ГОЛУБЕВ, ПРОНИН, ЧИСТЯКОВ И ДРУГИЕ

Вынести такое для каждого было бы выше сил, не будь радом друзей, их слова участия, их готовности помочь. Тем более, что друзья были в речлаговские дни единственной опорой, единственным источником поддержки и тепла — упоминавшаяся здесь бериевская норма в два письма в сущности перерезала каналы поступления его извне, от замученных, полуразоренных очагов «врагов народа» (если те не были уничтожены вовсе), оставляя столь малую жилку, что и идущая по ней

струйка могла угаснуть, забиться тромбами повседневных бед, гонений и лишений.

Среди нашего сословия на шахте был целый ряд интеллектуально и нравственно богатых личностей, с заданным, кажется, самой природой даром умения не только слушать, но и слышать другого, сострадать ему. На столь благоприятной почве постепенно зрели отношения, выраставшие в истинную дружбу без временных пределов. Для меня такими друзьями стали, прежде всего, (назову в порядке алфавита) Борис Александрович Голубев — фронтовик-офицер, военный топограф, а на шахте — маркшейдер, Николай Федорович Пронин — фронтовик, инженер-транспортник, до армии начальник цеха вагоностроительного завода в Нижнем Тагиле, на шахте — техник по учету оборудования, и привезенный в Речлаг год спустя после нас, работавший не на шахте, в ОЛПе, ленинградец Владимир Александрович Чистяков — на войне артиллерист, заместитель командира батареи, по лагерной специальности лекарский помощник (лекпом).

Долгие дружеские отношения, может быть, с не столь частыми встречами домами сохранялись до конца дней одного из нас с Соломоном Ефремовичем Бруком — горным инженером, перед войной строителем Ленинградского метро, фронтовым офицером, получившим тяжелое ранение, на шахте работавшим старшим инженером и начальником технического отдела, и Дмитрием Ильичом Мамулайшвили — философом по образованию, благодаря обширным знаниям и острому уму успешно и, сказал бы, эффектно выполнявшим предлагаемые жизнью в годы после реабилитации должностные функции — управляющего трестом, директора по материально-техническому снабжению производственного объединения в Воркуте, а в речлаговские годы — обеспечивавшим работу шахтной бани и хозяйственных служб.

Я рад восстановлению оборванных обстоятельствами жизни, когда благоразумным было лишний раз не обнаруживать себя, дружеских отношений с получившим образование в Германии Юрием Викторовичем Кирпичниковым, инженером-энергетиком, тогда работником котельной шахты. Мы были дружны с фронтовиком-артиллеристом (на шахте — маркшейдером) Алексеем Дмитриевичем Кустовым, с инженером Леонидом Ионовичем Сухино-Фоменко, с инженером-мукомолом Василием Филипповичем Ведь, с эстонцами — студентом Тартусского университета Энном Николаевичем Сарвом и Юрием Куричем, геологом шахты Ионасом Прано Римкусом, начальниками участков Николаем Ивановичем Мерцаловым, Георгием Великотским, Андреем Забузовым, Борисом Куренковым, Евгением Мартыновичем Мазуром, Андреем Калиновичем Клещем, Николаем Ивановичем Щегольским,

бухгалтерами Иваном Григорьевичем Карповым и Георгием Тихоновичем Кудиновым.

Боюсь, затянутой оказывается эта попытка перечислить имена друзей. Надеюсь, однако, читающий поймет, что приведение долгого списка оправдано обстоятельством, что тем самым не о себе рассказываю — решаю задачу поименно назвать как можно более широкий, доступный памяти круг безвинно страдавших людей. А поскольку они приходились близкими мне по духу и представлялись достойными людьми, с ними возникали дружеские по характеру взаимоотношения. Да и память, должно быть, отбирала имена к запоминанию не беспристрастно, отвергая обладателей противоположных, чем у названных, свойств характера и души. И простит читатель, не осудит за невозможность мне остановиться.

Проходя мысленно по черте, отделявшей известных мне добрых, хороших людей, моих друзей и добрых приятелей, от неизвестных, по ближнюю сторону черты вижу работников механической службы шахты Глеба Ивановича Хороленко, Валентина Семеновича Бездетко, Владимира Николаевича Апраксина, начальника механических мастерских Михаила Ивановича Рыбальченко — довоенного чемпиона страны по велоспорту. К слову сказать, деятели спорта, как и культуры и искусств (Русланова, Печковский, Козин), не были обойдены вниманием НКВД. Известно, в какой глубокой опале долгое время пребывал гроссмейстер Керес. А в Лубянской тюрьме товарищ по камере, протягивая руку введенному в камеру С. Е. Бруку, назвался: «Мешков». Пожимая ее, Брук вскинул брови: «Мешков?!» — Да, да, тот самый — ответил сокамерник. «Тот самый» означало — широко известный тоща чемпион страны по плаванию.

