СТАРЫЙ РАВВИН

Осенью шли дожди, и земля вокруг трапов становилась серой и водянистой.

Узкие трапы убегали от одного барака к другому и кончались возле дверей столовой.

Он шел, держа в одной руке палку, которая когда-то была черенком лопаты, а в другой небольшую посудину.

Посудина была ржавой и худой. Мутные капли баланды медленно собирались на его пальцах и падали вниз, на трапы. Руку с котелком он держал в стороне, чтобы не запачкать длинное, лоснящееся от старости пальто.

По трапам он шел осторожно, а если случайно кого-то и задевал, то, прислонив палку к заборчику, снимал свой черный лагерный картуз и церемонно извинялся. Люди при виде его останавливались и, глядя ему вслед, усмехались.

Он был очень похож на того раввина, которого раньше я часто встречал на улицах моего подмосковного города. Был он таким же маленьким и тоже носил белую, короткую и пушистую бороду. Но только тот раввин был необычайно важен, всегда окружен старыми евреями, и они все вместе отбивали на городских тротуарах величественную дробь своими полированными палками.

Каждый раз, когда я встречал старика, мне становилось жаль его и хотелось сделать для него что-нибудь приятное.

 

У нас на электростанции, в мастерской, был инструмент для лужения и пайки. Однажды я подошел к старику, поздоровался и сказал, что хочу запаять дно его котелка.

Старик носил очки, которые делали его глаза маленькими, почти игрушечными. Он долго разглядывал мое лицо, и я увидел, как из-под его очков выкатились и поползли по щекам две слезинки.

— Чтобы у наших врагов был такой вид, как у тебя, — сказал старик.

Потом он начал расспрашивать, откуда я родом и чем занимается мой отец. Сам он, действительно, был на свободе раввином.

Вскоре я принес старику обновленный котелок. Я пропаял дно, очистил котелок от ржавчины, окрасил его снаружи голубой эмалью. Из тонкого прутка сделал аккуратную дужку. В тот вечер мы долго сидели в сумраке нижних нар и молчали.

«А идише нешуме¹, — глядя на меня, вздыхал и качал головой старик, — а идише нешуме.»

Именно в те дни я увлекся игрой на баяне. Осваивал его по самоучителю. Каждый вечер перед отбоем я приходил в клуб-столовую и, забившись в угол сцены, открывал для себя, вгрызаясь в ноты, «Лесную сказку» Беккера. В это время закрывались раздаточные окна, и певучие звуки баяна торжественно заполняли собой все огромное пространство вокруг меня.

Последние минуты перед отбоем я любил особенно...

С некоторых пор старый раввин тоже стал приходить в клуб-столовую в это же время. Он садился на скамью под сценой и, раскачиваясь в такт моей музыке, сидел так до самого отбоя.

«Как-то нехорошо получается, — иногда думал я, — что мы с ним никогда не разговариваем. А впрочем, о чем с ним говорить? Ему бы товарища...»

Но, подумав так, я тут же заранее начинал жалеть того старого незнакомого еврея, Который мог бы вдруг оказаться в нашем лагере.

 

 

В тот вечер в клубе кроме меня и старика был еще один человек по фамилии Хуторчук. Подсобный с электростанции. Я же его туда и устроил. Я отдыхал. Баян неподвижно лежал на моих коленях. Старик сидел на своем обычном месте.

Камсу у нас тогда давали без ограничений, и все столы были завалены рыбьими огрызками. Давясь от смеха, Хуторчук высыпал этот мусор на голову старика. Я поздно все это увидел и не успел остановить Хуторчука. Сбежал вниз. Старик, поднявшись, брезгливыми движениями пальцев очищал себя от хвостиков и головок камсы.

Видя, как сильно я расстроен, Хуторчук испугался.

— Извини, я не знал, — сказал Хуторчук и подбежал к старику.

Старик замахал на него руками:

— Идите себе прочь, идите, я сам. Отзвенел отбой, и мы со стариком вышли на трапы. Я сказал:

— Вас сегодня обидели...

— Ну и что? Это совсем не важно, — ответил старик.

—А что же важно?

— Чтобы это понять, вам хотя бы немножко надо знать идишкейт. Вас когда-нибудь этому учили?

— Нет, никогда. А что это? — спросил я.

— Идишкейт— это такая еврейская наука, которая вам говорит, кто вы, что вы и зачем вы. Когда человек знает идишкейт, он готов ко всему. Плохому и хорошему. Душа его становится мудрой. Хотите учить идишкейт?

«Ну вот, — подумал я весело, — наконец-то и у него появился напарник». Я рассмеялся:

— Вот если бы вы на баяне...

Но старик не принял моей шутки. Он насупил брови и откинул назад голову. Мне даже показалось, что в это мгновение он стал выше. Он снял очки. Его широко открытые глаза были полны гнева и презрения ко мне... Невольный трепет ощутил я в своей душе.

Так продолжалось только одно мгновение.

Старик надел очки, сгорбился и, не прощаясь со мной, стал медленно уходить от меня по трапам. А навстречу ему уже бежали надзиратели с выскобленными дощечками в руках, чтобы пересчитать нас на ночь...