ТАЙНАЯ СТРАСТЬ КНЯГИНИ ОЛЬГИ

 

Однажды Борис сказал мне, чтобы я зашел к Рюмину для уточнения каких-то данных.

— Вот, Павло, принесла мне Княгиня Ольга из УНКВД данные на тебя по их запросу. Все ты указал правильно, но у нее есть какие-то уточняющие вопросы к тебе, и она просила, чтобы ты позвонил ей завтра с 15 до 16. Запиши ее телефон. Ты удивился ее прозвищу — Княгиня Ольга? Это ее прозвали здесь так — она «побеждает» мужиков с первого взгляда. Ты ее видел? Она тебя видела?

— По-моему, в первую ночь, когда нас привезли в Архангельск и мы были в УНКВД, она заходила с каким-то документом для ознакомления. Я только не понял — штатская она или имеет звание, так как формы на ней не было, но на ногах были сапоги. Ведь женщина штатская не оденет вдруг сапоги?

— Рассуждаешь правильно. Она, братец мой, по званию капитан, а на ногах у нее, вернее, на ножках не сапоги, а сапожки. Занимается она очень важными делами и особыми поручениями лично начальника. Мужики все от нее без ума, но дотронуться, прикоснуться к ней боятся, да и опасаются, так как власть ее удивительна и, я бы сказал, безгранична. Позвони ей, ответь на ее вопросы. Не спеша. Думай, что говорить. Это мой тебе дружеский совет, и разговор наш должен остаться между нами. Я, возможно, напрасно так откровенен, но мы долго уже с тобой разговариваем без секретов. В Архангельской области я работаю очень давно, знаю здесь всех и все и тебе, как человеку новому и временному, даю полезный совет и разъяснение. И запомни: язык наш — враг наш.

— Спасибо, Михаил Дмитриевич, все запомню и буду всегда помнить. Спасибо!

На следующий день в 15.30 звоню:

 

— Алло?

— Ольга Сергеевна слушает. Вы по поручению Михаила? Ничего не спрашивайте. Слушайте внимательно. Скажите мне точно время на ваших часах.

— 15 часов 31 минута.

— Хорошо. Теперь сосредоточьтесь. Запоминайте — завтра в воскресенье, ровно через 24 часа, встретимся на остановке трамвая у моей работы в сторону вашей работы, знаете?

— Да.

— Точно быть там. Я подойду к остановке, переглянемся. Войду в трамвай. Вы через человека за мной. Когда я выйду, вы опять через человека выйдете за мной. И еще раз — войду на следующий трамвай, вы за мной. Первый не заговаривайте. Я сама заговорю, когда надо. Ясно?

— Как Божий день!

— Молодец! Прощаемся на 24 часа, до завтра!

— Слушаюсь!

Хмыкнула! С насмешкой и довольной интонацией. Раздались короткие гудки.

В воскресенье в 15.25 я уже на остановке. Жду! Жду красивую, необыкновенную, ароматную до умопомрачения, мгновенно покоряющую княгиню. Почему она так назначила свидание? Инкогнито. С предосторожностью. Для делового, служебного разговора в этом нет необходимости. Значит, разговор, встреча — не деловые, а личные. Неужели ей хочется лично, самой, как женщине, встретить меня? Тогда, в УНКВД, ночью она дважды видела меня, и перед второй встречей она «прихорашивала» себя. И внешне, и духами, увеличивая свои чары, свою привлекательность. А как она «смотрела» мою ладонь? Необычно. С особым чувством ощущения от прикосновения наших рук. Это было заметно и понятно. Что ее привлекло во мне? Все это время помнила, снова захотела увидеть. Вспоминала? Мысли мои мелькали молниями. Уже 15.35! Где же она? А может быть, все это фантазия, сон? Увлекательная фантазия? Чарующий сон? Нет-нет! Не может быть! Разговор был, Рюмин передавал ее просьбу, телефон. Разъяснял подробности ее характера, поведения. Все это было. Было наяву! Не сон! Просто она умышленно мурыжит, заставляет нервничать, ожидание увеличивает желание встречи.

15.38! Неужели не придет? Разговор был короткий, но деловой, четкий, конкретный. Люди с такой речью обычно пунктуальны. Что-нибудь случилось? Прошло 24 часа. Ага! Наконец-то! Идет! На каблучках! Ой! Что-то необыкновенное! Стройное,

 

изящное. Сколько ей лет? 28—30, но походка как у 20—25-летней девушки. Как говорят солдаты: «Не идет, а пишет, не пишет, а рисует». Подойдя близко, взглянула и, закрыв на секунду глаза, вдруг широко открыла их, как бы удивляясь. В глазах мелькнула смешливая искорка.

— Бабуля, трамвая давно нет? — обратилась она к стоявшей рядом со мной старушке.

— Да как тебе сказать, красавица, какая же ты пахучая. Мальчишки вон хорохорятся как воробьи, только что появились, а я с офицериком этим вот уже 15 минут переминаюсь с ноги на ногу. У него ноги молодые, здоровые, прохаживается туды-сюды, туды- сюды, да мурлычет что-то себе под нос, а мои-то ноги старенькие, устают быстро. Да раньше-то здеся скамеечка была, можно было присесть, а таперя вон одни столбики от нее остались. Да, чавой-то нету ево, этово громыхолку-трамвая? Не случилось ли чаво?

