МОСКОВСКАЯ ПИАНИСТКА — БИБЛИОТЕКАРША ЛАГЕРЯ НКВД

 

Не задерживаясь, я вернулся к Куйбышеву и передал ему книгу по высшей математике. Решая задачи в свободное время, он отвлекался и отдыхал таким способом. Мы поговорили еще кое о чем, и в 19.05 я вошел в библиотеку. За столом в читальне сидели двое молодых людей — вольнонаемных. Они дочитывали какую-то статью в «Комсомолке».

— Уважаемый гражданин, — официально, сухо, обратилась Ирина Александровна ко мне, — библиотека сейчас закроется, вот только молодые люди дочитают статью. — Но сама подмигнула мне и поманила указательным пальцем. Я сразу все понял и сказал виновато:

— Я не задержу вас, мне бы только взглянуть, что у вас есть из лесотехнической литературы, а уж читать я приду завтра.

— Взглянуть? Взглянуть можно. Вот идите за этот стеллаж, на третьей и четвертой полках — лесотехническая.

Она сжала мой локоть и приложила к губам указательный палец: «Молчать!» Потом вернулась к своему столику, читатели уже стояли с прочитанной газетой, готовые уйти.

— Прочитали? Интересно?

— Да! — ответили они. — Это призыв Хетагуровой. Скоро у нас здесь будет много девчат.

— Скоро на каждого из вас будет по... две штуки, — с ироничной улыбкой сказала она.

— По две не по две, но по одной желательно. До завтра, Ирина Александровна! — улыбаясь, ответили они и вышли, но библиотекарь вдогонку крикнула:

— Завтра воскресенье. Библиотека закрыта, — и плотнее прикрыла дверь.

— Ну, Павлуша! Мальчик из Москвы!

 

«Боже мой, какой голос! Какая приветливая интонация», — мелькнуло у меня в голове.

— Нет-нет, не отходите от своих лесотехнических книг, стойте там, я сама подойду туда, тем более что этот уголок со стеллажами не сразу виден входящему.

Она подошла ко мне:

— Что-нибудь выбрали, юноша?

— Ничего я не выбрал. Я только слушаю ваш голос, наслаждаюсь его звучанием и удивляюсь многообразию его интонаций. Как сухо и строго он звучал при моем появлении в присутствии посторонних — и как изменился, когда они ушли! Вы заговорили, как мать говорит со своим грудным ребенком, — ласково, нежно. Так владеть голосом — это необыкновенное искусство.

— Ты прав, сухость была. Искусственная. Не для тебя — для посторонних. Ты не посторонний. Ты свой здесь, и ты прав — это искусство, а учили меня этому искусству великие артисты, знакомые моей мамы, — Алиса Коонен и Василий Иванович Качалов, у которого голос— «несравненный Качаловский», такой, что второго такого нет. А насчет того, что как с ребенком, то это так и есть: я с тобой как с ребенком, юноша мой московский. Во время обеденного перерыва мы беседовали с Анатолием Владимировичем. Ты ему понравился... И мне тоже, — добавила она после небольшой паузы. — Ты ему рассказал о себе много, а он мне кое-что пересказал, и впечатление у нас с ним такое, что ты наш старый, хороший знакомый, с которым просто давно не виделись.

— Ирина Александровна! У меня ведь то же самое. Будто я Анатолия Владимировича и вас знаю много-много лет, и сейчас опять встретил. Вы ведь знаете, что каждая девушка мечтает встретить «принца», а каждый юноша — «принцессу». Я, сколько себя помню, тоже мечтал о встрече с принцессой — красивой, нежной, ласковой. И вот мечта моя начинает сбываться. Вы же принцесса!

— Не фантазируй и не мечтай, юноша. Какая я принцесса? Заключенная баба, девка бесправная, выкинутая из общества особь женского пола. Правда, и здесь, в лагерях, среди массы самых разнообразных людей, иногда совершенно безвинных, создается какое-то общество близких по духу, образованию и интеллекту. Вот ты появился, доселе не известный, — и образовалось что-то новое, кусочек нового общества, нового общения, радостного и приятного. Еще утром мы не знали друг друга, а сейчас воркуем, как старые знакомые. Я уже говорю тебе «ты»,

 

хотя это совершенно недопустимо и запрещено здесь. Это пока. Пока мы одни. Я просто забылась и подвергаю свою жизнь страшной опасности. Зеки не имеют права говорить вольному «ты», особенно в служебных взаимоотношениях, да и вообще везде. Понимаешь ты это, мальчик мой?

Она подошла совсем близко и дотронулась пальцами до моей щеки. Я хотел схватить ее руку и целовать, целовать ее, но она быстро ее отдернула и зашептала:

— Нет, нет! Нельзя! Только не сейчас, только не здесь!

— Где? Когда? — порывисто зашептал я, теряя самообладание.

— Молчи, молчи и слушай. Возьми книгу из своих лесных, раскрой ее и держи раскрытой. Завтра воскресенье. Завтра будет отдых. Иногда мы и в воскресенье работаем, но завтра отдыхаем. Бесконвойным, в управлении много таких, разрешается в воскресенье погулять, сходить за грибами и по ягоды в лес, который здесь рядом. Гулять часто идут на Волочаевскую сопку, на которой шли бои во время гражданской войны. На сопке сейчас стоит памятник тем боям, его и ходят смотреть. Большинство гуляний начинается с утра, с 10—11 часов, а после обеда все отсыпаются или пьют водку — вольные, что бывает чаще. Мы выйдем в два часа. Ты на пять минут раньше. Из поселка дорога к лесу и сопке идет через железнодорожный переезд и потом углубляется в лес, в котором метров через сто будет развилка. Там стоит на вкопанных столбиках столик и две, тоже вкопанные, скамейки. Сядь за этот столик, читай книгу и жди меня. Я пройду мимо, а ты пойдешь за мной через полчаса, если никого не будет. Меня не догоняй, я сама остановлюсь, когда и где надо будет. А сейчас возьми эту книгу. Карточку из нее положи на столик рядом со своей библиотечной карточкой, ты уже на учете у меня. Иди. До завтра.

