнами на лагерь сельский дом — жилище офицеров охраны. Наконец; лишь метров сто пятьдесят отделяли левую стену от армейских палаток, возле которых можно было постоянно видеть и их обитателей.

Время работало не на нас: убывали силы, а значит, оставалось все меньше возможностей вырваться, достичь передовой и пересечь ее. Велика была и вероятность лишиться последних надежд, заболев: наступали холода, а я был вынужден остаться в одной гимнастерке без спины, отказавшись от подобия свитера, сплошь заселенного опасностями тифа. Гноилась рана на голове. Крах виделся и в опасности быть вывезенным в глубь оккупированной территории или, того хуже, — в Германию. Поэтому интенсивно пульсирующая мысль наша ежедневно формировала планы. Но какая-то злая сила разрушала их еще до начала исполнения (впрочем, любая неудача, вмешавшаяся в ход событий после начала осуществления плана, могла быть оплачена по наивысшей цене). Приметив на дороге яму, задумывали незаметно спрыгнуть в нее, но именно в тот момент рядом оказывался конвоир. В другой раз конвой был с собаками (иногда их почему-то не брали). Потом оказывался измененным маршрут следования на работу. Готовился новый план, состоявший в том, чтобы выбрать участок рва в месте; где выше трава, но как раз с этого дня, словно по чьей-то подсказке, охрана запрещала подниматься из рва по любому поводу. Так были потеряны еще десять дней.

Нас всех в лагере — от трехсот до четырехсот по-разному относящихся к своему положению человек. Много смирившихся, потерявших веру или силы, чтобы изменить что-то. Есть и положившиеся на судь-

 

бу. Все несли свой одинаковый крест — из последних сил по двенадцать часов в день выбрасывать глину с глубины трех-четырех метров. Невольное исключение было правом тех только, кто уже не вставал. Таких постоянно насчитывалось не менее тридцати, и круг живых с каждым днем сужался на пять-шесть жизней.

К пятнадцатому сентября ночи и рассветы стали сковывающе холодными, и мне как самому раздетому перед выходом на работу помощник коменданта кинул шинель — возможно, одного из тех, кому вчера еще она была нужна, а уже сегодня — нет. Отработав день (он начинался в четыре утра), мы спешили успеть распорядиться теми двадцатью-тридцатью минутами, какие разрешалось находиться на территории до закрытия в вагонах и землянках. Минуты те были на исходе, и продолжали сновать по двору лишь единицы. Полез в вагон и мой товарищ. Мне в это время случилось пройти в противоположный от ворот конец территории. С удивлением обнаружил, что там нет по углам часовых. Скорей назад, к вагону, за Николаем, и вот мы вдвоем у оказавшейся без охраны стены. Как объяснить такое, и не появятся ли отсутствующие через секунду-другую? В поисках ответа мчимся туда, где ворота — их скрывают поперек двора вагоны,— и видим построенный за ними в две шеренги состав охраны, с оружием, как видно, перед заступлением на посты, в строгом и как бы виноватом молчании слушающий обращенные к ним жестко-назидательные слова коменданта.

Нельзя терять и двух минут, они могут оказаться единственными,— и мы через мгновение снова у противоположной стены. Стена устроена в виде сетки, сплетенной из горизонтальных и вертикальных линий колючей проволоки, с ячейками в пятнадцать-двадцать сантиметров. Дергаем ее у земли, но нижний край сидит глубоко и не поддается. Если бы и удалось вытянуть его и приподнять, там сплошные большие витки размотанной проволоки, а за ними еще стена — как первая.

Пишу сейчас и удивляюсь, как много уходит времени на рассказ о тех мгновениях — там все улеглось в секунды. Под проволокой нельзя — значит, остается перелезть через верх. Угловой столб, его подпирает наклонный, тоже обвитый колючками — в данном случае по ним будет вскарабкаться даже легче.

— Лезь, Николай! Секундная заминка.

— Лучше лезь ты первый.

