НАЧАЛО

— Ну как вам это нравится, — сказал отец, не отрываясь от своей книги, — сегодня по радио опять срывали одну маску за другой.

— Так пусть они их не надевают, — тут же отозвалась мама, и я, не поворачивая головы, точно знаю, как настойчиво ловит она сейчас взгляд отца, а когда их глаза встретятся, она покажет ему на меня. Мол, что ты такое болтаешь при ребенке. Зачем ему это слышать?

— Тогда нечего будет скрывать, — уточняет мама, давая отцу понять, что продолжение этого разговора ей нежелательно.

Шумят осенние тополя за окном, роняя на землю мокрые листья. Давно уж зажглись в домах вечерние огни. Трещат в нашей печи сухие еловые поленья, и медленно раскачивается над столом большой красный абажур с кисточками. Мать, натянув на стакан, искусно штопает наши с отцом носки. Отец перевернутым своим почерком вносит новые записи в толстую книгу приходов и расходов, которую носит всегда с собой. Я же старательно выполняю задание по начертательной геометрии и пытаюсь дать аксонометрию фигуры из нестандартной точки обзора. Я слушаю, как трещат поленья в печи, и мне представляется, что этот огонь трещит подо мною, и в невольном страхе сжимается моя душа...

— Я знал одного грузчика, у которого было когда-то пять фамилий, — говорит отец. — Было время, когда ему все эти пять фамилий приходилось называть каждый

 

день. Потом у него снова осталась только одна фамилия. Так что — об этом человеке нужно каждый день говорить по радио? О нем и не говорят. Говорят о других. У того, с пятью фамилиями, все пять были фамилии как фамилии, а тут как сорвут маску, так обязательно какой-нибудь Кац или Мендельсон.

— Совсем не в том дело, что они вдруг стали думать, будто бы у них никогда другой фамилии не было. Будь человеком, и про тебя никогда не станут плохо говорить по радио...

— Когда о человеке плохо говорят, так это совсем еще не значит, что этот человек должен быть обязательно плохим, — возразил отец, — Иван Сергеевич такой прекрасный, уважаемый всеми человек, вот уже несколько дней как пропал. Я подошел к его соседу и спрашиваю:

«Где Иван Сергеевич? Не заболел ли он?» Так его сосед, эта морда паршивая, отвернул от меня свое лицо. А это значит, что Ивана Сергеевича из хорошего человека уже успели превратить в плохого, и теперь о нем вообще нельзя говорить.

— Ну так и не говори — нетерпеливо вскрикнула мама.

— А ты помнишь, как во время войны один мужчина в автобусе обозвал Цукермана жидом? — засмеялся отец. — Цукерман тогда спокойно сказал ему, что по закону никто не имеет права оскорблять человеческую личность. Бедняга! Ты помнишь, как он при всем автобусе просил у Цукермана прощения. Он говорил, что в Москве еще до того, как евреи здесь появились, таким словом всегда звали воробьев. И он никогда ничего такого не позволил бы себе сказать, если бы знал, что Цукерман еврей... А теперь все наоборот: сначала точно устанавливают, что ты еврей, а потом тебе прямо в лицо говорят все, что о тебе думают.

— Что ты хочешь,— сказала мама,— прошла такая страшная война — люди стали очень злыми.

— При чем тут война, — вздохнул отец, — порядочный человек на войне становится еще порядочней, а плохой человек — еще хуже, чем был.

 

Слушая, как, забыв наконец обо мне, ведут между собой разговор мать и отец, я бы очень хотел сказать им, что есть еще и такие люди, которые ценой своей жизни делают жизнь всех других людей на земле— и порядочных, и, к сожалению, плохих — тоже намного радостней и интереснее, чем она, эта жизнь, была до их появления. Но сказать им этого я никак не мог, потому что и сам вскоре должен был стать именно таким человеком.

Мать подбросила дров в печь, и там с новой силой загудел огонь и затрещали поленья. Уже были четко очерчены контуры фигуры на моем листе, и я любовался странным ее видом, когда в окно тихо постучали; Отец и мать тревожно переглянулись и посмотрели на меня.

