- 289 -

§ 20. Освобождение

 

Получение документов; встреча родными; в ЦК КПСС; в Калинин к Вербловской и ее жизнь за последние полтора года; на Черном море; в семинаре Рашевского; в Ленинграде; перевозка книг от Орловского к Тушкиной; мелочи

 

Сердце у меня затрепыхалось от бесспорного факта, что что-то серьезное делается, ДЕЛАЕТСЯ и направлено в лучшую для меня сторону. Однако я скептик и предпочитаю подготавливаться к наихудшим вариантам. Поэтому я запрещал себе думать-грезить об освобождении. Церковь мне не снилась - а по лагерной примете видеть божий храм означает к освобождению. Глубоко я думал только над одной проблемой: что я буду делать через полгода, когда меня должны из тюрьмы вернуть в лагерь? Я не допускал мысли, что администрация решится держать меня на общем. Следовательно, устроят провокацию и запрут на спец. А тогда, спрашивается, что же лучше: оставаться тут в тюрьме или же попасть черт знает на какой спец, где еще сколько времени уйдет на привыкание? При неизбежных этапных шмонах отберут-порвут-потеряется половина бумаг и книг... Ну, насей предмет я принял меры предосторожности: все хоть сколько-нибудь стоящее из написанного мною отправил на имя председателя Геометрического семинара. Настаивал, чтобы при свидании со мной отец или Ира забирали мешки с моими книгами из тюремной каптерки. А где сидеть - я знал точно, что лучших условии для научной работы, нежели сложились у меня здесь, ни на каком спецу и даже на общем - не будет. Поэтому в ответ на возбужденные письма Иры и матери "вот-вот решится!" - я охлаждал их просьбами склонить ЛОМИ написать ходатайство "не о моем освобождении, ибо этого все равно не сделают, а о том, чтобы меня до конца срока содержали бы во Владимирской тюрьме".

Близился к концу июль, вот уж два месяца скоро с комиссии и полгода с подачи прошения, но ничего светлого. Даже вроде наоборот: 26 июля нач.корпуса майор Щупляк отказался отправлять бандероль моей матери - шлите мол на учреждение. Я завелся, наговорил ему дерзостей. Идя на прогулку, прикидывал: накажет - нет? В середине прогулки отпирается дверь и вертухай отрывает меня от беседы с Мамуловым и Людвиговым (в тот раз мы гуляли втроем, а прочие не захотели выходить из камеры). Но ведут меня не к Щупляку, а незнакомый штатский начинает довольно формально расспрашивать, что я буду делать, куда поеду, если меня освободят? Столь же формально я говорю ему про жену в Калинине, отца в Москве128, мать в Ленинграде. Вернулся в камеру, взвинченный

 


128 Раисино уже было включено в состав Москвы, даже метро Щелковская начало функционировать в июле, но домики еще сохранялись несколько лет. Зверосовхоз же перевели дальше за Балашиху. Отец уволился из зверосовхоза и поступил диагностом по резус-фактору в роддом.

- 290 -

мыслями: "Зачем спрашивают?!". И тут же вызывают к фотографу, оторвав на сей раз от обеда. Тот намекает: "На паспорт". Все внутри ходит, но холодный разум останавливает: не принимай желаемого, мол, за действительное. Часа в два - "С вещами!". И тут мелькнуло опасение: а вдруг это Щупляк меня в карцер волокет? Но нет, заместо того, чтобы на месте в коридоре прошмонать и отобрать, заводят в пустую камеру и туда же вносят мешки с моими вещами из каптерки. Рюкзак и два мешка, плюс то, что кое-как россыпью из своей камеры несу. В основном это копии рукописей, отосланных в ЛОМИ, и книги, которые я еще собирался проработать здесь. К полчетвертого трое надзирателей успели прошмонать едва ли пятую часть моего бумажного моря. А их поминутно дергают, поторапливают. Ведь, во-первых, по закону, если приказ об освобождении поступил днем, то администрация обязана освободить до 16.00 того же дня. Если же приказ об освобождении поступил позже, то до 16.00 следующего рабочего дня. Во-вторых, в моем случае наличествовало особое обстоятельство, о котором я тогда не знал, но про которое читатель скоро узнает. Короче, так как надзиратели не знали ничего противозаконного за мной, репутация у меня была "приличного человека", и в просмотренном они не обнаружили ничего явно криминального, а также знали они, что никто больше обыскивать меня не будет, так что огрехи их шмона никем не вскроются, то они махнули рукой и, не продолжая обыска, велели мне собирать вещи. Благодаря этому я вывез все свои записи по делу, легшие в основу §§11-18 гл.1. Всякие телогрейки и т.п. шмутки я, конечно, покидал129, захватил лишь в качестве сувенира вафельное полотенце, уведенное мною из Большого Дома, с огромным черным штампом "Внутренняя тюрьма УКГБЛО". Оно у меня хранилось до сыктывкарских времен, а где-то в Красном Затоне затерялось. Небольшой запас бывших у меня продуктов я попросил снести Симону Гогиберидзе и кому-нибудь по усмотрению надзирателей. С книгами и бумагами - вещи несли надзиратели - я спустился вниз.

