§ 6. Время и режим

 

Изменения в идеологии; изменения в УК; глобальный взгляд; сразу после Берии; прижим весны 1958; постановления совминов декабря 1958; закон от сентября 1961; сравнение исправительно-трудовых кодексов 1924 и 1970 - свидания, переписка, одежда, деньги, передачи; мотивировки устрожений; смена контингента

 

Я попал в лагерь в очень особенное время. Инструкции и положения о правилах содержания в лагерях и тюрьмах менялись у нас на глазах; И не один раз, и даже не два. Тот, кто подобно Заславскому освободился осенью 1958 года, помнит о совсем другом лагере, нежели тот, кто освобождался вместе с Щербаковым летом 1960 года. И о третьем - мало похожем на оба предшествовавшие - вспоминает сидевший в 1962 году. Дабы все происходившее сделалось понятнее, припомним фон, на котором катились волны перемен 1957-1962 годов. И в глубину и в ширину.

В глубину - это было время, когда кардинально менялась идеология. От государства диктатуры пролетариата, все мероприятия которого предопределялись классовой борьбой, мы перешли в 1961 году к всенародному государству трудящихся, в котором отсутствует классовая борьба. В промежутке, в 1958-1959 годы, мы пережили рецидив сталинской теории "обострения классовой борьбы по мере приближения к социализму" в форме одобрительно перепечатанной из китайских газет теории "пульсирующей классовой борьбы". Этот отказ от "классовой борьбы", которого я все время требовал в своих речах на суде, будучи по существу здравым поступком, усилил советское государство. Те, кто страшился, будто бы отказ от теории классовой борьбы приведет к отказу от методов борьбы, развитых под покровом этой теории, успокоились, когда было найдено словосочетание "идеологическая борьба", под покровом теории которой сохранились основные прежние средства. Сама по себе эта теория столь же вздорна, как и теория "классовой" борьбы, и когда советское правительство поймет это и откажется от сей "теории", мощь советского государства только возрастет (ибо то, что базируется на истине, всегда сильнее того, что основано на лжи). Но не стану растекаться мыслью, буду держаться поближе к уголовно-лагерной теме.

Одним из проявлений прежней классовой теории было то обстоятельство, что нас судили за КОНТРРЕВОЛЮЦИОННУЮ пропаганду и агитацию. Натяжка бесспорная. Этот явный вздор был исправлен в том же году, когда приговор наш вступил в законную силу: в 1958 году был принят и с 1 января 1959 года вступил в силу Закон о государственных преступлениях, где соответствующее деяние именовалось уже "антисоветской пропагандой", а фикция революционности тех, против кого направлена такая пропаганда, сдавалась в архив. Опять же, как приближающий к истине шаг это мероприятие веско усилило советское государство. Мои слова в суде о том, что данная статья придумана против эксплуататорских классов, а какой же я эксплуататор, какой же я контрреволюционер - несшие изрядный разоблачительный заряд - перестали кого бы то ни было задевать и волновать после указанной переформулировки закона.

Но менялись не только формулировки, изменялись и срока. Здесь нам полезно кроме идеологического измерения включить в рассмотрение еще хронологическое измерение. Согласно первому, приленинскому кодексу, максимальный срок заключения был установлен в 10 (десять) лет. При этом преобладали краткосрочные - измеряемые неделями и месяцами

 

- наказания. В 1928 году малоизвестный Янсон¹⁷ переориентировал все советское юридически-пенитенциарное мышление на ДОЛГОВРЕМЕННОЕ заключение. На сроки, измеряемые многими годами; тогда же началось заселение Колымы и прочего Севера заключенными, что при недельных сроках, конечно, было бы неосуществимо. В 1937 году максимальный срок был повышен с 10 до 25 лет. Сразу же после смерти Сталина Берия обещал новый кодекс и, похоже, что в его проекте максимальный срок предполагалось снизить до 5 (пяти) лет лишения свободы. Мотивировка: при Ленине было 10, а сейчас наше государство гораздо сильнее, чем тогда, и преступления ему не так страшны. Еще в 1956 году циркулировал проект (или "предпроект") нового уголовного кодекса, в котором максимальный срок заключения ограничивался десятью годами. При этом статья 58-10 в некоторых вариантах планируемого кодекса вовсе вычеркивалась; в гл.1 я уже писал, что ее действие было приостановлено в 1956 году. Согласно Закону о государственных преступлениях 1958 года статья 58-10 осталась (за другим нумером) в кодексе, но максимум санкции по ее части 1 снизился с 10 лет до 7, тогда как вообще предельный срок заключения с 25 лет понизился до 15. Через два года, в 1960 году, был принят и введен в действие с января 1961 года полный новый УК. При этом идеология КРАТКОВРЕМЕННОГО заключения не была восстановлена, хотя Хрущев демонстративно настаивал на том, что за определенные преступления вообще лучше не сажать, а брать коллективом на поруки.