— Кто это — в такую погоду и в такой поздний час? — сказала мама.

Я уже шнуровал ботинки.

— Что все это значит? — спросил отец.

— Не волнуйтесь, это ко мне, — сказал я.

— Что значит к тебе?? — закричала мама и заслонила собою дверь. — Сейчас не время для гостей! Мы скоро должны лечь спать.

— А я сюда никого и не приглашаю, — попытался я открыть дверь, — я сам к нему выйду.

— Нет! — крикнул отец, — Ты останешься в доме!

— Ну чего вы? Это же Борис,— засмеялся я. — Нам надо зайти в одно место, ненадолго. Я скоро вернусь.

— Ты говоришь мне неправду, — неуверенно произнесла мама, — Боря никогда не приходит к нам в такой поздний час.

Мама открыла дверь и, войдя в наш крохотный тамбур, щелкнула дверной задвижкой. Наружная дверь распахнулась, и сноп света упал на прикрытое капюшоном лицо Бориса. Он стоял на ветру, кутаясь в отцовскую плащ-палатку.

— Скорее заходите в дом, Боря, я напою вас чаем, — сказала мама.

— Скажите, пожалуйста, это действительно Борух, — засмеялся отец, который давно уже переиначил имя Бориса на еврейский лад. — Ну, конечно же, в такую погоду

 

лучше быть дома и пить себе чай — сказал отец, — а дела подождут как-нибудь до утра. Не зря же есть пословица: утро вечера мудренее...

— Есть и другая, — ответил Борис. — Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Вы не волнуйтесь. Он скоро вернется.

— Это где-нибудь здесь рядом? — робко спросила мама. — На вокзале, да?

— Не гадай, мама. Не угадаешь. Я скоро... Мы пошли к калитке, не оглядываясь.

— Подними капюшон, как у Бори, и потуже затяни шарф, — прокричала в спину мама.

На улице со скрипом качались от ветра фонари на столбах. Шумели тополя над нашими головами, и падали на мокрую землю листья. Под одним из тополей вспыхнул и погас свет карманного фонарика. Волнение перехватило мне горло. Мы подошли к дереву, у которого снова вспыхнул свет фонарика. Тот, кто ждал нас с Борисом, направил луч света себе в лицо. Я узнал этого человека. Он жил на соседней улице. Фонарик погас...

— Ты пришел сюда по велению своей совести и без всякого принуждения? — спросили меня.

— Да, — ответил я с готовностью.

— Ты понимаешь, какой опасности подвергаешь свою жизнь?

— Да, — ответил я.

— Ты умеешь держать язык за зубами и даже под пыткой не назовешь имена своих товарищей?

—Да.

— Ты знаешь, против каких принципов мы восстали? — словно бы сам ветер спросил меня, пронесясь по верхушкам деревьев.

— Против лжи, тупости и тирании, — прошептал я в ответ.

— Тогда давай руку. Отныне имя твое Александр. Имя мое Егор. Тот, кто привел тебя, сам откроет тебе свое имя, а теперь приступим к клятве.

Егор снова зажег фонарик и накрыл сноп света ладонью. Алые тени окружали ее. Борис коснулся пальцами ладони Егора. Я сделал то же самое.

 

— Подобно тому, как ручейки, впадая друг в друга, образуют мощные реки,— заговорил, будто читая текст клятвы, Егор, так и мы и кровь наша вливаются в мощный поток народной борьбы. Клянись верности делу и товарищам!

— Клянусь! — выдохнул я.

— Хочешь ли еще что нибудь сказать в эту минуту?

— Мы победим!! - воскликнул я садящимся от волнения голосом.

— Да, победим, обязательно победим, — тихо сказал Егор. — А ежели и погибнем в пути, то товарищи никогда не забудут наших имен.

Свет фонаря погас. Первым ушел Егор. Затем растворился в ночи Борис. Я смотрел в небо, и мне казалось, что сквозь тучи, нависшие над землей, я вижу звезды Дождь становился теплее и теплее... Поленница подо мной уже дымилась и трещала, а огонь начинал обжигать пятки.