В ОЖИДАНИИ ПРИГОВОРА

На заглавном листе своего дела, на котором стояли подписи ведущих сотрудников НКВД, подтверждавших правильность предъявленного мне обвинения, я написал, что не признаю себя виновным и доказательства своей невиновности представлю суду. В таком виде мое дело не могли передать в военный трибунал. Его нужно было переоформить. Другие обвинявшиеся, как и я, в принадлежности к контрреволюционной троцкистской организации, созданной Файном, "сознались", а мое дело пришлось выделить из группы Файна.

Трибунал признал всех виновными и осудил по 58-й статье. Файн был приговорен к расстрелу — за организацию фактически не существовавшей группы.

Мое дело НКВД направило в Москву, в так называемое ОСО — Особое совещание. ОСО выносило приговоры заочно,

не считаясь с заявлениями обвиняемых, которые отказывались от признаний.

Помню, в лагере я работал вместе с врачом С. И. Кристальным, бывшим заведующим акушерско-гинекологической поликлиникой в подмосковных Петушках. Он был превосходным хирургом. Так вот, его осудили на 10 лет лагерей за намерение совершить покушение на Сталина; по данным "следствия", он готовил подкоп от Петушков до Кремля. Между тем достаточно было взглянуть на хилую фигуру доктора Кристального, чтобы понять, что прорыть какой бы то ни было туннель ему не под силу, он даже через готовый пролезть не способен... Я усомнился было в достоверности рассказа Кристального, но одна из заключенных — бывший секретарь медицинской секции ОСО Андреева рассказала мне, что лично читала дело Кристального и запомнила его из-за явной несуразности.

Через много лет я узнал, почему Шабс внезапно исчез с моего пути: оказывается, его арестовали и обвинили в намеренно порочном ведении следствия. Шабс а отправили в Киевское отделение НКВД, и там он на себе испытал всю знакомую методику получения следственного материала и сочинения "дела". Три года он находился под следствием, затем, уволенный из органов, работал в канцелярии объединения "Антарктика" до своей, относительно ранней, кончины.

...Три с лишним месяца, пока дело ждало рассмотрения ОСО в Москве, меня не тревожили допросами, и я был предоставлен самому себе. Правда, была у меня и "общественная нагрузка": как староста тюремной камеры я принимал новеньких.

Вслед за секретарем райкома партии прибыл председатель райисполкома, за ним — заведующий домом партийного просвещения, затем член бюро обкома комсомола, затем председатель сельсовета... Одновременно в камере было не более шести человек — по двое на каждую кровать. Для многих следствие быстро заканчивалось "признанием", причем подследственные относились к этому спокойно — все равно, мол.

Действительно, приговоры были однотипными, а сроки наказания — стандартными. В 1935 году давали обычно от трех до пяти лет, в 1936-м — пять — восемь лет, в 1937-м — восемь — десять. Бытовало мнение, что признание просто облегчает ход следствия, а не признаешься — только дольше будут мучить, результат же один... Мне казалось, что в нашем четвертом следст-

венном корпусе специально насаждают провокационное утверждение, будто правды все равно нет, зачем же бороться и страдать... Но постепенно мои представления о существовании верных и честных партийцев — и врагов партии и народа, вообще о партии стали меняться. До сих пор я считал себя "беспартийным большевиком", старался работать так, как должен, по моим понятиям, принципиальный партиец. Теперь я увидел, сколько фальши в жизни и делах партийной элиты. Моя вера постепенно растаяла, уважение к вождям партии исчезло. Я иначе взглянул на историю Советского Союза. Времени для размышлений у меня оказалось много...

Кроме того, я получил возможность думать о вопросах своей научной работы, стал составлять комплексы корригирующих упражнений для устранения различных нарушений органов опоры и движения. Необходимо было делать записи и рисунки.

Заключенным не разрешалось пользоваться бумагой и письменными принадлежностями. Я стал искать выход. Вместо писчей бумаги могла послужить папиросная, которую свободно продавали вместе с махоркой. Что ж, попробуем этот путь.

Я попытался делать зарисовки обугленным концом горелой спички. Рисунок тотчас же стирался. Куря махорку, я заметил, что пепел оставляет на белой папиросной бумаге коричневый след. Путем многочисленных проб я нашел способ использовать пепел вместо чернил, да так, что при обыске, который периодически проводился в тюрьме, никто не догадался, для чего я храню пепел.

Вот этот способ. Из хлеба я делал пепельницу для пепла от махорки. Пепел слегка смачивал водой или слюной. Зажигал десяток спичек и давал им быстро обуглиться. Затем поочередно обмакивал во влажный пепел и писал или рисовал на папиросной бумаге. Если листок папиросной бумаги после этого обмакнуть в воду, изображение делается ярче, а высохнув, не стирается. Таким образом, хоть и медленно, можно было писать и зарисовывать. Я написал жалобу Верховному прокурору. Ответа не было.