СТАРЫЙ ПИРАТ

 

Как на гигантских качелях — судьба то возносила его ввысь, то низвергала в преисподнюю...

Детские годы в семье входящего в высшие советские круги видного военачальника. И — с четырнадцати лет — круги тюремно-лагерного ада в звании "сына врага народа". Хрущевская оттепель, возвращение доброго имени, историко-архивный институт, начало общественной деятельности. И — после свержения Хрущева — попытки властей реанимировать в стране сталинский дух, начало новых политических процессов. Всплеск правозащитного движения. На его шумной волне — с открытым противостоянием, заявлениями, демонстрациями, судами и рассказами о них, звучащими по всем "голосам" — пришла, казалось, всемирная известность. И в 72-м году — ледяным душем — новый арест, следствие, угрозы и шантаж, а затем — капитуляция, отречение, суд и застревающие в горле слова телепо-

 

каяния. По тяжкой 70-й статье — ссылка в пристоличную Рязань, скорое "великодушное" прощение властьми и возвращение в Москву. Горькие встречи — и невстречи — с пребывающими на свободе людьми, многие из которых отвернулись от падшего сотоварища.

И еще почти десять лет на обочине того общественного движения, у истоков которого стоял, одним из зачинателей которого был. И от которого сам безвозвратно отделил себя малодушным отречением. И, наконец, в 82-м году, итожащая смерть. Так чем же мы помянем сегодня Петра Ионовича Якира?

 

...Впервые я увидел его читающим лекцию на тему "культа личности", должно быть, в 64-м или 65-м году. Лекция поразила меня своей прямотой и открытостью, — тогда о жертвах сталинщины нас опять приучали говорить обиняками и фигурами умолчания. Помню кем-то заданный вопрос:

— Как относился к Сталину командарм Якир? И ответ Петра Ионовича:

— Может быть, я плохой сын, но я должен признать ограниченность и слепоту моего отца в отношении своего убийцы. В последний миг перед расстрелом он воскликнул: "Да здравствует товарищ Сталин!"

В следующий раз случай напомнил мне о Петре Ионовиче ранней весной 68-го, когда я работал врачом на далекой Камчатке. Из передачи "Голоса Америки" я услышал вдруг про "Обращение к деятелям науки, культуры и искусства", подписанное Ильей Габаем, Юлием Кимом и Петром Якиром. В "Обращении" выражалась

 

гражданская озабоченность опасностью возрождения сталинизма в нашей стране и приводились убедительные примеры реального существования такой опасности. "Обращение" призывало и предупреждало: если мы не возвысим голос против судебных расправ над людьми, отстаивающими независимые убеждения, не будем добиваться возвращения несправедливо осужденных, то с нашего молчаливого попустительства "может наступить новый 37-й год".

Не столько содержание "Обращения" поразило меня, — сами мысли были очень созвучны моим. Но поразила смелость его авторов, — в то время открыто порицать действия наших властей решались немногие. Подумалось: что теперь будет с ними?

По-настоящему я познакомился с Петром Ионовичем и его семьей по возвращении в Москву в мае 68-го года. Это было рубежное время. Еще доносились до Москвы пьянящие запахи "пражской весны", но уже изготавливались для стремительного марш-броска наши танки. Многие предчувствовали это, но так не хотелось верить!

Помню, я спросил Петра Ионовича (дело было после грозного Варшавского заявления руководителей соцстран): "Что, если ОНИ отыщут среди чехов несколько мерзавцев, которые, как в 56-м году в Венгрии, "пригласят" наши войска?" (Увы, я попал в точку.) "Нет,— ответил мне Петр Ионович,— ОНИ не решатся еще раз повторить такое". (Увы, он "промахнулся" в тот раз. Решились.)

