- 8 -

1

Мой отец, Ильин Лев Михайлович, был вторым сыном профессора Военно-медицинской Академии Михаила Дмитриевича Ильина, доктора медицинских и доктора биологических наук. Старший его сын, Валентин, родился в 1892 году, мой отец - в 1895, а младший, Александр - в 1897 году. Семья дедушки жила в Петербурге на Нижегородской улице.

За резными чугунными воротами под номером 23-а открывалась липовая аллея к военному городку из шести 2-х этажных домов. Вокруг каждого из них был небольшой палисадник, и весной ветки цветущей сирени заглядывали в открытые окна.

В детстве я очень любила ездить в гости к дедушкам. Отец моей матери, изобретатель пулеметного станка, генерал-майор Александр Алексеевич Соколов тоже жил на Нижегородской 23-а. Когда после Октябрьской революции началось «изъятие у буржуев лишней площади» дедушки мои съехались в одну квартиру. По одну сторону от общей кухни комнаты заняла семья моего отца, а по другую - моей матери. Так что мои родители знали друг друга с детства.

К сожалению, военного городка больше нет. Исторической ценности он не представлял. Поэтому при строительстве метро у Финляндского вокзала дома были снесены, а деревья выкорчеваны.

Отец мой и его братья, рано потерявшие мать, воспитывались дедушкой сурово. В шесть утра подъем, зарядка и обливание холодной водой. В семь - завтрак: каша и стакан молока или кофе с бутербродами. В гимназию братья должны были ходить в любую погоду пешком, а это занимало только в один конец около 40 минут. Но Михаил Дмитриевич считал, что плохой погоды не бывает, надо просто уметь одеваться и вообще изнеженность мужчинам не к лицу.

Хозяйством в доме занималась жена денщика. Женщина она была добрая, но и только. Рано осиротевшие братья оказались предоставлены сами себе и старались бывать дома реже... Они были разными - и по внешности, и по характеру, и по темпераменту. И никогда между собой не дружили. Михаил Дмитриевич любил всех трех, но больше - среднего. С ним у профессора не было никаких забот. Лев рос здоровым, целеустремленным юношей. В 1913 году он окончил гимназию с золотой медалью и поступил в Институт инженеров путей сообщения Императора Александра I, считавшимся тогда наиболее престижным.

О душевной близости Михаила Дмитриевича и моего отца свидетельствует такой эпизод. В декабре 1917 года дедушка работал дома у себя в кабинете. Неожиданный и очень явственный крик «Папа!» заставил его не только вскочить с кресла, но и, открыв

 

- 9 -

дверь, выглянуть в коридор. Вокруг все было тихо, в квартире никого не было. Отец мой уже более года был на фронте...

Настенные часы в кабинете мягко пробили три четверти. Михаил Дмитриевич вернулся к столу и на листке отрывного календаря красным карандашом записал время: 15-42. Потом выяснилось, что в тот день и час мой отец был ранен.

Дедушка рассказал мне об этом осенью 1941 года, когда я, окончив курсы Красного Креста, ждала отправки на фронт и приходила к нему попрощаться...

Начавшаяся в 1914 году война с Германией внесла в, казалось бы, удачно складывавшуюся судьбу моего отца изменения. В январе 1916 года он был зачислен в Военное инженерное училище и, окончив его в ноябре того же года, получил звание военно-полевого офицера. Его направили на Юго-Западный фронт, где он принимал участие в боях в качестве младшего офицера 1-го Туркестанского полка. В декабре 1917 года под Иванчув-Дольный (Венгрия) отец был ранен и награжден орденом (Георгиевский крест), который сейчас хранится у меня.

Я жалею, что никогда не расспрашивала отца об его юных годах. Лишь однажды, уже больным и старым, да и то по собственному почину, он рассказал мне, как, вернувшись из госпиталя в Петроград и еще не совсем оправившись после ранения, часами бродил по знакомым с детства улицам. В одну из таких прогулок, проходя мимо своей гимназии, он споткнулся и чуть не упал, неловко оперевшись на больную ногу. На тротуаре перед ним лежала полузанесенная снегом памятная доска с фамилиями золотых медалистов. Она была разбита и линия раскола перечеркнула несколько фамилий, среди них была и его.

Вскоре после разгона Учредительного Собрания в январе 1918 года и убийства бывших министров Временного правительства Шингарева и Кокошкина в Мариинской больнице (они были переведены туда из Петропавловской крепости) отец вступил в ряды Красной Армии. Он занимался военно-инженерной обороной Вырицко-Тосненского района под Петроградом. Затем, в марте, с 3-ей отдельной ротой отбыл на Архангельский фронт и участвовал в боях в районе станции Плясецкая (Плесецкая).

Летом, в связи с угрозой подхода к Петрограду Юденича, отца отозвали с Севера обратно, и в середине сентября он в качестве командира 18 отдельной железнодорожной роты занимался оборонительными работами на станции Петроград - Витебская Сортировочная. А в конце 1919 года его перебросили на Туркестанский фронт, назначив командиром 29 отдельного железнодорожного дивизиона и одновременно Начальником службы пути Оренбург-Орской желез-

 

- 10 -

ной дороги, которая находилась на осадном положении. Отряды белого казачества все время пытались дезорганизовать движение поездов, и задачей отца было наладить бесперебойное поступление к Москве эшелонов с хлебом.