Она как-то быстро, как птичка, прикоснулась губами к моему лицу и подтолкнула меня к выходу.

В воскресенье, в 14.00, я уже сидел на лавочке около самодельного лесного столика. Передо мной лежала раскрытая книга, но глаза мои смотрели не в книгу, а вдоль дороги, на которой должна была появиться Ирина Александровна. За свои недолгие 20 лет я бывал в состоянии ожидания свидания с девушкой. Оно, это состояние ожидаемого свидания, всегда волнует и даже вызывает нервозность, если девушка опаздывает. А девушки иногда делают это умышленно, чтобы ожидающий действительно поволновался и понервничал. Я волновался. Я нервничал. Я ждал женщину, которая с первых минут знакомства вызвала к себе

 

особое отношение, проявив доброту, нежность, ласковость, артистичность и незаурядный ум. Она превратилась для меня в совершенно необыкновенную женщину, возвышенную и сказочную. А ее положение заключенной не умаляло ее достоинства — напротив, она становилась как бы запретным плодом, заманчивым, но запретным.

Общение заключенных, особенно политических, по статье 58-й, с вольными людьми предопределено было только как общение в производственных целях, а всякие личные взаимоотношения запрещались, тем более между женщинами и мужчинами. 11ричем опаснее это было для зеков — вольный ничем особенно не рискует, а зек рискует своим благополучием, если имеет хоть какое-то подобие его по сравнению с остальными зеками.

Назначая мне свидание, да еще в лесу, Ирина Александровна, безусловно, рисковала. Ее могли перебросить на общие работы и законвоировать. Выручать из этого положения не каждый решится — надо иметь дело с третьим отделом (Особый отдел), который в системе лагерей беспредельно всесилен, и ссориться с ним опасно кому бы то ни было.

Ирина Александровна появилась в начале дороги. Шла она не спеша и так торжественно красиво, как появляется на сцене царственная особа перед ожидающими ее придворными. Она прошла мимо меня, углубляясь по тропинке в лесную чащу. Когда мы отошли от дороги метров на сто, она остановилась и повернулась ко мне. Я ускорил шаг, потом почти побежал, упал перед ней на колени, прижавшись лицом к ее ногам. Вокруг была тишина и покой с обычными, еле слышными, лесными звуками — пением птиц и шелестом листвы.

— Встань, мальчик мой, — сказала она ласково и, отбросив корзинку для грибов, погладила мои волосы. — Встань, ласковый! Я понимаю тебя. Я все это предвидела и по твоим глазам читаю твои мысли. Да, я шла царственной поступью, как когда-то на сцене. Я чувствую твое отношение ко мне — от чистого сердца юноши. Встань и посмотри мне в глаза.

Она приподняла мою голову и стала часто-часто целовать мои глаза, щеки, губы. В ее глазах появились слезы — чистые, блестящие, как алмазинки.

— Что с тобой, Иришенька? Почему слезы?

Я стал осушать своими губами ее глаза.

— Почему ты плачешь, Ирусь? Царевна моя!

Она обхватила мою шею руками, прижалась щекой к моей щеке, прижалась ко мне вся, вздрагивая.

 

— Да! Я плачу. Плачу от радости и от горя. От радости, которая возникла от общения с тобой. Неожиданная, необыкновенная, необъяснимая радость. И от горя, которое окружает меня давно, которое может затянуть меня глубже в болото, в трясину, окружающую меня. Мы не должны потерять контроль над собой и отдать свою радость на потребу шакалам, рыскающим здесь повсюду ищейками легкой добычи. Особенно это коснется меня — зечки умалишенной. Тебя только пожурит начальство и порекомендует не связываться с зечками. Мы же вырваны из обычной человеческой жизни, мы прокаженные!

— Что же делать, Иринушка? Как быть? Ты умная, красавица моя! Сладкая моя! Царевна моя и повелительница. Говори! Приказывай! Буду слушать тебя и повиноваться!

— Сейчас, подожди секунду!

Она еще крепче обняла меня, прижалась, словно хотела раствориться во мне, потом сжала ладонями мою голову, и губы ее, влажные, нежные, сладкие, слились с моими. Это длилось несколько секунд, минут, часов. Я потерял контроль над временем. Потом, мягко отстранив меня, Ирина стала говорить полуприказным-полупросительным тоном.

— Первое — контроль! Самоконтроль и контроль за всем окружающим. Слушай все шумы. Шумы не лесные, а человеческие: голоса, звуки, движения. Все надо слышать и на все своевременно реагировать.

Второе — грибы и ягоды. Ты видел у меня корзинку? Я ведь пошла по грибы и по ягоды. Если приду без них, сразу «подружки» мои дорогие спросят: где и с кем ты валандалась? Я же не могу им рассказать, что была с тобой в лесу. И ты никому ни слова. Понял? Мальчик мой, радость и горе мое! Итак, грибы и ягоды — и подальше друг от друга, пока не скажу: «Иди ко мне!», — как хозяин командует своей собаке любимой: «Ко мне!» Итак, скорее — грибы и ягоды.

В лесах ДВК грибов и ягод столько, что через полчаса моя тара — корзиночка для ягод и авоська для грибов — была полна. Взяв одной рукой корзиночку, другой — авоську, я поднял их высоко, повернулся к Ирине, встал на колени и залаял негромко: «Гав-гав-гав». Боже мой, как она засмеялась, как звонкое серебро рассыпался по лесу ее смех!