Там начальник спецчасти в присутствии приезжего гебиста Анатолия Игнатьевича Шибаева, начальника корпуса, начальницы санчасти и бухгалтера зачитал мне постановление Президиума Верхсовета РСФСР от 15 июля о том, что меня условно с испытательным сроком в три года освобождают, снимая поражения в правах. Мне выдали имевшиеся у меня на счету деньги (176 руб. 42 коп.) и справку № 1048375 от 26/VII 1963 об освобождении по форме "Б". В ней было отмечено: "Следует к месту жительства г.Калинин".

Шибаев подвел меня к своей "волге", стоявшей за воротами, и предложил довезти до гостиницы. Дорогой он уведомил меня, что заказал для меня номер в гостинице, просит не уезжать сегодня, а только завтра с утренним поездом, билет на который он мне вручил вместе с ключом от номера. Я согласился. Оставив вещи в номере, я с ним направился в милицию, где мне выдали паспорт "на основании справки"130. Покончив с формальностями, Шибаев сообщил мне, что меня в Москве ждет прямо с

 


129 Отец мой, напротив, все бушлаты-брюки привез из лагеря и пользовался ими в хозяйстве до полного износу.

130 Какой ляп они вставили в паспорт! Я же и не посмотрел! Все так привыкли в тюрьме, что у меня имеется жена Вербловская - ведь так же было с моих слов записано утром 26 марта 1957 года, а что в тюремное дело попало, не вырубишь топором, равно как и наоборот: кого не впишешь в тот момент в число родственников, того никогда внести не удастся, - что сразу же поставили штамп: "Зарегистрирован брак с Вербловской И.С.", не указав, естественно, ни номера ЗАГСА, ни даты регистрации. Обнаружила штамп только моя мать, рассматривая выданные документы. Все за голову схватились: ведь теперь никак зарегистрировать брак с Ирой не удастся!

- 291 -

поезда Н.Р.Миронов, который хотел бы побеседовать со мной, и что он просит - ПРОСИТ - сразу же по приезде позвонить по такому-то номеру телефона тов.Ушакову. Я обещал, и мы расстались. Оставшись один, я дал телеграммы матери, которая - как я знал из ее последнего письма - находилась у родных в Москве и предполагала в августе ехать ко мне на свиданку. Телеграмму отцу. Телеграмму Ире. "Подстригся", т.е. привел в некоторый порядок в парикмахерской тюремную стрижку наголо. При сем выслушал от парикмахерши выговор, зачем удумал остригаться наголо - это так безобразит голову. Я отшучивался: по дурости, мол. Попил газированной водички. Пообедал в ресторане. Походил вокруг Владимирского собора. Поспал.

Тем временем на гербовом бланке Прокуратуры СССР шло уведомление:

 

"24 июля J963

№ 13/3-12878-56

г.Ленинград, Ф-180,

ул.Дзержинского, дом 64, кв.17

ЩЕРБАКОВОЙ Л.М.

В связи с Вашим заявлением в ЦК КПСС дело по обвинению Вашего сына ПИМЕНОВА Р.И. Прокуратурой Союза ССР проверено.

Материалами дела установлено, что Пименов судом правильно осужден, так как он совершил тяжкое преступление.

Однако с учетом поведения Пименова в местах лишения свободы Прокуратурой СССР был поставлен вопрос о его помиловании.

Постановлением Президиума Верховного Совета РСФСР от 15 июля 1963 г. Пименов помилован, неотбытый им срок лишения свободы заменен условным с испытательным сроком в течение трех лет.

