1991 год

Вечером 18 августа, когда уже стемнело, я проехал на машине голицынскую ГАИ в сторону Москвы. На скользкой дороге — шел мелкий дождь, — едва я проехал бензоколонку справа, моя машина потеряла управление. Этот участок дороги совсем еще недавно укладывали итальянцы, и качество покрытия, по сравнению с нашими дорогами, было превосходным. Но только эти дороги не для тех, кто изнашивает свои колеса до дыр, так что они начинают блестеть, как сама эта итальянская дорога. Машина поплыла к обочине, и, чтобы не врезаться в идущую справа машину, я попробовал вывернуть руль, как меня когда-то учили, но обратного движения сделать не сумел, и машину развернуло вокруг собственной оси, вынеся ее в таком крутящемся виде на встречную полосу. Машина, идущая по встречной полосе, избежала столкновения со мной, прижавшись к обочине. Меня понесло назад, и снова — машина, которую я чудом не зацепил. Когда колеса соскользнули с асфальта, я резко затормозил и замер поперек движения. В это самое мгновение меня легко ударили, покорежив бампер и одно крыло. Я вышел из машины и увидел, что колеса почти висят над невысоким обрывом. Рядом затормозила машина ГАИ. «Ты в рубашке родился, — сказал инспектор, — мы видели, как тебя крутило». Он внимательно посмотрел на меня и добавил: «Разверни машину и посиди немного, приди в себя». Я не воспользовался советом и, развернув машину, медленно поехал. Смерть снова напомнила мне, что она всегда рядом. Борис ощущал ее постоянное присутствие целых два года, после того, как узнал, что у него наверняка рак. Но Бог был милостив к нему. Борис умер на рыбалке, на берегу Волги. В компании, с которой он туда поехал, была маленькая девочка. Она тоже ловила рыбу, и, когда отвлеклась, Борис успел незаметно поднырнуть под ее поплавок и нацепить на крючок рыбу, которую сам недавно поймал. Девочка выволокла на берег улов — и радость была всеобщей. А вечером у костра Борису стало плохо. По пути к палатке у него пошла горлом

 

кровь. Он успел только прошептать: «Это конец». Моя мама умерла во сне, а за несколько дней до этого у нее в метро — ей так показалось — остановилось сердце. Рассказывая об этом, она задумалась и сказала: «А ты знаешь, мне совсем не было страшно». В тот день она с каким-то особым удовольствием жарила мне картошку. Мне всегда казалось, что так жарить картошку может только она одна. Были, правда, потом еще одни женские руки... Отец мой умирал в сознании. От страшной болезни — рассеянного склероза. Был период, когда он вдруг без всякой причины начинал смеяться. Мы водили его к психиатру по фамилии Черный. Но Черный, когда отец смеялся, и сам как-то странно себя вел. «Прекратите! — кричал он. — Прекратите! Неужели вам не надоело!» Все это как-то не походило на специально отработанную методику лечения. Однажды, когда мы вышли от Черного, у отца начался приступ смеха, но не болезненного, а настоящего, здорового. Каким он иногда смеялся в самые счастливые дни.

— Отец, ты чего? — спросил я его с радостью.

— Так ведь действительно смешно.

— Выходит, он тебе помог? Значит, будем к нему приходить?

— Ты с ума сошел, — сказал отец, — ни за что в жизни.

Отец умирал молча. Мне было страшно за него, я предполагал, что думает он о смерти, и пытался отвлечь его, но всякий раз, когда я начинал говорить, он обрывал меня: «Не морочь мне голову».

Дед мой, Хаим Мозес — именно так произносят все земляки нашу фамилию,— сам выбрал себе смерть от пули, когда ночью в Керчи перед посадкой на последний пароход он оставил своих родных, которые жили вместе с дедом в Крыму, и ушел в сторону немцев. Ему было больше семидесяти лет, жизнь была исковеркана, и никаких иллюзий по поводу немцев у него быть не могло. Ему просто хотелось приблизить развязку, а самому сделать это над собой он, видимо, считал неприличным.

Вот о чем я думал вечером 18 августа, когда неспешно возвращался домой.

 

 

Утром меня разбудил телефонный звонок Володи Сно.

— Ты уже все знаешь?

— Нет. Что случилось?