Чехословацкая акция вмиг изменила и сделала суровей атмосферу внутри страны. Почувствовав, что

 

шутки кончились, поутихли и присмирели иные из недавних либералов. Не то было в кругу Петра Ионовича, в его квартире возле метро Автозаводская — "на автозаводе", как обычно мы ее называли. "Автозавод". Наверно, для многих правозащитников он олицетворяет молодость нашего движения. Это был открытый дом, общественный клуб, куда люди — знакомые и малознакомые — шли и шли: за новостями, за вольным словом, ради общения. Это был и правовой ликбез, и школа гражданственности. Здесь составлялись и подписывались письма в защиту очередных жертв произвола. Это был и библиотечный абонемент, и читальный зал. Здесь под стрекот машинки люди читали с листа — и уносили — только что составленное обращение. Приносили — или уносили — свои и чужие статьи, очередной номер "Хроники", стихи, романы и эссе начинающих или известных писателей и публицистов, неведомыми путями попавшие в "Самиздат".

Кто только не побывал здесь! И будущие демонстранты на Красной площади, и генерал Григоренко, и поэт Наталья Горбаневская, и Илья Габай, и Анатолий Якобсон, и Владимир Буковский, и Александр Галич...

И все это — в многолюдной толчее, в клубах сигаретного дыма, между застольями и импровизированными концертами Юлия Кима.

И посреди этого гудящего улья, в ореоле своей легендарной судьбы, хозяин дома — в затрапезе, цыганского вида, невысокий, тогда уже полнеющий человек, с буйно вьющейся копной когда-то черных, но сильно поседевших волос, с проницательными, умны-

 

ми глазами, с широкой, тоже седеющей бородой (впрочем, в 68-м году бороды еще не было).

В чем состояла собственная, личная роль Петра Ионовича в демократическом движении?

Автором правозащитных писем и обращений он, насколько мне известно, почти никогда не был. Думаю, что в большинстве случаев он не был и их инициатором. Но был их катализатором. Они сами росли в атмосфере "автозаводской" вольницы. Петр Ионович прочитывал их и, присоединяя к документу в числе других и свою подпись, добавлял к письму авторитет своего имени, как бы благословляя его на жизнь.

"Автозавод" был мощным генератором правозащитных идей. Одна такая идея была осуществлена в 1969 году.

В мае того года была создана "Инициативная группа по защите прав человека в Советском Союзе", праматерь всех наших правозащитных ассоциаций. Не знаю, кому принадлежала эта замечательная идея, но Петр Ионович был в числе учредителей "Инициативной группы" и состоял в ней вплоть до своего ареста.

Это был неслыханный шаг! Едва ли не впервые за все время советской власти группа — всего-то полтора десятка людей — за собственными подписями! открыто, перед лицом всего мира! — заявила, что будет выступать против противоправных действий наших властей, в защиту неотъемлемых прав наших сограждан.

Невозможно переоценить роль "Инициативной группы" в становлении нашего общественного сознания. Ее выступления разрушали затверженный канон, согласно которому недопустимо, непатриотично говорить

 

вслух об отечественных бедах и болях, открыто проявлять хотя бы тень неодобрения действиями наших властей. Они будили в нас чувство достоинства, напоминали, что мы не крепостные подданные государства, а граждане, чьи права на свободу слова и печати записаны в Конституции нашей страны. И просто служили примером мужества и подлинной гражданственности.

Точность, аргументированность и взвешенность заявлений "Инициативной группы", их смелый и независимый тон, быстро создали ей непререкаемый авторитет как у мыслящей интеллигенции нашей страны, так и за рубежом. Но такое положение было невыносимым для властей. Безнадежно проигрывая идеологический поединок, наши правители нашли другие, весьма увесистые и совершенно неотразимые аргументы. Начались аресты, сначала среди тех участников группы, которые жили в провинции, затем и в Москве. А со временем и все члены ИГ (кроме тех, кто уехал за рубеж, и умершего Гр. Подъяпольского) так или иначе перебывали за решеткой.

"Инициативной группы" давно нет. Но живы заложенные ею традиции открытости и гласности, ненасильственного противления произволу. И среди многих тех, кто стоял у истоков этих традиций, мы не вправе забыть Петра Ионовича Якира.

 

Если б можно было закончить рассказ на этой ноте! Почему доска влекущих Петра Ионовича качелей лишь на мгновение замерла на своем излете? Почему, опять — все быстрее и быстрее — она понеслась вниз, и швырнула его оземь, и опрокинула? Почему, видав-

 

ший виды человек, он не выдержал испытания новым арестом, следствием, судом?

