- 7 -

ПЛЕН. ЦЕНТРАЛЬНАЯ ВАРШАВСКАЯ ШКОЛА АБВЕРА

 

В 1940 году я призвался в армию и начал свою службу в 334-м ОЗАД (отдельный зенитно-артиллерийский дивизион) 187-й стрелковой дивизии (СД) Киевского особого военного округа. В дивизионе ждали получения радиостанции. Однако на этот момент радистов не было, и меня направили на учебу в 143-й ОБС (отдельный батальон связи), который входил в состав той же 187-й СД и находился при штабе дивизии в Чернигове.

Я начал организовывать красноармейскую самодеятельность, так как с детства имел влечение к театральному искусству и музыке (в 1934 году был даже принят в театральное училище В.Э. Мейерхольда). В первую очередь из роты радистов был создан хор, а поскольку в радисты отбирали ребят, имеющих хороший слух, то буквально за неделю хор голосистых хлопцев начал «функционировать». Особенно эта рота радистов, половину которой составлял хор, выделялась во время строевой подготовки пением красноармейских строевых песен. Во время первого же смотра художественной самодеятельности 187-й СД самодеятельность 143-го ОБС заняла первое место. Кроме хора общего были отдельные солисты и «мастера художественного слова». Я дирижировал хором, конферировал (с юмором) и читал басни С. Михалкова, И. Крылова и рассказ деда Щукаря из «Поднятой целины» М. Шолохова.

После дивизионного смотра художественной самодеятельности меня вызвал начальник политотдела 187-й СД старший батальонный комиссар Пыльцов, назначил руководителем художественной самодеятельности и разрешил два раза в неделю проводить репетиции в ДК (Дом Красной Армии). Когда хор шел по городу в ДК и пел солдатские строевые песни на три голоса, все улицы по нашему маршруту были полны народу, и часто раздавались аплодисменты.

 

- 8 -

В апреле 1941 года я закончил курс обучения радистов и, получив звание старшего сержанта, вернулся в свой 334-й ОЗАД с назначением на должность начальника радиостанции и заведующего делопроизводством дивизиона.

В конце мая 1941 года зенитные дивизионы Киевского и Белорусского особых военных округов были собраны на учебные сборы и учебные стрельбы. Сборы эти проходили недалеко от города Остер (между Киевом и Черниговом) в лесистой местности у Днепра. Наш 334-й ОЗАД прибыл на сборы последним и расположился на опушке леса.

В 3 часа утра 22 июня на этот лес посыпались немецкие бомбы (немцы прекрасно знали, что зенитные сборы укрыты в лесу).

Наш дивизион ощутил войну в первые же ее часы. Одновременно бомбы посыпались на Киев, Минск и другие крупные города, на все прифронтовые аэродромы, армейские автохозяйства и складские базы.

Сразу же после первой бомбежки понесший большие потери ОЗАД направился на свое основное местопребывание в город Конотоп для пополнения личным составом и техникой. За три мобилизационных дня в Конотопе мы получили от народного хозяйства всего лишь несколько автомашин — на этом и кончилось наше пополнение. По штату военного времени ОЗАД должен был состоять из трех батарей по четыре орудия в каждой. У нас было всего три орудия, с ними мы и направились на фронт.

В первые дни войны начал создаваться резервный фронт, так как занимавший оборону Западный фронт был почти разгромлен. 26 июня наш дивизион в составе 187-й СД 21-й армии резервного фронта занял оборонительный рубеж на восточном берегу Днепра. В это же время немецкие войска подошли к Днепру и с запада. Резервный фронт развернулся по линии Невель—Витебск—Могилев—Жлобин—Гомель—Чернигов, то есть по всему восточному берегу Днепра. Немцы, форсировав Днепр севернее и южнее основной группы наших войск, постоянно охватывали нас клещами, пытаясь окончательно окружить и разгромить наши войска. Отступая с боями, наша 187-я СД отходила на восток. По стратегическим соображениям ОЗАД по самолетам противника огонь не открывал, иначе был бы сразу уничтожен. Мы, по сути, занимались охраной штаба дивизии, открывая огонь по наступающим танкам и пехоте противника.

Командующий 21-й армией генерал-лейтенант В.И. Кузнецов, по воспоминаниям маршала И.Х. Баграмяна, неоднократно

 

- 9 -

докладывал, что три его дивизии— 187-я, 117-я и 219-я — несколько раз с большим трудом выходили из окружения.

Вскоре 187-я СД, как самая левофланговая западного направления, была передана в подчинение Юго-Западного фронта, которым командовал Герой Советского Союза генерал-полковник М.П. Кирпонос. В состав этого фронта входили 5, 6, 12, 26, 37-я с киевским УР (укрепрайоном) и наша 21-я армия. Эти шесть армий сдерживали немецкое наступление на протяжении фронта в 800 километров. Вскоре немцы, обойдя этот состав войск и с севера, и с юга, замкнули окружение, и фронт немецких войск двинулся на восток, а наша группировка (около 600 тысяч человек), не имея снабжения ни боеприпасами, ни бензином, ни фуражом, ни продовольствием, оборонялась, как могла.