Двумя абзацами выше ступивших на эти страницы людей я назвал кругом безвинно страдавших, что, наверное, услышится как более доказательное утверждение, если добавить, что, как известно мне, близкое к абсолютной величине их число было реабилитировано в самом еще медленном начале этого процесса. В качестве достоверного исключения могу назвать лишь Голубева и Пронина, не считавших для себя возможным обращаться с заявлениями о пересмотре их дел по принципиальным мотивам, справедливо считая унизительным доказывать свою невиновность, когда репрессивные акты совершались без доказательства вины посылаемых в лагеря (ознакомившись с заочно вынесенным решением Особого совещания, Борис Голубев спросил олповского лейтенанта, за что десять лет. «Было бы за что, дали бы двадцать пять и пять!» — со знанием дела отвечал офицер). Да и решиться перечувствовать все заново было страшно. Однако восстановления

справедливости по инициативе властей так и не дождались до конца своих дней. Напротив, с первых дней свободы были и оставались притеснения. Какому нажиму пришлось противостоять комсомолке Марии и бывшему заключенному Борису Голубеву, чтобы соединиться в браке — на тридцать пять осененных любовью лет, отпущенных Борису судьбой до последней черты!

Типичным примером бездоказательного сечения голов всем, кого произвольно наметило в свои жертвы сталинское правосудие, был военно-лагерный путь Николая Федоровича Пронина. Однако уникальность развития фабулы событий относит начало рассказа о нем на шаг-другой назад, в предвоенную пору.

В середине тридцатых он, астраханец, учился в Московском институте инженеров транспорта. Жили студенты в ближнем Подмосковье, кажется, в Краснове, в частных домиках, по трое-четверо в комнате. В те годы, не имея возможности обеспечить зачисленных на учебу местами в общежитиях или за неимением таковых, ВУЗы практиковали такую форму размещения их для проживания, принимая на себя связанные с оплатой жилья расходы. На курсе училась и девушка по имени Надя, москвичка, с которой у Николая было большое взаимное чувство. И вот в одно из ярких весенних воскресений Надя с подругами товарищей Николая по комнате ехали на электричке к ним, в Подмосковье, стоя в тамбуре у незакрытой двери (автоматически закрывающиеся двери стали более поздним словом техники, а тогда, даже в сороковом, предвоенном году, поезда носились, увешанные гроздьями спешащих, кто был согласен и на место на подножке — дважды за осень в том году провисел и я от Лосиноостровской до Ярославского, ухватившись за оба поручня и только носком одной ноги опираясь на подножку, да еще в легкий морозец!). На повороте вагон качнуло, Надю выбросило на вторые пути, что уже одно могло привести к тяжелой травме. Но тут в мгновение налетел встречный поезд.

Николай терял рассудок, взбегал на этаж к дверям ее квартиры, убегал, не решаясь нажать кнопку звонка. Прошли похороны. Пронин с товарищами сидели, подавленные, в своей комнатенке, переживая случившееся, а присутствовавшая при этом старенькая хозяйка спросила: «Скажи, ты трогал ее, Николай?». И, услышав отрицательный ответ, с сочувствием произнесла: «Не будет у тебя личной жизни, Николай». Молодые к прорицаниям старушки отнеслись, как всегда молодежь относится к словам стариков.

Прошло несколько лет, от боли как-то отвлек, может быть, перевод факультета на последних курсах в Брянск. Завершив учебу, получил назначение начальником цеха Нижнетагильского вагонострои-

тельного завода. И там появилась в его судьбе новая Надя, инженер-лаборант. Свадебный вечер в тридцать девятом был по-молодежному скромен, но проходил в новой квартире, выделенной молодоженам заводским руководством. Случилось так, что на этом вечере был один из тогдашних красковцев. «Вот и верь пророчествам бабок, — заметил он Николаю, — интересная работа, любимая и любящая жена, квартира — чего же можно хотеть еще!»

