РЕЧЛАГ

А с Беком наши лагерные пути разошлись в начале пятидесятого, при проведении НКВД очередной ужесточающей акции. Состояла она в том, что для содержания заключенных, должных считаться представляющими наибольшую опасность для государства, были созданы специальные лагеря, получившие по регионам свои кодовые названия. В Воркуте он объединил свои лагерные пункты под общим названием Речлаг, в других районах страны новые детища ГУЛАГа получили имена Минлаг, Дублаг, Степлаг и еще много подобных ЛАГов. Для меня, Марьяна и Андрея Бауэр путь в Речлаг пролег от Предшахтной до ОЛПа шахты номер шесть, пешей колонной под особо усиленным конвоем.

И на этот раз этап, его спешное формирование несли неизвестность, вопросы, полные тревог, и главные среди них — «куда» и «почему». Ответ на первый открылся, когда за нами закрылись ворота нового лагеря. Почему — стали понимать, получив каждый по паре номеров для нашивки на левый рукав и правую штанину брюк выше локтя и колена и став запираемыми на ночь в бараках внутри усиленно охраняемой зоны. Как видно, меры эти преследовали две цели: более надежную изоляцию от общества отобранного сюда контингента и ужесточение кары ввиду особой тяжести совершенных им преступлений. Я стал заключенным номер Ж-1-402.

На первых порах достались снова общие работы по уборке территории лагеря, но уже через пару недель нарядчик скомандовал выйти на работу на шахту, в плановый отдел. Чтобы была понятна относительная легкость получения заключенным, да еще подлежащим столь строгому содержанию, работы инженерной категории, нужно сказать, что вольнонаемных специалистов было настолько мало, что не только в аппарате, но и начальниками восьми из десяти основных производственных участков работали заключенные. И даже ведущую командную в сфере процесса добычи угля должность заместителя главного инженера шахты по производству занимал заключенный Мальцев, опытный горный инженер. В плановом отделе, как и на всей шахте, до смены контингента работали каторжане, работу которых стали выполнять мы — Александр Белозерский, Мехти Гасанович Гаджиев, бывший управляющий трестом «Азшелк» (после реабилитации мы с женой имели возможность познакомиться и с его интеллигентной семьей у него дома

в Баку в пятьдесят восьмом году), и я. Руководил отделом — недолго — несколькими годами раньше освободившийся Михаил Дмитриевич Косогов из «набора» тридцатых годов, сменила его Бела Яковлевна Левина — приехавшая в Воркуту добровольно, с мужем или следом за ним, не хлебавшая лагерной баланды, но ко мне и другим в моем положении умевшая относиться весьма деликатно, безошибочно выбирая форму рабочих, да и человеческих отношений, чтобы нечаянно не усилить не гаснувшую в каждом боль.

Должен сказать, что и здесь на шахте никто из вольного состава кадров, не говоря уже о «мобилизованных» немцах, составлявших семьдесят — восемьдесят процентов его числа, ни в каких рабочих спорах, столкновениях мнений, даже приобретавших, может быть, накал конфликтов, никогда не использовал в качестве аргумента ущемленный правовой статус оппонента. Возможно, такая норма создавалась примером руководителя шахты Георгия Дормидонтовича Горбункова, но не исключаю, что она была заложена в каждом или, по меньшей мере, в подавляющей части коллектива.

Мог бы сказать много добрых слов о «чистых» вольных — главном маркшейдере Иване Яковлевиче Крупенине, о начальнике участка вентиляции Викторе Афанасьевиче Хохлове, маркшейдерах Василии Георгиевиче Дешкине и Григории Николаевиче Папулове, главном механике Борисе Терентиевиче Зайцеве, о плановике Елене Исидоровне Рашевской, возглавлявшем отдел труда Александре Зиновьевиче Гольдберге, начальниках участков Степане Куликове и Богдане Левицком — о душевном таланте каждого быть нам товарищами по работе, хорошими товарищами. Сказанное отнес бы и к заместителю главного инженера по технике безопасности Александру Николаевичу Кульге, к теплотехнику Гольцеру. Подробнее же полагаю возможным рассказать о начальнике шахты, кто более других был у всех на виду и у «их всевидящего глаза» — в том числе.

Инженер-майор, из беспризорных, окончил Горную академию, одержимый конструктор, переполненный техническими идеями, лауреат высшей тогда Государственной премии за разработку и создание погрузочной машины для угольных отвалов. В жизни аскет. И бессребреник. Отец восьмерых детей. Ровный всегда на работе, не перенимал повально утвердившегося в системе руководства народным хозяйством стиля управления посредством оскорбления подчиненных бранью. И все же его человеческое лицо и, по-моему, гражданская отвага наиболее емко характеризуются эпизодом, свидетелем и участником которого довелось оказаться мне.

