Забастовка

 

Зима упорно отстаивала свои права, не желая уступить свои позиции весне. Продолжали свирепствовать полярные морозы, сопутствуемые бесконечными снежными метелями и пургами. И, тем не менее, все чаще показывалось солнце, яркое, большое, но все еще холодное. Такого красивого, по игре красок, солнца я нигде не видела. При восходе оно переливалось нежно розовыми и мягко голубыми тонами. При заходе багрово-красными и зелеными тонами.

После смерти Сталина ожидаемых перемен к лучшему не произошло. Так же тяжело работали. Питание несколько улучшилось, но свободного времени стало значительно меньше. Возвращались в зону в 8 – 9 часов вечера, количество выходных сократили. Поужинав, сразу же заваливались спать. Так незаметно проскочила скоротечная весна, быстро стаял снег, зазеленела тундра. Пришла летняя пора.

Однажды утром, а это было уже в июне месяце, я спешила за завтраком, чтобы не опоздать на работу и обратила внимание на то, что в зоне царило какое-то тревожное состояние. Кучками собирались женщины, о чем-то шушукались, оглядываясь по сторонам и, по-видимому, их нисколько не заботило, что нужно собираться на работу.

В описываемый мной период невдалеке открыли новый лагерь, в котором содержались мужчины. Как мы впоследствии узнали, это была часть Карагандинского

 

этапа, в основном украинцы-националисты. Наши девушки часто подходили к забору, разделявшему два лагеря, и перекликались с земляками. Проходя мимо ограждения соседнего лагеря, я обратила внимание, что на одном из бараков соседей висит черное полотенце. Такая же черная тряпка была прикреплена к палке, прибитой на крыше одного из наших бараков. «Неужели взбунтовались заключенные?» - подумала я, потому что знала: черный флаг над бараком признак недовольства и возмущения лагерным режимом или еще чем-то. Причем люди, поднявшие этот флаг, готовы пойти на все, ради достижения поставленных целей.

Вскоре в лагере стало известно об объявленной забастовке и голодовке. Открыто шла агитация за присоединение к голодающим и к не выходу на работу. Были случаи, когда бастовавшие насильственно пытались присоединить к себе остальных. Пикеты забастовщиков, дежурившие возле кухни, отбирали у заключенных котелки с пищей и вываливали её на землю.

В этой забастовке участвовала почти половина из трех с половиной тысяч заключенных. На первых порах даже трудно было разобраться в причинах забастовки. Её начали и проводили украинки, державшиеся от нас, русских, в стороне и не желавшие посвящать нас в свои планы. Я продолжала выходить на работу, будучи на распутье, не зная, то ли присоединяться к забастовщикам, то ли оставаться на положении штрейкбрехера. С другой стороны нельзя было не понять тех, кто восставал против бесправия и насилия над заключенными. В актированные дни, при 40 градусном

 

морозе, нас выгоняли на работы. Наши протесты не принимались во внимание. Надзиратели издевались во время частых обысков и проверок, заставляя часами стоять неподвижно. Администрация не соблюдала графика выходных дней. По три-четыре недели не давали отдыха, а на морозе мы находились по 12 часов – выходили из зоны в 7 часов утра и возвращались в 8 часов вечера. Изматывала дольняя дорога, когда приходилось месить снег 4-5 километров.

Как-то вечером возвращались в зону. За день немело снега и приходилось идти по глубоко заснеженной тундре. Охранник потребовал идти колонной по четыре. Мы отказались подчиниться, ибо тогда пришлось бы всем идти по пояс в снегу, и продолжали идти гуськом по узенькой тропиночке. Рассвирепевший охранник остановил колонну, состоявшую из нескольких бригад, и скомандовал:

- Всем сидеть!

Мы все опустились на корточки и в таком положении просидели минут тридцать, основательно замерзнув. В конце-концов, раздались выкрики протеста: «Прекратите безобразие! Не издевайтесь над людьми! Вы не имеете права нас мучить! Мы будем жаловаться!»

Так и сейчас. На все уговоры руководства лагеря прекратить голодовку и приступить к работе, украинки отвечали: «Мы требуем приезда комиссии из Москвы! Разговаривать будем только с ней! Ей мы выскажем наши требования!»

Брожение умов в зоне все усиливалось. Лагерь разделился на две части. На выходивших на работу забастовщики смотрели как на предателей. Лагерное начальство всеми способами пыталось по-хорошему уговорить смутьянов. Почти неделю продолжалась неразбериха: кто хотел работал, забастовщики с каждым днем наглели, действовали вызывающе, постоянно угрожали инакомыслящим расправой. Убеждения начальства не помогало. Чтобы избежать печальных эксцессов между двумя группами заключенных, начальство объявило, что все, не поддерживающие забастовщиков, могут перейти в соседний лагерь каторжан и там продолжать работать и спокойно жить. Зону покинуло свыше трехсот человек. Ушла с ними и я, посоветовавшись предварительно с Ольгой Елисеевной и Ниной Егоровой. Поскольку они обе были заняты художественным оформлением зоны, им не было смысла куда-либо уходить.