— Собачка, моя милая! Какая же ты умная! Не просто умная, а остроумная, шутливая. Люблю таких. Только хорошие, добрые люди могут быть шутливыми, остроумными. Понимают юмор. Злые люди способны только на злые шутки, они не обладают

 

чувством юмора. Вот Анатолий Владимирович Куйбышев, который прислал тебя ко мне, он, конечно, понимал, что я рада буду знакомству с молодым москвичом, который поступал в училище к Мейерхольду, видел моих знакомых. Куйбышев шутник и умница необычайная. Друзья в шутку называют его Беранже, по некоторому сходству, а я иногда сравниваю его по уму с Талейраном. Ты слышал про такого?

— Конечно, слышал! Талейран — министр иностранных дел при Наполеоне, прожил 84 года. Был священником (аббатом, епископом). Став министром, сосредоточил в своих руках все нити сложных дипломатических интриг и тайных переговоров. Он был некрасив, хром, но обладал необычайно убедительным красноречием. Красивейшие женщины Франции из высшего общества, слушая его, настолько обольщались, что становились его любовницами. Есть, говорят, такое суждение, а может быть правило, что мужчина любит глазами, а женщина — ушами. А еще один министр Наполеона, Фуше, ведал внутренними делами Франции, в молодости тоже был священником, а став министром внутренних дел, создал широко разветвленную сыскную систему. Провоцируя баронов и баронесс, князей и княгинь, жуликов, воров и проституток, он заставлял их на себя работать. Он знал все про всех и что вообще происходит во Франции. Эти два министра пережили, вернее сказать, переменили пять видов государственного устройства Франции, оставаясь всегда министрами. Наполеон однажды сказал Фуше: «Я давно должен был расстрелять вас, но вы мне нужны!»

— Батюшки мои! Откуда ты все это знаешь? И про Талейрана, и про Фуше, и про Наполеона?

— Я читал много. О многих великих людях. О Наполеоне написано больше всех. Есть целые библиотеки. У нас о нем отлично написал академик Тарле.

— Ты так интересно и красиво рассказываешь, и потом — ты ведь не безобразен, как Талейран. Ты — молодой, симпатичный, глаза у тебя добрые, чистые, как у ребенка. Я начинаю влюбляться и глазами, и ушами. Ох, мальчик мой! Не обольщай меня. Это так опасно и так сложно в существующих обстоятельствах.

Она говорила это полусерьезно-полушутя, как бы дразня меня.

— Ирина, зачем ты смеешься надо мной? Тебе доставляет удовольствие мучить меня?

— Ко мне! Иди ко мне, обидчивая собачка. Скорее, ну!

 

Я стоял в нерешительности, не зная, что делать. То ли броситься к ее ногам, прося прощения за свою обидчивость, то ли схватить ее на руки и унести на полянку метрах в семи от нас, на которой стояла копна недавно скошенного сена. Мысли в голове мчались молниями. Она поняла это, почувствовала мое состояние и подбежала ко мне стремительно:

— Не надо, Павлушенька, не надо ничего. Ни думать, ни делать. Успокойся. Прости, что так получилось. Я ничего плохого не хотела. Давай сядем, обдумаем и обсудим наше положение. Работа в управлении библиотекарем — самое лучшее, что для меня может быть здесь. Об этом мне сказал сам начальник управления Михаил Васильевич, который ко мне по-отечески, прямо по-родственному, относится. Ты еще не видел его. Вот увидишь — и убедишься в правоте моих слов. По сравнению с лицами многих здешних начальников, его лицо сразу выделяется каким-то необъяснимым выражением доброты. Даже, когда он сердит и кому-либо выражает свое возмущение за допущенные нарушения, то, глядя на его лицо, невольно подумаешь, что он нарочно говорит серьезно и строго, а на лице у него видна доброта. Особенно в глазах, даже когда брови нахмурены. Иногда его лицо напоминает мне лицо Василия Ивановича Качалова, только он носит не пенсне, а роговые очки. Слушай, я тебе расскажу, что было однажды. Вызывает меня заместитель начальника. Я вошла к нему в кабинет. Он стоял у окна ко мне спиной. В управлении я хожу в тапочках, он, вероятно, не слышал моих шагов. Постояв несколько секунд, я сказала: «Гражданин начальник, вы меня вызывали?» Он повернулся и осмотрел меня с головы до ног. Не спеша. Внимательно. Как бы сравнивая с кем-то и оценивая. Потом подошел к своему столу и взял в руки карточку из плотной бумаги — это был мой формуляр, личное дело зека.

— Ирина Александровна? — строго спросил он, пристально глядя мне в глаза.

— Да, — ответила я почти с дрожью в голосе, еле выдерживая его взгляд. Он был самый строгий в управлении, и его боялись даже вольные, уж не говоря о зеках.

— Вы знаете, Ирина Александровна, — продолжал он, но уже с другой интонацией — мягче и даже как-то дружелюбней, — моя секретарша-машинистка ушла в декрет. Это, как вы понимаете, надолго. Из вольнонаемных сейчас никого нет. Я дал задание УРО (учетно-распределительный отдел), чтобы мне подобрали кого-нибудь с хорошей характеристикой. Вы, правда, по специ-

 

альности работник искусства, но в формуляре помечено, что владеете машинописью. Из четырех формуляров мой выбор остановился на вашем, так как одна особа любит выпить, вторая — нечиста на руку, а третья — даже на фото смотреть противно, и видеть ее здесь, в приемной, все равно, что принимать рвотное. У вас здесь две разные фотографии — одна наша, здешняя, она неважная, а вот московская, старая, очень хороша. У вас такая улыбка симпатичная, да и вся вы просто прелесть!

— Можно взглянуть, гражданин начальник? — спросила я с трепетом, неуверенно.

— Конечно! Я вам все разрешаю!