Прожил женатой жизнью сорок восемь часов, когда на третий день была вручена ему повестка, призывающая срочно явиться в военкомат для отправки к месту службы. Оказался в Монголии, недавно вышедшей из затяжного военного конфликта, оставался там до лета сорок первого, когда их воинская часть была переброшена в район боев с немецкими войсками.

Несколько дней с тяжелым ранением челюстно-лицевого сустава без сознания пролежал на поле боя, был подобран немцами в крайне сложном состоянии, водворен в лагерь для военнопленных. Находившиеся там советские военные хирурги решили провести операцию по восстановлению двигательной функции сустава. Наркоз заменяли несколько придавивших его к койке человек. Спасли ему челюсть и жизнь. Но, по мнению врачей, первыми ее спасителями были большие белые черви, сплошной массой заполнившие рану, пока Николай лежал на земле, пребывая уже не совсем на этом свете.

Повезли в Германию, в ее приграничную с Голландией область. На полигоне, состоящем из участков с различным дорожным покрытием, испытывали ботинки для солдат вермахта — с раннего утра до вечера энергичным шагом — туда-обратно. Бежал с товарищем в Голландию, но на одиннадцатый день чужие были замечены жителями и сданы немцам.

Погнали на каменоломни. Один из солдат охраны, казалось, выделялся большей человечностью, и Николай, в минуты перерыва, решился заговорить с ним о том, как нация, называющая себя высшей, может так бесчеловечно обходиться с людьми, пусть и пленными. Получил удар, сбросивший его вниз с гребня карьера, и перевод в концлагерь.

Здесь не требовали работы, но содержание строилось строго по программе, преследующей цель истязания психики узников через бессмысленность систематически выполняемых физических упражнений, особенно трудных при стограммовой норме хлеба, которую надлежало, разделив на три части, дотягивать до часа ужина. Нарушение этого требования наказывалось избиением палкой. Сразу после подъема по команде следовало, схватив глиняный таз и низкую скамейку, бежать

в помещение для занятий и там, встав на скамейку, на каждый счет поднимать таз на вытянутых руках вверх, отводить влево, вправо, протягивать вперед. Нечисто выполненный элемент всякий раз отмечался ударами палки. Такого характера занятиями сопровождался каждый лагерный день. С течением времени сил становилось все меньше, ошибок в упражнениях — больше, и палочные избиения превращались в непрерывные.

За проволокой рядом, в смежном лагере для немецких антифашистов, узники выносили на голове, как в странах Востока и Африки принято носить сосуды, расплескивающиеся полные параши. При этом дополнительным и неминуемым наказанием за неловкость движений были снова палочные удары.

Продолжался плен до прихода войск союзников. Последовала передача нам советских. Николай возвратился в Астрахань. Долгие поиски Нади, переехавшей с началом войны на его родину, в Астрахань и эвакуировавшейся из города при приближении к нему фронта, не дали никакого результата. Оставалось предположить, что она погибла при бомбежках эшелонов с эвакуированными, происходивших на пути в Саратов на близком расстоянии от объятого дымом сражений Сталинграда.

Когда была утрачена последняя надежда обнаружить хоть малый след, хоть слух о трехдневной жене, на пути Николая появилась девушка. Надя. Спустя время поженились. А через десять дней Николая арестовали.

Трудно было понять, что же ему вменяется в вину, но на какой-то день предъявили книгу, изданную на Западе и ставшую причиной ареста: Николай Пронин, «Моя жизнь». Довольно скоро выяснилось: автор и арестованный — разные Пронины. Однако вспыхнувшую было надежду на выход на свободу погасил следователь: «Вы же понимаете, раз оказались здесь, мы не можем выпустить Вас — получите пять или десять лет...». Дали десять. Через девять освободили по амнистии.

И только сейчас оказалась посрамлена давняя бабка с ее мрачным предсказанием: на этот раз личная жизнь с Надей, ждавшей его девять лет после десяти дней супружества (трудней ли было декабристкам!), состоялась. Правда, она едва не оборвалась в первые же годы после заключения. Обнаружился рак желудка, но никого было не уговорить оперировать. Узнав, что он болен и в больнице (но не зная о раке), мы с женой, по первому порыву, сделали им достаточно скромный денежный перевод: на восстановление здоровья. Надя весь его целиком понесла хирургам, те прооперировали, удалили значительную часть желудка, и Николай оказался спасен. С того дня прожили счастливо без

малого тридцать лет, пока он трагически не лишился жизни, сбитый трамваем. Годы идут, а не убывающий числом круг друзей, товарищей по работе каждый раз в день прощания приходит в его дом со словами памяти.