Чтобы понять это, надо рассказать, что за человек был Петр Ионович, верно обрисовать его трагическую и противоречивую фигуру. По плечу ли мне такая задача? Не знаю. Говорить о нем мне нелегко. Как и многим, наблюдавшим Петра Ионовича вблизи, мне были достаточно известны не только сильные стороны его натуры — природный ум, проницательность и знание людей, огромный жизненный опыт, немалое личное обаяние, но и его — тоже немалые — человеческие слабости. Постараюсь быть честным и избежать в своем рассказе ретуши и глянца. Также, впрочем, как и злорадного обличительства.

Петр Якир... Какие звуки, краски, ассоциации будит во мне это имя?

Азарт, рисковость, жажда жизни. Эти подкупающие черты, бесспорно, были свойственны Петру Ионовичу. Не только в посвященной ему песне Юлия Кима — многим, знавшим его, он рисовался презирающим запреты, швыряющим "на ветер миллионы", отчаянным пиратом, чья звезда геральдически рифмуется с бурей, битвой и эшафотом.

 

"Через глаз — повязка,

Через череп — шрам!"

 

Черты эти, может, были присущи ему изначально. А может, он хотел возместить, наверстать хотя бы отчасти то, в чем был обкраден судьбой. Но эта обкраденность оправдывала и извиняла в глазах Петра Ио-

 

новича иные его собственные сомнительные поступки и слабости. Мне довелось слышать однажды от Петра Ионовича такие слова:

— Что бы я ни сделал, я все равно святой.

Эта снисходительность к себе, это самооправдание, это — наперед — самоотпущение грехов, не стали ли они первым шагом на пути к той пропасти, куда Петру Ионовичу предстояло сорваться?

Все имеет свои пределы. Да, склонность и вкус к риску были в крови Петра Ионовича. Без этого он не стал бы одним из пионеров правозащитных писем, встреч и интервью с иностранными корреспондентами, одним из основателей "Инициативной группы", одним из лидеров диссидентского движения. В своей жизни он совершил много неординарных и смелых поступков. Но в самой своей смелости Петр Ионович не был чужд известной осмотрительности и осторожности.

Так, его не оказалось на Красной площади 25 августа 1968 года. Почему? В своем "Полдне" Наталья Горбаневская объясняет это стечением обстоятельств, случайным задержанием Петра Ионовича по пути на площадь милицией.

Но мне известно мнение и другого участника той демонстрации, смысл которого в том, что задержания не было, что Петр Ионович (как некогда князь Трубецкой) сам не пришел на площадь. (Привожу оба этих мнения, поскольку не знаю, в каком из них истина. Сам я наперед не знал о демонстрации и сужу о ней только по рассказам.)

Другой эпизод. В декабре 69-го, в день девяностолетия Сталина, Петр Ионович в числе других дисси-

 

дентов пришел на Красную площадь. Но кинуть под ноги принесенный для этого и перечеркнутый портрет Сталина Петр Ионович (как позднее рассказывали мне) предложил одной молодой девушке нашего круга. Анатолий Якобсон, считавший, что женщинам не пристало рисковать собой прежде мужчин, взял у нее этот перечеркнутый портрет и сам бросил его на мостовую. Был тут же схвачен, отвезен в милицию, оштрафован и, по счастью, отпущен. Наверное — это так естественно и понятно! — Петр Ионович хотел избежать нового витка лагерных мытарств, сохранить свою свободу. Но "кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее".

Самой бросающейся в глаза слабостью Петра Ионовича было катастрофически усиливающееся с годами влечение к водке — столь распространенная наша российская болезнь, беда и утешение. Корни ее я вижу не только в обрушившихся на годы его отрочества и молодости тюремно-лагерных перипетиях. Не только в богемном "автозаводском" быте. Но больше всего — в многолетнем нервном напряжении диссидентских кампаний и противостояний, череде арестов друзей, протестов, демонстраций, обысков. Беспокойства за других — и за себя. Это напряжение и тревога до поры так просто, так легко гасились с помощью бутылки. Но постепенно все возраставшие "возлияния" подтачивали и разрушали не только здоровье, но и интеллект, и волю Петра Ионовича. Впрочем, был ли он действительно волевым, сильным человеком? В годы, когда я его знал, — вряд ли. Гораздо более твердое, даже жесткое впечатление производил один его сотоварищ, будущий подельник по процессу 1973 го-