— Я тоже за эти 15 минут все передумал, ожидая... трамвай. Чего только в мыслях не мелькало. А вдруг случилось что-то... с трамваем? — нарочито с паузой сказал я.

Ольга поняла, что эта пауза относится к ней, что в мыслях моих была она. Улыбнулась. Весело так, с наслаждением, будто понимая подтекст моей фразы, что думал и беспокоился о ней, а не о трамвае.

— Не волнуйся, бабуля, и... офицерик, тоже не волнуйся. Сейчас трамвай придет, и мы поедем каждый по своим делам.

— Сегодня же воскресный день, голубушка моя, какие дела в воскресенье? Это грешно. В воскресенье отдыхают, гуляют да развлекаются.

— Вот мы и будем отдыхать.

— А меня вызвали на деловую встречу для выяснения некоторых вопросов, а уж после выяснения не знаю, что будет. Возможно, и развлечения. У меня давно не было никаких развлечений, — произнес я.

Ольга посмотрела мне в глаза. Хмыкнула и улыбнулась. Трамвай, громыхая, остановился. Ольга взялась за поручень и приказным тоном сказала:

— Старший лейтенант, помогите бабуле подняться в вагон. Тебе далеко ехать, бабуля?

— Нет, недалече. Три остановочки.

Перед третьей остановкой бабуля встала, подошла к двери и ласково проговорила:

— Спасибо вам, красавчики. До чего ж вы хорошенькие-то, прямо как на картинке. Ну, счастливого пути вам. Я приехала.

 

Она осторожно сошла. Водитель звякнул, вагон с грохотом и скрежетом колес покатил дальше.

Через две остановки Ольга вышла через переднюю дверь, я выскочил через заднюю. Кроме нас на остановке никого не было.

— Все хорошо! Мы одни. Бабуля пожелала нам счастливого пути. Так, офицерик... красивенький? Бабуля веселая. Видно в молодости была хороша! Пойдешь за мной метров через 8—10. В переулке я открою калитку и войду через палисадник в домик. Ты пройдешь мимо, а через 20—30 шагов повернешь назад и, если нигде никого не будет, войдешь в эту калитку, запри ее щеколдой и войди в домик. Не запутайся, а то еще войдешь в какой-нибудь другой домик.

— Нет, нет, Ольга Сергеевна, не запутаюсь. В другой домик не пойду. Только эту калитку отворю потихоньку и войду в этот сад, словно тень.

— О, это мне нравится. Люблю романтику, шутку, юмор. Молодец, офицерик!

— Она повернулась и пошла. Через 8—10 метров я последовал за нею. А в голове — сумбур. Непонятное что-то. Что будет? Куда я иду? Вспоминаю рюминские предупреждения. Что происходит? Не провокация ли это? А какой смысл в ней? Кто я такой? Что представляю собой? Мелкий немецкий разведчик. Вот, пожалуй, это ее и заинтересовало — «немецкий разведчик», старший группы. Вроде симпатичный, разговорчивый, шутливый (вспомнил разговор ночью в управлении НКВД). Да-да, именно так! Совершенно новая необычная и волнующая ситуация. О! Женщины!? Какие же вы бываете разные, непредсказуемые?!

И что будет дальше, потом? Со мной что? А, будь, что будет! Смерти не будет. Я ведь еще молод, а должен дожить до глубокой старости. Здесь не умру. Будут сон, фантазия, сказка, омут. Русалка увлекла в омут, но не смертельный, а сладостный.

Вхожу в калитку. Закрываю на щеколду. Иду по ухоженной дорожке палисадника. Дверь домика-теремка приоткрыта. Ключ в замке на внутренней стороне двери. Закрываю на ключ. Прихожая. Аромат опять начинает туманить мозги, как туманил на трамвайной остановке, когда она подошла.

Дверь широко раскрылась, и новая волна аромата пахнула еще сильнее.

— Почему так долго, офицерик? — с насмешкой сказала Ольга Сергеевна, — Входи, входи, не стесняйся. Я вижу, у тебя какой-то стеснительный вид. Это мне не нравится, а ну-ка по-

 

смотри мне в глаза, нет, дай, я лучше сама посмотрю в твои ясные очи.

Она взяла меня за руку, подвела ближе к окну, поставила лицом к свету.

— Ну-ка, ну-ка. Не в окно смотри, а в мои глаза.

— Не могу, Ольга Сергеевна, не могу в ваши глаза долго смотреть. Теряю самообладание.

— Не надо, не надо! Теряться не надо, и Сергеевну, да еще на вы — не надо! Только по имени, и чем больше у тебя, офицерик, будет фантазии и разнообразия, тем мне будет приятнее.

— Тогда и у меня просьба, — обратился я к ней с просительной интонацией, — не надо «офицерика». Это бабуля нарекла так меня насмешливо. Почему? Вас-то сразу правильно и справедливо: «Красавица! Пахучая!»

— Опять «вас»! Только «ты»! Здесь только «ты». Если где-то придется еще быть вместе, то непременно «вы» и Сергеевна. Тебя же она нарекла так, потому что ты ей понравился — молодой «офицерик». Если б не понравился, она бы сказала — «офицеришка» или еще как недружелюбно. Вот что, «офицерик» милый, мы еще успеем поговорить откровенно и чистосердечно, но не как в управлении, где тоже всегда призывают к этому. Здесь у меня не официальное место пребывания, а личное, и я хочу, прошу, чтобы наше общение здесь было чистосердечным, откровенным, доверительным и доброжелательным. Тебе что больше нравится, когда тебя просят или приказывают?

