Примечания Э.С.Орловского к тексту § 9 главы "Борьба за освобождение"

 

Понятно, что каждый мемуарист излагает свое субъективное понимание причин и мотивов действий описываемых им лиц. С одними высказываниями я могу соглашаться, с другими - нет, пусть это остается на совести автора. Но изложение автором фактов многие читатели могут воспринять как достоверное. Между тем, Револьт, к сожалению многие факты перепутал. Возможно, он невнимательно читал мои письма или понадеялся на свою память и не переспросил у меня...

Укажу лишь на некоторые ошибки.

Феликс был моим младшим, а не старшим братом (я - старший, он - средний из трех братьев), и никогда преклонения перед ним у меня не было (хотя мне нравились его стихи). А Клим - мой родной брат, ему было 4 месяца, когда была арестована наша мама. И следовательно Револьт ошибается, называя Клима моим единокровным братом, сыном моей мачехи. Неверно, будто сразу после ареста матери отец снова женился. Хотя брак отца с мамой не был зарегистрирован, он по-видимому не считал возможным вступать в новый брак, пока оставалась возможность того, что мама жива. До войны он встречался с одной (очень хорошей, по моим впечатлениям) женщиной, военно-морским врачом (она потом погибла в блокаду), но вместе они не жили. Проявив смелость и энергию, отец ездил на прием к Вышинскому добиваться реабилитации матери - но безуспешно. А в 1944 году - возможно, подумывая о женитьбе - отец вновь стал добиваться сведений о судьбе матери, и ему сообщили, будто она умерла в местах заключения в ноябре 1941 (так ответили и мне на мой запрос в 1956 году при реабилитации, и лишь в 1995 году сказали, что она расстреляна в ноябре 1938 года, и нет уверенности в том, что это окончательный вариант). Из этих уточнений фактов совершенно очевидна также ошибочность многих рассуждений Револьта на тему о взаимоотношениях в моей семье. Кроме того, я не все мог писать Револьту в лагерь. Так, мои отношения с Галей (женой Клима) испортились не только (а пожалуй, и не столько) из-за "жилищного вопроса" (кстати, Галя как учительница вскоре выхлопотала через Гороно квартиру себе с Климом), сколько из-за политических споров; к примеру, однажды я показал Гале только что написанное мною письмо в газету "Известия" с предложением - по образцу помещенной в "Известиях" обстоятельной справки о положении французских трудящихся, подготовленной с помощью редакции "Юманите" - подготовить аналогичную справку о советских трудящихся и поместить ее в "Известиях" и в "Юманите". Галя вскричала: так ты враг?! Тебя посадят, а потом и нас с Климом! И порвала письмо в клочья...

Много ошибок и в изложении моих выступлений на митингах в 1959, 1960, 1961 годах и реакции дирекции предприятий, где я работал, профсоюза и КГБ на эти выступления. Частично о том, как было на самом деле, я рассказываю в своих воспоминаниях (ни одна часть которых так и не напечатана). Пожалуй, наиболее важная ошибка в том, что Револьт не понял связи между моим вытеснением с завода "Красногвардеец" и моим выступлением на митинге с призывом голосовать против безоговорочного одобрения выступления Хрущева, в котором он разъяснял необходимость воздвигнутой 13 августа 1961 "берлинской стены", продолжительности рабочего времени, а также предъявлял Западу ультиматум о мирной уступке Западного Берлина не позднее 31.12.61. И лишь после этого (а не в июле, как пишет Револьт) меня стали просить "уйти по-хорошему". (Признаюсь, я не понял тогда, что этот ультиматум был лишь маневром,

 

отвлекающим внимание Запада от "стены", а если б было решено начать е конце года войну за Западный Берлин, то вряд ли была бы нужна стена). Работа во ВНИИНефтехиме была работой, о которой я мог мечтать. Патентная работа в Ленинграде развернулась с 1962 года. А в 1961 году я был едва ли не единственным патентоведом в городе (имел уже публикации по этой тематике), а ВНИИНефтехим - едва ли не единственным в городе предприятием, где уже пытались приступить к зарубежному патентованию и осознали необходимость создания патентной службы. Поэтому и я, и дирекция были довольны. И уволили они меня несомненно под давлением КГБ; возможно, повлияли и мои нестандартные политинформации (с использованием материалов зарубежных коммунистических газет).

Мне действительно "не хватало родной души, на которую можно было бы опереться". Отчасти это было связано с тем, что, по милости НКВД, я рос без матери. Мне всегда ее не хватало. Отец скрывал от меня арест матери, плел разные небылицы. А я узнал об этом случайно в августе 1941 года и, в свою очередь, скрывал это и от отца и почти ото всех до ее реабилитации в 1956 году. Неверно, будто отец воспитывал меня в духе преданности Сталину. Мы вообще с ним не разговаривали ни на политические и ни на какие другие темы. Не знаю, стал ли он таким после ареста матери или был таким и раньше, но только он любил повторять: язык дан человеку, чтобы ответить на экзамене и чтобы попросить продавца отвесить товар - больше ни для чего! Он пресекал любые попытки обсудить (не только с ним, но и с братом и с кем угодно) содержание фильма, повести или экзаменационного билета, поведение учителя, а не только политические события и передовицу "Правды". Мне не приходило в голову обсуждать с ним и "личную жизнь".

Поэтому я делился своими переживаниями в письмах к тем немногим, кого я мог считать друзьями, и ожидал "комментариев" или советов. Если это достойно осуждения, то, как мне представляется, не в большей степени, чем обсуждение этих моих личных проблем моими приятелями (включая Револьта) в переписке между собой и чем последующая публикация всего этого во всеобщее сведение. Кстати, по моей оценке, я остался в хороших отношениях с упоминаемыми Револьтом женщинами и некоторые из них позже приглашали меня погостить.

Кроме того, опираясь на мои письма к нему в лагерь, Револьт упускает из виду одно важное обстоятельство: опасаясь конфискации писем, я касался политических и околополитических тем разве что глухими намеками. И получалось, будто политика занимала в моем сознании мало места по сравнению с "личной жизнью", тогда как было (пожалуй - к сожалению) наоборот. Например, я не писал Револьту, что было очень сложно назначать свидания с первой женщиной, с которой я стал встречаться: дома у нее телефона не было, а на работе (на оборонном предприятии) личные разговоры более 1-2 минут не допускались, и кроме того сотрудникам было объявлено, что все разговоры прослушиваются. Я не писал и о том, что, когда наши встречи с этой женщиной стали редкими, я все же приходил к ней на сутки каждый раз вечером перед днем любых выборов - ибо, хотя я сам, будучи агитатором до 1956 года, говорил избирателям: "Ваш гражданский долг - проголосовать, а как вы проголосуете, это дело вашей совести, но ни эти избиратели, ни я еще в течение многих лет не был морально готов голосовать "против"; но с 1956 года я ни в коем случае не хотел голосовать "за" и потому каждый раз прятался от агитаторов у этой женщины.

Еще один пример явной ошибки Револьта: близорукие, естественно, очков с двояковыпуклыми линзами не носят, и что он хотел сказать, не совсем понятно.

 

19 августа 1996 г.

Эрнст Орловский