По тем же воспоминаниям маршала И.Х. Баграмяна, командующий фронтом М.П. Кирпонос свой доклад в Генштаб об обстановке заканчивал словами: «Фронт перешел к боям в условиях окружения и полного пересечения коммуникаций».

В 20-х числах сентября 1941 года во время контратаки против немцев Кирпонос был ранен в ногу, а вскоре, при сильном минометном обстреле, около генерала разорвалась мина. Он был ранен в грудь и в голову и через две минуты скончался.

Г. К. Жуков несколько раз обращался к Сталину с просьбой и требованием разрешить оказать помощь Юго-Западному фронту по выводу войск из окружения. Сталин отвечал: «Пусть они воюют там и сдерживают наступление немецких войск».

Немецкие войска наступали уже в 150 километрах восточнее окружения. Десятки генералов, сотни полковников, тысячи офицеров, а всего около 500 тысяч человек Юго-Западного фронта были взяты в плен.

Остатки нашей дивизии в числе шести армий Юго-Западного фронта попали в кольцо окружения. Пленных солдат загнали в церковь, битком. А утром выгнали на улицу и объединили в колонны до 1000 человек.

Четыре дня наша длинная колонна под охраной немецких, а больше румынских и венгерских солдат с овчарками пешим порядком передвигалась на запад.

Этот «поход» был очень изнурительным. Шли по 12—14 часов в сутки. Как говорят в народе — с рассвета до темна. Через каждый час — 5 минут отдыха. Обед в 12 часов. Первый и второй день — по 500 грамм хлеба. Третий день — по литровому черпаку подсолнуховых семечек. Четвертый день — большая оцепленная площадь пшеничного некошеного поля: «Рвите, кто сколько

 

- 10 -

сможет, пшеничные колосья, в пути будете есть свою русскую пшеницу».

Немцы объясняли, что они не ожидали такого количества пленных и не готовили для этого съестных запасов. Во время сбора колосьев несколько раз была слышна стрельба и лай собак — это кто-то пытался сбежать, но заканчивал свой жизненный путь на этом урожайном пшеничном поле (урожай 1941 года был очень обильным).

Убивали не только при попытке бежать. Расстреливали совершенно выбившихся из сил, ослабевших, кому уже не могла помочь поддержка товарищей по шеренге.

Был случай, который можно назвать самоубийством, когда совершенно отчаявшийся человек, не видевший впереди никакого выхода, выбежал из колонны, разодрал на груди рубашку и закричал: «На! Стреляй гад! Пусть я умру здесь, на своей земле, в России, но не буду рабом в вашей фашистской Германии!» Автоматная очередь — и человек упал на землю своей Родины — России.

По окончании этого страшного похода мы оказались в большом пересыльном лагере на окраине Кременчуга. Вечером я подошел к еле-еле тлеющему костру. Бородатый мужик в солдатской шинели не по росту прикуривал самокрутку-цигарку лучинкой от костра. При затяжке лицо его осветилось ярче и мне показалось вроде знакомым, но борода мешала узнать его. Всматриваюсь внимательней. Он заметил меня и спросил:

— Узнал? — голос знакомый. Наклоняюсь к нему и полушепотом говорю:

— Пыльцов?

Он закрыл глаза и утвердительно кивнул, а указательный палец приложил к губам. Я тоже кивнул — понятно! Затем поманил пальцем, и мы отошли в сторону.

— Что собираешься делать, худрук? — с прищуром тихо спросил он.

— Не знаю. Вы старше, опытней и умней. Вот и скажите, что теперь делать.

— Скажу. Слушай внимательно. Мы сейчас с тобой званий и должностей не имеем. Мы пленные, и пути наши разойдутся, приказывать я теперь не могу, но совет дам правильный, и если ты его послушаешь и осуществишь, будешь молодцом. Этот лагерь временный, как говорят, «пересыльный». Когда попадешь в стационарный лагерь, займись опять самодеятельностью, как в Чернигове до войны. Ты ведь артист, вот и прояви свой артистизм, умение перевоплощаться, способность общаться с любыми

 

- 11 -

людьми. Зачем? Надо, чтобы эти твои способности немцы заметили. Такие люди им нужны. Они сейчас усиленно вербуют таких людей в свою военную разведку и перебрасывают через фронт в наши тылы. Расчет у них прост: если даже один из ста переброшенных выполнит задание, то расходы на всех сто завербованных будут оправданы, а 99 переброшенных, убегут ли или их поймают, нее равно создадут в наших тылах обстановку шпиономании, а иногда и паники — это тоже входит в их планы.

Сам не напрашивайся, только после «раздумий» давай согласие. В разведшколе с курсантами общайся хорошенько и подбирай надежных — возможных напарников. Перебрасывают группами. Понял? Это тебе искренний, дружеский и, прямо скажу, отцовский совет. И прошу еще: мы с тобой не знакомы, не встречались никогда. Все! Удачи тебе, худрук!

Он сжал мой локоть и ушел в сторону.

В середине следующего дня немцы отобрали из общей массы 500 человек комсостава и 500 рядовых, погрузили в двадцать красных телячьих вагонов и отправили на запад.