«Неизвестно, что отнимало больше сил и было опаснее - схватки с казаками или борьба со снежными заносами и нехватка топлива» - вспоминал он. Пожалуй, следует отметить, что 29 отдельный дивизион занимался еще и восстановлением разрушенных Донгузского и Уральского мостов, а также мостов через реку Бляву...

Постоянное напряжение, плохое питание и недостаток сна подорвали силы отца, и он, заразившись сыпным тифом, едва не умер.

Очнувшись однажды от беспамятства, отец услышал странные, точно сквозь толщу воды доходившие до него голоса. Они мешали, нарушая мягкую, словно вата, тишину:

- Глянь-ка, еще один готов. А ведь только обходили.

Огромным усилием воли отец заставил себя открыть глаза. И, словно откуда-то сверху, с потолка, увидел свое навзничь распростертое на нарах тело. «Откуда же я смотрю? - лениво удивился он - И... где я?»

Рядом, в грязных белых передниках стояли два солдата:

- Как писать-то?... Не разберу что на бирке: не то Илыш, не то -Ильин...

- Ильин! Так это ж командир 29-го дивизиона!

Услышав свою фамилию и звание, отец дернулся, в ушах его что-то щелкнуло и - словно пробка выскочила - все вокруг наполнилось звуками. Он услышал шум ветра за стеной барака, чьи-то стоны и совсем рядом, громко и явственно зазвучали испуганные голоса санитаров

- Ой, да он жив! Моргает! Чур меня!

- Надо же! Еще маленько и в мертвецкую бы сволокли...

- Фельдшера, фельдшера зови!..

С того дня отец медленно, но пошел на поправку. Летом 1920 года он вернулся в Петроград для продолжения учебы в Институте. Начавшаяся в 1916 году военная эпопея его закончилась.

 

- 11 -

2

Успешно закончив в мае 1921 года Институт путей сообщения. в июне отец уже выехал в Верхотурье. Там собирались участники экспедиции по изысканию железнодорожных переходов через Северный Урал. После окончания полевых работ он, как научный сотрудник НИК ЛИИПС, провел камеральную обработку полученных экспедицией результатов для проектирования железной дороги под электротягу.

Вероятно двадцатые годы были для моего отца наиболее счастливыми и удачливыми. В этот период он женился на своей молоденькой соседке, Тане, дочери Александра Алексеевича Соколова. Сумел зарекомендовать себя как талантливый инженер и хороший организатор. Предложений отовсюду было множество - он мог пойти работать и по научной и по административной линии. Первое было интересно, второе — в денежном отношении выгоднее. Кроме того НКПС обеспечивал своих сотрудников площадью, а молодым хотелось жить своим домом, отдельно от родителей.

В феврале 1923 года отец перешел работать на Мурманскую железную дорогу. Теперь это участок Октябрьской - от Мурманска до Волховстроя. Построенная наскоро в Первую мировую войну, по стратегическим соображениям, хозяйственного значения Мурманская железная дорога не имела. Поток импортных грузов по ней был невелик и не стабилен, а местных - и вовсе не было. Севернее Петрозаводска трасса железной дороги проходила, практически, по безлюдной местности. Ни промышленности, ни постоянного населения там не было. А кочевавшим с оленьими стадами по тундре саамам. промысловикам-охотникам и рыбакам железная дорога была не нужна.

Для своего существования Мурманской железной дороге надлежало самой создать постоянный поток грузов. Иными словами - развить промышленность и производство, привлечь рабочую силу, словом, стать Промышленно-транспортным комбинатом и единовластным хозяином края.

Новая экономическая политика предоставила ей такое право (Постановление Совета Труда и Обороны (СТО) от 23 мая 1923 года). И Мурманская железная дорога помимо перевозки грузов занялась эксплуатацией природных богатств Карело-Мурманского края. А это были: лес, рыба и хранившиеся в недрах земли полезные ископаемые. Решала Дорога и вопросы заселения Кольского полуострова («Желстрой»). Используя труд поселенцев, «Желлес» создал, например, пять лесопильных заводов и стал снабжать шпалами не только свою дорогу, но и другие магистрали. Причем по ценам ниже

 

- 12 -

рыночных. За три года грузооборот Мурманской дороги возрос на 132 %, а доход на версту - более чем в два с половиной раза.

Вначале отца назначили Начальником 2-го участка Мурманской дороги, потом 3-го и дали квартиру в Званке (Волховстрой). Там, на берегу Волхова, и прошло мое раннее детство.

Неподалеку от железнодорожной станции в те годы в Званке стояло несколько деревянных домов барачного типа, построенных Мурманской железной дорогой для своих сотрудников. В одном из них в двухкомнатной квартире и поселилась наша семья. Кто занимал вторую половину дома — не помню. В соседнем жила с мамой и папой моя ровесница, Люма Вовк, а наискосок через дорогу - вторая моя подружка, Нина Романова.