Итак, продолжительность уголовной репрессии в целом уменьшилась, Конечно, это обстоятельство напугало "практиков", которые сложились во времена долгосрочных репрессий сталинского времени. Эти практики вырвали у верхов "компенсирующее" ужесточение режима содержания в лагерях-тюрьмах, чтобы, так сказать, произведение срока на жестокость сохранилось. И я попал в лагерь в то время, когда "второй множитель" в этой "энергии репрессии" возрастал. Возрастание шло ступенькам, порой с попятным движением. И для лучшего понимания происходившего целесообразней окинуть всю ширь от 1924 до 1970 года. В этой перспективе маленькими светящимися пятнышками на экране осциллографа истории судьбы моя, моего отца, Вербловской, Вайля и других наших современников точно очерчивают переходный процесс.

Номинально в 1957 году действовал Исправительно-трудовой кодекс РСФСР 1933 года. В интересующих нас аспектах он практически не отличался от ИТК 1924 года, под которым стоят подписи М.И.Калинина и А.С.Киселева¹⁸. В 1970 году был принят новый ИТК РСФСР, под которым подписи М.А.Яснова¹⁹ и X.П.Пешкова и нормы которого фактически начали действовать за несколько лет до его формального принятия. Каково же глобальное направление перемен у этих двух кодексов? И что происходило в "междуцарствие" их? Как менялась психика законодателя и чем мотивировались изменения?

Общеизвестны нарушения законности в 1936-1953 годы, когда то Ежов, то Берия по наущению или по попустительству Сталина не

 

руководствовались никакими подзаконными нормами, заменяя их произволом-усмотрением; кто забыл, отсылается к §12 гл.4. Мне для моих целей не надо описывать их злодеяний, достаточно только напомнить, что в лагерях к 1953 году царил произвол. Одним из ярких и нежелательных для законодателя последствий такого произвола было положение с "суками" и "ворами" в лагерях. Эти бытовики, истинный паразитический элемент общества, попадая в лагеря, использовали вполне бесправное положение политических и угрозой ножа заставляли "мужиков-фашистов" трудиться на них. Этим они достигали фантастического превышения норм выработки, за что имели фантастические же зачеты и освобождались после двух-пяти лет заключения, имея по приговору все двадцать пять. Попавшись же на убийстве политического или иного зека, он никогда не рисковал своей жизнью, ибо смертной казни тогда не было; точнее, она применялась только к политическим - "к диверсантам, подрывникам", как было сформулировано в законе 1950 года. Положение чуть-чуть улучшил секретный Указ января 1953 года "кровь за кровь", по которому в лагере за убийство вводился расстрел. Резня-то приутихла, но загнанное положение политических и других "мужиков" сохранилось, так что ворье по-прежнему на их труде освобождалось досрочно.

Едва был арестован Берия и с ним куча эмгебистского начальства (см. §15 далее) - а по некоторым сведениям началось это еще в его правление, - как по лагерям прокатились волнения. Где забастовки, где захват заложниками чинов из лагерной администрации, где даже с пистолетными выстрелами по танкам. Воркута, Норильск, Джезказган - вот наиболее известные места "восстаний". С одним из таких повстанцев я и повстречался в предыдущем параграфе. В литературе много подробностей про восстания, к нашей теме они не относятся.

Важно другое. В духе настроений реабилитации высшее начальство в 1954 году в ответ на восстания не ужесточило режима заключения, а напротив, как правило, снимало с постов головку лагерной администрации. Не знаю формулировок-предлогов снятия: за жестокости ли, доведшие до возмущения; за расхлябанность ли, способствовавшую беспорядкам; было ли предрешено снятие до событий, а волнения послужили предлогом. Но снимали. И хотя головка восставших тоже подвергалась репрессиям, наказания были чувствительнее и ощутимее для начальственной головки, издавна привыкшей к безнаказанности. Например, от переживаний-ожиданий "что со мной сделают" генерал-полковник Масленников застрелился, едва попав под следствие, еще оставленный на свободе.²⁰

Зеки, волокущие четвертак, так не нервничали. Последовавшие затем реабилитации, порой принимавшие театральный характер, когда бесправного зека внезапно дергали на вахту, откуда он выходил в генеральском мундире, раздавая тычки прежним своим надзирателям, - вконец деморализовали лагерное начальство. Оно стало дозволять заключенным "все что угодно". Последовали массовые расконвоирования. Режим исчез. Надзиратели превращались в "шестерок". Слухи, один другого фантастичнее, перекрывались былью - Хрущев выступил с докладом, поносившим самого Сталина, памятники которому торчали в любом, захудалейшем, поселке.