На шахту прибыла для решения хозяйственных и денежных дел

группа высоких чинов НКВД из управления Воркутлага. После непродолжительной вступительной беседы Горбунков послал за мной для проведения предметного обсуждения вопроса — в те дни я замещал ушедшую в отпуск Левину. И вот сцена: в кабинете в кресле слева от приставного столика — гость-полковник, на стульях вдоль стены — чины рангом-двумя ниже. Вхожу я — весь в номерах, и Георгий Дормидонтович, указывая на правое свободное кресло, приглашает: «Садитесь, пожалуйста». По лицам гостей импульсом пробегает недоумение. Шокированы. Однако, справившись с замешательством, возобновляют беседу.

Показательным для обстановки, нравственного климата конца сороковых были переживания, выпавшие на долю второго на шахте лица — ее главного инженера Александра Дмитриевича Харитонова. Прошла денежная реформа сорок седьмого года. Произошедшие за ней изменения в организации торговли отозвались ликвидацией системы магазинов — «закрытых распределителей» продовольственных и промышленных товаров, предназначавшихся для обеспечения партийно-государственной и производственной номенклатуры. Случилось в ту пору Александру Дмитриевичу с еще тремя равными по рангу коллегами после окончания рабочего дня задержаться, чтобы за наскоро организованным, импровизированным столом провести час — другой, по сути продолжая рабочий разговор. Нашлось к столу и крепкое. Вскоре оказалось, что нечем это крепкое заесть, и хозяин кабинета и «стола» командировал дневального, то есть порученца своего, за квашеной капустой. Но тот возвратился с пустой кастрюлей: нет нигде. Посожалели. А Александр Дмитриевич пошутил: «Это вам не в дореформенное время!» (слова, может быть, были и чуть иными, но об этом). И один из присутствовавших посчитал важным быть здесь первым, если то же задумают сделать другие двое — донес его шутку до компетентных органов. Автор шутки получил срок. Рассказывали, что его жена совершила невозможное в отчаянной битве за мужа. Спустя год или два, его выпустили.

Обращусь к старой истине: месяц в условиях крайних, нечеловеческих трудностей, одно такое испытание больше расскажут о человеке, чем десятилетия благополучной жизни. В моем же опыте узнавания людей испытания происходили многие годы. Наверное, потому обретенные в те фильтрующие тысячи дней друзья оказались, без потерь, друзьями на всю жизнь, если лагерная стихия не разметала, не унесла их в неизвестность, как это произошло с Климонтовичем, с другими польскими друзьями, Синюковым, Матюшковым. Или не настал

так трагически рано их последний час, как у Александра Лонгиновича Еремеева.

Убивающе трудными, невыразимо рвущими душу были первые арестантские минуты, часы, дни, месяцы, годы. Но семь лет напряжения сил, психики, стиснутых зубов, накапливая критическую массу болевых клеток, грозили однажды стать причиной взрывного разрушения душевного хребта, а за ним — и физиологического. И тут — Речлаг. Номера. Бараки-тюрьмы с зарешеченными окнами. Каждодневные обыски у выходных на работу ворот, с особо злым азартом проводимые надзирателями Антоненко и Мироненко, отнимавшими со словами «Ратификации не подлежит» (?!) и малую корку хлеба, дабы она не могла быть использована для обеспечения побега. Километр до ворот шахты — руки назад. Обязательный монолог начальника конвоя: «...шаг влево, шаг вправо — считаются за побег, конвой стреляет без предупреждения. Ясно?» Недружный ответ нескольких сотен наказывается командами «Ложись!» (в пыль! в грязь! в снег!), «Гусиным шагом!» (присев на корточки), автоматными очередями над головами строя. Спущенные с поводков звероподобные собаки, пронизывающие движущийся строй вдоль и поперек — под строгим взглядом принимающего качество этого парада садизма старшего оперуполномоченного госбезопасности по данному лагерному пункту Буракова. Валяющийся по три-четыре дня у проходной лагерной зоны скрюченный труп обнаруженного и застрелянного беглеца — для устрашения. Водворение в БУР за неприветствие в зоне надзирателя или иного из лагерных чинов. Принуждение угрозами навесить второй срок к сексотничанию — секретному сотрудничанию с опером (кумом) и шантажирование особо упорствующих угрозами уголовников-убийц. И всего два письма в год — более чем наполовину вымаранных особыми чернилами цензора (свой протест я выразил тем, что за три года не написал ни одного — отчасти, чтобы не делать своих родных объектами более пристального внимания со стороны бериевской опричнины).