— Это зависит от обстоятельств. Иногда можно только просить, иногда только приказывать. От тебя, чтобы ни сказала — все желанно!

— Тогда вот мое желание, чтобы разговор происходил лучше, давай по рюмочке выпьем чего-нибудь горячительного. Чему ты импонируешь больше: водке, коньяку, кагору, ликеру?

— Ты хозяйка, госпожа здесь, что тебе больше нравится, то и мне будет желанно.

— Я предпочитаю коньяк, благородный напиток.

Ольга поставила на стол красивые хрустальные рюмки, фрукты, шоколад и коньяк с пятью звездочками.

— Наливать — дело мужское. Прошу. Действуй, — предложила она, — и скажи, какой бы ты хотел услышать первый тост?

— Первый тост за самую красивую, необыкновенно обаятельную «великую княгиню», победившую мужчин в древности и побеждающую молниеносно сейчас, ароматную и очень сладко «пахучую» — за тебя, божественная!!!

 

— Да, умеешь, умеешь! Когда же и где ты научился так славословить? Я хотела первый тост выпить за тебя, но ты так красиво вымолвил все, что пусть этот будет первым.

Выпили. По-мужски — одним глотком.

Ольга взяла небольшую кисточку винограда и, не спеша, по одной ягодке, положила себе в рот три штуки. Я подошел к ней ближе и прошептал:

— И мне, тоже три!

Она аккуратно, по ягодке опустила мне в рот эти три ягодки, причем, принимая ягодку губами, я невольно касался своими губами ее пальцев, а после третьей губы мои задержали ее пальцы. Она не отрывала их от моего рта, будто наслаждаясь этим прикосновением.

— Сладко?! — с нескрываемым ехидством спросила она.

— Божественно! Такой сладости я не помню.

— Не ври, не ври. Я же у тебя не первая?!

— Ты?! Вот такая, какая ты есть — не было у меня!

Не знаю, верила ли она? Я сам себе верил и не верил. Уж очень все это было необычным. Она, капитан госбезопасности, красивая, властная, занимающая достаточно высокое положение, и я, находящийся в совершенно неопределенном, ничтожном положении, и вдруг такое сильное влечение, располагающее к интимности... К чему это приведет? Чем кончится? В лучшем случае промелькнет вот такой вспышкой страсти, пролетит как шаровая молния, не задевая ни за что и, улетая, пропадет в неизвестности. Хорошо, если так, а если столкнется с чем-то, заденет, то заполыхает страшный пожар. Жертвы будут ужасные.

Все эти мысли я высказал ей перед второй рюмкой и спросил, что она хочет сказать своим тостом? Она слушала меня внимательно и, подняв рюмку, сказала:

— Мой тост как раз и будет ответом на твои тревожные мысли и опасения. И давай выпьем эти рюмки за то, чтобы все твои тревоги и опасения не оправдались, чтобы эта шаровая молния улетела в неизвестность, но не забылась. Такие вспышки страсти не забываются и помнятся очень долго. Хорошее я помню всегда, плохое — забываю. Итак, за тебя, офицерик симпатичный! Не обижайся за «офицерика». Бабуля так тебя назвала за симпатичность твою, и я называю так за это же, за твою симпатичность и взаимную откровенность!

 

Выпив по второй рюмке, Ольга предложила закусывать от одного яблока. Она взяла большое красивое яблоко, откусила от него и поднесла яблоко к моему рту.

— Кусай хорошенько! Оно вкусное и сочное. Теперь слушай внимательно. Тост был и за взаимную откровенность. Я откровенно тебе расскажу, почему я организовала эту встречу. Но... учти, все, что мы с тобой здесь обсуждаем, о чем говорим, все-все должно остаться между нами. Я думаю, тебе не надо объяснять почему?! Ты все понимаешь отлично сам, правда?

— Я как раз собирался сказать тебе то же самое.

— Ну, вот и отлично! Стало быть, мы мыслим с тобой одинаково. Ты помнишь ту ночь, когда мы впервые увидели друг друга?

— Еще бы! Я много раз вспоминал те изумительные минуты, когда ты «будто бы» рассматривала мою ладонь, а на самом деле ты просто изучала ощущение от прикосновения наших рук. Это так, княгиня?

— Да, ты правильно все понял тогда. Я именно изучала ощущение, и я понимала и видела по твоему лицу, по твоим глазам, мельком заглядывая в них, как ты ощущал мое прикосновение. Тебе было приятно, мальчиша мой?!

— О, божественная, можно ли простыми обыденными словами выразить те ощущения, которые я испытывал при этом. И тогда, и сейчас, чувствуя прикосновения твоих красивых, нежных пальцев к моим губам, я будто переношусь в мир грез и фантазий, забывая нашу серую, тяжелую и опасную жизнь.

— Да, ты прав! Это романтика, фантазия и мечта, о которой всегда мечтает женщина. А не возникал у тебя вопрос, — почему это вдруг произошло?