Он достал из большого конверта на столе фотографию и подал мне. Боже, как забилось мое сердце! Это всех по отдельности фотографировали после какого-то концерта. Как она оказалась здесь? У меня слезы брызнули из глаз. Я начала торопливо вытирать их платком. Голова закружилась.

— Можно я сяду, гражданин начальник?

— Да, да! Садитесь... Ирина, — с паузой ответил он. — Ну, вот я, кажется, расстроил вас? Простите. Я не хотел этого. Успокойтесь и выслушайте меня. Вы человек образованный, культурный, характеристика ваша вполне удовлетворительная. Правда, есть пометка, что вы с начальством не всегда лояльны. Но это чаще зависит от начальства. У хорошего начальника всегда все лояльны. Уверяю вас, — он помедлил и с самодовольной улыбкой добавил, — мы будем лояльны с вами. Мной вы будете вполне довольны. Надеюсь, я тоже буду вами доволен. Вот только туалет ваш надо заменить. У вас есть что-нибудь свое, не арестантское? Ну, да ладно, мы организуем все. Оденем вас по-московски, туфельки на модном каблучке — из Франции, парикмахеры сделают вам соответствующую прическу. Вы будете украшением не только моей приемной, но и всего управления, а у нас ведь чуть не ежедневно бывают разные важные люди. Как вы смотрите на это предложение, Ирина... — он замолчал, будто забыв отчество.

— Александровна, — подсказала я.

— Да, Александровна, — повторил он, хотя надеялся, что я не подскажу и фамильярное — только по имени — обращение ко мне узаконится.

— Гражданин начальник, — начала я в смущении, — это так неожиданно, да и машинописью я занималась не профессионально, а так, любительски, и теперь совсем забыла все. Библиотечное дело я знаю хорошо еще с детства, вернее со школы —

 

я в девятом и десятом классах вела школьную библиотеку со своей подругой из класса. У нас и своя фамильная библиотека была порядочная. Я ее оформила по всем правилам. Мне кажется, библиотекарем я более полезна для управления. Вообще, дайте мне подумать, это ведь не просто — перейти со знакомой работы на незнакомую.

— Хорошо, подумайте, — недовольно сказал он, — хотя я мог бы без всяких раздумий с вашей стороны отдать распоряжение, и вы должны были бы выполнить его. Вы же знаете, что десятки тысяч людей работают у нас там, куда их направляют. И без раздумий. И это в моей практике первый такой случай. Вы понимаете это, Ирина... Александровна?

— Да, да, гражданин начальник, понимаю, — пролепетала я, еле дыша.

— Ну, вот и хорошо, если понимаете. Я ведь хочу сделать для вас лучше. Вы умеете разговаривать с людьми, как этого требуют обстоятельства. Это важно для секретаря. Словом, вы нужны мне. Разрешаю вам подумать хорошенько. Сегодня и завтра, в воскресенье, а в понедельник жду вас на работе. Идите.

Ни жива ни мертва вышла я из приемной и, прибежав в библиотеку, тут же позвонила Михаилу Васильевичу и рассказала вкратце о происшедшем.

— Сиди в библиотеке до конца дня. Я зайду. Приготовь мне «Историю партии», последнее издание, — это мой заказ.

Нервничая и дрожа, как в лихорадке, я ходила между книжных стеллажей, ожидая Михаила Васильевича, который появился в 19.10.

— Закрой дверь, время вышло, — коротко приказал он, — и иди сюда, за перегородку. Повтори все подробней.

Я рассказала все в деталях.

— Ах негодяй, ах подлец! Вот бугай ненасытный, — тихо за говорил он, — уже сколько красивых женщин прошло через его руки, а выходов из его приемной два: в родильный дом или на общие работы. Чаще второе. Ты дрожишь? Понятно. От такого предложения задрожишь. Успокойся и иди сейчас же в санчасть. Отношения с ними хорошие? Пусть запишут в книгу, проставят температуру и дадут справку. И чтоб неделю тебя на работе не было. За неделю я утрясу все. Пусть берет себе секретаря из других отделов, а не из библиотеки. Артистку ему захотелось! Вон в КВО (культвоспитательный отдел) секретарем артистка, правда, совсем другого пошиба, ему как раз такую и надо. Секретарей много любых, настоящих и фиктивных, а хорошего библиотекаря

 

трудно найти. У нашего управления очень широкий круг производственных задач: железнодорожное строительство, гражданское, жилищно-коммунальное, хозяйственное, все это в комплексе со строящейся железной дорогой, а для этого и лесозаготовки, стройматериалы, авто- и лесотранспорт, сельское хозяйство, рыболовство и рыбопереработка. Мы из Амура, вдоль которого идет наше строительство, и из его притоков, а их у него двести, добываем тысячу тонн прекрасной лососевой рыбы — кеты и горбуши, а вообще Амур по составу рыб занимает первое место в Союзе — в нем 99 видов рыб. Рыбой мы обеспечиваем питание всех заключенных и вольнонаемных работников, а икру поставляем в торговлю — и нашу, и за рубеж. По всем этим производственным вопросам нашего лагеря надо иметь соответствующую техническую литературу, а следовательно, хорошую библиотеку и хорошего библиотекаря. И для тебя, Ирочка, это лучшее место. Тебе не надо здесь очень красиво выглядеть, нужны именно вот такие удобные тапочки, а не изящные туфельки на высоком каблуке, которые возбуждают похотливых мужиков. Кстати, и посетители, читатели твои, здесь в большинстве приличные люди, это тоже важно. У тебя еще большая часть жизни впереди, и ты должна сохранить себя для будущего. Я был знаком с твоим отцом и постараюсь помочь тебе во всем. Ну, не расстраивайся, вижу уже глаза на мокром месте. Успокойся и быстро в санчасть.

— Спасибо, спасибо вам, Михаил Васильевич! Как мне благодарить вас? — лепетала я со слезами.