Возвращусь на одну-две минуты к началу рассказав друзьях на шахте из категории онумерованных. О судьбах двоих, названных там первыми, сколько-то смог поведать на этих страницах. Еще несколько слов о Чистякове. Реабилитированный в самом начале оттепели, летом пятьдесят пятого, он, не задерживаясь, возвратился в Ленинград, в большой и душевно щедрый круг своих родных — истинных ленинградских интеллигентов, неизменно в последующие годы в ранге близких людей принимавших в своем доме нашу семью в дни и недели отпускных наших наездов. Благодаря регулярным в первые годы встречам мы имели возможность близко знать отца семейства, Александра Ивановича, профессора, его жену, добродушную Ольгу Николаевну, сестру Володи Наталью Александровну, Тату — потом доктора на истфаке ЛГУ, ее мужа, Николая Николаевича Розова, после также доктора, сотрудника отдела древних рукописей Публичной библиотеки, чье имя как исследователя и открывателя имен творцов уникальных древних произведений церковно-славянской живописи с глубокой благодарностью произносят музейные работники при Кирилло-Белозерском монастыре. Не могу не произнести здесь самых теплых слов о двоюродной сестре друга, Татьяне Всеволодовне Абрамычевой — многолетней сотруднице института травматологии и ортопедии, блокаднице, бросающейся первой помочь каждому из окружения близких, друзей, сотрудников, кому вдруг оказалось плохо.

В этом доме мы встретились и были тесно дружны с Петром Васильевичем Антоновым, мужем сестры Володиной мамы — интереснейшим и большой души человеком, инженером-мостовиком, чей кабинет в его одесской квартире был увешан фотографиями доброго десятка железнодорожных мостов через сибирские реки, построенных трудом и талантом Петра Васильевича (будучи почти на три с половиной десятка лет старше меня он, увы, ушел из жизни уже в шестьдесят девятом).

И с самым теплым чувством и любовью мы называем жену Чистякова, Таисию Ивановну — человека добрейшего сердца, с кем и измеряемые минутами междугородние разговоры вносят чудесный заряд тепла.

Сам же Владимир Александрович, окончив заочно Северо-западный политехнический, проработал в Ленэнерго, «Энергосетьпроекте». Сейчас пребывает в активе городского отделения «Мемориала», оказы-

ваясь, полагаю, весьма полезным там, обладая аналитическим мышлением шахматиста и талантом литератора. И как честный мыслящий человек.

Перечисляю имена и вижу рядом лица — молодые, деятельные, благородные, мужественные. Память рисует их без «индекса времени», и я не протестую. О многих не зная ровно сорок лет, могу позволить себе думать, что они не сильно изменились и, главное, думать, что живы. Но вот о замечательном, богатой души человеке и друге Мише (Иосифовиче) Носыреве знаю: его нет. Нет честного человека, талантливого музыканта, дирижера и композитора, соученика яркого гроссмейстера и пианиста Марка Тайманова по ленинградской школе для особо одаренных детей в тридцатые годы. Нет его. И скольких, может быть, нет еще из тех, кто заслужил вынесенными испытаниями права хотя бы быть названными — музыкантов и спортсменов, ученых и инженеров, рабочих, колхозников, врачей, учителей, деятелей культуры.

К слову, о спортсменах. Выше я, может быть, бегло назвал несколько имен крупных деятелей спорта и культуры, чьи пути потом пролегли через камеры Лубянки, Большого дома, Лукьяновки или иных, менее именитых, но не менее мрачных символов своего времени. Но в занятиях спортом, если для них были хоть малые условия и силы — духа либо тела — находили отдушину люди и в лагерях. Прежде всего, находила себе место там исторически признанная спутница узников тюрем, даже одиночных камер — игра в шахматы, на какое-то время уводившая от действительности и доступная уже одним тем, что инвентарь ее нехитр, а фигурки одинаково служат, даже если сильно уступают точеной строгости форм фабричных.

В лагере шестой шахты иногда удавались и небольшие подобия самодеятельных турниров, успех в которых знали Валентин Чистяков из Воронежа и уже неоднократно называвшийся выше ленинградец Владимир Чистяков, харбинец из эмигрантов Арапов, эстонцы Вахер, Юрий Курич, Энн Сарв, литовец Сикорскис, поляк Марьян Гловацки, а также автор этих строк. Но ничто не происходит само. Не было бы и турниров как маленьких радостей, не будь отдававшего душу их проведению Александра Ивановича Штерна — из советских немцев, получившего серьезное ранение, защищая на войне нашу землю. Энтузиазм, любовь к шахматам и человеку сделали его незаменимым потом и на воле, на общественном посту председателя шахматной секции Воркуты.