— Не один раз! Начиная с той ночи, когда ты вошла с каким-то документом для ознакомления и, взглянув на меня, облизала язычком свою губу — сердце мое сжалось, а когда вошла вторично, очень похорошевшая и убийственно ароматная, я понял, что тону. В омут за русалкой — тону. Ты же русалка! Увлекающая за собой русалка!

— Ты красиво говоришь, мне нравится, и я с удовольствием слушаю твои возвышенные речи обо мне. Я обещала объяснить организацию этой встречи и вообще все происходящее, начиная с той ночи. Перед тем как прийти к вам, я заходила в другие кабинеты, где твои друзья «беседовали» с нашими следователями. Обычно у нас ведут допросы, а не беседы, а уж когда зашла к вам, то удивлению моему не было предела. Ваша беседа была

 

вообще необычной. Это был какой-то художественный рассказ о прошедших событиях в твоей жизни. Причем чувствовалось, что ведешь беседу ты. Инициатива разговора была в твоих руках, в твоем поведении, жестах, интонации, во всем твоем облике, как внешнем, так и внутреннем. Меня это удивило, мне это понравилось и очень заинтриговало, особенно после того, как несколько раз всмотрелась в твое лицо, такое простое и очень симпатичное. Ведь ты не красавец писаный. Я видела разных красавцев, которые липли ко мне. Встречались мне красивые офицеры: и сухопутные, и морские, и подводные, и летные, но чтобы вот такой, перелетевший через Белое море на черном самолете, из облачного неба спрыгнувший ко мне на парашюте ясноглазый мальчишка, нежный и ласковый мерзавец, сладкие речи которого так приятны для слуха моего. Лицо притягивает к себе близко-близко, глаза такие чистые, ясные и искристые. Хочется впиться в них губами... Хочешь?

— Боюсь!

— Чего, кого боишься?

— Умереть боюсь. От этой нежданной, неожиданной сладости. Хочется петь от переполнившей сердце радости.

— Петь? А ну-ка... — Оля буквально вспорхнула и принесла из другой комнаты гитару.

— На, спой мне...

— О чем?

— О чем хочешь. О любви... О ней поют больше всего.

Поднастроив гитару, я запел:

Любовь нежданно так нагрянет,

Когда ее совсем не ждешь,

И каждый вечер сразу станет

Так удивительно хорош,

И ты поешь:

Сердце! Тебе не хочется покоя,

Сердце! Как хорошо на свете жить, Сердце!

Как хорошо, что ты такое,

Спасибо, сердце,

Что ты умеешь так неожиданно любить!

— Немного в последней строчке наврал, прибавил «неожиданность», Утесов пел без слов «неожиданно». Конечно, у нас действительно все неожиданно, а вообще, она, любовь, всегда ожидаема, ее ждут, о ней мечтают. Без любви жизнь не продол жалась бы. И у людей, и у животных, птиц и рыб, деревьев и

 

насекомых. Только у всех она своеобразна. Перед зачатием новой жизни все занимаются любовными играми — птицы поют, а некоторые танцуют, звери играют и призывно ревут, растения цветут... У нас с тобой что, любовь? Ты поешь, я наслаждаюсь пением, так как ты мне поешь, и слова песни, романса относятся уже ко мне, а не вообще к кому-то в зале, значит, все эти красивые слова и мысли ты адресуешь мне?

— Олечка, положительный ответ на твои вопросы будет означать признание в любви. Можем ли мы уже сказать, что это любовь? По-моему, так сказать еще нельзя. У нас, безусловно, уже есть, существует, или, вернее, осуществляется, нежданно-негаданно, взаимная симпатия. У меня восхищение, преклонение, вплоть до обожествления тебя, как необыкновенно красивой, стоящей на недосягаемой высоте княгини, повелительницы, госпожи! У тебя, ты сама это сказала, моя личность, поведение вызвали непонятную заинтригованность, потом появилась тоже необъяснимая симпатия, желание еще раз встретиться. Ты организовала эту встречу. Вот мы уже видим друг друга, общаемся, ощущаем сладость и наслаждение от прикосновений, у меня это, во всяком случае, такое сильное и возвышенное чувство, какого я не помню. Ты говоришь, что тебе нравятся мои мысли и фразы, выражающие все происходящее. Но ведь это еще не любовь в полном ее проявлении и значении. Это взаимное увлечение, не простое, конечно, а сладострастное, возбуждающее все сильней и сильней. Так или не так, повелительница?

— Повелеваю, наполни рюмки! Эти рюмки почти повторят мой тост. За твое благополучие! У вас все должно закончиться благополучно. Так мне сказал майор ГРУ из Москвы. То, что вам пять дней не давали транспорт, а вы пять дней требовали и требовали, это поставило вашу группу в особое, благожелательное для вас положение. А теперь и связь наладилась. Все должно иметь хорошее окончание. Давай!

Выпив, Оля положила на свою ладонь три виноградинки и приказала:

— Бери их с моей ладони губами. Мою руку держи своими руками твердо.

Я брал губами ягодку, отправлял ее языком в глубь рта? и губы мои впивались в нежную, необычайно мягкую и душистую ладошку.

— Тебе нравится в этом домике, ясноглазый? Я давно тоже впиться хочу в твои глазоньки, как пчела в цветок медонос-

 

ный. — Ольга взяла в свои ручки мою голову и губы ее многократно касались то одного, то другого глаза.