— Благодарить не надо. Слушаться надо. Без моего совета никаких решений сама не принимай. Хорошо еще, что начальник Третьего отдела мой приятель. Вытри свои мокрые соленые щечки. Все! Уйдешь после меня через пять минут — и прямо в санчасть.

Я села за столик и несколько минут ревела белугой, только без крика, потом умылась, закрыла библиотеку и отнесла ключи дежурному по управлению. Он повесил их на доску и спросил:

— Что с вами, Ирина Александровна? Вы заболели? У вас воспаленное лицо и вы дрожите!

— Да, мне нехорошо. Сейчас пойду в санчасть.

— Не болейте, Ирина Александровна. Отсыпайтесь завтра. Здоровья вам!

— Спасибо, гражданин дежурный.

Градусник в санчасти показал 37,5. Дежурным лекпомом (лекарский помощник) работал Юра, бывший студент пятого

 

курса Московского медицинского института, который получил пять лет по статье СОЭ (социально-опасный элемент) за анти советский анекдот. Он поставил мне температуру 38,3, записал меня в список больных и дал справку, что необходим постельный режим.

Добравшись до своей вагонки, на нижнем отделении которой находилась моя постель — матрац и подушка из сена, я улеглась, съежившись и накрывшись байковым одеялом с головой, оставим только дырочку у носа, чтобы дышать. Воздух в бараке был спертый, тяжелый и неприятный — большую часть барака занимали простые женщины с общих работ: работницы подсобного сельскохозяйственного участка и рыбоперерабатывающего коптильного пункта, уборщицы, прачки, посудомойки. Почти все они были неряшливы, нечистоплотны, неприличны в поведении, непристойны в своих разговорах, особенно если речь шла о мужиках, а это было постоянно — изолированные надолго от мужчин, женщины становятся невообразимо вульгарными и дурнеют. К утру, к подъему, к 6.00, воздух становился настолько невыносимым, что было трудно дышать, а в голове мутилось.

Я лежала, укрывшись, и вспоминала прошедший день. Михаил Васильевич спас меня еще раз. Если бы не он, меня посадили бы в приемную секретарем-машинисткой и никуда бы мне от этого не уйти. Что было бы дальше ясно — беспрекословное подчинение и, в конце концов, исполнение всех желаний начальника, которые он сам выразил: «Мной вы будете вполне довольны. Надеюсь, я тоже буду вами доволен». Все ясно. Меня охватывала дрожь от этих мыслей. И никакие мои способности по самообороне не помогут. Он ведь действительно бугай — племенной бык, производитель потомства. Какого потомства? Детей-сирот, безотцовщины. Меня всю передергивало от отвращения. А ведь многие здешние бабы мечтают лечь под него. Это бабы-сучки.

Температура у меня продержалась до пятницы. В понедельник я вышла в библиотеку. Вид у меня был неважный. Когда брала ключи у дежурного, он посмотрел внимательно на мое лицо и сказал:

— Побледнели вы, Ирина Александровна. Ослабли, наверно. Скорей поправляйтесь!

— Спасибо, гражданин дежурный!

После обеда заявился мой «благодетель» — заместитель начальника. Внимательно посмотрел на мое лицо. Вероятно, убедился, что я действительно болела.

 

— Как чувствуете себя, Ирина Александровна?

— Видите, гражданин начальник, вышла на работу. Температуры больше нет, значит, выздоровела.

— А не поспешили выходить?

— Нет. И потом — пришло много литературы из Москвы по нашей заявке из управления. Надо все обработать, расставить. Многие отделы ждут литературу.

— А как Михаил Васильевич узнал о моем предложении?

Он с утра в пятницу заказал последнее издание «Истории партии», предупредив, что зайдет вечером. Я ему книгу отдала и рассказала о вашем предложении. Ох, как он рассердился! Прочитал мне целую лекцию о важности нашего строительства и о важности для строительства иметь хорошую библиотеку. Сказал, что он никуда не отпустит меня — секретаря найти легче, чем библиотекаря. И откровенно говоря, гражданин начальник, мне здесь очень нравится и, хотя ваше предложение весьма заманчиво, я останусь здесь!

Он внимательно, с прищуром, посмотрел на меня и сказал с каким-то ехидством:

— Ну и женщина вы, Ирина! И красивая, и у-у-умная, очень умная!

— Да что вы, гражданин начальник! Я такая же, как все. Не надо меня хвалить.

— Нет, не скажите. Уж женщин-то я знаю хорошо. Насквозь вижу. Ладно, не буду из-за вас ссориться с начальником, хотя мне очень хотелось бы, чтоб вы были у меня. Не забывайте этого. Я для вас много могу сделать. Нате, поправляйтесь!

Он положил на столик за барьером плитку шоколада «Золотой ярлык» и ушел.

У меня было непреодолимое желание запустить этой плиткой в его широкую спину, но я сдержалась. Потом я хотела выбросить ее в мусорный ящик — и опять преодолела себя, подумав: «Чего я этим достигну? В спину — нельзя. Он станет явным врагом и постарается не только укусить, но и погубить. В мусор? А кому от этого польза? А съем я ее, и все дела. Мне это сейчас нужно». Вот и все. Ну, так как, ясноглазый? Что нам с тобой делать? Видишь, как все сложно и опасно. Особенно для меня.

— Иришенька, у меня голова кругом идет. Что делать — не знаю. Подвергать тебя опасности — это преступление. Как ты вообще попала в этот ад?

— О, мальчик, это длинная, мерзкая, отвратительная история, в которую я угодила в Москве. История эта доказала, что у

 

нас ни за что могут посадить кого угодно. В Москве у меня возникла такая же ситуация, как здесь с моим секретарством. Правда, я там была свободным, вольным человеком, но у меня не было ни опыта, ни защиты, а свобода наша — фикция. Нет ни свободы подлинной, ни справедливости. За эти мысли и слова мне могут «припаять» новую статью и добавить срок.