В первую ночь, при замедленном движении в горку, через окошко в углу под потолком убежал один человек. Все оставшиеся волновались, боясь наказания за допущенный побег. В середине дня на какой-то станции отодвинулась дверь, и всем было приказано по коридору из немецких солдат добежать до середины перрона к столу с нарезанными пайками хлеба и, взяв свою пайку, примерно 500 грамм, быстро («шнель-шнелъ») вернуться в вагон. Когда все вернулись в вагон, фельдфебель около стола закричал:

— Was ist das? — На столе осталась одна пайка. Переводчик повторил:

— Что это значит? Кто не получил? Кто-то лежит больной?

— Нет-нет, больных нет. Все получили.

— Schaise mensch! Weg! (Дрянь человек! Прочь!)

Вагон закрыли. Вскоре после выдачи хлеба пленным по всем вагонам эшелон тронулся в дальнейший путь.

Во вторую ночь сбежали еще несколько человек, в том числе я и мой начальник штаба дивизиона — старший лейтенант П. Жеваго. Отойдя к утру от железной дороги на 10—15 километров, мы приютились в глухой деревушке (в маленьких глухих деревушках немцев не было). Отоспавшись и подкрепившись хлебом, картошкой и молоком у одинокой пожилой женщины, мы начали думать: «Что делать?» Родители Жеваго (он украинец) жили в городке Красный Луч, и он предложил добираться ночами к ним. Но я отказался из-за болей в паху, решив, что мне надо окрепнуть,

 

- 12 -

а заодно помочь этой женщине по хозяйству. Жеваго ночью ушел, расспросив хозяйку о дорогах и ближайших селениях.

На третий день пришла старостиха и сказала, что я должен у нее зарегистрироваться, так как, по законам оккупированной области, она обязана еженедельно сообщать о вновь появившихся людях. Через неделю старостиха сказала, что надо идти в район и оформить более подробную регистрацию. В районе таких «вновь появившихся» собралось восемь человек. Все, конечно, — бежавшие из плена. Без всякой регистрации нас погрузили в крытую немецкую автомашину и под присмотром двух вооруженных полицаев (они сидели в кабине вместе с солдатом-шофером, и один из них постоянно смотрел из кабины в окошко кузова) привезли к железнодорожной станции и поместили опять в небольшой лагерь военнопленных.

В конце октября 1941 года я уже был в стационарном лагере № 11-а офлаг (офицерский), который находился в старых николаевских казармах города Владимира-Волынского. Этот старый военный городок состоял из шести двухэтажных кирпичных корпусов, пищеблока-кухни, штабного корпуса (за зоной, около ворот) и некоторых подсобных хозяйственных построек и сараев.

Весь личный состав военнопленных разделялся по национальному признаку и по военным подразделениям (полк, батальон, рота, взвод).

Три русских полка занимали три корпуса. Украинский полк занимал один корпус, и сборный полк из кавказских и среднеазиатских национальностей размещался в пятом корпусе, а шестой корпус — медицинский — делился на два отделения: для общих больных и сыпнотифозных больных.

Ежедневно при построении-проверке на плацу весь состав выстраивался по этим национальным подразделениям, и каждый командир полка докладывал начальнику лагеря (тоже из пленных) полковнику Матевосяну о состоянии дел в полку — общую численность полка, количество больных, в том числе сыпным тифом, и сколько умерло. Ординарец Матевосяна все это записывал, после чего общая докладная от всего лагеря поступала в немецкий штаб, который находился вне лагеря.

Получалось так, что лагерь вроде жил под руководством самих пленных.

В зоне немцев было очень мало. Иногда при построении, в двух метрах от Матевосяна, присутствовал кто-нибудь из немецких офицеров — помощников коменданта. К каждому полку был прикреплен один немец в чине унтер-офицера или фельдфебеля

 

- 13 -

и по одному — к кухне-пищеблоку и медицинскому корпусу. Появлялись они три раза в день: утром, при раздаче хлеба, днем, но время обеда, и вечером, перед отбоем.

Ни один пленный не имел права подойти к немцу ближе чем па полтора—два метра (немцы очень боялись заразиться сыпным тифом). В руках у них всегда была или кожаная плетка, или приличная палка. Если кто-то из пленных оказывался вдруг ближе положенного расстояния, получал окрик «Weg!» (Прочь!) и один-два удара.

Питание в этом лагере было «трехразовое». Завтрак: 300 грамм хлеба (на весь день), ячменный кофе (мутная коричневая жидкость), 2 кусочка сахара (на весь день). Обед: около 800 грамм супа (мутная жидкость со вкусом неочищенного картофеля и запахом рыбы. Сам картофель или рыба присутствовали очень редко и в минимальном количестве). Ужин: чай (прозрачная теплая вода с запахом сухой травы) и оставшийся от утренней 400-граммовой пайки кусочек хлеба.

С 1 января 1942 года пайку хлеба увеличили до 500 грамм. Скудность питания немцы объясняли так: «По немецким правилам офицеры физически не работают. Вы все здесь офицеры. Не работаете. По советским правилам — кто не работает, тот не ест».

На работу выходила одна бригада в количестве двадцати человек, бригадиром был полковник Ступников. Эта бригада обслуживала немецкую комендатуру — пилила дрова, чистила картошку для немецкой столовой и выполняла другие хозяйственные работы по указанию немецкого командования.