 

да. Так же, как Петр Ионович, узник сталинских лагерей, реабилитированный в хрущевские времена, Виктор Красин был, как мне думается, очень честолюбивым, властным и чуждым всяких сантиментов человеком. В диссидентском движении он метил явно на роль вождя. И когда на следствии и суде он признал свое поражение, то хотел бы, по-моему, чтобы и все диссидентское движение сложило оружие, как армия подписавшего капитуляцию генерала. Я не встречал его после процесса, а вскоре он эмигрировал в Америку. Но я слышал, что он никогда — во всяком случае до своего отъезда — не признавал, что проявил непростительную слабость, что вел себя недостойно, испугался^*.

— Я играл со следователем в шахматы,— так, передавали, образно объяснял он свое поведение. А все мы, выходит, были пешками в его игре.

Иная тональность слышится мне в словах Петра Ионовича:

— Нас заставили жрать дерьмо.

Здесь больше человеческого, здесь нет, по крайней мере, ни оправдания своего поведения, ни смешных амбиций проигравшегося игрока.

Куда бы еще могла завести Петра Ионовича его переменчивая пиратская фортуна? Неужели бы она смирила этого бунтаря? Или бросила бы его когда-нибудь на отчаянный штурм Лубянки? Вытолкнула ли бы за

 

рубеж? Или бы сделала яростным митинговым трибуном? Заставила бы окончательно спиться? Или произвела бы на склоне лет в Несторы былых правозащитных баталий и ошибок?

...Ничему этому не дано было сбыться: в июне 72-го Петр Ионович был арестован.

Он пробыл под следствием в Лефортовской тюрьме 15 месяцев и был отправлен в рязанскую ссылку после бесславного процесса и знаменитого телеинтервью. Что сломило в итоге этого спорщика и забияку? Что принудило его к сдаче и покаянию? Что заставило дать — обо всем и обо всех — подробные признательные показания?

Страх ли перед новым лагерным сроком? Пытка ли многомесячной изоляцией? Или угрозы — вполне правдоподобные и вероятные — привлечь и посадить "за компанию" близких и дочь (которой судьбой назначено было в месяцы тюремных мытарств Петра Ионовича подарить ему внучку)? Конкуренция ли с "железным" подельником, вперегонки дававшим свои признательные показания? А может быть, и водка, которую, говорят, находчивый следователь — как приманку и награду — с трогательной заботой приносил аж в тюрьму? Или, быть может, данные Петру Ионовичу заверения не давать хода показаниям, касавшимся других? Снисходительность к себе и самопрощение? Кто сможет теперь ответить на эти вопросы? Да, старый лагерный волк вчистую проиграл поединок со сворой стоящих на страже беззакония "законников".

...И вот наконец позади мучительный год судорожных и напрасных метаний. Выжаты все показания,

 

вырвано отречение, вынесен приговор. Уже нет дороги назад, ничего не вернуть и ничего не исправить.

 

И удавкой на горле — галстук.

И осталось только взойти на телеэшафот.

 

Правозащитное движение убито? Нет, правозащитное движение живо!

Благой и радостной вестью об этом стало для меня осенью 73-го "Заявление Инициативной группы", ее последних осколков, о закончившемся суде над Красиным и Якиром. В нем не было упреков недавним сотоварищам за отречение и измену. Но подчеркнуто спокойно — и в то же время твердо — в "Заявлении" были отвергнуты прозвучавшие на суде и в интервью наветы об игре в политику, об инспирированности движения из-за рубежа, отмечено, в чем и где "бывшие члены Инициативной группы" сказали неправду.

Правозащитное движение приходило в себя от вызванного поражением шока, вновь заявляло о себе, поднимало голову. А весной 74-го был возобновлен выпуск "Хроники".

Процесс Красина — Якира нанес сильный и очень болезненный удар по правозащитному движению. Но не смертельный, как, должно быть, рассчитывали его устроители.