— Нравится? — Отстранив мое лицо, испытующе смотрела она мне в глаза.

— Что? Домик твой или ты?

— И то и другое. Откровенно!

— Домик — это терем-теремок, а ты — отрада в нем, и потому буду петь:

Живет моя отрада в высоком терему...

Войду я к милой в терем и брошусь в ноги к ней.

— Хорошо, спой и бросайся! Хочу видеть это, чувствовать и ощущать тебя в ногах. Ну?!

Я спел этот старинный цыганский романс, положил гитару на диван, посадил Ольгу рядом с гитарой, стал перед нею на колени и, обняв ее ноги, застыл, прислонив лицо к ее коленям. Ольга запустила свои пальцы в мои волосы и игриво спросила:

— Что ты еще хочешь делать у моих ног?

— Целовать, целовать! Каждый квадратный сантиметр, каждый пальчик на ногах...

— Нет, нет! Сейчас нельзя, не разрешаю. Я туфли одела на босу ногу, и ноги загрязнились. Ты сначала их помоешь, вытрешь насухо, после этого будешь целовать. Тазик голубой в прихожей, вода там же, конечно, хорошо бы теплой водой, но сегодня жарко, хорошо и холодной, мыло и полотенце тоже в прихожей, тапочки у кровати в спальне, туфли снимешь, когда все приготовишь и станешь предо мной на колени, чтобы тебе удобней было мыть мои ноги. Все понятно? Мой... верноподданный?

— Да, Княгиня Ольга! Победительница и повелительница!

— Тогда исполняй! Я жду и смотрю. С любовью ли ты относишься к выполнению моих распоряжений и желаний? А вообще-то, Павлушка, ведь это все игра! Игра в княгиню-повелительницу, верноподданного, рабски преданного исполнителя моих желаний. Мы все это придумали и играем, как артисты, только артисты играют по ранее написанному авторами сценарию и играют для зрителей, а мы играем для себя, для своего личного удовольствия и наслаждения. Артисты обнародуют свою игру, свою искусственную любовь, страсти, чтобы доставить зрителям наслаждение от представленной напоказ любви. Правильно?

— Все правильно, Олюшка! Вся жизнь — игра! Герман в «Пиковой даме» поет: «Что наша жизнь? — Игра!» Он своей «игрой» с пистолетом перед старухой, угрожая ей, по сути, умертвил ее,

 

не желая того. Вот к чему приводит иногда игра. А вообще, игра у человека начинается с колыбели, когда ребенок еще не говорит слово «мама», а играть уже начинает с красивыми, звучащими игрушками, которые висят перед ним. Потом мальчишки играют «в войну», а девчонки в куклы. Превратившись в юношей и девушек, начинают играть «в любовь», которая часто из «играющей» становится настоящей. Став взрослыми, люди играют в разные игры: простые, безобидные, азартные, спортивные, музыкальные, развлекательные, шахматные, биржевые, играют с огнем, играют своей жизнью, играют людьми — это самые страшные игры, когда отдельные исторические лица, овладев властью и желая ее увеличить до беспредела, начинают «играть» в настоящую войну, превращая живых людей в оловянных солдатиков, жертвуя миллионами этих солдатиков-людей, лишь бы выиграть войну. Сейчас такая жестокая, небывалая в истории человечества игра-война идет на полях России. Скоро она перейдет на поля западных стран и закончится в Берлине. Как в 1812 году наши казаки (я ведь донской казак) на конях проехались по Парижу, так и теперь, скорей бы, наши танкисты с пехотой на танках проедут по Берлину.

— Довольно, Павлушка милый, война и политика надоели. Скажи что-нибудь не о политике, а о нас с тобой. О любви ты красиво говоришь. Хочу слушать о ней и ощущать ее!

— О нас? Изволь, царевна моя. Есть еще одна игра — игра воображения и фантазии, романтики и любви. Мы с тобой играем в любовь. Вернее, сейчас играется, исполняется увертюра к любви, предлюбовная игра, без которой настоящей любви не бывает. Если нет предлюбовной игры, подготовки этой любви, а сразу постель и близость — это не любовь, а половая потребность, быстрое ее удовлетворение и такое же быстрое забвение. В народе это называется... похоть, а в словаре это слово объясняется как грубо-чувственное половое влечение. В ту первую ночь, когда наши взгляды встретились, и произошла вспышка в нашем сознании, в нашем мозгу, в нашем взаимопонимании. Мне, прежде всего, хотелось еще хоть раз увидеть, услышать, заглянуть в глаза — в это зеркало души твоей. Я не знаю, почувствовала ты все это в моем взгляде, или у тебя в душе произошло то же самое, но ты пришла еще, нашла предлог, простой и естественный и пришла. Руки наши соприкоснулись. Взаимные импульсы усилились... Дальше ты все знаешь. Ты понимаешь меня, Княгиня? Ты согласна с тем, что говорит тебе раб твой, повелительница? Все-таки, что ты скажешь ему, коленопрекло-

 

ненному пред тобой? Божественная ты все равно, независимо от фантазии и мечты.