Зам.нач.отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности

Государственный советник юстиции

3 класса

подпись /СЕДОВ/"

 

Вот я и удостоился гербовой похвалы за мое ПОВЕДЕНИЕ В ЛАГЕРЕ. Спасибо.

Наутро - поезд. Некоторые хлопоты доставили мне мои четыре места. Именно из-за того, что гостинца рядом с вокзалом, ни одно такси не брало, всех сразу не снесешь, а как же оставить без присмотра? Ничего, никто не польстился. Два часа в вагоне. На Курском вокзале меня встречали мать, Небольсины, Чесноковы, отец и Эрнст. Он как раз был в отпуске, гостил у Иры, когда туда пришла моя телеграмма. Не было только Иры, по каковому поводу Вероника Михайловна не преминула многозначительно шепнуть: "Могла бы и приехать!". Евгения Михайловна преподнесла мне цветы, которые я растерянно сунул в карман. Несколькими такси цугом - до сих пор словно физически ощущаю этот разворот такси по площади у вокзала - мы поехали на Пушкинскую улицу, где ждал торжественный обед. Но я только принял ванну, переоделся, выпил бокал-другой шампанского и направился на встречу с Мироновым. Эрнст и отец последовали за мной и остались ждать на площади у здания. Эрнст что-то втолковывал о поручении, которое Ира ему дала относительно того, как мне держаться с начальством, перебивая своими комментариями, но я не мог внимательно слушать. По существу это относилось к уже

 

- 292 -

устаревшей проблематике, чем отличается помилование от частной амнистии.

Пропуска мне не выписывали. Ушаков сам спустился и повел меня по лестнице в каб.512, мягко упрекая, что приехал не сразу с поезда, а часа через два-три по его прибытии. Была суббота, тогда еще рабочий, но укороченный день, все спешили кончать трудовую вахту, и наша беседа вышла укороченной против ихнего плана, я это ощутил и был тому рад. Дорогой я вычислял, зачем этот вызов? Пришел к выводу, что мне ничего от Миронова131 не нужно - и потому ощущал себя свободным. Но зачем ЕМУ я нужен? Колебался я между двумя версиями. Первая: будучи вынужденным уступить Келдышу и Твардовскому, орангутанг - ибо по его умственному и нравственному развитию я относил его к сей почтенной и способной к обучению породе - хочет взять душевный реванш на мне. Будет топать ногами, стращать тем, что со мною случится, коли я посмею ходить не по струночке. Вторая: он хочет посмотреть - не просчитался ли он грубо, поддавшись давлению либералов? Помню ли я, буду ли я поминать его мне фразу: "Мы вас арестовали не для того, чтобы вы математикой занимались!". Можно ли вообще таких, как я, выпускать? Не подведут ли они его? При первой версии мне было все равно: пропагандировать и нравственно перевоспитывать Николая Романовича я не собирался. Посижу, послушаю, уйду, скажу спасибо как вежливый человек... Во втором варианте - не все равно. Если он по моему поведению придет к выводу, что освобождать "таких" нельзя, то ничьи ходатайства в пользу Вайля, Трофимова и других не будут уже иметь успеха. Значит, оказывается, я ЗАИНТЕРЕСОВАН в этой беседе, я НЕ СВОБОДЕН в ней! Надо держаться так, чтобы дать максимальный шанс освободиться примерно таким, как я. Но, конечно, не прямым обращением с этой просьбой к орангутангу, а таким своим поведением, чтобы он "самостоятельно" к этой мысли пришел. Поскольку такая стратегия не противоречила и первой версии, я порешил придерживаться этой линии во всех случаях.

Как я и ожидал, основное место в речениях Миронова занимало положение о том, что он и они всегда были правы:

— Вот, некоторые люди думают, что если они говорили раньше то, что сейчас признано партией, а тогда не признавалось, то они были правы, а партия ошибалась. Это - анархизм, и глубоко неверно. Нужно исправлять ошибки только вместе с партией и только тогда, когда партия примет решение их исправлять.

Продемонстрировал мне свои глубокие чувства и всегдашнюю симпатию:

— Мы же ночей не спали, когда приходилось вас арестовывать! Такая это была трагедия! Вы думаете - это приятно арестовывать? Если бы мы нарушали законность, то по вашему делу мы могли бы арестовать 100 человек. Совершенно обоснованно и законно - 25. А мы взяли только пятерых.