Когда после разгрома "антипартийной группы" власть досталась группировке Суслова, сохранившей номинальным хозяином Хрущева, в тюремно-лагерном хозяйстве стали "наводить порядок". Первые "упорядочивающие мероприятия" вроде возвращения определенных категорий политических с бесконвойки за проволоку оформлялись простыми приказами по МВД и начались уже весною 1958 года. В более общем и резком виде они были оформлены как Постановления Советов министров республик; я ограничусь одной РСФСР, где такое постановление было принято в декабре 1958 года²¹, одновременно с принятием Верховным Советом СССР Закона об основах уголовного законодательства и Закона об особо опасных государственных преступлениях. Оба эти закона без изменений - только с перенумерацией статей вошли в принятый в 1960 новый уголовный Кодекс РСФСР. А вот положение об исправительно-трудовых учреждениях 1958 года было решительно переиначено когда в июне 1961 года Совет министров РСФСР принял новое положение, которое уже и вошло без перемен в Закон, принятый Верховным Советом РСФСР в сентябре 1961 года. Этот закон был подписан Н.Г.Игнатовым²². В Исправительно-трудовом кодексе 1970 года очень мало перемен сравнительно с этим законом 1961 года.

В чем же суть перемен с 1924 к 1970 году? Их тенденция?

Прежде всего, в цели которую ставил Законодатель:

 

"Ст.2. Лишение свободы ... имеет целью как общее предупреждение преступлений со стороны неустойчивых элементов общества, так и предупреждение дальнейших посягательств преступника..." -

 

устанавливал кодекс 1924 года. Напротив, кодекс 1970 года угрожал:

 

Ст. I. ... исполнение уголовного наказания с тем, чтобы оно не только являлось карой за совершенно преступление, но исправляло и перевоспитывало ..., предупреждало совершение новых преступлений как осужденными, так и иными лицами, а также способствовало искоренению преступности."

 

Мы видим позицию Законодателя 1924 года: они, верные экономическому учению марксизма, знают, что любое преступление - это симптом неправильного устройства общества. Карать за него личность

 

столь же бессмысленно, как сечь плетьми море за бурю. Личности, лиц, собственно, не существует - имеются "элементы общества". И задача законодателя - найти целесообразные меры социальной защиты от неустойчивых элементов, "волн" в социальном море, а не "наказывать" волны. Никакого наказания, никакой "кары" - дикой звучала бы сия "буржуазная терминология" для т.т.Калинина и Киселева, многажды сидевших в царских тюрьмах. Кодекс же 1970 года пишется людьми, никогда не боровшимися против царизма за социализм, т.е. за общество без каторг и тюрем. Он составляется уставшими изнервничавшимися правителями, которые знают, что "эти распущенные люди" не желают соблюдать их правильных законов. Неграмотными правителями, которые искренне убеждены, что чем сильнее ударить, тем сильнее тебя уважать будут. И достаточно бесцеремонными, чтобы как на заложника возложить на заключенного ответственность за "совершение преступлений как осужденными, так и другими лицами". Вот в каком направлении вершились - не враз - изменения в 1957-1963 годах.

Это можно проследить и конкретнее. Кодекс 1924 года предусматривал зачеты - в кодексе 1970 года их нет. Конечно, бывали злоупотребления с зачетами, я сам с того начал, но характерно, что - как многие неграмотные люди - эти законодатели с грязной водой выплескивают из корыта и ребенка.

Кодекс 1924 года исходил из презумпции, что ОБЩЕСТВО ЗДОРОВО, и главной задачей ставил "приспособление преступника к условиям общежития" (ст.3а). Поэтому, в частности, предусматривались все меры к тому, чтобы заключенные имели как можно больше контактов с вольными: переписка вообще никак не ограничивалась кодексом, а свидания разрешались от ОДНОГО РАЗА В ПОЛМЕСЯЦА (на самых жестких режимах в лагерях и в тюрьме) до ДВУХ РАЗ В НЕДЕЛЮ (на самом мягком режиме - называвшемся тогда "высшим разрядом"). По кодексу же 1970 года число свиданий колеблется от НУЛЯ (на строгом режиме в тюрьме), от ДВУХ КРАТКОСРОЧНЫХ В ГОД (на общем режиме в тюрьме) до ТРЕХ КРАТКОСРОЧНЫХ И ДВУХ ДЛИТЕЛЬНЫХ В ГОД на самом мягком режиме в лагере. Переписка, будучи неограниченной на самом мягком режиме уже на следующем по степени строгости ныне лимитируется: "Отправлять не более трех писем в месяц" (ст.53) и до одного письма в два месяца (ст.70). Никаких ограничений в получении книг с воли, конечно, в кодексе 1924 года нет. Напротив, по кодексу 1970 года никто с воли не может послать заключенному книги, ни собственной, ни купленной, ни им самим написанной. Как конкретно колебались порядки с перепиской лично у меня, иллюстрируется далее.