В Москве паутину вокруг меня плел паук, в сто раз могущественнее этого заместителя начальника, имеющего звание старшего комсостава. Московский принадлежал к высшему комсоставу — генерал. Это был коварный, хитрый, но довольно образованный, начитанный и в определенной степени эрудированный человек, по своей натуре подлый и сексуально больной, извращенный мерзавец. Ему нравилась играть со мной, как кошке с мышкой. Он так опутал меня своей паутиной, создал такую обстановку вокруг меня, что я сама должна была просить у него помощи в разрешении ситуации, которую он сам и создал. Я не сразу поняла его замыслы и первое время почти верила ему, верила в его помощь. Потом поняла, что я в ловушке, и началась борьба — сначала скрытая, завуалированная, перешедшая затем в открытую, беспощадную. Когда капкан захлопнулся, я оказалась на Лубянке, где начались мучительные переживания, бесконечные испытания, переходившие в пытки, и только где-то в глубине сознания теплилась надежда на окончание этих мучений и на что-то лучшее впереди.

И вот это «лучшее» здесь, в Юг-востЛаге, где опять моя внешность, моя артистичность создают мне осложнения. Я не могу тебе сейчас все рассказать, но со временем, если позволит обстановка, расскажу.

Мы пробыли еще минут десять в лесу, потом она сказала:

— Нам пора возвращаться. Я пойду первая, а ты минут через семь после меня. По возможности заходи в библиотеку, но вести себя надо очень осторожно. Все должно быть, как положено, — формально, официально.

Она обхватила мою голову руками, прижалась губами к моим губам — быстро-быстро, как на вокзале, когда поезд уже дрогнул и тронулся. Прошептала:

— Хороший ты мой! — и ушла, тоже быстро-быстро.

Я стоял в лесу минут двадцать. Стоял и все еще чувствовал ее поцелуй — нежный, ласковый, страстный. Поцелуй красивой, умной, обаятельной женщины, которая давно никого так ласково не целовала.

 

...Моя работа в лесном отделе управления состояла в том, чтобы из старых картографических разработок сделать одну карту лесных массивов вдоль железнодорожной линии «Волк», примерно на 20—30 километров в ширину (в зависимости от наличия там лесов), раскрасить эти лесные массивы соответствующими цветами, по породам леса, и насыщенностью, в зависимости от возраста древостоя. Мне был выделен стол в отделе и большая чертежная доска. Через некоторое время, когда я подготовил часть карт с лесными массивами, одного стола уже явно не хватало, и мне пришла в голову мысль попросить начальника отдела В.П. Пиоттуха согласовать с КВО, чтобы я работал в читальне, где большие столы целый день пустуют, так как читатели берут книги и читают их в отделах.

Пиоттуху мое предложение понравилось, тем более что в отделе у него от моей картографической деятельности стало очень тесно. Он быстро все согласовал и получил «добро» от Михаила Васильевича, который только предупредил, чтобы все было аккуратно, опрятно, не создавало неудобств в работе библиотеки и согласовано с Ириной Александровной.

После разрешения Михаила Васильевича оба начальника, ЛО и КВО, взяв меня с собой, пошли в библиотеку к Ирине Александровне и объявили ей о принятом решении.

— А начальник управления знает об этом? — официально спросила она.

— Мы только что от него. Он дал «добро», но просил согласовать с вами. Вы не возражаете?

— А как я могу возражать, если уже все согласовано и решено? У меня только просьба — не курить здесь. Вы курите, молодой человек? — обратилась она ко мне строго официально.

— Нет, я не курю. Но если бы и курил, то с сегодня бросил бы, — ответил я с улыбкой.

— Вот что значит — москвич! — воскликнул Пиоттух. — Молодец! Считаем нашего москвича вежливым и галантным. Правильно, Ирина Александровна?

— Для начала — вроде бы так. Будем надеяться, что он останется таким до конца этой работы.

— Чувствуешь, москвич, какой здесь порядок и какие требования в нашей библиотеке? — продолжал Пиоттух. — Оправдаешь звание вежливого москвича?

— Оправдаю! Не подведу вас, Владимир Петрович. И Ирина Александровна будет довольна. А насчет вежливости москвичей — вот были такая быль или анекдот, не знаю, но иногда быль

 

становится анекдотом, а анекдот — былью. Короче, едет трамвай по Ленинграду, народу немного, но места все заняты. На одной остановке вошла красивая молодая женщина и, осмотревшись и увидев, что свободных мест нет, она уже собралась отойти в уголок, чтобы держаться за стойку. Вдруг ближе всех к ней сидевший молодой человек вскочил и сказал ей: «Садитесь, пожалуйста!» Она села, посмотрела на него и сказала: «Сразу видно ленинградца!» — «Почему?» — с некоторым удивлением спросил он. «Потому, что уступили мне место». — «А-а! — ответил он. — Я действительно ленинградец, а вот вы, сразу видно, москвичка». — «Почему?» — очень удивилась девушка. «Потому что даже спасибо не сказали!» Весь трамвай, вернее, пассажиры грохнули веселым смехом, а москвичка залепетала: «Ой! Спасибо, спасибо!»

Все присутствующие в библиотеке весело засмеялись, а особенно весело и радостно смеялась Ирина Александровна, и глаза ее были как звездочки.

— Что ж, все хорошо и даже весело, — сказал Пиоттух, — вы, Ирина Александровна, вероятно, будете действительно довольны соседством с нашим вежливым и веселым лесником-москвичом.

И обратившись ко мне, распорядился:

— Забирай из отдела свое имущество — чертежные доски, рейсшины, линейки, кисти, тушь — и переселяйся сюда. Так, Ирина Александровна?