 


131 В "Памяти" №5 содержатся строки, рисующие Миронова либеральным и необычным деятелем. Я совершенно не согласен с автором. Для меня облик его почти целиком выводится из такого сопоставления. В 1961 году ввели статью 77-1 "за терроризацию" и по ней перестреляли многих - и на моей памяти, и на памяти Вайля. В октябре 1964 года Миронов преставился - и, по свидетельству Вайля, применять расстрел по этой статье перестали. Конечно, Борис приписывает это снятию Хрущева. Но не слишком ли высоко он смотрит? Может быть, в таких вопросах выше зав.отделом административных органов и смотреть не надобно? Хрущеву и некогда интересоваться, расстреляют ли Денисова (см. §14), а Миронову приходится этим заниматься по должности.

- 293 -

Я удержался от искушения язвить и по первому его тезису, и от соблазна поспорить насчет обоснованности ареста Вербловской, сведя беседу репликами к слову на обсуждение теории Ломброзо, о которой он поговорил охотно, доверительно сознавшись, что сам-то он сей теории не разделяет, она не марксистская, но вот ведь все-таки бывают натурально врожденные преступники-дегенераты. Широким жестом как бы отдал мне на съедение лагерную администрацию:

— На примере разбора Вашего дела мы убедились, что лагерная администрация иногда поступает необъективно, пишет неправду.

Я - дабы не совсем уж оставаться неблагодарным, дабы дать почувствовать, что и я чего-то хочу - смиренно заикнулся насчет содействия в прописке в Ленинграде. Начальственно подмигивая Ушакову - молчи, дескать, - Миронов отмахнулся:

— ЦК не может заниматься такими мелочами, как прописка. Пусть Вас Ваши академики прописывают.

Дело в том, что помилованные, по какой бы статье они ни судились, имеют право на прописку в любом городе, если то позволяет жилплощадь. Но Миронов не хотел выдавать мне эту "государственную тайну".

Совершенно неуместно, безо всякой связи с разговором, Миронов раза четыре заводил речь о том, что вот, мол, неблагодарный Тельников, освободившийся недавно, по своей инициативе заходил к нему и наговорил разных дерзостей. Сразу видно, что не осознал еще. Эти его пассажи выглядели тем чужероднее, что Тельников шел по другому делу, что формально мы не только не были знакомы, мы могли и не слыхивать друг о дружке. Да и я держался так, словно впервые слышал эту фамилию.

По окончании беседы Ушаков дал мне свой номер телефона - К62204, - наказав звонить, если у меня в чем-нибудь встретятся трудности. Меньше чем через месяц Ушаков отправился в Мордовию с миссией беседовать с осужденными ленинградцами и другими по групповым делам и выяснять, кого можно освободить. Согласившихся писать помилование, сколько я слышал, освобождали. Увы, до Вайля мое послание добрело только месяца три спустя после отъезда комиссии, он выказал Ушакову не те чувства и остался сидеть без перемен на особом режиме, получив совет "упорно трудиться".

У входа меня ждали уже начинавшие волноваться отец и Эрнст, которым я передал беседу, но, кажется, Эрнст ее не записал. Поехал я на Пушкинскую, а Эрнст к отцу - в Раисино. На следующий день, к вечеру в воскресенье, я двинулся в Калинин. Одним поездом со мной ехал Эрнст, но до Ленинграда. Кое-что в его поведении, странные обмолвки запали мне в память, но в те часы я их не анализировал - было не до того. В Калинине мы с ним простились. Я вышел.

Иры на вокзале не было (тут я ошибся - мы просто разминулись с нею, а она выходила к поезду встречать меня), но я знал адрес и быстро оказался в ее низенькой, но отдельной комнатенке с выходом и окном в сад. Дома ее не было тоже, но дверь была раскрыта и, кажется, на дверях маячила записка мне. Я вошел, сел на кровать. Вскоре пришла она.

Как она провела эти 16 месяцев на воле?

