АНАНЬЕВ. В ФОКУСЕ ДВА ВЗГЛЯДА НА ОДЕССУ

Было бы ошибочным полагать, что в лагерях вовсе не было людей, преступивших закон в его тогдашнем обличьи. Среди находившихся там по политическим мотивам были открыто выражавшие свое несогласие с происходящим в стране — по моим наблюдениям, один из каждых ста. Должен сделать сноску: пропаганда новых правовых построений, определявших гражданское самочувствие каждого в обществе, отрицала не только наличие, но и саму возможность появления в СССР политических заключенных, ввиду сплоченности всего народа вокруг единственной политической партии — выразительницы и стойкой защитницы его интересов. Принимая эту доктрину за линию отсчета, было уже совсем просто любого, кто высказывал иную, чем партия устами своего вождя, идею, мысль, точку зрения, позицию или мог быть подозреваем как потенциальный носитель этого иного, рассматривать как уголовного преступника, занесшего руку на сам народ. Государственное право работало по правилам того же конвоя: «шаг вправо, шаг влево...»

Примерно так же, как сто к одному, соотносились воевавшие за нашу страну с противодействовавшими ей с оружием. Наконец, здесь содержались просто плененные немецкие военнослужащие, чьи действия на войне были квалифицированы как преступные. Поэтому в одной зоне могли встречаться на равных и встречались, чему мне дважды случилось оказаться свидетелем, вчерашние противники последней войны, защитники земли нашей и ее захватчики. Но одно дело понимать, что такие встречи могли происходить, и совсем другое — быть, как я уже сказал, очевидцем их. Опишу одну из подобных, можно сказать, невероятных встреч.

В сорок шестом году к нам в барак на ОЛПе ВЖД (Воркутинской железной дороги) привели на место дневального молчаливого человека, на вид явно не рабоче-крестьянской кости, страдавшего припадками, напоминавшими эпилептические. При попытках разговорить выяснилось, что он не знает ни слова по-русски. Неохотно пояснил, что он — румын. С помощью одного из обитателей барака, ранее жившего в Румынии Николая Васильевича Мошкауцана, стали известны отдельные подробности событий на его пути, приведшем в один с нами лагерный барак. И вот какая выяснилась история.

В первые недели войны Иван Егорович был командиром дивизиона сторожевых катеров на Черном море, в районе побережья Крыма — Одессы. Бои были трудными, гибли люди и катера, хотя жизнеобеспечение последних было высоким, и даже пробитые навылет бомбами

нередко они сохраняли плавучесть и боевую силу. Когда же положение Одессы стало угрожающим, моряки были сняты с катеров, заняли позиции на рубежах обороны города и держали ее вплоть до получения приказа об эвакуации войск в Крым (как знает теперь читатель из книги В. В. Карпова «Полководец», проведенной предельно продуманно, организованно, скрытно, без единой потери в личных составах эвакуируемых воинских частей).

А наш дневальный-румын в те дни был в числе осаждавших город, и руководимое им подразделение занимало участок против позиций его сегодняшнего соседа по бараку. Утром первого дня после ухода наших войск из города внимание румынского офицера привлекла полная тишина в стороне наших траншей, а посланные туда разведчики обнаружили их пустыми. Доложил по начальству, что первая линия обороны русских пуста и получил приказ занять ее. По мере обнаружения покинутыми противником следующих линий докладывал и получал приказы занять вторую линию, третью и, наконец, войти в город, что он и сделал первым в наступавших войсках, был за это повышен в чине до майора, и вскоре был поставлен комендантом города (Антонеску — так именем главы румынских фашистов была названа оккупантами Одесса).

Последующие военные события энергично возносили его по службе, и ко времени, когда война пришла на их территорию, он занимал уже должность начальника штаба разведки румынской армии. Оказавшись в окружении наших войск и не видя выхода из него, выстрелил себе в висок. Пуля застряла в мозге и стала причиной последующих припадков эпилептического характера. Тяжелораненым оказался в плену и дальше — в лагере. Надо ли говорить, какое тягостное история эта произвела на всех нас впечатление, показав, что общество смогло поставить рядом нас, вырванных из армии своих вчерашних защитников (а в каждом еще жила надежда, что происходящее с нами — жестокое недоразумение, ошибка, что вот-вот кто-то разберется, и все пройдет, как тяжелое наваждение), и тех, кто вчера стрелял в нас.

К слову, в своей надежде на восстановление чести мы не были пассивно доверившимися случаю — мы отстаивали ее, честь, обстоятельно доказывая свою невиновность, ошибочность обвинений и карательных мер в письмах-заявлениях в высшие инстанции. Моей надежды, упорства в ней хватило на двадцать одно заявление о пересмотре дела, направленные в первые четыре-пять лет в Президиум Верховного Совета страны. Генеральному прокурору СССР, Сталину И. В. Ответы были немногословны и однозначны: «Отказать». Циклами шли варианты приписок: «За отсутствием оснований отказать», «За недостаточ-

ностью оснований отказать» и просто «Отказать», после чего снова шло «За отсутствием...» Многоопытные люди уверяли, что ни одно заявление, направленное через лагерные службы или почту, дальше управления лагеря (Воркутлага) не проходило.

Но я верил — столь постоянно и, может быть, точнее сказать, столь молодо-наивно, что, решив написать родителям лишь после пересмотра дела и снятия обвинения, более трех лет оставался для них погибшим на войне, как полагали и написали матери моей фронтовые товарищи.

Думаю, важно сказать: прошений о помиловании за все годы я не подавал, не зная за собой вины и считая потому их подачу безнравственным шагом, хотя они давали бы какой-то шанс выйти на свободу.

Но между летом первых для меня лагерных месяцев сорок третьего года и сорок шестым и даже восьмым, куда перебросил нас рассказ о судьбе Ивана Егоровича, три — пять лет, полных драматизма, событий, встреч, причем, к счастью, чаще с людьми исключительной доброты, культуры, честности, что помогало мне выжить, поддерживало, создавало благоприятную среду для формирования личности, как ни звучит это парадоксально применительно к обстановке в лагерях ГУЛАГа, организованных так, чтобы пребывание в них было гибельным, и прежде всего, как раз через уничтожение личности в заключенном.