Собирали зрителей и вносили оживление и мои партии, даже маленькие сеансы, игравшиеся вслепую.

Вторым и последним из разрешенных спортивных занятий был футбол в короткие месяцы лета. С одной стороны, просторы тундры не

особенно стесняли зоны, и в них, обычно, находилась, пусть не совсем поле, площадка, но немаловажным фактором в пользу футбола выступало и то обстоятельство, что лагерное начальство и охрана, оторванные многими километрами от города с его очагами спорта, получали таким способом возможность иметь зрелища. Мне не случилось присутствовать на них, но там были громко заявившие о себе личности, и чаще других на слуху было имя нападающего Игоря Доброштана, познакомиться с кем и его женой Марией Баранник мне довелось, к сожалению, много позже, десятилетия спустя — уже как с организатором восстания заключенных в Воркуте, непроизносимый слух о котором опасливым шепотом прошелестел среди вольных и невольных вечных поселенцев, уже когда я пребывал на положении последних.

Вывел в этом абзаце слово «харбинец» и вспомнил еще одну человеческую боль первых послевоенных лет — драму значительной части русского населения северо-китайского Харбина — города, обязанного своим возникновением строительству Россией на рубеже веков Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД), находившейся в совместном управлению» СССР и Китая с 1924 по 1952 год, с перерывом в десять лет оккупации района японцами. Обеспечение ее эксплуатационных нужд стало поводом для основания в городе русской колонии в значении «общины». По причине наличия этой общины Харбин, надо полагать, и был избран прибежищем для эмигрантов из России в годы Гражданской войны, разными жизненными путями приходивших к нелегкому решению расстаться в тот момент с родиной. Можно верить Истории в любом ее изложении, что среди эмигрантов были и непримиримые противники новой политической системы в России, были просто не принявшие ее, были дети тех и других — выехавшие с родителями или пришедшие в мир божий уже на чужой стороне, но любившие землю предков, тосковавшие по ней, вместе с немалой частью отцов своих восхищенно ловившие вести о победах Советской Армии в войне и доверчиво ждавшие встречи с ее солдатами в сорок пятом. Однако для многих последствия этой встречи оказались мрачными и привели их в лагеря НКВД, как и моего ровесника Арапова.

Участь заключенных миновала, может быть, лишь оставшихся жить в Харбине кавэжэдинцев, да и те пребывали на вновь обретенной родине подозреваемыми, что подчеркнуто отражалось на их гражданско-правовом поле.

Читающему может показаться, что своими воспоминаниями я вознамерился утверждать, что контингент заключенных составляли почти исключительно люди необыкновенно высокой души и чести. Конечно же, было не так. Я привожу имена людей преимущественно из

своего окружения на работе, где дух порядочности, как кажется мне, характерный для состава вольнонаемных, наверное, и служил той меркой деловых и нравственно-поведенческих качеств, по каким последние отбирали кандидатов в сослуживцы себе. При этом кто-то из отобранных был более, чем возможно бы в его ранние годы, флегматичен, как нормировщик, хороший товарищ, с несколько своим видением явлений культуры Алексей Савинов. Кого-то отличал юношеский максимализм, как Алексея Бадеку из службы вентиляции. Кто-то выделялся живым умом, был динамичен и инициативен, как еще один из круга наших друзей, связист Женя Костриков, сентиментален и по-рыцарски взвешен в поступках, как архитектор Виктор Корзин, был душевно прост и уважителен с товарищами, как ныне начальник лесосклада и заведующий конным двором фронтовик майор Климов. Или держался напряженно замкнуто и избегал бесед, как мой ровесник и тезка бухгалтер Сафаров Рифат, по отбытии в начале пятидесятых восьмилетнего срока прямо из воркутинского лагеря вывезенный на поселение в слепую казахстанскую зимнюю степную глушь (такое известно читателю по А. Солженицыну, по судьбе Костоглотова из его «Ракового корпуса»), где, выполняя работу возчика, изнемогал от изнурительного труда, плохо одетый, страдал от лютых морозных степных ветров и трудно голодал.

