НЕЗРЯЧЕЕ ОСО

В ряду таких дней с сопровождаемым угрозами конвоя следованием к месту работы и обратно, работой на невольничьих шпалах, с даже на несколько минут не устраняющим ощущения голода варевом в котелке по возвращении в зону, со сном без отдыха, когда все подавленное существо заключенного поражает паралич безразличия ко всему происходящему и испытываемому, оставляя лишь небольшой участок активных нейронов надежде на чудо, день тридцать первого декабря утвердился самым трудным, превратив все причудливые конструкции надежды в прах, когда за час до наступления сорок четвертого года, вызванный в кабину к пришедшему в барак инспектору учетно-распределительной части (в столь неурочный час — неужели за свободой?!), прочитал, что решением Особого совещания при НКВД СССР (ОСО) от 22 мая сорок третьего года я лишен свободы сроком на десять лет с отбыванием его в исправительно-трудовом лагере за измену родине. Должность нарядчика в лагере не совместима с человечностью, сочувствием, но предложивший мне поставить свою подпись под прочитанным старший нарядчик ОЛПа Стюфляев, видя мою растерянность, не смог сохранить обычный для него бесстрастно-жесткий тон, был вынужден найти какие-то утешающие слова. А вот для вольнонаемного из лагерной администрации, как видно, была большая услада в том, чтобы свое черное действо приурочить к часу, когда человек извечно всеми помыслами своими тянется к надежде и когда обращение к ближнему со словами добра, кажется, завещано самой историей человеческого духа.

Было так или иначе, но в переживании случившегося, наверное, сгорело так много из уже ущербных запасов носителей душевной энергии, что за чертой того дня очень скоро я оказался лишенным сил не только, чтобы работать, но и оставаться на ногах. И безразлично было, болеть ли, гибнуть ли, быть ли брошенным в БУР — лишь бы получить право или возможность не двигаться. Так, наверное, застывающий путник бывает охвачен желанием уснуть, если даже плата за сон — жизнь.

Отчаяние решило найти выход в неожиданном поступке. На раскаленной докрасна железной печи, вокруг которой теснилась дюжина подобных мне «фитилей», приготовив полную литровую железную банку крутого кипятка, вышел с ним в закуток тамбура, где был сложен уголь, аккуратно слил его на кисть левой руки. Чего это стоило, легко измерить ощущением от попадания на руку только брызг кипящей воды. Но, мыча от боли, не остановился, пока банка не опустела.

Не остановился, помню, потому, что результат внешне никак не проявлялся: кожа не только не сварилась, не вздулась, как можно было ожидать, обезображенная волдырем, но не отозвалась даже покраснением.

Доныне несу в себе недоумение того момента. Может быть, объяснения невероятному следовало искать в состоянии кожи, в дистрофии и обезвоженности клеток? Но недоумение — это то, что осталось. Тогда же были потрясение, растерянность, отчаяние. И, наверное, подсознательно вынесенный самому себе вердикт: остается только держаться. Это удавалось вплоть до роковой февральской ночи, когда после двенадцати часов на рельсах, в самый трудный неурочный час провала в тяжелый сон, в который трудно пробиться даже образам вольной жизни, бригада была поднята, чтобы снова встать на рельсы. Наших еще живых мускулов требовал перегон до точки Чум на узкоколейной усинской трассе, схваченный толщей снега, сбитого в плотную массу пургой, скованного скорым за ней морозом, и приобретшего оттого твердость цемента.