Через эту бригаду осуществлялся товарообмен лагеря с внешним миром. Агентами товарообмена являлись четверо конвоиров этой бригады. Из лагеря на «рынок» поступали часы, портсигары, хромовые офицерские сапоги, то есть вещи, которые не успел отобрать конвой. Шли на реализацию за территорию зоны и солдатские сапоги, а также кожаные брюки, куртки и пальто. За все это в лагерь приносили хлеб, сало, чеснок, сигареты, табак в листьях, махорку. Цены устанавливались договорные, чаще диктуемые посредниками-конвоирами. Был и второй путь товарообмена. В лагерь два раза в сутки пропускали телегу с лошадью, на телеге лежала большая длинная бочка, но не для воды, а для вывоза из лагеря содержимого отхожих мест. Возчиком был пожилой еврей с желтой звездой на спине и груди. Он привозил только листовой табак, который находился под ним на сиденье. В воротах его почти не осматривали и не проверяли — эта «транспортная» единица издавала такой аромат, что немцы в воротах

 

- 14 -

только кричали: «Шнель, шнель! Век!» Этот посредник брал за табак только часы, портсигары и ювелирные изделия.

Были случаи, когда некоторые пленные теряли рассудок. Так, один интендант в звании капитана целыми днями составлял МЕНЮ. В основном он составлял меню на обед из трех блюд, а иногда гостевые, свадебные, похоронные — из множества закусок и с таким разнообразным ассортиментом, что некоторые знатоки, которым составитель их зачитывал, удивлялись их изощренности и необычайности. Через два месяца немцы его куда-то увезли.

Табак всегда и везде был в дефиците, и заядлым курильщикам был крайне необходим. Недаром многие приговоренные, как описывалось в разных произведениях, последнее предсмертное желание выражали одним словом: «Закурить!»

В одном из русских полков был майор-танкист, весь в коже — хромовые сапоги, кожаные брюки, куртка, пальто, шлем. Жить без курева он не мог. Для покупки табака сначала поменял пальто на солдатскую шинель, потом куртку, брюки, сапоги, наконец, остался в одном белье и начал менять полпайки хлеба на табак. В конце концов, заболел дистрофией и умер.

Освоившись в лагере и заведя знакомства во всех полках, мы с моим новым знакомым Володей Каракозовым начали создавать самодеятельность. Володя был талантлив всесторонне. Он играл в теаджазе Бориса Ренского — втором в СССР после джаза Леонида Утесова. Этот джаз гастролировал перед войной в Западной Украине и с первых дней войны оказался в тылу немцев. Всех молодых артистов немцы посчитали потенциальными солдатами и поместили в лагеря военнопленных.

Настоящая фамилия Володи была Каракозян, и он сразу познакомился с Матевосяном — начальником лагеря, который очень помог нам в организации самодеятельности. Так, Матевосян купил через немцев старенький аккордеон, на котором Володя прекрасно играл и аккомпанировал певцам-солистам и танцорам.

Я, как и в Чернигове, вел концерт (опять с юмором), читал басни С. Михалкова, И. Крылова и, конечно, рассказ деда Щукаря из романа М. Шолохова «Поднятая целина».

В связи с тем, что с момента пленения и до декабря 1941 года мы находились в антисанитарных условиях, ни разу не мылись в бане, уж не говоря о смене белья, у нас завелись вши и начались болезни — сыпной тиф и дизентерия.

В нашем лагере в городе Владимире-Волынском первоначально была организована простейшая борьба со вшами. В каждом корпусе-полку на чердаке были устроены вошебойки. Боль-

 

- 15 -

шие чаны, в которых на воле варят асфальт, были установлены на спецфундамент со скамейками вокруг, и в них ежедневно с 1.1.00 до 17.00 горел не очень большой огонь. Пленные вставали на укрепленные скамейки вокруг чана и трясли над огнем свое белье и одежду. В воздухе стоял треск — это лопались и сгорали вши. Позже, в 1942 году, за зоной отремонтировали баню-санпропускник и стали туда водить пленных под конвоем на мытье и санитарную обработку.

В начале января 1942 года я заболел сыпным тифом и дизентерией и был переведен в тифозное отделение медицинского корпуса. За десять дней я, молодой здоровый парень, превратился в «доходягу» — кожа и кости. Все, что происходило вокруг, я слышал, но реагировать не мог. Лежал на спине с открытыми глазами и молчал. Есть сам не мог — руки не подчинялись. Ложка из рук падала, а затем руки падали на нары. Санитар с трудом мог накормить меня. Жизнь и смерть противоборствовали — кто кого?

Однажды слышу и чувствую — меня поднимают, кладут на носилки. Я в одном нижнем белье. Шинель оставляют на нарах. Несут. Куда? Выносят на воздух. Холодно. Зима 1941/1942 года пыла очень холодная. Вижу уже звезды на небе — значит, наступает ночь. Куда же на ночь-то? Ставят носилки на снег. Очень холодно. Я начинаю дрожать. Открывают ворота сарая. Это сарай для трупов из тифозного барака. Почему? Я еще живой! Заносят в сарай. Один санитар берет за ноги, второй подсовывает руки под мои плечи. Я начинаю стонать и от холода дрожать еще сильнее. Второй, который руки подсунул под плечи, говорит:

— Слушай, он еще теплый и дрожит.