— Скажу, скажу. Хочу тебе сказать. Видела и слышала я разных, говорливых, молчаливых, раньше перечисляла тебе по родам войск, но твой «род войск» — с неба на парашюте — мне еще не встречался, речь твоя, мышление, поведение, рассуждения обо всем — выделяют тебя из других «родов войск». Какая-то новая, разнообразная манера твоего поведения нравится мне и привлекает необычайно. Поэтому налей еще по рюмке и исполняй желания своей повелительницы. Все-таки, как ты сказал, независимо от выдуманной романтической игры, я же повелительница над тобой? Закусывай сам. И поскорее. Я хочу смотреть на твою работу у моих ног, нежно ли ты будешь с ними обращаться или формально, как мойщицы и массажистки в бане. Причем, у вас в Москве, ты же там учился, с 1934 по 1938 год в Сандуновских банях обслуживают лучше, чем в Центральных. Я часто бываю в Москве и непременно хожу в Сандуны. А теперь иди приготавливай все, о чем я говорила, и будь там до того, как я позову сюда. Понятно?

— Слушаюсь, повелительница!

— Иди!

Приготовив все для мытья ног Княгини моей, я стал ожидать княжеского призыва, рассуждая про себя, что происходит? Игра! Настоящая романтическая любовная игра, полная фантазии и нюансов. Кто и что я ей? Игрушка! Очередная игрушка из совершенно нового необычного «рода войск». Она «знакома» с разными «войсками». Интересно! Как «разные войска» ее завоевывали? Как она их «покоряла»? Игра эта наша, временная. Может быть, даже «одноразовая». Мы, две играющие стороны, имеем совершенно противоположные статусы — она, капитан госбезопасности с твердым, определенным и стабильным положением в жизни, в обществе. Я... кто и что? Заброшенный противником шпионишка». Если еще не объявлен «врагом народа», то кандидат на это «звание», так как точно зарегистрирован в смершевских списках. Многое пока неопределенно и чревато непредсказуемыми последствиями, которые зависят от успеха радиоигры, настроения высокого начальства и, конечно, от хода и результатов войны. Сегодня я определен немцами в старшие лейтенанты, а найдутся ли документы о присвоении мне звания техника-лейтенанта II ранга? Все неопределенно, расплывчато и сомнительно.

 

— Вода готова? — послышался ласковый голос, с интонацией призывного пения птицы. — Подай ее к моим ногам! Свои сапоги сними там.

Войдя с тазиком в комнату, я увидел ее, сидящей на широком спальном невысоком ложе, которое вполне можно назвать княжеским — так все было красиво в этой комнатке-спальне и очень красочно. Ножки ее утопали в мягкой, нежной тигровой шкуре.

Пока я размышлял в прихожей, Оля переоделась. На ней теперь было что-то среднее между халатиком и пеньюаром: красивый пушистый золотистый мех по воротнику, рукавам, бортам и карманам хорошо выделялся на общем темно-вишневом, атласном фоне этого красивого богатого одеяния.

— Я ноги приподниму, ты поставь тазик под них и принеси мыло и полотенце... Ой, сначала холодная вода неприятна, потом все будет хорошо, холод не будет чувствоваться.

Когда она приподняла ноги, полы халатика распахнулись, обнажив золотистое, божественное тело. В голове у меня началось что-то непонятное. Глаза уставились на эту женскую красоту, которая так поэтично описана в творениях великих поэтов и писателей и изображена лучшими живописцами и скульпторами.

Опустившись на колени, я принялся исполнять возложенные мне обязанности, но взгляд мой не мог оторваться от обнаженной красоты.

— Ты почему так уставился на мое «бренное» тело? Я в первых числах мая была в городе Сочи и немного на южном солнце подбронзировалась.

— Неправда!

— Что неправда? Ты не веришь?

— Нет, я верю, но ты не бронзировалась, а золотилась. Ты царевна не простая, а золотая!

— Ладно, восторгайся. У тебя это так здорово получается, что я действительно начинаю чувствовать себя королевой. У тебя голова туманится от моей, как сказала бабуля, «пахучести» или вообще я, как таковая, вызываю у тебя эту романтичность и восхищение, о котором ты говорил? Такие восторги и восхищение ты много раз испытывал?

— Когда? Где? То началась война, то плен, то сыпной тиф, от которого чуть не умер, потом Абвер. Вот и оказался в таких «войсках», которых ты не встречала.

— Понимаю твой намек, а возможно, и упрек в количестве и разнообразии «войск», покоренных мною. Дурачок ты мой,

 

неужели ты подумал обо мне так, что я «покоряла» и «порабощала» их, как сейчас тебя?!

Во-первых, такого восторженного романтика я не встречала в других «войсках». Прежде всего, это были «самцы», которые и не мыслили о романтических отношениях. Главное их устремление — половое влечение, то есть, как ты определил по словарю, — похоть. Это вызывало отрицательную реакцию, поэтому, если и могло возникнуть романтическое чувство, то оно сразу бы потухло. Ты еще совсем мальчишка, тем более начал служить в армии в 1939—1940 году, да?

— Да, призвался в 1939-м, но в этом же году попал в больницу на операцию, а потом направили в войсковую часть, не дав мне «влюбиться».

— Так ты и не любил еще девушку, женщину? Ты юноша в расцвете лет? Вот это-то я и почувствовала моментально! Давай кончим болтовню. Займись «делом», которое я тебе придумала. Если оно тебе не нравится, можешь не выполнять это необычное для мужчины поручение...

Оля хотела поднять ноги из воды, но я запротестовал.