Соседний лагерь, куда мы перешли, возвышался на холме и из него хорошо была видна наша прежняя зона, отделенная сплошным забором. Выходя на работу, нам виден был мужской лагерь политкаторжан. По-прежнему там развивалось на ветру черное полотнище, свидетельствующее о том, что волнения продолжаются. Не знаю, было ли это совпадение или действовала какая-то организованная сила, но забастовки происходили и в других лагпунктах Норильского горного лагеря, в Воркуте и даже в Германии (Восточная зона)

 

Итак, я оказалась в лагере каторжан. По существу между нашими лагерями не было никакой разницы. Присмотревшись к их жизни, убедилась, что все было одинаково: те же номера на спинах, закрывающиеся на крепкие засовы двери по ночам, режим быта, условия работы, ограничение в правах. И, тем не менее, пока мы находились на территории каторжного лагеря, на нас словно махнули рукой. Наблюдение за нами отсутствовало, никто не понукал, даже иногда не запирали барак на ночь, что добавляло нам иллюзорного чувства свободы.

Пошла вторая неделя забастовки. Утром, незадолго до выхода на работу со стороны покинутого нами забастовочного лагеря раздались пронзительные крики многих женщин. С сильно бьющимся сердцем стала смотреть через забор, что происходит, почему истошно кричат женщины. Неужели, подумала я в тот момент, началось самое страшное, силовое завершение событий…

Вокруг крайнего барака сплошной цепью, держась плотно друг за друга, стояли женщины, а согнанные в зону солдаты с помощью водяных брандспойтов от стоявших за ними пожарных машин, пытались эту цепь разорвать. И когда это не помогло, солдаты с силой стали разрывать цепь. Вот тогда-то и понесся этот вопль возмущенных женщин над нашими лагерями. Что там произошло, почему женщины выстроились сплошной шеренгой, чего добивались солдаты, я так и не узнала.

Наконец мы получили распоряжение вернуться в свою зону. Одной из первых, кого я там встретила в своем бараке, была смазливая русская девушка Мария Дроздова, занимавшая должность бригадира. С внутренним отвращением и содроганием слушала я её рассказ о том, как с благословения начальства, она учинила суд и расправу над членами своей бригады, участвовавшими в забастовке. Мне просто не верилось, глядя на её пылающие щеки и горящие глаза, что она способна на такие жестокости над людьми только за то, что те добивались справедливого к себе отношения.

Если сравнительно безболезненно и быстро завершилась забастовка в женском лагере, то совершенно в иной форме закончилась забастовка в мужском лагере политкаторжан. Там не обошлось без применения огнестрельного оружия, говорят, были убитые и раненые. Сломить забастовку среди мужчин оказалось не так просто. В её подавлении участвовали воинские части, возглавляемые высшими военными чинами.

Как это бывает, всякая неудача вызывает ответную реакцию. Между нашими украинками произошел раскол. Начались распри, выяснение причин неудачи забастовки. Бастовавшие мужчины никак не могли простить, что их подружки им изменили. Все это вызывало волнение среди заключенных, которое не могло пройти не замеченным лагерным начальством. Мы постоянно видели в зоне каких-то лиц из управления лагерей сопровождавших начальника Горлага генерала Семенова. До

 

мелочей выяснялись обстоятельства произошедших волнений. В начале июля стали наводить лоск на всю территорию лагеря. Приводили в порядок бараки, их ремонтировали, красили. Упорно циркулировали слухи об ожидаемой со дня на день московской комиссии. Проверять состояние нашего лагеря приехал начальник управления лагерей, который удивительно милостиво разговаривал с заключенными, позволял им шутить и даже иронизировал по поводу действий и поступков мелкого лагерного начальства.

Наконец из Москвы прилетела комиссия под руководством председателя — полковника МГБ Кузнецова. В её составе были начальник конвойных войск МВД СССР генерал-лейтенант Сироткин, представители ЦК КПСС Виктор Киселев и Олег Михайлов. Их сопровождали работники Красноярского Краевого управления МГБ, представители управления Норильских лагерей во главе с начальником Горлага генералом Семеновым.

Помню, отличная летняя погода. Было настолько тепло, что комиссию усадили за столы, покрытые красными скатертями, прямо под открытым небом у входа в столовую. Заняли места за столом и представители забастовочного комитета заключенных. В её составе, между прочим, находилась и та самая эстонка Аста Тофри, которая на пересылке в Красноярске обратилась с жалобой к тюремной администрации на плохую кормежку и тогда же намекнула, что в английской тюрьме произошли волнения из-за невыдачи к утреннему завтраку какао. Немалое удивление многих из нас вызвало появление среди членов забастовочного комитета Стефании Коваль, которая три месяца назад навзрыд плакала при сообщении о смерти Сталина.