Отречение Красина и Якира вызвало на время смятение и растерянность в нашей среде. Было ощущение беззащитности — что все мы стоим неприкрыто-голенькими перед лицом торжествующего, обо всем прознавшего КГБ. Было чувство зыбкости, неуверенно-

 

сти не только в соседе-сотоварище, но и в самом себе: устою ли, выдержу ли? И были огорчительные потери. Немало людей в это смутное время отошло от движения. И никто не вправе упрекнуть их в этом.

Другие засобирались уезжать. Не за сладкой жизнью — на горькие хлеба чужбины. Не из враждебности к родной земле, а от безнадежности, разрывая надвое душу. Не беззаботными, веселыми путешественниками, а погорельцами, беженцами. Несправедливо и немилосердно, по-моему, кинуть в них камень за этот нелегкий и вымученный шаг.

И были еще потери, для меня самые горькие. Они не были связаны с закончившимся процессом напрямую, как причина и следствие. И упаси меня Бог винить Петра Ионовича в том, что было сплетением большого числа обстоятельств, следствием множества причин, в том числе — ив первую очередь — интриг, угроз и давления КГБ. Но трудно, увы! отделаться от мысли, что в числе прочего и поведение Петра Ионовича на следствии и суде, его подробные показания, его отречение и покаяние подтолкнули к роковому отъезду Анатолия Якобсона, столкнули с балкона Илью Габая.

Горшими были потери, но были и приобретения. После процесса в движении произошел отбор, — посхлынула пена, остались более стойкие. Пришло и укрепилось сознание, что искать опору надо не столько вовне, сколько внутри себя, надеяться не на сильных, "несгибаемых" людей, а на собственные нравственные императивы и правила. Что никому, даже старшему, самому уважаемому и опытному сотоварищу, нельзя

 

передоверить собственные совесть и разум. Проигранным процессом 73-го года, ошибками и падением Петра Ионовича оплачены избавление движения от соблазна "вождизма", куплен горький, но целительный опыт. После процесса движение стало "битым". А за одного битого двух небитых дают.

Прошло с той осени 73-го без малого 17 лет. Правозащитное движение выжило. Хотя нас и в дальнейшем много били, судебно и внесудебно, лагерями, тюрьмами, "психушками". Уж не заботились ли власти таким образом о приобретении нами большего опыта? Телеинтервью 73-го года также не было последним. Но преобладающим и определяющим было все-таки другое — стойкое противостояние, принципиальное отстаивание своей позиции на всех этапах скорбного пути правозащитников — на "беседах" и допросах, на судах, в тюрьмах и лагерях.

После досрочного возвращения Петра Ионовича в Москву мне изредка доводилось видеться с ним. Но серьезных разговоров между нами в это время не было. О своем последнем заключении и суде он при мне ничего не рассказывал, а спрашивать об этом я не считал возможным.

Петр Ионович умер на самом исходе "застоя", в конце 82-го. Я был тогда в лагере и не мог прийти на его похороны.

 

Несколько фотографий, надписанная мне книжечка "Полководец-коммунист" (о командарме Якире) да пронзительно-синий, как южные моря, высокий бокал — вот все, что осталось у меня на память о Петре

 

Ионовиче. Неужели и вся человеческая жизнь с ее страстями, борьбой, ошибками, падениями — только суета сует? "Род проходит и род приходит... и возвращается ветер на круги свои".

Многие ли помнят сегодня о Петре Якире, о его бурной, переменчивой и трагической жизни? Настало другое время, сменилось поколение, и сейчас едва ли один из ста припомнит фамилию "Якир", да еще и спутает, пожалуй, отца — полководца и партийца — с сыном — диссидентом и бунтарем. И кто отыщет на немецком кладбище в Москве могилу старого пирата?

Но настоящие пираты имеют свойство воскресать и возвращаться.

Уверен: качели судьбы Петра Ионовича не замерли навечно. Имя Петра Ионовича и память о нем не отделить от нашей новейшей истории. Мудрость воздаст хвалу первопроходцам, торившим тернистые тропы российского Сопротивления. И не лишит их чести за слабости, невольные ошибки и горькие поражения. И уроки трудной и трагичной жизни Петра Ионовича — со всеми ее взлетами и падениями — еще пойдут во благо молодым, идущим нам на смену, пытливым и вдумчивым согражданам.

Март 1990 г.