Но начинается разница даже не со свиданий и переписки, а с водворения в лагерь. По кодексу 1924 года:

 

"Заключенному разрешается носить свою одежду" (ст. 121),

"Заключенному выдается не позже следующего после его прибытия дня личная книжка установленного образца" (ст. 125),

"122. Вещи, которые заключенному запрещается держать при себе в камере, отбираются..."

123. За сокрытие заключенными не полагающегося к хранению в камерах имущества, они могут быть лишены права пользования им в течение всего или части времени пребывания в месте заключения,

 

124. Из недопущенного в камеры имущества заключенных деньги подлежат хранению на их текущем счету ... а прочее хранится в месте заключения или передается местной милиции."

 

Разительно иное в кодексе 1970 года:

 

"Осужденные носят одежду единого образца... Осужденные, отбывающие наказание в исправительно-трудовых колониях особого режима, содержатся в помещениях камерного типа и носят одежду специального образца.

Хранение осужденными при себе денег и ценных вещей, а также предметов, запрещенных к использованию в исправительно-трудовых учреждениях, не допускается. Обнаруженные у осужденных деньги и ценные вещи изымаются и, как правило, обращаются в доход государства... предметы, запрещенные к использованию в исправительно-трудовых учреждениях, изымаются и ... сдаются на хранение до освобождения осужденного либо уничтожаются." (Ст.22.)

 

Никакого "удостоверения личности" не предусматривается. Зато практика установила - не предусмотренное кодексом - обязательное ношение нашивки на груди куртки с фамилией зека. Отличие от "личной книжки установленного образца" изрядное.

Я за свои шесть с чем-то лет испытал на себе переход от одной системы "воспитания" к другой. Поначалу вольная одежда разрешалась, а возбранялось носить одежду лишь военного и полувоенного образца. Деньги в небольших суммах разрешалось иметь на руках, но иногда полагалось письменно заявить, сколько у тебя денег, а при образовании излишков их могли отобрать. Презумпция - выиграл в карты, что незаконно. Часы, фотоаппараты, аккордеоны - пожалуйста, покупай, получай в передачах и держи при себе сколько хочешь. Соберутся, бывало, литовцы на завалинке, запоют, заиграют свое. Там же на Воркуте меня фотографировали в зоне. Иру тоже в Суслово ее заключенные подруги сфотографировали. Слыхивал я, будто бы даже приемник в Чуне иметь разрешалось, но поручиться за достоверность не могу. Потом все это стало безжалостно отбираться. Порой с уносом в каптерку, порой с разбиением. Мои часы, отобранные в Вихоревке и значившиеся в бухгалтерии за мною, не были отданы мне при этапе во Владимир и не были пересланы туда, невзирая, что я поднял всех прокуроров. Только пять рублей "их стоимости" перечислили мне на второй год пребывания во Владимирской тюрьме.

Верхняя одежда стала преследоваться. Но еще не запрещалось носить свитер под курткой, или вязаную шапочку под казенной шапкой. Потом - даже шерстяные носки и теплое нательное белье стали отбираться. Сначала можно было возить с собой и пользоваться собственным постельным бельем: простыни, пододеяльники, одеяла, подушки. Хоть и хлопотно со стиркой, но многие предпочитали свое. А для многих сентиментальных сердец очень важным казалось спать на "думочке", вышитой любящей рукой. Не менее важным для любящих сердец на воле или в другом лагере было сознание, что "он" спит на изготовленной "ею" подушечке. Для меня же при моих частых этапах, спасением бывало залезть под собственное теплое одеяло в пододеяльнике (подушек и простыней я не возил) на продуваемых всеми ветрами нарах очередной пересылки, где никакого казенного постельного белья и даже матраца "не положено". Потом у заключенных стали отбирать личные простыни-одеяла-наволочки, а выдачу казенных - прекратили. Простыни заменили "матрацовками", т.е. мешками, в которые засовывается матрац, и который

 

стирали раз в один-два месяца. Число казенных одеял лимитировали строго одним и безжалостно отбирали второе. Слыхивал я, будто в семидесятые годы снова стали выдавать простыни.