Комиссия заслушала многочисленные жалобы, пожелания и просьбы заключенных. Наконец они выслушали и требования, предъявленные забастовочным комитетом.

В требованиях указывалось на недопустимость ношения номеров на одежде. Если они были уместны на спинах каторжан в царской России, то при Советской власти, так рьяно отстаивающей права человека, недопустимы подобные знаки унижения людей, которые отбывают свой срок не за убийство, не за то, что бросали бомбы или готовили террористов, а за неосторожно сказанное слово, за участие в организациях, имевших с коммунистической партией другие взгляды и настроения. Вслед за снятием номеров, забастовщики требовали разрешить переписку, свидание с родственниками. Требовали снять с бараков ночные замки, высказывая удивление, почему в лагере нужно создавать по ночам вторую тюрьму.

Большой разговор произошел по длительности рабочего дня. Вместо восьми часов, заключенные вынуждены находиться на работе по двенадцать часов, при этом администрация редко дает выходные дни. Поэтому в требованиях забастовщиков был

 

включен пункт об установлении для заключенных в лагерях общесоюзного рабочего дня продолжительностью 8 часов и раз в неделю выходного дня. Было обращено внимание комиссии, что не везде придерживаются существующего порядка о зачетах. Почему-то на политических заключенных этот порядок не распространяется.

Комиссия выслушала все требования заключенных, попросила оформить все это в письменном виде и подписать их. Забрали листки и уехали. Жизнь в лагере вновь потекла в обычном темпе. Никаких изменений в нашем распорядке не произошло – так же мерзко кормили, так же из последних сил выбивались на тяжелых физических работах без выходных с продолжительностью рабочего дня, устанавливаемого по прихоти начальства. Среди заключенных умиротворения не было. Враждебность групп не только не затихала, но и усиливалась в адрес тех, кто безобразно вел себя по отношению к забастовщиками при возвращении в зону.

Руководство лагеря решило принять меры к пресечению возможных инцидентов. Сначала оно отправило несколько человек, наиболее экстремистки настроенных, в другие подразделения лагеря. Затем более 500 человек, принимавших активное участие в забастовке, были выведены из зоны. На их место к нам подселили каторжанок-политических заключенных.

Позже стало известно, что всех представителей забастовочного комитета, участвовавших в переговорах с московской комиссией, увезли на материк и так рассадили по разным тюрьмам.

Спустя два месяца, после забастовки, произошли перемены, которые, как мы твердо были уверены, произошли из-за перемен во всей внутренней жизни страны после смерти Сталина, казнью Берии и его приспешников и новым курсом по облегчению участи политических заключенных.

Разрешили переписку и свидания с родными, ввели строго ограниченный восьмичасовой рабочий день. Стали давать раз в неделю выходной, сняли замки с бараков и оскорбительные номера с наших спин. Если я смогла легко отпороть пришитые на спине платья и на ватных штанах номер Х-376, то, не смотря на все старания, не удалось смыть масляной краской написанный номер на спине черного дубленого полушубка, который я храню как память о мрачных временах пребывания в Норильске.

Для придания видимости участия заключенных в мероприятиях по демократизации лагерей, уполномоченных от всех лагерей, собрали в норильский драматический театр. Как участник концерта, который планировалось дать делегатам, я присутствовала на этом мероприятии.

Вели нас в театр, как обычно, под конвоем, а когда вошли в зал почувствовали полную свободу. Конвоиры заняли наблюдательные посты у дверей и на улице, вокруг здания, а нас не беспокоили, будто забыли о нашем существовании. В переполненном

 

зале собралось несколько сот человек, мужчин и женщин, представлявших интересы заключенных Норильска и его окрестностей.

Сперва говорил какой-то чекист. Он откровенно признался, что существующий режим в лагерях жесток и не справедлив и что это вина местного начальства, допускающего своеволие и превышение власти. Ни одним словом он не признал вины тех, что занимал высшие посты в органах МГБ и кто не мог не знать, что происходит в лагерях, какие беззакония, ущемление прав, дискриминацию претерпевают заключенные от их подчиненных. В заключение своей речи представитель власти призвал заключенных к спокойствию, рекомендовал создавать в лагерях советы самоуправления заключенных.

Поднимавшиеся на трибуну вслед за официальным докладчиком заключенные, «резали правду-матку», не стесняясь, в открытую, выплескивая на слушателей все, что наболело за долгие годы лишений и издевательств. Из травмированных оскорбленных сердец вырывались стоны отчаяния, рассказы заставляли содрогаться, приводили в ужас от царившего в лагерях бесправия и беспредела. Просто не верилось, что такие порядки существовали в организациях, созданных и подчиненных Советской власти, принципами своего существования определившей законность, право и человечность.

В заключение выступил представитель Госбезопасности, обещавший всем присутствующим в скором времени принять меры по улучшению положения политических заключенных

Затем мы дали концерт, силами художественной самодеятельности Норильского лагеря. Все расходились с хорошим настроением и в ожидании положительных перемен.