Страх. Как в такие минуты было избежать его? И можно ли было ставить его в вину? Ведь происходило все еще до ухода солнца за го-

 

 

ризонт, вдали у армейских палаток мелькали фигуры солдат, а в офицерской избе впереди окна распахнуты, смотрят на нас черными квадратами неизвестности и таят, возможно, близкую смерть.

Замечаем свидетеля происходящего: ему лет двадцать пять и у него, успеваю подумать, надежное лицо.

— Не выдавай! — бросаю ему коротко, и в моих словах и просьба, и приказ, и, наверное, предупреждение, угроза.

— Идите, идите! — отвечает он, и у меня мелькает: «А почему он выбирает роль зрителя, не участника?»

Сбрасываю шинель, лезу. Вот козырек. Голыми руками, не чувствуя боли, раздираю его проволоку, продираюсь сам. Становлюсь левой ногой на вершину столба, правая на проволоке. Нужно оттолкнуться хорошо, чтобы перемахнуть через вторую такую же в метре от первой. Но сил хватит едва, тем более, что отталкиваться по сути можно только одной левой от столба, другая — вязнет с проволокой. Совершаю, кажется, невозможное. Но колючки успевают выполнить свое назначение: на спине остаются продольные борозды. Но ушибов нет. Следом падает переброшенная Николаем шинель. Секунды, и мой путь повторяет, удачнее, чем я, Николай.

Земля по эту сторону проволоки вблизи ее пуста — на ней ничто не лежит и не растет. Единственным укрытием могут послужить кусты у офицерского дома. Выбирать не из чего, и, добежав до их спасительной путаницы, приникаем к земле. С заходом солнца быстро вечереет. Напряженный слух анализирует каждый звук, и здесь со стороны лагеря, от дальнего его конца, начинают доноситься громкие голоса чем-то явно встревоженных немцев. Их возбуждение подхватывают сторожевые собаки, и души наши рвет злой, многоголосый лай. «Они ищут нас, сейчас придут сюда» — смятенно говорит Николай. Крупная дрожь буквально бьет его о землю, и удары эти настолько гулки, что, кажется, отовсюду слышны. Прижимаю его к земле, как могу, успокаиваю: почему только мы можем быть причиной происходящего там? И, в самом деле, вот уже голоса реже и тише, а минут через двадцать район зоны полностью окутывает обычная ночная тишина. Но уходить нельзя, пока тишину не охватил сон. Часов, наверное, около десяти осторожно отходим от дома, пересекаем железнодорожную насыпь, и, уже почти не скрываясь, бегом спешим по много раз продуманному днем маршруту, к лощине, пролегшей далеко впереди — от железной дороги на восток, ограничивая южную оконечность деревни Баранчик. А там, по звукам артиллерийской стрельбы, километрах в десяти — передовая.

Над головой на небольшой высоте возникает рокот одномоторного

 

самолета, но очертания его неразличимы. Можно предположить, немецкий, иначе земля не была бы так спокойна. Самолет кружит, вдруг лощину озаряет сброшенная с парашютом ракета, заставляя нас, бросившись на землю, вжиматься в голый склон. Нас с Николаем разделяют метров двадцать, и ракета висит как бы нацеленная на нас. Вдруг, на исходе своего горения, она начинает с шипеньем выписывать, снижаясь, круги и восьмерки и под острым углом впивается в землю в сантиметрах от Николая, заставляя его отпрянуть, сделав рукой как бы отталкивающий жест.