— Да, да, конечно! — ответила она, а в глазах у нее светилась такая радость, что мне стало тепло на сердце. Когда я все перенес из ЛО и разложил, как мне надо, на столе, Ирина позвала меня из читальни в библиотеку и тихо сказала:

— Пока все идет, как по-писаному. Спектакль разыгрывается по тому сценарию, который нам и нужен. Мы с тобой — артисты, играющие свои роли без пьес и мизансцен. Играем хорошо, не переигрываем. Это очень важно — не переигрывать, иначе все нарушится и всем будет ясно, что мы играем. Об этом надо все время помнить.

На второй же день после официального переселения меня из ЛО в библиотеку все стало известно всему управлению, а затем и всему поселку и зоне за проволокой. Кто-то пересказал анекдот о «вежливой» москвичке в Ленинграде и т. д. Так было узаконено мое пребывание и работа в библиотеке, которая шла очень успешно. Во многом мне помогала Ирина — раньше она занималась немного акварельной живописью, прекрасно составляла колер для раскраски, умело владела кистью. Почти всю раскраску лесных массивов на картах осуществляла она по моим пометкам.

 

Готовые карты я вешал на стенды, укрепленные на стенах. Получалась довольно красочная картина лесных массивов по всей местности вдоль строящейся линии железной дороги «Волк».

Однажды в первой половине дня в библиотеку пришел Михаил Васильевич.

— Дошли до меня слухи, — мы замерли с Ириной: какие слухи? о ком? о чем? Неужели что-нибудь о нашей дружбе дошло до него?.. — что у вас тут успешно идет работа. Ну-ка, показывайте, рассказывайте!

Боже мой! Как мы выдохнули, как вздохнули!

— Вот смотрите, Михаил Васильевич! — начал я. — Здесь много карт-схем, на которые нанесены лесные массивы вдоль железнодорожной трассы. Каждая карта является продолжением другой. Если их все сложить, то получится карта всей линии «Волк» с прилегающими к ней лесомассивами на расстоянии от трассы (пока) до 10—15 километров. Это почти все первое отделение Юг-востЛага (их всего три). Каждая порода леса имеет свою расцветку на картах лесоустройства: береза — голубая, осина — зеленоватая, сосна — оранжевая, лиственница — коричневая, ель — фиолетовая. Вот сейчас вы отчетливо видите, какие породы леса находятся вблизи железнодорожной трассы на этом участке. Кроме названия пород видите примерный возраст лесомассива — он выделяется интенсивностью цвета. Возраст делится на несколько ступеней: молодой, приспевающий, спелый перестойный древостой. Кроме названия лесопороды и примерного возраста, есть еще два важных показателя — запас леса на один гектар (по данным лесоустроителей) и общая площадь массива. Конечно, это не абсолютно точные данные для характеристики массива, но они дают правильную ориентировку. Это значит, что уже сейчас можно делать вывод, что с некоторыми массивами не стоит связываться — полученные там объемы древесины не оправдают затраченных средств на организацию лесозаготовок и лесовывозку.

— Послушай, вежливый москвич, как тебя некоторые величают, а когда же ты все это успел сделать?

— Михаил Васильевич, есть несколько обстоятельств, которые ускорили эту работу. Во-первых, столовая рядом, на обед уходит полчаса, а бездельничать еще полчаса не люблю, во-вторых, здесь все с утра готово к работе. Не надо ничего ни приготавливать с утра, ни сворачивать и убирать перед уходом. И в-третьих, это, пожалуй, самое главное, — очень ускорила изготовление цветных карт Ирина Александровна.

 

— Ирина Александровна? Чем же? Вдохновением? Это, пожалуй, возможно. Она такая женщина, что способна вдохновить и на подвиг, и на труд, не в обиду будет сказано, а в похвалу.

— Нет, Михаил Васильевич, — пояснил я. — Здесь было не только вдохновение, а самый реальный, отличный труд. Все, что на картах цветное, красочное, — это ее заслуга.

—Ну-ка, ну-ка! Расскажите, Ирина Александровна, как это вы стали художником?

— Сейчас расскажу, только не надо иронизировать по поводу вдохновения и тому подобное, — с легкой обидой заметила она.

— Уже обиделась? Не надо, я ведь пошутил. Рассказывайте, я слушаю.

— По утрам я прихожу всегда раньше и смотрю, что он тут «рисует», этот юноша из Москвы. Однажды вижу — у него по явилась разноцветная тушь разной насыщенности, разведенная в стаканах. Я спросила, что он будет рисовать. Он ответил, что будет не рисовать, а наносить цвет, или тон, на отдельные участки карты, в зависимости от породы леса, которая растет на этом участке. Я еще в школе увлекалась акварелью, мне было интересно увидеть, что это будет за «акварелист», — ведь владеть акварелью не менее сложно, чем маслом. Увидев, как он покрыл тоном первый участок, я сказала ему, что он плохо владеет акварельной кистью — на ней слишком много краски, и когда он поднимает кисть от бумаги, лишняя краска с кисти остается на бумаге капелькой, которая после высыхания будет более темным пятнышком, будто здесь несколько переспелых деревьев. Ведь это нежелательно? Я предложила — дайте-ка я закрашу следующий участок. Он сначала не давал, а потом с недоверием дал мне кисточку и краску. После моей окраски он очень внимательно рассмотрел мою работу и сказал: «Удивительно, что очень быстро, и еще удивительней, что отлично!» Теперь понятно, как и почему я это сделала?

— Да. Все понятно и убедительно. А скажите, Ирина, чем вы в молодости, — подчеркнул интонацией Михаил Васильевич, — не увлекались, не занимались?

— В молодости?

Ирина задумалась.