— Нет, нет, нет, Олечка, ты придумала интересное «дело», и я буду с удовольствием исполнять твое поручение. Мне так приятно мыть эти маленькие, как у ребенка, красивые ножки у такой красивой золотистой госпожи-повелительницы.

Намылив хорошенько руки душистым зеленым мылом, я взял одну ножку из воды и стал намыливать ее, начиная от щиколотки до ступни, а когда мои руки стали намыливать саму ступню, гладенькую, нежную, Оля заойкала:

— Ой, ой, щекотно, щекотно, но очень приятно. Какое-то удивительно приятное ощущение.

Помассировав с мылом каждый сантиметр послушной, легко поддающейся ножки, каждый ее пальчик, я опустил ее в тазик с водой и повторил все эти операции со второй ножкой, затем тщательно смыл мыло с обеих ног до скрипа кожи под моими ладонями и, приподняв одно свое колено, накрыл его полотенцем.

— Ставь сюда ногу, буду вытирать! — приказал я.

— Слушаюсь, повелитель, моющий мои ноги!

Мы оба засмеялись. Самим стало смешно. Вытирая полотенцем первую ногу, я спросил:

— Госпожа моя, ты довольна моей работой?

— Довольна? Такого удовольствия я еще не испытывала! Как будто такое простое, обыденное дело — помыть ноги!? А сколько новых, необычных ощущений и наслаждения!

 

— Сейчас будет еще одно дополнительное ощущение.

— Какое? — с интересом и удивлением спросила она.

— А вот такое, Ольга Сергеевна...

Я взял двумя руками стоявшую на моем колене сухую ногу и начал целовать ее. Всю, со всех сторон: щиколотку, подъем, каждый пальчик, пятку, ступню...

— Не обижается? — с усмешкой игриво спросил я.

— Кто? Кто может или должен обижаться?

— Она! Должна бы обижаться, непременно!

— Кто она? О чем, о ком ты говоришь?

— Вторая... нога. Ей ведь обидно?

— На, на, возьми ее! И не обижай! Экий ты мерзавец, плутишка немыслимый. Вот плутишка-то! И когда и где ты научился всему этому... Такому необычному ухаживанию, манере поведения? Сколько ты ног перемыл до меня? Признавайся!

— Две.

— Что две? Две женщины или две ноги?

— Одну женщину-девушку с двумя ногами.

— Как это женщину-девушку? Что-то ты темнишь! Когда и где это было?

— Пять лет назад, в 1938 году. У вас, здесь, в Архангельской области.

— Ничего не понимаю. Объясни толком. Кто она тебе? Как вы оказались в Архангельской области?

— Очень просто. В 1938 году мы заканчивали Московский лесотехникум, и на преддипломную практику нас всех, однокурсников, послали в Архангельск в трест «Северолес». При распре делении по леспромхозам мы оказались в одном ЛПХ на родине Ломоносова. До этого мы уже дружили и гуляли два года, но это была именно дружба, особенно у нее. У меня уже начиналась любовь. Первая платоническая любовь. А здесь, на севере диком, первая сильная страсть победила первую платоническую любовь. Теперь тебе все понятно?

— Нет, нет, еще не все. Расскажешь мне подробно... Хотя нет, не надо, не рассказывай, а то я буду ревновать, зацарапаю тебя и укушу. Впрочем, нет, все проще. Это было пять лет назад, а за эти пять лет кто у тебя был?

— Никого! Была война, был плен, Абвер, я уж говорил тебе. Ты первая сейчас у меня, богиня и повелительница!

— И что ты собираешься делать, юноша с пятилетним стажем непорочности? Ты же чистенький, приятный юноша в расцвете лет и сил.

 

— Что делать? Я сейчас... водою после ваших ног, царица, омою чело пыльное свое и ноги в той воде ополощу. Затем, колени ваши обнимая, ждать буду новых приказаний, и как бы ни были трудны они, все силы свои буду прилагать, чтобы княгиню Великую ублажать!

— Ах, мерзавец, какой сладкоречивый, болтливый и все-таки милый мерзавец! Ишь как запел, чуть не пушкинскими стихами, белыми стихами начал выражать свои чувства и стремления. Лицо омывать не смей, ноги пополощи — не возражаю. И по скорее. Мы и так болтаем слишком много. Обнажи и ты свое «бренное» тело. Оно, конечно, в Сочи не бронзировалось и не золотилось, но я уже чувствую, какое оно молодое, мускулистое, упругое, и пять лет его никто не гладил и не ласкал. Оно соскучилось по женской ласке. Это правда? Я не обманываюсь?

— Нет, нет, не обманываешься! Твои догадки точны и справедливы.

— Тогда продолжи свои ласки, мое золотистое божественное тело готово к прикосновению горячих уст твоих. Вот и я начинаю сходить с ума, заговорив в тон тебе белыми стихами. На, ласкай, безумствуй!

Ольга высунула одну ногу из-под лилового атласного одеяла и царственно рукой указывая на эту божественную ножку, еще торжественней произнесла:

— Целуй! Всю! Понимаешь, мальчишка мой? Всю от пальчиков ног до пальчиков рук. Дай наслаждение мне и наслаждайся сам.

И мы начали наслаждаться, забыв все на свете...

В антракте между наслаждениями, когда она, лежа на боку, положила свою ногу мне на бедро, а голову на грудь, я все-таки вспомнил о жизненных реалиях и, как бы разговаривая сам с собой, проговорил:

— Что же будет дальше?