Судьба еще раз проявляет к нам благосклонность, оставляя не обнаруженными, хотя и трудно ответить, каким образом. Идем быстро, почти бежим, во зрение и слух обострены до предела. Вот уже край Баранчика, и здесь неожиданно Николай предлагает, отклонившись от намеченного, свернуть в деревню. Это вопреки очевидной логике, не прямо на восток и туда, где опасно. Но он спорит. Это плохо само по себе, когда в такой момент возникают разногласия. Но спор еще имеет и измерение в минутах, а их нехватка может в конце привести к трагическому, застань нас рассвет в районе передовой, как бы благополучно не сложился путь до нее. Я соглашаюсь. Улица светла от лунного света, делаем первые шаги по ее затененной стороне и у недостроенного дома замираем: навстречу неспешно идут, негромко разговаривая, четверо. Стены дома выложены только до уровня подоконников. Соскальзываем с дорожки за эти стены и приседаем. Четверо, сделав еще десяток шагов, расходятся по ближним дворам. Следующая встреча может закончиться не так благополучно, и мы покидаем улицу. Пересекаем ее и оказываемся у деревьев, уходящих по перпендикуляру от тротуара-дорожки в глубину дворов по руслу неглубокой канавы. В этот момент, хотя, кажется, не было никаких звуков, предупреждающих о чьем-то приближении, из-за соседнего дома появляется немец с огоньком сигареты у лица, ведя за поводья двух лошадей. Идущий метрах в четырех впереди Николай и я, как подрубленные, падаем к ногам деревьев вдоль канавы, и происходит еще одно чудо: коновод и лошади размеренно шагают между ногами одного и головой другого и удаляются.

Поле за деревней плоское и ровное — видно, давно не паханное. Ощущение плоскости усиливается, должно быть, пролегшей по нему плоской грунтовой дорогой — без придорожных канав и очерченных контуров,— которая вскоре приобретает враждебный для нас смысл из-за возникшего на ней громыхания телеги. Спрятаться негде — низкая жухлая трава не закрывает, когда мы опускаемся в нее чуть в стороне от дороги, и только луна, зависшая по нашу сторону поля, да,

 

 

наверное, резвая трусца лошади не позволяют солдату на повозке с гремящим ведром заметить или заподозрить наше присутствие (но мы успеваем предупредить друг друга, что, возможно, не избежать схватки).

Дорога (на этот раз без встреч) вносит нас в еще одну деревню. Стараясь ступать легко, чутким шагом пробегаем вдоль домов. Впереди различим перекресток, за которым продолжение улицы на один-два дома смещено, и это смещение становится причиной того, что неожиданно мы оказываемся на виду у опасности. Четверо, появившись из-за дома и негромко о чем-то рассуждая, останавливаются, огоньки сигарет выписывают их плавные жесты. Застываем на месте и, понимая, что пока не замечены, боком подвигаемся в тень от дома и приникаем к его завалинке. Завершая разговор, офицеры (таковы очертания их фигур) прощаются и расходятся в разные стороны, но (бог был за нас!) ни один — в нашу. Чтобы не гневить судьбу, уходим с улицы, шумно продираемся через высокий кустарник. Я — впереди, и лоб в лоб встречаюсь с немцем, пыхтя, несущим на себе огромный и шуршащий ворох соломы. В сознании мелькает: сейчас он закричит, но машинально прыгаю в сторону. А солдат, сопя, вдет как ни в чем не бывало, копна нахлобучена на голову. Николай, к счастью, успел затаиться.

Еще час слепого, но торопливого движения в предполагаемом направлении к фронту оказывается результативным: стрельба звучит уже не отдаленно, и, нет сомнения, мы — в зоне передовой. Последний, как и первый, этап этой ночи, как можно было предвидеть, содержал тысячу неизвестных, готовых сделать его трагическим. Избежать их помог, наверное, под воздействием обстановки автоматически включившийся в дело опыт моего товарища — фронтового разведчика. Пойди мы, казалось бы, наиболее целесообразным прямым путем в направлении на невысокое плато, привел бы он нас, как выяснилось вскоре, прямо на немецкие позиции с тыльной стороны. «Там опасно»,— твердо заключил Николай и предложил идти оврагами. Ползли по ручью на дне длинной расщелины, и он, холодный, тек по нашей груди. Я готов был протестовать и выйти на возвышенность: вконец продрог, с ноги смыло ботинок (они не имели шнурков). Сдержался, подобрал ботинок, поползли дальше. И выше — поскольку ручей и овраг неуклонно вели наверх. Поднявшись, обнаружили, что стреляют справа и слева. Не вообще стреляют, как принято в обороне, особенно по ночам,— наугад «по той стороне», а и по нас. Оставаться на месте невозможно, и мы бежим между двух рубежей, не зная, где же наши. Между тем, стрелки входят в азарт: мы бежим в перекрестье роя трассирующих пуль. Ни залечь, ни укрыться нельзя, трава не выше колен, и мы будем тут же изрешечены, приди нам в голову остановиться или