— Включай телевизор!

Целый день я мотался но городу — и везде танки. Я стоял на мостике над окружной дорогой рядом с техцентром «Кунцево» и, глядя, как в обе стороны ползут колонны танков, ощущал полное свое и всех, кто стоял рядом со мной, бессилие перед этим железом. Казалось, нет сил, которые могли бы остановить этот медленный ход. Вечером я оставил машину на площадке возле дома и поехал на Кутузовский проспект. Перед мостом и у Белого дома строили баррикады. И сразу же — ком к горлу, потому что невольно возникли сравнения. Но только не с 17-м годом, а с временами французских революций, о которых написано так много прекрасных книг. У молодых людей на лбу узкие ленточки с надписью «Россия». В руках палки, арматурные прутья, воздух пропитан запахом костров. Почти на всех танках и БТРах вокруг Белого дома трехцветные флажки. Я терял ощущение времени в эту ночь — хотя бы потому, что ноги мои не знали усталости. На площадке у главного входа я прыгал вместе со всеми за листовками, которые разбрасывали с балконов. Женщины разносили бутерброды в ведрах и корзинах. Бутерброды брали осторожно, а не нахрапом, уступая друг другу. Я тоже с наслаждением съел один такой бутерброд. Еще, наверное, и потому пропало ощущение времени, что приемники вокруг передавали те же сообщения, которые за несколько минут до этого можно было услышать из динамиков. Один человек сказал, что «сегодня штурма не будет, штурм будет завтра». Невольно вспомнились лагерные параши — о том, что осенью, почему-то всегда обязательно осенью, будет широкая амнистия. Так и говорили — широкая, потому что «узкая» уже была. К рассвету напряжение спало, и вокруг на камнях и под елочками можно было увидеть много спящих людей. Я перешел мост и вышел на Кутузовский проспект в надежде уехать домой на какой-нибудь попутке. У

 

 

самой баррикады с включенным мотором стоял малогабаритный автобус. Дверка была открыта. Водитель через эту дверку крикнул, явно обращаясь ко мне:

— Мужик! Ты едешь или как?

—Еду!!

В машине, кроме меня, сидели еще двое парней. Некоторое время ехали молча. Водитель всем корпусом обернулся и спросил меня:

— Ты тут у нас самый старый. Как думаешь, чья возьмет?

— Да уже взяла, — ответил я, — наша.

— Как так?

— А вот так. Видел, сколько нас было? А ведь с красными флагами к нам никто не пришел.

— Да, это правильно, — сказал один из парней, — их в Москве много, а почему-то не пришли, испугались.

— Может быть, потому, — засмеялся второй парень, — что они уверены — мы сидим в глубокой жопе.

— Нет, — твердо возразил водитель, — они так думать не могут. Видел, сколько танков у Ельцина? — Ельцин — это скала, — сказал первый, — они его не опрокинут.

— Так-то оно так, — согласился я, — но, к сожалению, он для нас еще только символ. Дай Бог, чтобы он действительно оказался прямым наследником русской демократии.

— А демократия никому и не должна наследовать, — возразил первый парень, — все решают выборы.

— Может, и так, — согласился я, не чувствуя особого желания продолжать этот разговор. Но тут опять вмешался водитель:

— Нет, ребята, насчет демократии вы не правы. Демократия должна наследовать демократии. А у нас демократии вообще никогда не было!

— Что ж, по-вашему получается, — посмотрел на меня первый парень, — Ельцин еще не наследует, а Горбачев, значит, наследует?

— Кое-что наследует, — ответил я. — Ну, хотя бы от тех несчастных, которых пачками расстреливали в 37-м году.

 

— Так мы, значит, все-таки сидим в глубокой жопе, да? — опять задал свой замечательный вопрос второй парень.

— Ничего, перезимуем, — сказал я парню, — просто у вас сейчас переходный период.

Все засмеялись. Опять ехали молча.

— А к чему переходный период? — водитель вновь обернулся ко мне всем корпусом. — К царю, что ли?

— Не знаю, но, может, и к царю. Вот Франко — диктатором был в Испании. Взял к себе на воспитание мальчика— наследника испанской короны. Семья мальчика согласилась. Когда Франко умер, мальчик к тому времени стал уже взрослым человеком и был признан всеми испанцами как их король.