Целыми днями играли мы в нашем палисаднике - строили дома и пекли куличи из песка или готовили «обеды», благо травы и цветов, из которых они стряпались, вокруг было много. Матери почему-то в наших играх никогда не участвовали, а вот отцам частенько доводилось катать нас по очереди на плечах, бегая вприпрыжку по двору. Называлось это почему-то «кататься на кикушках». Зимой для нас сооружалась горка. А по выходным дням устраивалось катанье на «поезде», для чего друг за другом сцеплялось трое санок.

Крыльцо служило станцией. Отец обычно подавал «состав» к его нижней ступеньке - «перрону». Ребятня торопливо рассаживалась по вагонам и под громкое «Пуф! Пуф!» (кочегар разводил пары в котле) поезд медленно трогался. Выйдя за калитку, он давал прощальный гудок и, набирая скорость, мчался по укатаной снежной дороге до поворота. Там, к нашему удовольствию, нередко устраивалось «крушение» и пассажиры вываливались в сугроб.

Заставляли мы папу играть с нами и в школу мячик. Помню, как, щурясь и улыбаясь, отец примеривался так бросить большой красно-синий мяч, чтобы при ударе об пол он отскочил прямо в протянутые, еще неловкие детские ручонки.

Он никогда не покупал мне игрушек, это была привилегия мамы. Лишь однажды, вернувшись из командировки, привез игрушечную железную дорогу, которая заняла почти всю детскую комнату.

В командировках отец бывал часто. Возвращался обычно веселый, шумный, пропахший рыбой и ветром. И в наш размеренный домашний мирок врывалось дыхание большой, яркой жизни. Звучали незнакомые, полные таинственного смысла слова: Мурман, Медвежья Гора, Кола, Хибины, апатит...

- Это - алмаз? - спрашивала я.

- Нет, - качал головой отец. - Камень плодородия...

Я думала, он забыл о моем вопросе. Но, вернувшись из очередной поездки, отец протянул мне кусок зеленоватого камня.

 

- 13 -

Я была разочарована. Клад, запрятанный Снежной королевой в недра Хибинских гор, оказался похожим на закаменевшую глину.

Отец много рассказывал о Кольском полуострове и своей Дороге. Но память сохранила лишь то, что в Мурманске в начале 20-х годов не было ни детей, ни женщин. Это был. по словам отца. «город холостых мужчин». Жили они в деревянных бараках и «чемоданах» - утепленных изнутри ангарах из рифленого железа. И еще - рассказ о том, как однажды отца вызвали на линию, потому что река Кола под Мурманском вышла из берегов и затопила железнодорожное полотно. Вода стояла над рельсами сантиметров на 10-15. Пришлось остановить поезда, ведь машинисты не видели дороги - перед их глазами простирался огромный разлив. Между тем в Мурманске разгружались прибывшие из-за границы суда с хлопком и в порт срочно требовались вагоны (в те годы наша страна еще импортировала хлопок). За каждый час простоя пришлось бы платить золотом.

Стоя на дрезине, отец медленно продвигался по зоне затопления, шестом пробуя прочность полотна. Он принял решение проводить поезда так, как лоцманы проводят корабли.

Меняясь, еще с несколькими инженерами, он шел на дрезине, прощупывая каждый шаг, а за ним следом двигались составы под хлопок. И так все дни, пока вода не спала. Одновременно, для предотвращения размыва железнодорожного полотна, прямо в воду по откосу сбрасывались мешки, наполовину наполненные песком.

Разгрузка хлопка прошла нормально. Теперь даже в страшном сне начальнику участка не увидеть такое...

В 1929 году отца перевели работать в Управление Мурманской железной дороги Начальником службы пути, и мы переехали в Ленинград. Мама была счастлива, а мне поначалу очень не хватало деревенского приволья и игр с папой на свежем воздухе. В городе он лишь изредка, если в выходной день не работал и бывала хорошая. не очень морозная погода, катал меня на санках до Витебского вокзала и обратно. Но это было уже совсем не то... Весь уклад жизни стал другим.

Мы жили на Фонтанке 117, рядом с Управлением, в огромной каменном доме, в большой, красиво обставленной трехкомнатной квартире. Столовая-кабинет была, в основном, папиной комнатой, гостиная-спальня - маминой, а детская и кухня - наши с няней. Была в квартире и ванна, рядом с которой помещалась колонка для нагрева воды, топившаяся дровами.

Время от времени мама устраивала семейные обеды, на которые с Выборгской стороны приезжали ее родители и папин отец. В такие дни я сидела за столом вместе со всеми, чего раньше никогда не было. Закончив трапезу, все переходили в гостиную, где бывал домаш-

 

- 14 -

ний концерт. Бабушка пела (она была оперной артисткой), а мама ей аккомпанировала. Потом садилась за рояль бабушка и выступала я. Пела модное в те годы, положенное на музыку стихотворение Брюсова:

Каменщик, каменщик,

в фартуке белом,

Что это строишь,

Кому?