— Я не увлекалась, не занималась... обжорством! — резко проговорила она. — Увлекалась же и занималась... гимнастикой, балетом, фигурным катанием, музыкой, пением и даже окончила курсы борьбы дзюдо и самообороны. Так что могу дать сдачи

 

любому хаму, и кое-кому от меня в прошлом очень не поздоровилось.

— Да, молодчина вы, Ирина Александровна. Женщина не обыкновенная! Но вот вопрос: вы увлеклись раскраской карт лесоустройства, то есть работали на ЛО, на Пиоттуха, а как же библиотека? Вы ее запустили? Забросили?

— Что вы, Михаил Васильевич! Ни в коем случае. Библиотека у меня — это основное, и желательно, чтобы надолго. Я договорилась с директрисой школы, чтоб она мне дала на два часа в день двух девочек с четким почерком. Я их обучу библиотечному делу, и они потом приведут школьную библиотеку в полный порядок, а мне помогут сейчас. И вот посмотрите, Михаил Васильевич, что они уже сделали. — Она взяла со своего столика несколько школьных тетрадей, довольно потертых и мятых, и две большие толстые книги в твердом переплете. — Вот эти тетради — это мои бывшие, временные, инвентарные книги, а это новые, выписанные с вашей помощью из Москвы, настоящие инвентарные библиотечные книги. Посмотрите, как они заполнены, — это все мои девочки из школы, пока я увлекалась акварельной раскраской карт для управления. Так на кого я работаю, Михаил Васильевич? На вас! И библиотекой на вас, и акварелью, через этого молодого человека и через Пиоттуха, тоже на вас! Разве я не права, Михаил Васильевич?

— Правы, правы, Ирина Александровна! Ох и женщина! Пока вы мне все рассказывали, у меня возникла хорошая идея, которую надо непременно осуществить. Сейчас ты, — обратился он ко мне, — возьми 5—6 готовых карт и пойдем со мной, а в три часа вы оба поднимитесь ко мне в кабинет.

Войдя в кабинет, он сказал, чтоб я разложил в соответствующем порядке карты на большом длинном столе, а сам вызвал секретаря и приказал, чтобы к трем к нему были вызваны руководители всех отделов.

— И Третий отдел вызывать?

— Нет. Третий не надо. Хотя пусть и он придет, если сможет. Ему тоже это будет интересно и полезно.

Без пяти три мы с Ириной поднялись в приемную, которая была полна руководителями отделов.

Через две минуты секретарь открыла дверь кабинета и попросила входить. Входившие начали рассаживаться на стулья, которые стояли у стен, но Михаил Васильевич сказал:

— Подождите садиться. Лучше подойдите к этому столу, чтобы все видели, о чем будет идти речь. Мы ненадолго. Каран-

 

даши и бумагу можете не готовить. Надо только внимательно послушать информацию молодого специалиста из лесного отдела и мое заключение. Итак, молодой человек, — обратился он ко мне, — повторите для всех присутствующих все то, что вы рассказали мне.

Когда я закончил свой рассказ, Михаил Васильевич поблагодарил меня и, глядя на всех присутствующих, сказал:

— Вот видите, какая наглядная и выразительная картина наличия лесных массивов по нашей трассе. Здесь пока часть трассы, примерно 20—25 процентов, остальное в работе. Хочу вам сообщить, что эту работу выполнил специалист лесного отдела. Помогала ему наша заведующая библиотекой Ирина Александровна, которая раньше увлекалась акварельной живописью. Это увлечение помогло и здесь, все цветное выполнила она по его указанию — каким цветом что раскрашивать. Теперь послушайте, зачем я всех вас пригласил. Все, что здесь так красиво изображено, мы с вами, — он сделал паузу, — уничтожим. Спокойно, спокойно... сначала выслушайте. Все эти лесные массивы, почти все, мы с вами вырубим для нашего основного строительства: железной дороги, вокзалов, станций, жилых домов, школ, больниц, детских садов, магазинов, клубов и так далее. Вот что значит — уничтожим! Поняли? Теперь я хотел бы, чтобы мы имели такую же, как эта, красочную карту-проект всего нашего настоящего строительства. Чтобы каждый объект, частично я перечислил их, определенным условным знаком был изображен на карте. Когда объект готов, сдан в эксплуатацию, на карте он обводится красным кружком, и когда вся карта будет в красных кружочках — мы с вами выполним то, для чего здесь находимся. В производственном отделе есть схема-проект нашего строительства, но там все в одном цвете и в основном железнодорожное строительство и мосты. Все схематично, а мы сделаем художественно и наглядно. Прошу всех, совместно с ПРО, подумать и дать свои соображения по этому вопросу. Здесь остаются лесной отдел и АХО, остальные свободны.

Когда все ушли, Михаил Васильевич обратился к Пиоттуху:

— Владимир Петрович, штат отдела укомплектован полностью?

— Нет, Михаил Васильевич, свободны единицы старшего техника, инженера и чертежника.

— Хорошо! Пишите докладную о переводе нашего главного исполнителя на должность старшего техника. Теперь АХО. У вас есть список важных специалистов-заключенных, которым вы даете талоны на бесплатное питание в столовой управления?

 

Внесите в этот список Ирину Александровну и выдайте ей талоны с завтрашнего дня. Она по совместительству с основной работой делает очень важную работу для Юг-востЛага. Все, вы свободны!

Вернувшись в библиотеку, мы с Ириной готовы были плясать от радости — так все поворачивалось в нашу пользу. Ведь теперь, чтобы выполнить все, что задумал Михаил Васильевич, надо здесь, в библиотеке, работать вместе несколько месяцев. И мы работали, работали старательно, стараясь ни у кого не вызывать каких-нибудь нехороших мыслей по поводу нашей совместной работы.

За эти месяцы Ирина и рассказала мне о том, как она оказалась здесь, в Юг-востЛаге. С ее слов я и попробую изложить эту историю. Вот она.