— Ничего. К утру дойдет и остынет, — отвечает первый.

— Да ведь это дед Щукарь! Помнишь, выступал на концерте, мы все смеялись тогда. Давай его назад отнесем, а к утру будет видно. Может, отойдет.

Отнесли назад. Положили на мою шинельку и накрыли теплым. Я начал согреваться. Отходить. Это был кризис — и тифозный, и дизентерийный. Согреваясь и почти засыпая, я вспомнил роман Джека Лондона «Смирительная куртка», или под другим названием — «Блуждающие звезды», про американскую тюрьму «Синг-синг» для пожизненно заключенных. Одно время вся тюрьма бастовала и буянила. Вся Америка была встревожена: в чем дело? Почему тюрьма буянит? Джек Лондон, будучи журналистом, добился разрешения тюремного начальства поговорить с заключенными. Первый вопрос его был: «Кто начал первым буянить?» По записям в тюремной книге, где регистрировались

 

- 16 -

все события, был установлен инициатор бунта. Вот, что он рассказал Джеку Лондону.

«Однажды я чем-то провинился, и меня, «замотав» в смирительную куртку (рукава по семь метров), сильно избили. Лежа в необычайно физически ослабленном состоянии, я начал с величайшим умственным напряжением гипнотизировать себя, чтобы потерять здесь сознание и оказаться в какой-то другой жизни. Постепенно тело мое немело, я терял сознание. В конце концов, я уснул и увидел сон: будто я рыцарь и живу рыцарской жизнью, и любовь увидел, и разные приключения были, и дошло дело до поединка на шпагах, и когда меня там убили, я здесь, в тюрьме, пришел в сознание. Сколько времени длился мой сон, не знаю, вероятно, 3—4 часа, но я точно почувствовал, что эти 3—4 часа я жил другой, интересной жизнью. Чтоб проверить мою теорию самогипноза при сильно ослабленном организме, я еще раз, умышленно теперь, набезобразничал, чтоб меня избили. Надзиратели с еще большим усердием, без моей просьбы, исполнили мое желание, и я начал напрягать свою волю, чтоб «замереть» здесь, потерять сознание и хоть немного пожить в другой жизни. И оно, мое сознание, на этот раз еще быстрей меня покинуло, и я оказался в каком-то межзвездном, космическом пространстве и жил там странной неземной жизнью, пока не произошла какая-то ужасная космическая катастрофа, и я очнулся на холодном тюремном полу в своей камере. Сколько я был в космосе, не знаю, но, очнувшись, очень захотел нашей земной, человеческой еды. Проглотив остывшие уже рыбный суп и овсяную кашу, я стал перестукиваться со знакомыми заочно друзьями и передавать им свою теорию и практику. По отзыву некоторых из них я понял, что моя теория подтвердилась не только моей практикой, но и многими моими «последователями».

Лежа на нарах тифозного отделения, неимоверно обессилевший и голодный, я захотел на себе проверить метод американского заключенного и, закрыв глаза, начал напрягать всю свою волю с единственной мыслью: увидеть, что ждет меня, если я выживу. И я увидел. Увидел себя в группе пленных, которых высадили из крытой немецкой автомашины во дворе большого дома. Из окон этого дома на нас смотрели, улыбаясь, немецкие офицеры, потом многие из них спустились к нам во двор и начали угощать бутербродами и сигаретами. Большинство из них по-русски не разговаривали, некоторые — слабо и с сильным акцентом, а некоторые, видно, были русскими и, угощая нас, говорили:

 

- 17 -

— Кушайте, кушайте, ребята. Вам надо поправляться и набираться сил, которые вам будут очень нужны после небольшой учебы у нас.

О разведке ни одного слова не было сказано, но чувствовалось, что это какой-то немецкий штаб, связанный с разведкой.

Разбудил меня Володя Каракозов, которому кто-то из санитаров передал, что меня уже считали трупом, но вернули из трупного сарая «выкарабкиваться». Володя был в прекрасных отношениях с начальником лагеря Матевосяном и имел большие возможности в устройстве разных дел. Не подходя очень близко, он подбодрил меня:

— Павлуха, не падай духом и поправляйся брюхом. Вот тут тебе бутылка молока и печенье. Сразу все не ешь. Потихоньку, полегоньку, но почаще. Не дадим вшам высосать у тебя кровь. Вошь, как и клоп — мелкое бескрылое кровососущее насекомое, паразиты наши, а вот еще в банке мазь: если сам не сможешь всего себя натереть, скажи Егорке — санитару, он поможет. Завтра принесу чистое белье, а это отдай сжечь. И хорошей баланды с мясом принесу. Поправляйся!

И я начал поправляться как на дрожжах. Володя ежедневно приносил котелок такой «баланды», в которой половину составляли мясо или рыба. Поваров на пищеблоке набирали из пленных. Шеф-поваром был Миша Егорян, большой друг Володи.

Через десять дней меня выписали и я вернулся в свой взвод второго русского полка. Возвращение мое из тифозного отделения было довольно неожиданно, так как такие случаи происходили редко.