Или показывала кукольное представление - у меня было несколько очень неплохих, одевавшихся на руку кукол. В шесть лет меня отдали в балетную группу при Малом Оперном театре, к Миримановой

Переехав в город, отец вернулся к научной работе и, если бывал вечерами дома, после ужина, когда все убирали со стола, почти всегда затворялся в кабинете. Он регулярно и раньше, начиная с 1926 года, печатался в журналах: «Железнодорожное дело» и «Транспортное хозяйство». Но до приезда в Ленинград я как-то не воспринимала его как научного работника. Вот перечень его опубликованных только за три года (с 1931 по 1933 год) статей:

1 Известия Государственного Гидрологического Института № 32 за 1931 г. «Из практики применения фильтрующих дамб вместо труб и мостов малых отверстий».

2. «Временные технические условия для проектирования и сооружения фильтрующих дамб на железных дорогах» (проект) НКТП НИИГ 1932 г.

3. Сборник «Хибинские апатиты», 1932 г. «Постройка железнодорожной ветви Мурманская магистраль - Хибинские рудники».

4. «Фильтрующие насыпи» Ленинград ДорНИТО Мурманской железной дороги. 1933 г

Одновременно с научной работой отец преподавал в ЛИИЖТе. Занимался и переводами с английского. Хорошо зная кроме английского немецкий и французский языки, а также, в размерах гимназической программы, латынь, он свободно чувствовал себя в любом обществе. И не прочь был в компании блеснуть латинской поговоркой или пословицей. Он любил застолье и по воспоминаниям знавших его людей был прекрасным и остроумным рассказчиком.

Работая на Дороге, отцу приходилось нередко по телефонному звонку вставать из-за праздничного стола или вылезать ночью из теплой постели и спешить к месту аварии или каких-то неполадок. В начале нашего века аварии и крушения на железных дорогах по разным причинам возникали часто. Одной из них была ненадежная сцепка между собой вагонов и платформ. Крупное, с человеческими жертвами крушение на Мурманской железной дороге было в

 

- 15 -

году. Мама ходила тогда мрачнее тучи - отца должны были судить. Он получил по статье 59, пункт 3-в (Уголовный Кодекс РСФСР 1926 г.) два года условно. Суд учел, что работа у отца была поставлена хорошо, а от нелепых случайностей не застрахован никто. Но могло ведь, уже тогда могло все окончиться по-другому.

Конец 20-х - начало 30-х годов не были в России безоблачными. После Гражданской войны страна была полностью разорена, однако, крестьянство, которое в те годы составляло основную массу населения, так и не получило земли. Мало того, сначала продразверсткой, а потом продналогами из него выжимались последние соки. После раскулачивания на деревню обрушилась коллективизация. В результате, в связи с недородом, в 1932-1933 годах во многих районах начался голод, который унес миллионы жизней.

В Ленинграде были введены продуктовые карточки, и мы с няней часами простаивали в очередях за хлебом. Возле булочных в те годы всегда толпилось множество нищих. Выбрав какую-нибудь женщину с детьми, няня приводила их к нам на кухню и кормила, поила чаем. А потом собирала, что могла из съестных припасов, старой одежды и обуви им с собой. Чаще всего это были беженцы из охваченных голодом районов Украины, которым удалось прорваться через кордоны.

Моя няня, Марфа Егоровна, была доброй и отзывчивой на чужую беду женщиной. Она вынянчила мою маму и мы считали ее членом своей семьи. Это она, окончившая всего четыре класса приходской сельской школы, выучила меня читать, а потом писать и считать. Вечерами рассказывала сказки, пела народные песни, водила в церковь

В церковь я с ней ходить не любила, потому что она там плакала, и, когда мы жили в Званке, оставалась играть на берегу Волхова.

- Зачем ты ходишь туда, если плачешь? - спросила я ее как-то.

- Тяжело, время-то страшное, - ответила Марфа Егоровна и, утерев слезы кончиком головного платка, поцеловала меня в висок.

-Помолюсь, поплачу и... легче.

Я не понимала ее. Я воспринимала мир как данность. Няня моя в политике и экономике, конечно, не разбиралась, но в деревне у нее осталось немало родни и о репрессиях нарождавшегося после НЭПа тоталитаризма она знала не понаслышке. Крестьянство первым было принесено в жертву Молоху, так что у нее было о чем поплакать в церкви. Знала она и о Шахтинском деле (1928 год) и о деле Промпартии (1930 год), поэтому чувствовала нас и себя незащищенными от могущих внезапно обрушиться бед.

- Таня, - говорила она моей маме. - хоть бы Вы курсы какие кончили... Мало ли: «от сумы да тюрьмы не зарекайся»...

 

- 16 -

Но мама только смеялась:

- Ах, вечно Вы... Лев ведь ни в каких партиях никогда не состоял и не состоит...

Папа, действительно, был беспартийным, но политикой интересовался и понимал, что политическая власть в начале 20-х - начале 30-х годов перешла от партии к окружавшей Сталина номенклатуре, и складывается командно-административная система управления. Правового государства в России не будет - на смену христианской морали пришла классовая. Человек в нашей стране стал рассматриваться только как один из кирпичиков, используемых в строительстве социализма...

Лишь через много лет, будучи уже немолодой, я поняла и правильно оценила некоторые действия отца. Например, ссору с мамой, когда он заявил, что переписку с родственниками в США надо прекратить. И хочет она того или не хочет, а он напишет им грубое, оскорбительное письмо, чтобы навсегда разорвать отношения...

