УСА

Уже упоминавшийся мной поразивший палец костоед, интенсивный процесс его развития вынудили вольнонаемного врача, очень слабо квалифицированного и трусливо не решавшегося освобождать меня от работы, направить на консультацию к хирургу. На удачу им оказался главный хирург всего лагеря заключенный Петров (если не ошибаюсь, Владимир Николаевич), чье имя произносилось с благоговением и восклицательным знаком всеми — медиками, вольнонаемными, заключенными, даже уголовниками, поскольку его талант оценивался как единственно надежное, способное спасти, случись что-то крайнее. При всей высоте своего положения, если допустимы подобные слова применительно к обществу за рядами колючей проволоки, ко мне он отнесся по-отечески озабоченно, спросил обо мне и, сказав: «Будем Вас лечить!», направил в хирургическое отделение стационара.

Руку, да, вероятно, и меня самого уберегла ампутация следующей фаланги, проведенная удивительно юной, женственной и несмотря на малый жизненный опыт очень человечной Зоей Григорьевной Тарасовой, врачом-хирургом из вольных. Не только хирургический недуг, но

весь мой крайне истощенный вид «фитиля» с корой вместо губы, должно быть взывали к состраданию. Мне было назначено усиленное питание. Ко мне после долгих месяцев возвратился дух жизни, сбросила свой уродливый панцирь губа, избавив от лика человека, который смеется. Не затягивалась только послеоперационная рана, ввиду чего для долечивания немногочисленным этапом я был направлен в лагерь вспомогательного назначения или «подкомандировку», за шестьдесят километров от Воркуты, на реке Уса, где преобладал легкий труд.

Прежде чем полностью оставить прошлому те две-три недели в стационаре у Тарасовой, думается, надлежит пусть несколькими словами сказать о наполнении этого одного из первых отрезков моего, как стало известно много позже, трех тысяч шестисот пятидесяти трехдневного срока — с какого начинал открываться тот новый, жуткий и, по моему убеждению тоща, предназначенный не для меня, мир. Что за люди и какие страдания переживали, переносили, превозмогали на своих больничных койках?

Для состояния хирургических больных в большинстве случаев характерна острая боль, не позволяющая настроиться на волну бесед, раздумий вслух. Но, угадывалось, что помимо боли, удерживало людей от человеческого общения нечто другое. Судя по тому, что это нечто особенно заставляло замолкать участников разговора, когда звучал вопрос «за что?»: ввиду того, что едва ли ни каждый с абсолютной искренностью мог ответить лишь «ни за что» или «не знаю», а это, кем следовало, могло быть квалифицировано как намерение оклеветать советское правосудие. А там уже недалеко и до второго срока. Такая более чем оправданная сдержанность прежде всего отличала тех, кто постарше, кто лучше знал жизнь и время свое. Большее, что могли позволить себе двое беседующих, ответить глазами, жестами, значительным молчанием. И то — когда возникало взаимное доверие.

Мы перенимали, хотя по молодости и с трудом, эту мудрость законов выживания в политических лагерях сороковых годов. Впрочем, в том стационаре особенно молодых, как я, были единицы. Преобладал же возраст до и после сорока. Выделялся почтенными годами лишь один, некто со звучной и с ароматом старины фамилией Самарский-Адмарский, из набора тридцатых годов, композитор (так представлялся он), бывший офицер царского флота, с соответствующей осанкой, не утраченной (правда при поддержке корсета) даже вследствие переживаемого им очень серьезного недуга — туберкулеза позвоночника, который он связывал с травмой, полученной им, тогда еще юнгой, когда лопнувший трос ударил по позвоночнику чуть выше поясницы.

Как упоминал несколько выше, незаживление раны и вяло теку-

щий процесс ее воспаления подарили мне трехмесячную передышку в лагере для слабосильных на реке Усе, расположенном под самой чертой Северного полярного круга на глобусе. Этапированный туда в начале августа, имел возможность удивиться тому, как даже шестьдесят километров на юг важны и способны преобразить лик природы. Успел только заметить это, и был отгорожен от природы стенами следующего стационара. Здесь, видимо, следует вставить «к счастью», ибо, случись, что сразу был бы назначен на работу, неизвестно, удалось бы отбыть отпущенные на лагерь годы. Тем более, что труд заключенного и здесь, на Усе никуда от меня не ушел в отрезке времени до начала ноября. В основном, он состоял в разгрузке вагонов с углем, завозимым в расчете на всю долгую зиму: снежные заносы могли полностью запечатать поселок и лагерь, изолировав их от баз жизнеобеспечения.

При всех тяготах жизни заключенных, люди здесь были, может быть, чуть настороженно-расслаблены — то ли климат этой подкомандировки нес в себе несколько больнично-щадящий дух, или он задавался личностью начальника лагеря — сугубо штатского по складу характера и достаточно зрелого возраста для звания лейтенанта — Сальникова, выполнявшего свои обязанности без злой страсти, какая отличала многих иных, особенно, как утверждала молва, начальника уже знакомого мне комендантского ОЛПа властной Чубаревой, ее преемника Шермана или начальника ОЛПа ВЖД Черкаса (хотя последний, казалось, и не столь упивался своей властью — он служил, как этого требовал его ГУЛАГ).