Еще в 1960 году в книге "Советские исправительно-трудовые учреждения, написанной тремя авторами-сотрудниками МВД на базе положений от декабря 1958 года, на с.22 гордо декларировалось:

 

"Ношение специальной тюремной (полосатой) одежды, как унижающей человеческое достоинство, не допускается".

 

Но уже в 1961 году эту самую "зебру" ввели как должное для "особо опасных рецидивистов", и Борька Вайль поносил ее.

Деньгами по старому кодексу разрешалось пользоваться на свои нужды по личному усмотрению, включая питание, почти без ограничения.

Единственным условием был запрет пользоваться ВСЕМИ деньгами на твоем лицевом счете - около 1/3 или 1/4 денег "замораживалось" с тем, чтобы к дате освобождения у тебя накопились деньги. Но и при этом фиксировалась МИНИМАЛЬНАЯ сумма денег, которыми ты во всяком случае имел право пользоваться: на продукты, на кормежку в коммерческой столовой и т.п. Новый же кодекс, напротив, лимитирует МАКСИМАЛЬНУЮ сумму денег, свыше которой заключенный не имеет право израсходовать -не свыше 15 (пятнадцати) рублей в месяц на самом мягком режиме, включая все поощрения-премии. В тюрьмах же эта "сумма" понижается до двух или трех рублей. При этом существенно, что ныне в понятие этих денег включаются ТОЛЬКО деньги, заработанные заключенным на работе в лагере (тюрьме), по лагерным расценкам. Так что, например, гонорары за публикации, пришедшие тебе в лагерь, считаются нетрудовым доходом и ты не можешь на них приобрести себе ни одного грамма хлеба до самого освобождения. Зарплата за последний месяц твоей работы на воле, которую бухгалтерия после многих проволочек наконец перешлет тебе в лагерь, - тоже "нетрудовой доход" в современной административной интерпретации.

И тут я испытал переход на себе. Коммерческих столовых на Воркуте я уже на застал. Баяли, будто ее закрыли за месяц до моего появления. Но в Мордовии они, кажется, еще функционировали при Заславском и Данилове. Потом пошли ограничения, и на спецу в Анзёбе нам разрешалось приобретать в ларьке (номинально раз в месяц, но реально -раз в два-три месяца) на сумму, эквивалентную тогдашней стоимости трех килограммов сливочного масла. Можно было расходовать ЛЮБЫЕ деньги со своего счета. Позже на Вихоревке можно было расходовать на питание только "заработанные" деньги, и резко уменьшили ассортимент продаваемых товаров. На Владимире сумма закупа была выше нынешних норм, но категорически запрещено было покупать сахар или получать его в посылках-передачах. Мать моя особенно переживала это лишение: сахар же нужен для умственной деятельности! Как же ты сможешь заниматься научной работой, будучи лишенным сахара на несколько лет?!

Тут мы подходим еще к одному важному аспекту. В кодексе 1924 года настаивалось:

 

"... режим в местах заключения должен быть лишен всяких признаков мучительства, отнюдь не допуская применения физического воздействия: скандалов, наручников, карцера, строго одиночного заключения, лишения пиши, свиданий заключенных с их посетителями через решетку" (ст.49)."

 

Статья 145 предусматривала некоторые ограничения - в порядке дисциплинарных наказаний - на свидания, выписку, передачу, пользование деньгами, но с оговорками: "Не свыше одного месяца", "деньгами в размере не свыше одной четверти их". А по поводу карцера, который, конечно, неустраним, коль скоро есть тюрьма, и который именовался "изоляция в отдельную камеру", то

 

"на срок до 14 суток, с ежедневной выдачей горячей пищи и выводом на прогулку через два дня на третий," -

 

А в статье 148 добавлялось вовсе анекдотичное для нашего поколения требование:

 

"Одиночная камера для изоляции подвергаемых дисциплинарному взысканию должна быть обычного размера, светлая и снабжена приспособлениями для спанья."

 

А на цементе в подштанниках без обуви в неотапливаемом боксе без окон и другого освещения - не хочешь, тов.Калинин? Правда, Калинину не довелось посидеть самому, но жена его сидела, авось рассказывала мужу. Да и подписавший ИТК 1924 года Киселев умер в заключении. Еще в упомянутой книге 1960 года настаивается:

 

"При этом карцер имеет дневной свет, а в ночное время электрическое освещение. В карцере поддерживается нормальная температура. В случае заболевания заключенные освобождаются от наказания карцером."