- Ты не посмеешь! - вскинула мама голову, и в голосе ее зазвучали слезы.

- Я должен, - сухо ответил отец и моя мечта скакать на диком мустанге по бескрайней прерии в Индиане рухнула.

Мне было непонятно и стремление отца переехать из казенной квартиры на Фонтанке в паевую, которая была меньше по площади и находилась в районе, который нам с мамой совсем не нравился. В те годы Дорога строила на кооперативных (паевых) началах, неподалеку от Московского вокзала, на 2-ой Советской улице, два дома.

А ведь если бы мы остались в казенной квартире, после ареста отца нас, в лучшем случае, уплотнили бы, запихав всех в одну комнату. Он был предусмотрителен и пытался нас защитить, но мы не понимали...

Летом 1933 года, в связи с постановлением ЦК и СНК СССР «О реорганизации управления железнодорожным транспортом», приказом наркома А. А. Андреева отец был назначен Начальником службы пути и сооружений Октябрьской дороги. А незадолго до того ему была объявлена благодарность за 10-летнюю службу на Мурманской железной дороге.

 

- 17 -

3

В 1934 году мы отпраздновали новоселье на 2-ой Советской улице. В том году Центральная Контрольная комиссия (ЦКК) была преобразована в Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП (б), и власть его секретаря стала фактически абсолютной. Закончилась и организация репрессивного аппарата, опробованного в конце 1920-х - начале 30-х годов на раскулачивании и фабриковании отдельных дел против партийно-хозяйственных работников и специалистов старой дореволюционной школы. ОГПУ было преобразовано в НКВД, при котором сохранилось Особое Совещание. Волей его, без суда, «враги народа» могли приговариваться к исправительно-трудовым лагерям и даже к высшей мере наказания - расстрелу.

- Ну вот, ленточка перерезана, - произнес отец, когда был убит С. М. Киров, пользовавшийся в Ленинграде большой популярностью.

- Ах, Лев, вечно ты преувеличиваешь, - сказала мама и, пожав плечами, предложила мне зайти за подругой, жившей этажом выше, и пойти на горку покататься.

- Да ведь уже поздно, - удивилась я.

- Ничего, уж очень погода хорошая...

На горке мы в тот вечер накатались с Люсей вволю. Но вернувшись, вся в снегу, домой, я первым делом спросила:

- О чем вы без меня говорили с папой?

- Когда? - удивилась мама. - А-а! О Зике. Скоро она будет играть на первенство мира... (Мастер спорта, теннисистка Зинаида Клочкова была маминой подругой)...

Игра, действительно, вскоре началась. Только не в теннис, а в охоту за «врагами народа». Сначала удар был нанесен «противникам ленинизма» - троцкистам и зиновьевцам. Один за другим следовали процессы: дело «Троцкистско-Зиновьевского центра» (Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев и др.), дело «Антисоветского троцкистского блока» (Н. И. Бухарин, А. И. Рыков и др.). Потом «враги народа» обнаружились в Красной Армии - было сфабриковано дело «военных» (М. Н. Тухачевский, Я. Б. Гамарник, И. Э. Якир, И. П. Уборевич). Помню, как помрачнел и даже сразу осунулся отец, узнав, что Гамарник, когда за ним пришли, чтобы арестовать, застрелился у себя в кабинете. Затем к нам вдруг перестал приходить, чуть ли не каждый день бывавший, Николай Дмитриевич Богинский, журналист и театрал, большой друг Радека. Исчез и веселый теннисист Арчил Мдивани, учивший меня танцевать танго и вальс-бостон...

25 сентября 1936 года Сталин телеграфировал Л. М. Кагановичу: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение

 

- 18 -

т. Ежова на пост Наркомвнудела. Ягода явным делом оказался не на высоте поставленной задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на четыре года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей НКВД».

- Да, - комментировал отец замену Ягоды Ежовым. - Кислой была ягода, но, боюсь, что и в ежовые рукавицы попасть не слаще. Устраивайся-ка, Таня, на работу - тянуть дальше нельзя.

— Ах, Лев, в твоем послужном списке одни благодарности. Каганович подарил тебе за успехи в управлении транспортом «эмку». Кстати, - она лукаво улыбнулась, - ты сам ей не пользуешься и мне не позволяешь, а ведь я окончила курсы автолюбителей и у меня есть права.

Слова мамы казались мне убедительными. «Действительно, чего отец осторожничает?» - думала я. Но он знал обстановку в стране не только по газетам и слухам. В 1934 году ему были объявлены две благодарности «за выполнение работ по открытию движения по пути строительства пересечения канала Волга-Москва» и за ударное выполнение спецзадания. В 1935 году - «за отличное качественное строительство моста через канал Волга-Москва». Из командировок на эти строительства отец всегда возвращался измотанным и... грустным. Он никогда ни о чем не рассказывал, но из того, что видел, делал выводы, и были они, очевидно, тревожны и не сулили добра. В этот период на материалах, обобщающих опыт поведения насыпей, подтопленных водами каналов (Беломоро-Балтийский и Москва -Волга), отцом под руководством профессора Пузыревского была подготовлена диссертация: «Работа железнодорожных насыпей в условиях двухстороннего подтопления». Надеялся ли он, что это поможет ему уйти с административной работы в науку? Или, понимая, что все равно не в силах ничего изменить, просто не мог не работать, потому что... был инженером?..