Хочу предостеречь читающего от восприятия описываемого на этой странице лагерного учреждения как сколько-нибудь типичного для системы так называемых исправительно-трудовых лагерей, опутавших тогда страну от Воркуты и Норильска до Караганды и от Белоруссии до Колымы. В отличие от неумолимого равнодушия каждого элемента этой системы к судьбам людей и их жизням, когда их массовые гибели не вызывают никаких последствий, ответственности или хотя бы сожаления, какое естественно испытывают, скажем, при падеже скота, а, совсем напротив, находят в этом злую усладу, описываемый лагерь являл собой не столь разительное, но чрезвычайно редкое исключение в силу своего назначения восстанавливать невольническую рабочую силу. То есть здесь, как и во всех иных подобных местах, были те же режим охраны, изоляция, принуждение, требование обязательного выказывания рабской покорности и почитания своих угнетателей — все, направленное на уничтожение в человеке человека. Не было здесь лишь шахт, каменоломен, лесоповала с многочасовым изнуряющим трудом на них.

Основной контингент усинского лагеря, не считая обслуги, составляли всего несколько сот заключенных, доставленных сюда на двух-трех месячный срок и подлежащих после прохождения цикла стационарное лечение — легкий труд возвращению в рабочие ОЛПы. Понятно, что цикл этот нарушило бы несоблюдение примерного равновесия числа одних и других. А в больничных бараках одновременно могли пребывать около трехсот человек. Отсюда, не рискуя впасть в большую ошибку, можно предположить, что выводимых на работы было примерно столько же. Заключенных. Но как-то в начале ранней северной зимы внимание мое привлекла внутри лагерной зоны группа из 35—40 облаченных в белые одежды из ватных пар телогреек и брюк человек, строем направлявшихся вместе с сопровождающим к одному из полубараков-землянок. Поинтересовался, кто они, и немало удивил ответ: «Это мобилизованные немцы идут на партсобрание» («мобилизованные» или в принятой тогда учетно-правовой терминологии «спецпереселенцы» — так именовались советские немцы, насильственно вывезенные в сорок первом году со своих земель в Казахстан, Сибирь, на Северный Урал, в Воркуту).

Больничные стационары, по статусу своему являясь учреждениями лечебными, имели лишь самый скудный набор лекарственных средств, и лечением в общепринятом смысле заниматься были бессильны. А потому, как могли, способствовали выздоровлению, главным образом, давая отлежаться (увы, время работало в этом случае не на всех). В таких условиях, не досаждал своим вниманием номинально отвечавший за стационар врач. Были три дежурных медбрата, от градуса душевной теплоты и профессиональной, не подготовки, порядочности зависело наше, так сказать, текущее благополучие. Профессионалов же в образовательном смысле, помнится, среди них не было. Случилось так, что последующую судьбу одного я имел возможность проследить. Это был из вольнодумных студентов Юра Гусев, ставший в другой жизни кандидатом сельскохозяйственных наук. Но если непрофессионализм медицинского персонала в общем случае не оборачивался бедой для контингента лечебных структур лагеря за счет его старания помочь, чувства долга, сострадания, то непрофессиональное, без слепой жестокости, управление тем лагерным учреждением со стороны названного несколько выше его начальника Сальникова было несомненным благом.

После выписки из стационара и непродолжительной, в несколько недель, работы лишь по семь-восемь часов в день на разгрузке и переноске заготавливаемого на зиму угля, совмещаемой иногда с выполнением нехитрых функций лагерного художника, уже в начале ноября,

должно быть очередным циклом отлива-прилива доходяг-работяг, я был унесен телячьим вагоном в сторону Воркуты. И завершись путь этого вагона в предполагаемом пункте назначения, этап оказался бы слишком невысокой категории сложности. Нам же по правилам ГУЛАГа полагалось иное, и в поздний час этап был выгружен в чистом поле, являвшем собой в данном случае безбрежную снежную ночную тундру, где нетвердым мерцанием почти из-за горизонта угадывались несколько огней, обещавших ночлег и какую-никакую крышу. Ради них стоило делать трудные шаги, когда снег был выше колен. Особенных усилий требовала целина от первого в растянувшейся колонне, и передние, изображая вынужденность поправить то, что являло собой обувь на ноге, все чаще сходили с оси движения, уступая позицию ведущего шедшему следом. Сходы с дистанции, начавшись после километра пути, стали происходить все чаще, уже через десяток-другой шагов, и, наконец, нежелание каждого идти первым остановило колонну. И тогда (о максимализм молодости!), в сердцах ругая сачков, вышел вперед я и, не поправляя шнурков, привел ступающих след в след к заветным переплетениям колючей проволоки. Нетрудно представить, что после километров по столь глубокому снегу, что, стоя на йогах, одновременно как бы сидел на нем, водой и потом пропитано было на нас все. Но тепла за проволокой не было — бараки-палатки были нетоплены, пришлось нагревать воздух своим дыханием. Были электричество и действующая тарелка громкоговорителя, вскоре поведавшая радостную новость: наши войска освободили Киев! Отодвинулись усталость и холод — мы, молодые фронтовики, ликовали, хотя и щемило сердце: без нас. Не знали тогда, что все в стране и мире будет происходить без нас почти девять с половиной лет еще: было только шестое ноября сорок третьего.

Дорога, продолженная в темени заполярного ноябрьского утра, на полгода привела в палатку лагерного пункта воркутинской железной дороги, по вечерам предоставлявшую двумстам пятидесяти изнемогшим после 10—12 часов на ветру и морозе существам рабочей силы по снегоборьбе брезентовый шатер над головой, возможность прямо в мокром бушлате вжаться как-то в людскую массу на сплошных двухъярусных нарах, обжигающий вблизи жар железкой печи-бочки. И риск, оказавшись ночью обворованным, остаться без пайки и талонов на свой черпак на кухне — социально-надежного, с точки зрения лагерной системы, элемента хватало.