 

Не только сам таких карцеров не встречал, но не встречался и с кем-нибудь, посидевшим бы на таком "курорте". А вот смертельно больных людей в карцере - видывал лично. А вот к истекавшему кровью Ивану Тимкиву не подпускали врача недели три - в карцере. Насчет "дневного света" - так его даже в обычных, не карцерных, камерах не бывало из-за практики щитов-"намордников". Вот как описывается карцер кодексом тов.Яснова:

 

"Во время содержания в карцере, штрафном или дисциплинарном изоляторе, осужденным запрещаются свидания, отправка писем, приобретение продуктов питания и предметов первой необходимости, получение посылок, передач и бандеролей, пользование настольными играми и курение. В карцере и в штрафном изоляторе постельные принадлежности не выдаются, водворенные в них осужденные на прогулку не выводятся. Содержание осужденных в карцере одиночное" (ст.54).

 

Начет питания, сравнительно с кодексом тов.Калинина, в кодексе 1970 года ничего, но известно, что кроме пониженной пайки хлеба в карцер дается через день кипяток. О размерах карцера, предназначенного для одиночного заключения, может дать понятие ст.59:

 

"Норма жилой площади на одного осужденного ... в тюрьмах - 2,5 квадратных метра."

 

Вернемся к наказанию голодом. Старый кодекс не предусматривал никаких ограничений на размер передач-посылок. Новый кодекс либо вообще исключает передачи-посылки (в тюрьмах), либо жестко их

 

лимитирует: весом до 5 килограмм, только после отбытия половины срока заключения, и с частотой от одной в год до четырех в год (ст.28). И сии ограничения находились in statu nascendi в мое время. Сначала число и вес посылок был не ограничен. Потом, на спецу - раз в три месяца неограниченного веса; реально почта принимала до 8 кг, но у одного сосидельника брат работал на почте, и ему приходили посылки весом до 20 кг, так называемые "грузовые". Потом - в тюрьме на строгом режиме - посылки вообще были запрещены. На общем режиме в тюрьме с марта по сентябрь 1961 года разрешалась одна посылка в месяц, на вес внимания не обращали. С сентября 1961 года - одна посылка раз в шесть месяцев, весом строго до пяти килограмм, включая вес тары. Некоторые мои сокамерники (см. §15) подкупали Исаеву, ведавшую приемом передач, и имели передачи чаще, большего веса и недозволенного ассортимента, но Исаева не хотела очень рисковать (ведь вся тюрьма гудела, что "у бериевцев привилегии" и тем самым объективно доносила на Исаеву), так что до "сладких дней" 1959 года им было далеко, как до неба. Поэтому, в частности, согласно старому кодексу заключенные могли пить молоко - при частоте передач два раза в неделю это нетрудно - и питаться свежими овощами-фруктами, согласно новому - полностью невозможно чисто технически. Более того, новый кодекс специально оговаривает применительно к вольнонаемным лицам, работающим совместно с осужденными:

 

"Не допускается передача осужденным вещей, продуктов питания, денег ... Виновные в этом, привлекаются к ответственности в установленном законом порядке." (ст.34)

 

Чтобы кружки молока не налили. Чтобы огурца не сунули.

Мне кажется, эта статья предельно прозрачно иллюстрирует ту степень отчаяния, на которой находится Законодатель. Уж он бьет, и бьет, и бьет, а сострадание во все щели проползает. И тряпок не хватает затыкать лазейки милосердию. И никак не желают полюбить его эти люди, которые то и дело совершают преступления! А может быть, вспомнить бы слова Ленина, думавшего все-таки на порядок выше и вперед, нежели законодатели 1961-1970 годов: "Не в жестокости наказания" его "предупредительное значение"?! И вернуться к до-Янсоновским порядкам краткосрочных наказаний?

Что проистекает из таких "режимных" мероприятий, иллюстрирует судьба одного моего знакомого прораба. Он бытовик, в лагере я с ним не встречался. За дело ли, по ошибке ли попал он в лагерь - судить не стану. Но довелось ему посидеть на спецу, свежепостроенном. А бытовала практика, дабы "дать почувствовать", добавлять в раствор цемента-бетона соли, после чего бетон практически не просыхает. А ведь сидеть в сырой камере - не то, что в сухой. И вот он посидел и перевоспитался: выйдя на волю и вернувшись к профессии строителя, он всегда, где может, подсыпает мешок с солью в здания, возводимые им для ВОЛЬНЫХ. Пусть они, мол, гады чувствуют, какая у нас "сладкая жизнь" в лагерях!