Вспоминая те годы, я не перестаю удивляться собранности и работоспособности отца. В 1934 году НТС Мурманской железной дороги опубликовал его «Технические условия на достройку и реконструкцию Мурманской железной дороги», а в 1936 году вышла его статья в Сборнике трудов ЦНИИП № 36. С 1929 по 1937 год отец сочетал напряженную работу Начальника службы пути на железной дороге с научной, преподавал по совместительству в ЛИИЖТе на кафедре железных дорог, работал в ЛенЦИСе, в научно-исследовательской лаборатории профессора Н. П. Пузыревского, а в журналах «Железнодорожное дело» и «Транспортное строительство» время от времени появлялись его статьи...

 

- 19 -

Приказом Наркома от 13 апреля 1936 года «За стахановско-кривоносовскую работу на железнодорожном транспорте» отец был награжден значком почетного железнодорожника. Затем назначен временно исполняющим обязанности заместителя Начальника Октябрьской железной дороги (распоряжение по Дороге № 59 от 9 августа 1936 г.). Казалось, все было хорошо, но отец с няней продолжали уговаривать маму поступить на работу. К концу года им это удалось. Мама устроилась вышивальщицей в ателье по пошиву белья и легкого женского платья на Невский 12. носившего в те годы весьма знаменательное название «Смерть мужьям». Вышивала мама быстро и красиво и скоро стала стахановкой. Мне кажется, ей нравилось делать красивые вещи. Она и раньше вышивала себе белье гладью и «розочками».

Вроде, все вошло в свою колею и тут случилось происшествие, о котором в нашей семье не любят вспоминать.

Однажды рано утром отец выехал на машине куда-то в командировку на один день и не вернулся. На следующий, придя с работы, мама позвонила в Управление. Там ничего не знали, но заверили, что оснований для беспокойства нет. А секретарь папы. Вера Ивановна, обещала сразу же сообщить, как только что-нибудь выяснится. Поздно вечером она позвонила и сказала, что машина, на которой выехал в командировку отец, найдена на автотрассе пустой. Шофер, Женя Кац. сменивший долгое время работавшего у отца Семена Захаровича Биргера, тоже исчез. Мы растерялись, не зная, что и думать. На четвертые сутки незнакомый мужской голос попросил маму к телефону.

- Она на работе, - ответила няня.

- Передайте, что ее муж, Ильин Лев Михайлович, находится в железнодорожной больнице.

Вернувшись домой и узнав, что отец в больнице, мама тут же, не переодеваясь, полетела к нему. Я ждала ее до двенадцати часов, потом прилегла, не раздеваясь, и... уснула, да так крепко, что утром няня с трудом меня разбудила. Мама уже ушла на работу. Оказывается, папа попал в автокатастрофу.

- Чудом жив остался, - говорила няня, ставя на стол передо мной яичницу глазунью. - Очнулся глубокой ночью, в канаве. Вокруг тьма и ни души. Выполз на дорогу... Да ты ешь, ешь, а то в школу опоздаешь...

- Ладно тебе - отмахивалась я. - Ну... дальше...

- Дальше... Бог силы дал, добрался до жилья. Увидели его люди добрые, отвезли в больницу поселковую. А как узнали, кто он и откуда - в железнодорожную переправили. Доктор Тане сказал, -она утерла фартуком потекшие было слезы, - еще бы маленько,

 

- 20 -

на полсантиметра ниже удар пришелся бы и - сиротами бы остались...

Через две недели отца привез из больницы домой на машине опять появившийся Семен Захарович. Он сказал мне, что его отправляли куда-то на линию, но теперь он опять будет работать у папы.

Следов аварии на машине почему-то не было никаких... Когда я заговорила об этом с мамой, она неожиданно, очень резко оборвала меня и велела заниматься своим делом.

Долго еще багровый рубец на виске отца напоминал мне, что все могло окончиться трагически, но расспрашивать подробности о случившемся я не смела.

Вообще, жизнь на 2-ой Советской не походила на нашу прежнюю. Она была какой-то мучительно напряженной и все время что-то случалось. В 1935 году бабушку разбил паралич и так полюбившиеся мне семейные обеды окончились навсегда. Потом отец попал в какую-то странную аварию и только чудом остался жив. Мама перестала играть вечерами на рояле Шопена. Гости у нас собирались все реже. А если заводили патефон, то ставились не танцевальные, как раньше, пластинки, а либо записи с романсами Кэто Джепаридзе и Изабеллы Юрьевой, либо с грустно-веселой песенкой Утесова:

Все хорошо, прекрасная маркиза,

Все хорошо, как никогда...

«Версаль кончился!» - повторяла я про себя сказанную как-то отцом, не очень понятную для меня тогда фразу. Вероятно, при мне многое говорилось открытым текстом. Откуда бы я иначе узнала, что арестовывались вовсе не враги народа, а в основном ни в чем не виноватые люди, но обыватель верил сказкам о вредительстве. Что в тюрьме применялись «недозволенные методы», чтобы заставить подписать ложные показания. И что мама с няней боятся за папу...