В начале апреля 1962 года она приехала в Ленинград и попыталась прописаться. Комната-то за ней сохранялась, хотя, конечно, ее заняли братец Юрий, демобилизованный по громадному сокращению в конце 1959 года, со своей женой Машей и дочкой Наташей. Так что даже то короткое время, что она провела в Ленинграде, она жила не у себя дома, даже не в гостях у брата, а поселилась у тетки Надежды Леонидовны, сестры матери. Временно на месяц ее прописали. Потом, кажется, на месяц, прописку

 

- 294 -

продлили. Но когда 8 июня она легла в больницу - подозревала опасную хворь, но ничего серьезного у нее не обнаружили - милиция потребовала немедленно выезжать, как только выпишут из больницы. Попыталась она зацепиться в Петрозаводске, но и там ее не прописали. В середине июля она приехала к другим родственникам в Москву за советом. Не только все ее родные наперебой требовали от нее расстаться со мной, но даже Маруся Леснова уговаривала бросить меня. У нее это шло в контексте жалоб на Ивана Гавриловича:

— Вот как он со мной плохо обращается, а ведь яблоко от яблони недалеко падает, и у тебя такая же тяжелая жизнь сложится, если другого не найдешь.

5 августа они приискала себе работу и жилье - с временной пропиской - в Калинине, в деревне Большие Перемерки, дом 61. Работа машинисткой, 36 рублей в месяц, из которых 10 рублей платилось за квартиру. Родственники присылали ей дополнительно 30 рублей. Жилье оказалось ужасным: в проходной комнате, еще две койки жиличек же, вечно орет радио и/или телевизор. Печка на весь дом одна, а топка из ее комнаты. Хозяйка (Виноградова) грубая. Ира очень мучилась, в середине марта 1963 года подыскала другую квартиру, по Инструкторской, дом 17, ту самую, куда я пришел. Она стоила дороже - 15 рублей и самой покупать дрова, но в середине июня Вербловскую приняли на другую работу - вести краеведческий кружок - на 71 рубль. Да она еще научилась прирабатывать, и с деньгами полегчало.

На эту внешнюю канву накладывались настроения. А настроение с каждым месяцем пребывания на воле делалось у Иры все мрачнее. "Жизнь не сказка, дитя мое милое," - и с этой мудростью особенно приходится считаться тому, кто долгое время оторван от жизни и мечтает как о счастье вернуться "в нормальную жизнь". В ней же уже не остается места для мечтаний [...]132

Еще в эти дни побывал я у Конрада в больнице. Его первый вопрос был:

— Вас били?

Кажется, 8 августа мой отец, его Коля и я вылетели в Гудауты на месяц. Я был так слаб, что в автобусе от Адлера до Гудаут меня рвало, я был почти без сознания. Месяц мы провели на море. Хотя я не растолстел, но перестал быть "тонким-звонким-и-прозрачным", каким выгляжу на фотокарточке справки об освобождении, на фото с Ирой в Калинине и на фото с матерью и ее сестрами в Москве. Кстати, мать отправилась отдыхать теплоходом по Волге. Я даже несколько поднабрал сил довольно далеко заплывать в море, хотя и не мог угнаться за отцом. Про хождение в горах и заикаться нечего было.

По возвращении в Москву 15 сентября я сделал доклад, организованный Розенфельдом, в Семинаре по Векторному и Тензорному Анализу профессора П.К.Рашевского. До этого я знал его исключительно по книгам. Докладывал я свою полуриманову геометрию. И сразу же моя статья на эту тему была принята им к опубликованию в очередных Трудах Семинара по ВТА. Тут мне привалила пишущая машинка - ведь ту, прежнюю, что я покупал в 1956 году, я, конечно, оставил Ире, раз она ей нужна. Авсеневы, узнав от любимого племянника Вани, что его сын освободился, прислали на обзаведение пальтом мне 200 рублей, я на эти деньги купил "Мерседес" со сменной корзинкой, т.е. с русским и латинским

 


132 Во 4-х страничном фрагменте, исключенном из публикуемого текста по просьбе В.А.Пименовой, описывается жизнь И.С.Вербловской после освобождения из лагеря и до приезда Р.И.Пименова в Калинин. (Изд.)

- 295 -

шрифтами. Сел за нее в Раисино и в пару дней отстукал текст статьи для Трудов СВТА.

Еще сходил к Маркову. Он дал мне рекомендательное письмо для Соболева, бывшего директором Математического института СОАН и чего-то для кого-то в Новосибирске, в Академгородке. Отец, очень желавший, чтобы я остался жить в Раисино, ворчал:

— Ну, куда ты с этими бумажками поедешь? Что они гарантируют? Филькины грамоты!