Концертная деятельность наша успешно продолжилась. В конце апреля 1942 года я в составе группы из 20 человек после санобработки по железной дороге под конвоем двух немецких солдат был доставлен в Варшаву, где нашу группу уже ждал автобус. На этом автобусе нас завезли через арку с воротами в большой двор, приказали выгрузиться и сесть за большой длинный стол посреди двора. Когда все расселись, двое солдат принесли тарелки с кусками нарезанного хлеба и немецкие солдатские котелки с немецким солдатским супом (полусуп-полукаша). Алюминиевые ложки у солдат всегда с собой! Когда с содержимым котелков было покончено, эти же двое солдат принесли подносы со стаканами кофе и дали каждому по маленькой пачке печенья. Из окон на нас поглядывали офицеры и штатские (я вспомнил свой самогипноз и убедился в его способности вызывать предвидение). После приема пищи на этом же автобусе, но

 

- 18 -

уже с одним солдатом и одним офицером-лейтенантом, нас из Варшавы вывезли за город в местечко Сулиевик (15—20 километров от Варшавы) и высадили в небольшом военном городке. Офицер на хорошем русском языке приказал построиться по ранжиру (по росту) на площадке городка, и через минуту из главного корпуса вышел немецкий офицер в звании гауптмана (капитана). Лейтенант скомандовал нам «Смирно!» и пошел навстречу капитану. Не дойдя 3—4 метров, он взял под козырек и доложил что-то по-немецки. Капитан подошел ближе и громко произнес по-русски:

— Здравствуйте, ребята!

Наш ответ был не офицерский, хотя все 20 были офицерами. Кто-то крикнул «Здравия желаем!», кто-то добавил: «Здравия желаем, господин гауптман!», некоторые вместо «гауптман!» кричали «господин капитан». В общем, гвалт получился порядочный, и лицо гауптмана явно выразило недовольство.

— Да-а-а, — протянул он. — Ну, что ж, будем учиться. Вы находитесь в школе, в военной школе, в немецкой военной школе, и здороваться будем по-немецки. Попробуем. Смирно! — скомандовал он. Все подтянулись и замерли по стойке «смирно». — Хайль Гитлер! — резко крикнул он, вытянув руку в фашистском приветствии.

— Хайль Гитлер! — последовал общий, довольно дружный ответ.

— Вот это другое дело. Почти хорошо. Некоторые еще немного опаздывают. Вольно! — Все расслабились. — Поясняю дальше. Вы прибыли в школу немецкой военной разведки Абвер. Кто из вас не хочет или по каким-то причинам не может быть нашим курсантом, скажите об этом сразу, чтобы ни нам, ни вам не тратить напрасно время. Вас отвезут назад во Владимир-Волынский, а скорее всего определят где-нибудь здесь на работу. Это, пожалуй, и для вас будет лучше. Итак, кто не хочет — два шага вперед, ша-а-агом марш!

Шагнули двое, самые пожилые из всех.

— Хорошо! Вы сейчас пойдете со мной, а остальные подождите две—три минуты. Скоро придет фельдфебель, и вы пойдете с ним в баню, хорошенько помоетесь, переоденетесь, и фельдфебель скажет, что делать дальше.

После мытья и переодевания в обычное советское военное обмундирование без всяких знаков отличия, фельдфебель выдал всем по пачке солдатских сигарет и по зажигалке.

— Курите. Отдыхайте. Беседуйте. Из территории школы самовольный выход запрещен. Отбой в 22.00. Ваш домик № 9. Хайль! — И он ушел, оставив нас курить, отдыхать, беседовать...

 

- 19 -

Центральная Варшавская школа Абвера была создана еще до начала войны, и питомцы ее забрасывались в наш тыл буквально еженедельно, как перед началом войны, так и — особенно — в первый и последующие месяцы.

Обучение в этой школе в то время было ускоренным: «учащиеся» в основном состояли из бывших офицеров Красной Армии или попавших в плен молодых советских радистов, которых надо было только обучить шифру, усовершенствовать их работу на ключе по передаче и приему радиограмм и зафиксироваать особенность «почерка руки» каждого, чтобы знать, кто работает, — посланный Абвером шпион или — под его именем — советская контрразведка, которая дает ложную информацию. Получение такой ложной информации есть тоже своего рода информация.

Начальником Варшавской разведшколы был немецкий гауптман-капитан, хотя курсанты при обращении величали его «господин ротмистр» (в Первую империалистическую войну он был у русских в плену, прекрасно владел русским языком и частенько говаривал, что «прекрасно знает душу русского человека»). Ни фамилии его, ни имени и отчества никто не знал.

Радиодело, особенно прием и передачу на ключе и методы шифровки, преподавали немецкие инструкторы, а остальные предметы (разведка военная, экономическая, политическая, социологическая, топография, методы работы советских органов КГБ, МВД, контрразведки и др.) преподавали бывшие советские офицеры: генерал-майор Салихов (по кличке-псевдониму Османов), подполковник генштаба РККА по кличке-псевдониму Павлов, майор по кличке Зорин (он же заведовал специальной лабораторией, в которой готовились любые советские документы), полковник по кличке Шелгунов.