Тут мы подходим к ассоциированной теме: как объяснялось себе и населению изменение в законодательстве, устрожение режима заключения? Борзописцы из газет решали проблему просто: из лагерного репродуктора над зоной плывут звуки "Танца маленьких лебедей", - значит, ворам и убийцам создали "сладкую жизнь", требуем усилить режим содержания! Никто в печати не обсуждал режим содержания таких, как мы: не воров, не убийц, вообще не совершивших никаких насильственных

 

действий, не причинивших вреда ни одному человеческому существу, не шпионов, а граждан, родившихся и выросших при строе, который называется социализмом, и имеющих собственные мнения. Высказывающих эти мнения, осуждая правительство за конкретные его действия: за посадку невиновных в 1937 году, за ввод войск в Венгрию в 1956 году, за хрущевский закон об образовании и т.п. предлагающих свои собственные мероприятия по улучшению жизни в родной стране - упразднить такие-то органы, перестроить такую-то сферу жизни. Вслух гогочущие над кукурузой на Севере.

Если в кодексе 1924 года некоторое объяснение определенным строгостям применительно к преступлениям по ст.58-10 отыскивалось легко:

 

"... вторая категория - профессиональные преступники, а также те из заключенных, которые, не принадлежа к классу трудящихся, совершили преступление вследствие своих классовых привычек, взглядов или интересов..." -

 

то какие же нужно изобретать "классы", чтобы суметь отнести меня, сына чекиста и учительницы, не имевшего никакой собственности, даже не слушавшего иностранного радио (что видно из приговора!), - к ВРАЖДЕБНОМУ КЛАССУ?! А признать, что - как учит марксизм - всякое преступление имеет СОЦИАЛЬНУЮ причину, что наличие таких "преступников", как я, свидетельствует о неправильностях в их собственной практике управления (например, в системе ихней пропаганды, о чем я подробно толковал в §1 гл.4) - им не под силу. Поэтому в новом кодексе они вовсе никак не мотивируют жесткий режим применительно к особо опасным преступникам" (равно как и объяснение этих деяний к "особо опасным преступникам").

Единственная известная мне "мотивировка" - зловещая, от которой мы в камерах вздрогнули - жестокости применительно к нам была помещена в форме карикатуры в "Крокодиле" году в 1960-1961. Складское помещение, несколько крыс с антисоветскими физиономиями в мышеловке, в дверях милиция уводит мужчину, подразумевается - Берию. И одна крыса другой с надеждой:

— Завхоз проворовался, теперь нас выпустят!

"Мотивировка", при которой несогласных с ними людей уже и за людей считать не к чему...

В статьях-заметках насчет того, что надобно "усилить режим", фигурировали обычно какие-нибудь насильники, злодеи с общечеловеческой точки зрения. Что в эти же условия могут попасть практически невинные лица, не подымалось в нашей литературе-искусстве до кинофильма "Вокзал для двоих". Газетной лажи вполне хватало на таких, например, политически невежественных личностей, как академик А.Д.Александров. Он, начитавшись и наслушавшись страшных россказней про бандитов, счастливо живущих в лагерях-курортах, был не удовлетворен представленным на сессию Верховного Совета РСФСР в сентябре 1961 года проектом Закона, находя его слишком слабым, мягким. Слова для выступления ему не дали, и он воздержался при голосовании. Его поступок - уклонение от единогласного одобрения - вызвал "возмущение общественности", и на следующих выборах его кандидатура выставлена не была.

Ну, а сами себе как управляющие мотивировали такой отход от установок М.И.Калинина? У меня нет сведений насчет годов 1957-1963, но в конце 1960-х годов мне попались несколько брошюрок, изданных

 

депутатов Верховного Совета СССР. Тематически в них содержался подбор сведений о содержании заключенных в различных странах. Подбор к сессии, где должен был приниматься Кодекс или Основы его. И вот, вникая в них, обнаружил я, что подборка была заметно тенденциозной: приводились данные о режимах в диктаторских государствах. Отрывочно, утяжеляющие моменты. А вот той информации, которую можно почерпнуть хотя бы из шведских детективных романов, что в Швеции заключенного отпускают на уик-энд домой в семью, как правило, в этих брошюрках сыскать было немыслимо. Кто-то заботился, чтобы депутаты Верховного Совета не смутились бы противопоставлением-сопоставлением...