Но общее мнение было, что единственное место, где меня возьмут на научную работу, это Академгородок. И все же перед тем, как отправляться в дальнюю даль, решил я съездить пожить несколько недель - покамест милиция не выгонит - в Ленинград, к матери. Приехал. Сделал доклад на Геометрическом семинаре, причем умышленно рассказывал не свои старые работы по космометрии, а примерно то, что докладывал у Рашевского - про всякие применения полуримановой геометрии. Понравилось. Сходил к В.И.Смирнову. Он надписал на заметке "К основаниям геометрии" свое "представляю", и я отослал ее в редакцию ДАН. К слову, забавное "этнографическое наблюдение". Каждый лингвист, с которым я виделся в эти месяцы, предлагал мне денег. Ни один математик - за изъятием 76-летнего Владимира Ивановича - не поинтересовался, не нужны ли мне деньги. Вот, отправив статью, я вроде бы "сделал все неотложные дела в Ленинграде". Уезжать? И тут мы с матерью рассудили: давай попробуем прописаться! Ну, что мы теряем при попытке? А вдруг?!

И - о, чудо - прописали - в октябре, молниеносно, без малейших попыток возразить. Только затребовали дополнительно справку, с какого времени я проживал на Серпуховской133, с который "выбыл". При прописке, правда, поставили меня на учет в уголовный розыск Фрунзенского района. Я сходил туда, расписался в какой-то книге, после чего меня ни разу не побеспокоили оттуда. А нет, попросили сообщить место работы, когда устроюсь - вот когда был мой последний контакт с угро. При прописке обменяли паспорт на новый - "выдан в Ленинграде, на основании паспорта и справки". Теперь уже по-настоящему возник вопрос, где работать. Я снова побывал у Владимира Ивановича, он стал устраивать меня в Публичную библиотеку, где он входил в состав Ученого Совета. Почти было зачислили, но О.Б.Враская добилась приема у директора и застращала его до того, что он отказал даже академику. "Да знаете ли Вы, кого берете?!" Нет, напрасно свободомыслящие у нас во всех зажимах винят правительство...

Тася Тушкина указала мне местечко в Институте киноинженеров, но там директор отказал под утонченным предлогом:

— Вы же так давно уже не преподавали, что отстали от современного педагогического процесса...

Какое-то местечко, только чтоб не числиться тунеядцем, но без зарплаты, - почасовая работа с нулем часов - приискал мне Анри Перельман. На справку в угро это сгодилось, но не решение же это проблемы! Хотя пригодилось еще для одной штуки: мне РЖМат прислал бумажку, что охотно возобновляет меня в качестве своего референта при условии, что я представлю справку с места работы, что она не возражает - обычная для бухгалтерии справка. Вот с этой почасовой я удовлетворил реферативный журнал, а за рефераты хоть и маленькие, но все же деньги платят. Но вопрос настоящего трудоустройства оставался. И маячило

 


133 Тогда ввели ограничения: постоянная прописка выдавалась сразу только тем, кто уже проживал постоянно в Ленинграде до, кажется, 1950 года.

- 296 -

воспоминание о Заславском, мыкавшемся свыше года. И о Шарапове отец мне рассказывал. Тогда я звоню по телефону, данному мне Ушаковым. И - прежде всего - восхищаюсь его профессионализмом. Звоню я по автоматической связи, на втором гудке он берет трубку, я произношу:

— Константин Иванович?

— Здравствуйте, Револьт Иванович, - слышу я в ответ. Мгновенно узнать меня, которого он слышал всего два раза в жизни? Узнать по телефону? Ну, правда, мне многие говорили, что голос у меня запоминающийся. Мои сокурсники, с которыми мы встречались в 1984 году, все внешне изменившиеся до неузнаваемости, твердили согласно, что я лицом и фигурой совсем другой, не узнать, но вот голос – остался прежним. Но ведь они тысячи раз слышали мой голос, а Ушаков - два раза. И тут не может работать никакая электроника: я видел его телефон, на нем нет никаких приставок, так что нельзя предположить, будто ЭВМ сразу же сообщила ему номер телефона, город, фамилию абонента этого телефона (да и абонент была Щербакова). Да и не создали в те годы еще таких приставок. Вот он, класс профессионализма!