Курс обучения в школе планировался сроком в 6 месяцев. За 11 и 6 месяцев курсанты в напряженных занятиях, по 10 часов в лень, осваивали все, что им преподавалось, и еженедельно группой по 4—5 человек убывали из школы для переброски в тылы Красной Армии.

Я, как готовый уже радист, окончил все за 3 месяца.

 

...Однажды, ранним утром в конце июля 1942 года, когда еще не прозвучал сигнал подъема, и вся разведшкола спала, меня и еще двоих курсантов, Ракова и Мотыля, из другой, параллельной группы тихо разбудил помощник коменданта и, приказав захва-

 

- 20 -

тить все личные вещи, проводил в штаб школы в приемную ротмистра — начальника школы.

Личных вещей, собственно, и не было. Что было на нас надето, то и являлось личными вещами.

Через несколько минут к подъезду штаба подъехала машина «БМВ» — приехал ротмистр.

— Ну, что, молодцы? Подняли вас пораньше? Ничего, кто рано встает — тому Бог дает. Так ведь говорит русская пословица?

— Яволь, господин ротмистр! — козырнул Раков и щелкнул каблуками.

— Ладно, ладно, Раков. Не щеголяй немецким «яволь» и отвыкай по-немецки щелкать каблуками, а то Щелкнешь вот так в Красной Армии и сразу выдашь себя. «Где это он так выучился щелкать? — подумают глядя на тебя. — Так ведь только немцы щелкают». И сразу тебя в контрразведку, — не без иронии сказал ротмистр.

— Что вы, что вы, господин ротмистр, зачем же в контрразведку? Я думаю, до этого не дойдет. Мы только здесь щелкаем, а там не дай Бог. Поостережемся.

— Правильно, остерегаться надо, но и это надо делать умеючи, не перегибая, а то тоже будет подозрительно. Все должно быть в меру. Не переигрывать. Вы ведь все немного артисты, знаю. Наверно, если б не война, стали бы заслуженными артистами РСФСР. Вы, собственно, и стали артистами, только не на два-три часа на сцене, а на все 24 часа ежесуточно, в жизни. Разведчик — это тоже артист, в постоянной опасности и днем, и ночью. И в бодром состоянии днем, и во сне ночью, и спросонья, когда вдруг разбудят... Ну, а теперь к делу...

Ротмистр вдруг стал серьезным. Он обошел свой большой стол, немного отодвинул красивое дубовое обтянутое кожей кресло, и не спеша, обрезав кончик сигары и закурив, сел на его подлокотник. Кабинет наполнился ароматом сигары.

Мы стояли вытянувшись, понимая, что сейчас нам объявят то, к чему готовили несколько месяцев. Последнюю неделю мы уже почти не занимались. Курс обучения был пройден. Проведено испытание работы на ключе, по технике зашифровки радиотелеграмм, ориентировке на местности днем и ночью и т. д.

Мы уже знали, что вот-вот нас изолируют от остальных курсантов, объявят задание, легенды, переоденут, выдадут документы, рации, оружие, деньги и т. д. и перебросят ночью на черном самолете за линию фронта. Куда? В прифронтовой тыл или более глубокий для агентурной разведки?!

 

- 21 -

Ротмистр серьезно, пристально смотрел в наши лица, затянулся еще сигарой. Он был небольшого роста, волосы с сединой, с четким пробором по центру. Глаза серые, внимательные, лицо круглое с подбородком весьма упитанного пожилого человека.

— Волнуетесь?! — спросил он полувопросительно-полуутвердительно.

— Разведчик не имеет права волноваться, — ответил я твердо, и улыбнувшись, продолжал, — но, откровенно говоря, господин ротмистр, поджилки... трошки трясутся.

Я акцентировал внимание на слове «трошки» (то есть немного), подчеркивая свое донское происхождение.

— Хорошо. Шутка — это хорошо, — ответил ротмистр. — Шутка скрывает волнение, нервозность. Но ты ведь, э-э, как это у вас на Дону... М-м-м, — промычал он, вспоминая, — ты кубыть, как будто не из трусливых?

— Да, кубыть — не из трусливых. У вас здесь трусливым делать нечего, — в тон ему и как бы с восхищением к его детищу — школе, — ответил я.

— Гут! Садитесь. Курите.

Он вынул из ящика стола несколько пачек хороших сигарет и подбросил их нам на край стола.

— Волноваться вам еще рано, да и вообще постарайтесь в жизни поменьше волноваться. Кто мало волнуется — больше проживет. Запомните это.

Ротмистр нажал кнопку звонка. В дверях появился фельдфебель (он ведал экипировкой).

— Обмундирование готово?

— Яволь! — ответил фельдфебель.

— Дайте только френчи, я хочу увидеть, как получается, и пилотки.

— Яволь! — козырнул фельдфебель и через минуту дал нам по куртке-френчу и по пилотке. Мы их надели — все было впору.

Ротмистр подошел ближе, посмотрел:

— О, почти как французы, только морды русские. Ладно, отдавайте все фельдфебелю. Садитесь. — Он вернулся к креслу и сел.

— Господин ротмистр, — обратился я, — мы что, полетим во Францию?