 

лечь. А поэтому бежим напропалую, успевая лишь сколько-то смотреть под ноги, чтобы не споткнуться, не остановиться, да пытаемся на ходу что-то решить для себя по расположению звезд. «Восток справа»,— роняю я и после паузы, не дождавшись подтверждения Николаем вытекающего из моей констатации вывода, произношу, договариваю его, — «наши должны быть там». Но Николай — разведчик, ему кажется по звуку, что наша винтовка стреляет слева. Тем временем, люди в траншеях, похоже, решают, что с нами пора заканчивать и выпускают одну за другой две мины, одна из которых разрывается совсем недалеко впереди. Понимаем и мы, что для выбора между шагами вправо или влево нам уже не отпущено и секунд. Мы не сворачиваем влево, лишь отклоняемся туда под острым углом, и, оказалось, уходим от пуль справа, а слева их перестают посылать. И тут, кажется, из ниоткуда раздается: «Кто идет?!»

Мгновенно бросившись на землю, Николай успевает потянуть меня за полу шинели: «Ложись!» Осторожность моего друга была оправдана: русские слова могли принадлежать и немцу и полицаю.

— А ну вставай!

— Вставай,— повторяет мне команду мой товарищ. Все, что может ждать нас в эти минуты, случится неотвратимо.

«Если первым принимать эту неотвратимость мне, я готов»,— говорю себе и, невесело улыбнувшись, поднимаюсь в рост.

— А ну вставай другой!

— Вставай, Николай,— говорю я, выражая интонацией полное отсутствие возможности поступить как-то иначе.

Следуют команда подойти ближе, вопрос, есть ли оружие, проверка на тот же предмет одним из бойцов, пока другой держит нас на мушке. Последним был вопрос, откуда мы. И вот нас принимает крытый, замаскированный сверху и расширенный в виде небольшой землянки, очень тесный для четверых с нами участок траншеи. Объятия, расспросы, сочувствие, угощение из солдатских котелков. Затем представления отделенному, взводному, ротному. Все они в этот час, как и во все другие, выполняли работу войны: отдавали оперативные распоряжения и несли неимоверный груз ответственности перед страной, командованием, жизнями подчиненных. И, как это ни покажется неожиданным для условий длительной обороны, ежеминутно были напряженно заняты. Факт нашего появления не влиял на характеристику обстановки и поэтому не мог сколь-нибудь значительно занимать их внимание. Хотя капитан-батальонный успел оказаться сочувственно-заботливым, однако жесткий порядок накладывал временные ограничения на возможности проявления заботы, предписывая скорую пе-

 

редачу нас штабу полка. Здесь разговор проводился уже в иной форме — не расспросов, а допроса, мы были подозреваемы во всем, и каждый наш ответ в грубой форме квалифицировался как безусловная ложь, рассчитанная на сокрытие своих истинной сути и целей. Мы чувствовали себя оскорбленными и, насколько могли позволить себе (не по чину!), выказывали свое возмущение. «Особист» (как поняли мы потом, это был он) разрешал себе прощать нам строптивость от неопытности.

Навсегда благодарная память осталась во мне о командовании дивизии — командире, его заместителе, комиссаре, встреча с которыми последовала после пристрастного разговора в полку. В заключение беседы при первой встрече комдив спросил, не хотели бы мы остаться в его дивизии, им очень нужны обстрелянные ребята. Мы, конечно, хотели. Каждый раз при его появлении следовали распоряжения: «Кормить ребят! Одеть ребят!» Но однажды, примерно на пятый день, он озабоченно сказал, что штаб армии требует нас на день-другой к себе и что он просил после бесед обязательно возвратить в его дивизию. Дал конного сопровождающего, вручая ему пакет с надписью «В разведотдел», предупредил: «Доставишь их в Разведотдел, ни в коем случае — не в Особый отдел!»