Ну, нажаловался я ему, что меня никуда не берут на работу. Выразился, что по сути это является саботированием Постановления о моем освобождении: ведь меня освободили как раз для того, чтобы я мог заниматься наукой! Он предельно любезно пообещал, что немедленно разберется, попросил в ближайшие дни находиться дома у телефона, мне позвонят. Все будет сделано.

В самом деле, назавтра мне звонит полковник Лякин и просит в удобное для мне время подъехать к нему на Литейный. Еду. Пропуск выписан. Подымаюсь. Ждать не проходится ни минуты. Объясняемся. Он заверяет меня, что немедля с фельдпочтой сообщит директору института киноинженеров - или это был уже другой вуз? Забыл. Их было несколько и мы с Тушкиной и Кальниболоцкой вели подробную запись по дням и по часам всех моих хождений, да запись сия утерялась, что у КГБ никаких возражений против принятия меня на работу нет. Тут заходит еще полковник Чурсинов, меня знакомят. Еще раньше Кривошеий встрял, кто-то еще. Руку жмут, Кривошеий обнимается. Расспрашивают. Сочувствуют. Искреннейшим образом выражают готовность помочь - вы только поделитесь с нами вашими трудностями и желаниями.

— А знаете, Револьт Иванович, ведь НТС спекулирует Вашим именем.

— Как?

— Ну, они опубликовали в своем органе Вашу фотографию с надписью, что Вы их ученик и последователь. Что Вы делали их дело.

— Ну, Виктор Николаевич, Вы же прекрасно знаете, что я не могу быть ничьим учеником и последователем. Характер не тот.

— Да, мы-то знаем. Но вот они спекулируют.

— Ай-яй-яй.

Нехорошо получается. Еще бог весть, что о Вас могут подумать. Те, кто прочитает их орган.

— Ай-яй-яй.

Как-то надо их опровергнуть. А то Ваше имя замарают.

— Да, конечно, Вы правы. Дайте мне, пожалуйста, эту их публикацию, я немедленно напишу опровержение на всякую их ложь.

Лякин растерянно смотрит на Кривошеина, Кривошеий на Чурсинова, Чурсинов на Кривошеина. После долгого неловкого молчания кто-то находится:

— Вот только куда мы ее положили? Когда найдем, мы Вас известим (или "дадим почитать" - не поручусь).

 

- 297 -

В таких вот милых беседах провели мы времечко, я ушел обнадеженный. Все равно бы из этого ничего не вышло, ибо директор упорно твердил, что никто ему не звонил, никаких писем насчет меня ни обычной, ни фельдпочтой он не получал. Но тут еще раз срабатывает мое счастье, которое в те далекие времена баснословно сопутствовало мне.

Одна сотрудница ЛОМИ уходит в декретный отпуск, и Залгаллер предлагает мне ВРЕМЕННУЮ работу в ЛОМИ. Подчеркивает, что ставок постоянных нет и пока не предвидится. Я колеблюсь: временная - не то, что постоянная в Новосибирске в таком же, если не лучшем институте. Но декрет - это долго, за это время что-то прояснится, отломится, да и статьи удобнее публиковать, будучи сотрудником ЛОМИ. Директор Петрашень колеблется - а ну как ему дадут по шапке?134 И тут я говорю, что зам.нач.УКГБЛО полковник Лякин В.Н. заверил меня, что он будет помогать мне устраиваться на работу. Позвоните ему. Петрашень звонит. Лякин, зажатый в безвыходное положение, бормочет, что органы госбезопасности не возражают против приема Пименова в Математический институт. С Георгия Ивановича спадает бремя ответственности, и позже, когда его пытались укорять за то, что он принял такого антисоветчика в ЛОМИ, он неизменно отвечал:

— Я взял его не сам, а по указанию Комитета госбезопасности.

Так решился вопрос с моей работой, ибо в этих условиях перевод с временной на постоянную проблемы не составлял. Развивая достигнутый успех, я обратился к Лякину же с просьбой помочь прописать Вербловскую, о чем уже рассказывал.