Весной, в марте 1937 года на пленуме ВКП (б) Сталин делал доклад «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников». Посчитав это выступление сигналом к ужесточению репрессий, отец прописал в нашу квартиру дальнего родственника (брата жены моего дяди с маминой стороны), Игоря, который вскоре должен был идти по призыву служить в армию. Его комнатой стал папин кабинет, в детской родители устроили свою спальню, а в большой комнате - столовую, отгородив мне буфетом и шкафом каюту. Няня стала спать в столовой на диване из папиного кабинета.

Однажды, вернувшись из школы, я застала няню в слезах. Оказывается отец предложил маме с ним развестись.

 

- 21 -

- Он что, с ума сошел? - спросила я, почувствовав странную пустоту в желудке.

- Да нет, Лианочка, он вас любит. Думает, так будет для вас лучше.

Презрительно хмыкнув, я поинтересовалась, что ответила мама.

- Разобиделась страшно. Кричала: «Сейчас же прекрати! За кого ты меня принимаешь?», а потом - плакала...

Я долго не понимала, как могло придти в голову отцу таким способом пытаться защитить свою семью. В те годы иногда случалось, что жены отказывались от арестованных мужей - их тогда не трогали и не выселяли из Ленинграда. Я знала, что мама считала это постыдным предательством. И вдруг отец предлагает сам.

В 1937 году охота на «врагов народа» достигла апогея. Редкий номер газеты не клеймил тогда позором двурушников и вредителей и не требовал расправы над ними. Через 60 лет я просматривала в железнодорожной библиотеке «Сталинец», («Октябрьская магистраль»), небольшую газетенку, издававшуюся Октябрьской железной дорогой. Только за январь 1938 года этой теме были посвящены статьи в десяти номерах. Все они призывали трудящихся к бдительности. Вот их заголовки; «Политотдел Ленинград-Финляндского отделения не способен бороться с врагами» (5 января), «До конца разоблачить и изгнать врагов из Финляндского отделения» (6 января), «Об антигосударственной практике работы на Московской окружной железной дороге» (8 января), «Злостный саботаж приказов Наркома» (17 января) и тому подобное. Почитаешь всю эту стряпню, и страшно, и стыдно становится. Психоз охоты на «врагов народа» приобрел такую массовость, что даже школьники стали видеть их происки в виде свастики в переплетении нитей ткани на пионерских галстуках и в значках для них, в рисунках на обложках тетрадей.

- Свастика! - орал мой одноклассник, топча ногами, словно змею, сорванный с груди красный пионерский галстук. - Гады! До чего додумались - убить их всех мало!..

- Досада какая, - бормотала отличница. - Такая красивая была картинка! - и тщательно вымарывала чернилами на тетрадной обложке не существовавший фашистский знак. Враги народа запрятали его в листву дуба, под которым ходил ученый кот.

- Люнька! - толкала меня под локоть подруга. - А ты чего сидишь? У тебя на обложке тоже свастика!

В груди у меня что-то словно обрывалось и противно, как всегда при волнении, потели ладони.

- Где?

- Да вот же. Слепая ты что ли?

Как-то я проснулась ночью и услышала шепот няни:

 

- 22 -

- Господи! - молилась Марфа Егоровна. - Открой ему глаза, если не знает, что гибнут невинные. Смягчи сердце и вразуми, коли беззаконие творится волей его. Господи, дай силы выстоять... Матерь Божия, заступница наша...

Много лет спустя, лежа ночью без сна, уже в ожидании своего ареста, я вспомнила молитву няни о Сталине... О том, чьи портреты она аккуратно ножницами вырезала из газет и жгла в плите, чтобы, не дай Бог, не обнаружил их кто-нибудь в клозете.

Вероятно, многие считали, что массовые репрессии были средством удержать власть, но мало кто догадывался в те годы, что они являлись еще и частью экономической политики в СССР. Помню, вернувшись как-то с канала Волга-Москва, где шло строительство моста, отец на какое-то замечание мамы сказал:

- Труд рабов дешев. А сколько их потребуется, столько и будет поставлено. Этот механизм у нас отработан...

 

- 23 -

4

Отца арестовали в ночь на 8 января в 1938 году. Я не слышала ни длинных, требовательных звонков, ни лязга отодвигаемых запоров, на которые няня закрывала двери от воров. Пробудилась от смутного беспокойства и, не открывая глаз, постаралась вспомнить, что же такое Снилось мне нехорошее. До сознания не сразу дошло, 'что скрип паркета и чужие голоса - действительность.            

Едва я успела ставшими вдруг непослушным» руками, натянуть платье, как в комнате зажегся свет. Втянув голову в плечи, я прикрыла глаза рукой. 

Начался обыск. Когда худощавый и по спортивному подтянутый мужчина направился за буфет, в мою «каюту», я шагнула навстречу:

- Здесь только мои вещи.              

Казалось, он не только не слышал, не видел меня. И мне пришлось посторониться.                      