— Хо! — воскликнул он. — Зачем лететь во Францию? Вся Франция, да и вся Европа на коленях перед нашим фюрером! Вот осталось поставить на колени Россию — и тогда почти весь мир будет наш. Тебе, донской казачок, Париж не придется завоевывать. Наверное, твой прапрадед с атаманом Платовым въез-

 

- 22 -

жал на донских скакунах в Париж. Ты полетишь в Россию. Полетишь, перебежишь или переплывешь — это все в скором будущем... а пока... Слушайте внимательно: по последним сообщениям с Восточного фронта, доблестные войска великой Германии уже достигли берегов вашей матушки-Волги и сбрасывают в нее последних защитников Сталинграда. В ближайшее время со Сталинградом покончим, и Москва будет отрезана от южных хлебов и нефти. Наши войска группы «Север» в скором времени покончат с Ленинградом, который еле дышит, — за прошедшую зиму почти все население Ленинграда повымерло с голоду, а находящиеся там войсковые части потеряли боеспособность, деморализованы и не смогут устоять против нашего второго штурма, который начнется сразу же, как будет покончено со Сталинградом. Захватив Ленинград, мы тут же захватываем Вологду и отрезаем Москву от Архангельска и Мурманска, через которые идет помощь Сталину от Черчилля и Рузвельта. Москва и Сталин в своем Кремле будут окружены, и Советской власти в России будет капут.

Ротмистр затянулся сигарой, выпустил, не спеша, дым изо рта к потолку, прошелся по кабинету и, остановившись на середине, продолжал, повернувшись к нам:

— Это общая картина на ближайшее будущее. Конечно, все это будет не так просто. Коммунисты защищаются отчаянно, да это и понятно — другого выхода у них нет, они знают, что в новой, свободной России им ничего хорошего не будет. Борьба еще будет жестокой. Сталин и все его приспешники просто не сдадутся. Из окруженной Москвы они улетят в Сибирь. Мы прекрасно знаем, что Сталин готовит новые дивизии в Сибири и безжалостно бросит их в бой на погибель, но он не успеет их обучить и снарядить. Под Москвой он выложил все свои резервы, а за нами вся Европа. Вы все это прекрасно знаете из лекций, которые вам читали во время обучения, и из радиопередач на русском языке, которые иногда прекрасно передает ваш известный Народный артист Блюменталь-Тамарин. Кстати, он и ваш, и наш. По женской, материнской, линии — он Тамарин, потомственный крепостной артист, а по мужской, отцовской — он Блюменталь, немец.

...Альзо, итак, хлопцы, война затянулась немного больше срока, намеченного фюрером. Надо ее скорей кончать. Скорей и с меньшей кровью, как немецкой, так и русской. В этом будет и ваша заслуга, если вы честно и добросовестно выполните те задания, которые вам дадут. Вы готовы?

— Яволь, господин ротмистр! — ответили мы четко. — Готовы!

 

- 23 -

— Хорошо! Только отвыкайте яволить — кто вас к этому приучил? Лучше скажите: так точно, готовы! Это будет по-русски.

— Так точно! Готовы, господин ротмистр!

— И от слова «господин» постарайтесь отвыкнуть. Пока. Пока — потому что, как только покончим в России с «товарищами», там будут опять «господа», как и во всем мире. Понятно?!

— Так точно, понятно! Будут господа!..

— Ох, остряки! Длинные языки.

Ротмистр еще затянулся и прошелся по кабинету.

— Я и так с вами разболтался, и, пожалуй, поясню почему. Во-первых, сегодня встать пришлось раньше обычного, вместе с солнышком, а это хорошо, это бодрит, это поднимает тонус и улучшает настроение. А во-вторых, и это главное, — сегодня я вас отправлю к своему большому другу, который возглавляет нашу работу в Ревеле. Ревель — это настоящее немецкое имя города, который советские эстонцы переименовали в Таллин. Отныне и навсегда он будет именоваться Ревель.

Ротмистр стряхнул сигарный пепел с рукава, затянулся, наслаждаясь сигарой, и продолжал:

В Ревеле вы поступите в распоряжение фрегатен-капитана Целлариуса, не забудьте передать ему большой привет. Он организовал в Эстланде, по-вашему — в Эстонии, несколько школ по подготовке разведчиков из числа бывших советских военнослужащих, но сейчас ему срочно потребовалось иметь двух—трех готовых разведчиков, знающих радиодело. С такой просьбой он обратился к нашему общему с ним шефу адмиралу Канарису, задание которого он выполняет под Ленинградом. Адмирал Канарис приказал мне подобрать из подготовленных у меня людей двух-трех человек. Мой выбор пал на вас. Надеюсь, мне не придется краснеть ни перед моим другом в Ревеле, ни перед моим начальством в Берлине. Теперь вы понимаете, почему я уделил вам столько времени?

— Так точно, господин ротмистр, понимаем! — ответили мы бодро.

— Краснеть вам не придется, — добавил я.

— Гут! Хайль!!! — ротмистр не спеша поднял руку для фашистского приветствия, давая этим понять, что беседа окончена.

— Хайль Гитлер! — отчеканили мы, выбросив по направлению к ротмистру правые руки.

В тот же день самолетом нас перебросили в Таллин.