— Вы это серьезно? — спросил меня первый парень. — Неужели такое может у нас произойти?

— У нас, как и везде в мире, все может произойти. На все воля Божья.

— Нет,— сказал водитель,— ушло то времечко навсегда. Забыла наша кровь царские милости. Да и прежде не очень-то о них помнила.

— А все же, — словно бы пробудившись от сна, внимательно посмотрел на меня второй парень,— если это произойдет, то вы лично — присягнете?

— Присягну... но только с большой печалью, — ответил я.

Днем, едва выспавшись, я снова поехал к Белому дому. Был митинг, и я вместе со всеми кричал: «Россия! Россия!». Приехала из деревни Неля^[1], и, когда стемнело, мы поехали к Белому дому на машине. На этот раз пройти на верхнюю площадку к главному входу оказалось очень трудно. Все проходы наверх были завалены металлическими прутьями. Однако несколько молодых людей, совершенно по-обезьяньи, на наших глазах сумели эту преграду преодолеть. Я был уверен, что если полезу за ними, то обязательно порву брюки. В отличие от меня, Неля решила все-таки попробовать, но очень скоро убе-

 

 

лилась, что эта преграда не для нее тоже. И снова все повторилось, как в прошлую ночь. Девушки возле танков. Цветы. Прекрасные и счастливые лица солдат. Гул голосов, и у всех, совершенно у всех, ожидание атаки. Между одиннадцатью и двенадцатью часами, проголодавшись, мы пошли к гостинице «Украина», где бросили машину. Перед последней баррикадой было малолюдно, и только тесной группой стояли женщины с плакатом: «Солдаты, не стреляйте в своих матерей и сестер!» Я уже открыл багажник и вытаскивал из сумки термос с горячим кофе, когда у баррикады громко закричали, что со стороны Бережковской набережной в нашу сторону движутся танки, а по Минскому шоссе идет колонна автомашин с войсками. Перед баррикадой и двумя танками — с поднятыми вверх и скрещенными наподобие андреевского флага стволами — стала выстраиваться людская цепь. Мы тоже, укрываясь одним зонтом, заняли в ней свое место. Вот поистине символ нашего такого страшного двадцатого века, его последнего десятилетия: безоружные люди впереди своих баррикад! Еще не было двенадцати часов, когда ко мне подошел молодой человек и сказал, что он корреспондент канадской газеты «Toronto Star» и хотел бы задать мне несколько вопросов.

— Скажите, — спросил он, — на что вы надеетесь? Разве могут безоружные люди победить танки?

— Мы их уже победили, — ответил я. — Разве не видите?

Он усмехнулся и сделал быструю запись в блокноте.

— Назовите себя. Как ваше имя?

— Записывайте, но учтите, что имя у меня для вашей корреспонденции непопулярное. Меня зовут Израиль.

— Да как вы можете такое говорить? — услышал я возмущенный голос соседа по цепи, с локтем которого переплелся мой локоть. — Ведь не зря же, наверно, вы стоите здесь вместе с нами?

Мне только и оставалось, что виновато улыбнуться своему соседу и буркнуть, что нет, не зря. Проспект перед нашими глазами все еще был пустынен, и, глядя в его тревожные огни, я вспомнил еще одного парня, которого

 

 

видел в Ленинграде у Казанского собора. Там был, видимо, жаркий спор, и я застал самый конец его. Длинноволосый парень возвышался над притихшей толпой на целую голову, был светел лицом и вот какие говорил слова:

— Бог испытывал евреев, когда послал к ним Своего Сына, а теперь Он испытывает нас, послав к нам евреев, ибо они и есть Его кровные дети.

Легкую грусть испытал я от этого воспоминания, потому что думал совсем о другом в эти минуты. Я думал о том, что многого не успел сделать в своей жизни. Что-то мне удавалось, а что-то и нет. Но одного о ней точно никак нельзя было сказать. О моей жизни нельзя было сказать, что она исковеркана. Нет, нет... Жизнь моя не исковеркана. Хотя бы потому, что я дожил до этих дней, когда увидел народ, среди которого прошла вся моя жизнь и от которого я даже в мыслях никогда себя не отделял, именно таким, каким я его всегда ощущал и понимал.

1958-1992 гг.