— Ты о чем? Я сейчас ничего не знаю и не хочу знать. Пусть хоть эти несколько часов будут свободны от всех и важных, и обыденных дел и забот. Эти несколько часов наши с тобой. Только наши — твои и мои! И не надо их уменьшать другими, ненужными в настоящий момент делами.

Она приподнялась, легла на меня, приложив свое ухо к моей груди над сердцем. Я хотел говорить еще, но она не дала, сказав громко и строго:

— Молчи, я слушаю твое сердце! Оно бьется ровно, четко и ритмично. Оно молодое и здоровое, и пусть будет таким долго- долго, до твоей глубокой старости, как нагадала тебе цыганка на

 

базаре. Что тебя беспокоит? Ты отдался мне и будь только моим. Сейчас я над тобой и не хочу, чтобы твои мысли кто-то занимал еще, кроме меня.

И, не давая мне рта раскрыть, Ольга впилась своим ртом в мои губы, покусывая их нежно, нежно.

— Ну, ладно, мальчик мой! Я же чувствую, что мысли твои отвлеклись от меня. Кем или чем они отвлечены?

— Сладость моя, красота ненаглядная, сказка фантастическая! Ты надо мною всевластна, и мысли мои устремлены к тебе до безумия, но кроме тебя они постоянно устремляются к другим людям, стоящим надо мною.

— Каким людям? Кто, кроме меня, может тебя увлечь или отвлечь? Признавайся!

— Ты не так меня поняла, Олюшка! Это мысли не об увлеченности, а об угнетенности. Ты спрашиваешь, какие люди? Ведь надо мною постоянно, кроме тебя, люди высшего порядка, это — Рюмин, Головлев, Абакумов. Люди, от которых зависит моя жизнь, мое будущее, и я не могу не думать об этом.

— Ах, это? Я же тебе уже говорила, что все с вашей группой должно завершиться благополучно. Я ведь знаю, что и как происходит. А насчет Рюмина, Головлева, Абакумова тоже особенно не задумывайся. Очень многое зависело от майора ГРУ, и Абакумов это учтет безусловно. Рюмин в данный момент ничего не решает, он только оформляет техническую сторону, документацию дела, которое по сути своей ясно и имеет определенную положительную характеристику. Он тебе обо мне что-нибудь говорил?

— Я рассказал ей о его разговоре со мной.

— Понятно! Другого он и не мог ничего сказать. Он пытался «подружиться» со мной, подлетал ко мне, как к цветочку медоносному, ласково и слащаво, но я-то оказалась не цветком пахучим и сладостным, а крапивой жгучей. И крылышки у него обожглись так, что он, наверно, каялся потом не раз. А вообще, он паршивый, ничтожный человек, подхалим, подлиза и продажный карьерист. Ради своей карьеры он мать родную продаст, и по костям людским будет ползти «наверх» к власти. Я давно в Архангельске и его знаю давно. Жулик он мелкий и проходимец. Ты понимаешь, как и о чем я говорю? Проболтаешься где-нибудь?!

— Ольга, прошу, не оскорбляй! Ты ведь меня уже знаешь за эти несколько часов лучше и больше, чем кто-либо за длительное время. Мне даже обидно слышать от тебя такое!

 

— Мальчик мой, мальчик милый, не обижайся и не сердись! Лучше сказать так и быть уверенной в обоюдной искренности и правоте. Я тебе доверилась и телом, и душой. Ты это видишь, ощущаешь и понимаешь, так, ясноглазый?

Она поцеловала мои глаза, и губы ее мягкие, сладкие словно прилипли к моим губам, а язычок настойчиво проникал в мой рот. С трудом оторвавшись от ее губ, я начал ласкать ее груди, полные, упругие, как два полушария белого резинового мячика с розовыми сосочками, которые от моих поцелуев, посасываний и нежных, чуть ощутимых покусываний набухали, набухали...

Ольга тихонько стонала и шептала: «Хочу, хочу тебя! Скорее, милый, скорей, родной!»

Разомлев от необычной разрядки, мы задремали, обняв друг друга, но Ольга оказалась более здравомыслящей.

— Все, мальчишка мой сладкий! Уже темнеет. Тебе надо быть вовремя в твоем «поднадзорном» жилище, чтобы не придумывать каких-то причин. Лучше, чтобы ничего не объяснять. Никому нигде, понял?

— Да, умная и красивая, необычная и романтичная, сладкая до безумия, желанная до бесконечности!

Довольно романтики и фантазии, довольно сказочного наслаждения. На что я надеялась, о чем думала, и что от тебя ожидала — ты мне дал. Ты оказался намного интересней и разнообразней в наших любовных играх. Разрядка была стопроцентная. Не спрашивай, когда мы еще встретимся. Сейчас ничего сказать нельзя. Позвонишь мне через воскресенье от 14.00 до 15.00. Телефон нигде не записывай, держи только в памяти. Она у тебя хорошая. Имен по телефону не называй. Мы по голосу знаем друг друга. Желательно из калитки выйти, когда в переулке никого не будет. Поцелуй меня крепко, нежно, сладко и уходи, мальчуганчик мой. И запомни: никому, нигде, никогда об этом сказочном дне! Он только наш с тобой!