Был уверенный в себе и, наверное, чуточку больше, чем стоило бы, категоричный в суждениях, однако умевший при этом выказывать уважение к личности и позиции собеседника (не часто встречающийся дар!), как бы утверждая, что расходятся они во взглядах лишь по мелочам, Белкин из службы техники безопасности. В соседней с нашей комнате обязанности чертежника технического отдела искусно выполнял совсем юный, но похвально старавшийся рассуждать и поступать зрело, в свободные минуты всегда пребывавший в состоянии писания стихов, Юра Кузнецов. По-одесски остроумен, открыт в общении и несколько несобранно активен, но безотказно исполнителен в работе был заведующий производственной баней Розенблюм.

Запомнился всем своим видом кабинетный интеллигент, в невиданных, особенно по тем годам, очках с огромными стеклами, забавно смотревшихся на некрупном лице его фигуры не гиганта, инженер-нефтедобытчик Александр Александрович (но не запомнилась фамилия — упрек несовершенной памяти), непредсказуемой лагерной судьбой заброшенный в край угля.

Все они были разными — характерами, наклонностями, пристрастиями, знаниями, в то же время, они были людьми одинаковыми в главном — были людьми порядочными.

Разумеется, и среди нашего, политических, брата доводилось встречать личностей и глубоко неприятных — не сожалею, что память не сберегла их имена. Правда, одного все-таки мог бы назвать, однако не стану из-за его типично-национальной фамилии, не желая подавать повод для обобщенного отнесения его черт характера на людей этой национальности в целом.

Выше скороговоркой касался уже черт характера другой части контингента — уголовников, к коей приведенные здесь мои рассуждения о высокой человеческой сути людей с номерами, понятно, никак не могут быть отнесены. Те жили по своим законам и в массе своей продолжали заниматься тем же, за что и опустился (а в большом числе случаев опускался не раз) на них карающий меч справедливого правосудия — другого, не того, кому верховный в стране судья и вершитель судеб всех и вся доверил профилактическую чистку нации. Лишь район их «деятельности» оказался ограниченным замкнутым пространством зоны. Верные своей профессии, философии, позиции или отсутствию таковых, и здесь они грабили, убивали, враждовали между собой — «честными» (неработающими) ворами и «суками» (работающими, то есть «продавшимися за пайку хлеба»),— пребывали постоянно в состоянии охоты друг на друга и, если представлялся случай, отрубали одни другим головы или вонзали представителю презираемого сословия в темя кирку, так, что зуб ее выходил под подбородком у того (эпизод из пятьдесят второго года в лагере шестой шахты). Каждый подобный акт, вид крови, пробуждали в совершивших его столь властный звериный инстинкт, что им ничего не стоило, даже возникала потребность убивать еще и еще, и тут уж не разбиралось, кто следующий — враждующий вор или в данном случае действенно нейтральный политический.

В таком вот азарте убийства в первые минуты после описанного случая на шестой стая уголовников носилась по зданиям шахты, по шахтоуправлению, врываясь в каждую комнату. Вбежали и в плановый отдел, где в тот момент я находился один, окружили, зайдя и сзади. Я держался спокойно, не заволновался, не заметался, последовали несколько секунд молчания, и главный стаи, показалось, знавший меня в лицо (возможно как лицо с лагерного шахматного Олимпа?), похоже, решив разрядить напряжение, заговорил: «Дай нам ... несколько листов бумаги» и, получив ее, направился к двери. Оглядываясь на меня, за ним последовали остальные. Может быть, их инстинкт погасило именно то, что на моем лице не удалось уловить замешательства. Волки тоже смелеют и бросаются на убегающего.

Завершая этот небольшой как бы мемориальный стенд из матери-

ала памяти по живым и ушедшим из жизни жертвам террора против собственного народа, хочу дополнить его именами еще двух добрых моих товарищей, хотя один из них, Валентин Алексеевич Чистяков из Воронежа, в шахматах имевший квалификацию кандидата в мастера, и относился к более зрелому поколению, отличавшемуся, кстати сказать, и большей зрелостью и смелостью суждений. Последнее выделяло из общей среды и работавшего в отделе технического контроля шахты Данилова, беседы с кем были интересны, хотя я не был готов принимать его радикализм.

Глубоко сожалею, если кого-нибудь из добрых моих товарищей огорчил, не назвав на этих и более ранних страницах. Это могло произойти лишь по причине несовершенства памяти, но никак не умышленно, не по недооценке его личности или глубины трагедии.