Применительно именно к нам, политическим, тюремно-лагерная администрация оправдывала жестокие мероприятия в своих собственных глазах примерно такого сорта рассуждениями. Да, конечно, среди осужденных по 58-10 изредка попадаются приличные люди, с которыми можно было бы управиться и более мягкими мерами. Но громадное большинство среди них - хулиганье и шпана, с которой обходиться можно только по-крутому. Фактически это было верно. Вот три разнородных эпизода. Ведут нас, группу человек в 10-15, по поселку со спеца в баню. И один или два - из нас, НАС - начинает цинично задевать, охальничая, проходящих женщин. Естественно, что она в ответ - зная, что мы с политического лагеря - поливает: "Всех вас, фашистов, пострелять давно пора!" Или вот во Владимирской тюрьме мой предшественник по камере 1-93 (см. §14) съел радиорепродуктор. Только ради того, чтобы на несколько дней, пока будут оперировать и извлекать детали, его поместили на больницу и кормили бы по-больничному! Или вот, в той же тюрьме неизвестный мне заключенный со второго этажа привязал свою мошонку веревкой, другой конец которой закрепил на двери, прибил гвоздем себя к табуретке и крикнул надзирателю: "Открывай дверь!" Дверь отворялась наружу. Да что приводить сотни подобных примеров, когда в книге А.Т.Марченко "Мои показания" автор, ничтоже смутяшеся, пишет про "корпусного врача Галину", хотя эта врач привыкла, что даже генералы (и белой и советской армий, сидевшие во Владимире) уважительно именовали ее "Галина Николаевна"!

Ведь в 1956-1958 годы в среду политических хлынул массовым потоком новый контингент: бытовики, которые "зарабатывали" себе пятьдесят восьмую в своем бытовом лагере. То он вытатуирует себе "раб КПСС" на лбу, то на половом члене - "портрет" Хрущева. Но чаще бывали загадочные истории, которые я слышал десятками. Опер (кум) бытового лагеря вызывает к себя имярек заключенного, угощает его папиросами-водочкой-колбасой, дает ему текст, пишущую машинку и велит размножить сей текст. Оставляет одного на денек или вызывает несколько дней подряд. Потом велит раскидать листовки по зоне (вариант - берет листовки с собой). Если при аресте зека начинает давать показания на кума, то у того оказывается надежное алиби, а машинки такой отродясь и не бывало на этом лагпункте. Словом, мотают тому десятку и переводят к политическим. О мотивах опера остается только гадать, их с ходу можно три взаимно-исключающих придумать: Но дело здесь не в их мотивах, а в том, что таким образом вся эта шпана, "шобла-ебла" заполоняла собой политические лагеря; ведь очевидно, что серьезный, даже бытовик, на такую авантюру не пошел бы даже при сколь угодно сильном давлении кума. Именно присутствием этого неустойчивого и хулиганистого элемента лагерная администрация целиком оправдывала себе все прижимы по отношению ко мне, моему отцу, Вербловской, Вайлю, Трофимову, Хайбулину, Меклеру.

В упомянутой книге 1960 года авторы еще помнят, что ,

 

"Лишение самого дорогого блага - свободы, отрыв от семьи, невозможность распоряжаться собой, неизбежные неудобства и лишения - все это не может не причинять преступнику определенных страданий. Лишение свободы продолжает оставаться тяжелым наказанием" (с. 14).

 

Конечно, это далеко от лаконической фразы Достоевского:

 

"Самое большое надругательство над человеком - это лишение его свободы".

 

Именно потому, что социалисты грезили избавить человечество от тюрем, от лишения человека свободы, Достоевский в юности увлекся социализмом. Именно в вопросе о тюрьмах Сталин усматривал в 1906-1907 годах главный аргумент против анархистов: раз анархисты болтают, будто бы при социализме сохранятся тюрьмы, значит, ни черта они не смыслят в социализме (см. §1 гл.4). Нет, конечно же, не сохранятся тюрьмы при социализме - вот только надо быстренько подавить эксплуататорские классы - никаких тюрем, жандармов, судей. И Калинин в ИТК РСФСР 1924 году писал:

 

"4. Исправительно-трудовое воздействие на заключенных в целях полного и действительного его осуществления должно проводиться путем дальнейшего усовершенствования и максимального развития, вместо оставшихся от прежнего времени тюрем, сети трудовых сельскохозяйственных, ремесленных и фабричных колоний..."

 

И Хрущев - еще помня, что он давал какие-то обещания народу -широковещательно демонстрировал закрытие отдельных тюрем в Москве, клялся и божился, что к концу его семилетки с преступностью в СССР будет покончено. Переименовывал МВД в Министерство Охраны Общественного Порядка. Заводил добровольные народные дружины как общественный орган, которому предстоит при коммунизме - т.е. к 1981 году - сменить милицию. А Шелепин, дорвавшийся до власти в КГБ, напротив, искал, по кому бы громче ударить. И в новом кодексе спокойно, без оговорок насчет их исключительности, поминаются тюрьмы наряду с "исправительно-трудовыми колониями" (тем, что в просторечии называется "лагерями", хотя строго юридически это словоупотребление неправильно; но конечно "колонии" в калининском контексте - совсем не то, что в кодексе 1970 года).

И вот как раз в годы смены одного воззрения на места лишения свободы другим - нам довелось попасть в этим места.