Осталось поведать последний эпизод, и драматическая повесть, начатая 25 марта 1957 года, придет к естественной многолетней паузе. Книги мои хранились у Орловского. Они его теснили и мешали ставить собственные книги, вырезки, папки. Надо было забирать. Везти их назад на Теряева было невозможно, даже если бы я собрался все их подарить Ире. Ставить у моей матери, где жил я, было немыслимо, ибо это была неправильной - трапецеидальной - формы узкая вытянутая комната в 14 квадратных метров, в которой и без стеллажей можно было одновременно коснуться обеих стенок. На выручку пришла Тася Тушкина, жившая в то время фактически в двух просторных комнатах. Она предложила поставить мои стеллажи с книгами у себя на время, пока не решится моя жилищная проблема или пока ее самою не станет поджимать площадь. В декабре мы организовали перевозку книг к Тасе. Мы - это группа "свидетелей" и знакомых "свидетелей", главным образом "с Пушкинской", а также несколько человек моих сокурсников. После перевозки книг более узкая компания человек в восемь осталась в его квартире и произвела уборку: перетерли эрнстовы книги, аккуратнее их расставили, вымыли пол и подоконники. Весело так все это шло, как на настоящем коммунистическом субботнике!

У Таси же через несколько дней был дан прием-бал по поводу моего возвращения. Это из тех редких случаев, когда я танцевал, получая удовольствие, а мои дамы не шарахались от моей неуклюжести. Было страшно много моих сокурсников, и даже прохвост Ермаков поздравлял с возвращением и желал успехов. Тогда либерализм входил в моду, и Ермаков подстраховывался.

Со мной - все в той тюремной жизни. Но она не кончилась еще для Бориса Вайля. Едва вышла моя первая публикация в Докладах, как я послал

 


134 Колеблются в подобных случаях все, но порядочные люди делятся своими колебаниями "с обществом", с "просителем". Поэтому их колебания оказываются разновидностью выбора наилучшей для просителя стратегии.

- 298 -

оттиск Н.Р.Миронову с надписью, что уповая на его гуманность и великодушие, напоминаю ему, что Вайль неизмеримо менее меня виновен и несправедливо, что он в тюрьме, раз я, вовлекший его в пропасть, на свободе. Опять же через Лякина мне было передано, что про мою просьбу помнят, но потом меня понизили вниманием и ответы стали передавать через уполномоченного Куйбышевского района Бориса Соломоновича Горелика. Не знаю, чем бы все это завершилось, но в том октябре снимали Хрущева - Миронов погиб в авиационной катастрофе над Белградом. Тогда я нанял Райхмана, чтобы Борьке хотя бы исчисление срока наказания велось не с даты суда, а с даты ареста по второму делу. К удивлению самого Райхмана Верховный Суд согласился с его доводами, и Борис освободился в сентябре 1965 вместо марта 1966 года. Он почти сразу же женился на Люсе - но про это см. его собственные мемуары. В том же сентябре он приехал ко мне в гости в Ленинград, и мы наконец-то обнялись.

Еще о Миронове - микроскопическая деталь. В марте 1958 года "Ленинградская правда" опубликовала беседу с начальником] управления КГБ по ЛО генерал-лейтенантом Мироновым. Я же видел его в июле 1957 года в генерал-майорских погонах. И неделю-другую после публикации майор Луканкин подтвердил мне, что Миронов - генерал-майор. В некрологе Миронову в 1964 году он тоже назван генерал-майором. Возможно, сей факт следует сопоставить с тем, что Чебриков, произведенный в маршалы в апреле 1984 года, о чем писали газеты, назван в его официальной биографии, распубликованной в связи с введением его в Политбюро в апреле 1985 года, генералом армии. Возвращаясь к Миронову, полезно просмотреть газеты 1958 года по областям, чтобы понять, были ли восхваления в адрес Миронова частным случаем восхвалений в адрес начальников УКГБ округов, либо же это была реклама к его единоличному возвышению.

Несколько ранее кончились страдания для Виктора Шейниса. Летом 1964 года он записался на прием к ректору ЛГУ Александрову и сказал:

— В связи с делом Пименова меня исключили из аспирантуры, и с тех пор я работаю токарем на Кировском заводе. Но сейчас, когда Пименов восстановлен и занимается наукой, полагаю, я имею право тоже вернуться к науке. Примите меня на работу в университет или в аспирантуру.

— Да, я это дело знаю, - ответил ректор. - Можете подавать заявление и документы.

И в кратчайший срок Виктор защитил свою диссертацию. Помню, на ней я поднял бокал за погубление всех совисториков.