- Там - учебники, - попыталась я еще раз вступить в контакт. Худощавый мужчина, молча, снимая с полки книги, перелистывал и бросал на пол. Сникнув, я больше не пыталась «разрядить обстановку». Лишь когда в руках у него оказалась коллекция старинных монет, которой я очень гордилась, снова не выдержала:

- Есть очень древние и ценные...

Он повернул в мою сторону лицо, и из глаз его на меня глянула такая холодная и неживая пустота, что я содрогнулась.

Растерянно следила я, как моя коллекция медленно соскользнула с его ладони в карман галифе.

В прихожей, прощаясь, отец крепко обнял сначала маму, потом меня. Последней к нему подошла няня и, припав к груди, стала молча, быстро и мелко крестить.

- Хватит! Пошли! - рявкнул кто-то из энкаведешников, разбив напряженно застывшую тишину.

Мы все вышли за отцом на лестничную площадку, и стояли, пока не смолкли шаги, и не хлопнула внизу тяжелая дверь. Тогда бросились на кухню, к окну, и я еще раз увидела папу. Мне показалось, что, садясь в машину, он поднял голову, взглянул на наше окно и ободряюще улыбнулся.

Машина давно ушла, а я все стояла и смотрела на пустынную, запорошенную снегом улицу. Подошла няня и, обняв меня за плечи, поцеловала в висок:

- Иди хоть чайку попей, ты же заледенела вся.

Только тогда я почувствовала, что меня и в самом деле бьет озноб.

 

- 24 -

Бесконечной чередой потянулись унылые дни. В доме воцарилась гнетущая тишина: никто не приходил, никто не звонил по телефону. Я иногда снимала трубку, чтобы проверить исправен ли аппарат и слушала долгий, тоскливый гудок... Мама строго-настрого запретила говорить кому-либо об аресте отца.

- Но все же увидят, что его нет, - возразила я.

- Если спросят - скажешь - уехал в командировку... Лгать мне не пришлось; об отце никто не спрашивал. Уже потом, через много лет, я как-то спросила свою, еще школьную, подругу:

- Таня, ты знала, что мой отец арестован?

-Конечно.

- Но... почему ты никогда ничего такого не говорила

- Зачем? Вам и так было трудно...

Милая Таня, я и не догадывалась, каким она была преданным другом. Да, нам было очень трудно. Глаза у няни всегда были заплаканными, а у мамы не разглаживалась между бровей глубокая складка. Что мы могли? Лишь надеяться, ждать и носить в тюрьму передачи. Если их принимали, мы радовались, значит - жив и остается надежда... Если - нет, приходили опять, когда в очередной раз принимали передачи на букву «И». Помню, несколько раз мама приносила папино белье для стирки домой и еще, что у нее всегда было с собой для него, на случай, если примут, новое.. Подозреваю, что такие передачи содержали какую-то информацию. Если так, то от меня это тщательно скрывалось. Но пару раз мама отправляла меня вместо школы на Петроградскую сторону, в Дом политкаторжан. Я должна была передать, что надо уезжать из Ленинграда.

Отец был арестован последним из руководящих работников Октябрьской железной дороги, однако сам факт его ареста был предрешен где-то в недрах НКВД давно... И давно, исподволь, подбирался и фабриковался компрометирующий материал. Докладная записка о состоянии путевого хозяйства Октябрьской железной дороги, подписанная Начальником 6 отделения УГБ НКВД капитаном государственной безопасности Брозголь, датирована апрелем 1937 года. По времени это совпадает с первым, за все время работы отца на Октябрьской дороге, выговором, который был, правда, сразу же аннулирован и занесению в послужной список не подлежал. В нем, только в июле, появилась запись «выговор за отсутствие должного руководства и контроля за состоянием подъездных путей». А в январе следующего года отца арестовали.

Почти через 60 лет, в 1997 году, знакомясь с его следственным делом, я с удивлением обнаружила, что ордер на арест отца и обыск был датирован 4 декабря 1937 года. Той же датой было помечено и «Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении об-

 

- 25 -

винения», подписанное Начальником 1-го Отделения старшим лейтенантом государственной безопасности Василец и начальником Дорожно-Транспортного Отдела Октябрьской железной дороги капитаном государственной безопасности Брозголь.

Кстати, с этим документом и тем, что отца обвинили по статье 58, пунктам 6, 9 и 11, (шпионаж, разрушение железнодорожных путей и принадлежность к контрреволюционной организации) он был ознакомлен лишь 19 марта 1938 года, более чем через 2 месяца после ареста. Очевидно, у обвинения долго не было единого мнения о пунктах 58 статьи, потому что в постановлении о выделении следственного материала по обвинению «Пашенцева Д. С. и Ильина Л. М. в отдельное производство» указано: «ст. 58 п. 7-9 и 11 УК». (См Приложение.)

Так или иначе, колесо завертелось. Уже 26 января лейтенант Васильев «нашел», что отец выполнял задания агентов польской разведки Синева и Вишневского и, являясь членом право-троцкистской польской диверсионно-вредительской организации, якобы действовавшей на Октябрьской дороге в 1936-1937 годах, «занимался созданием диверсионных групп на низах». Но основным, опорным материалом обвинения отца являлась «Докладная записка о состоянии путевого хозяйства на Октябрьской железной дороге» Начальника 6 отделения УГБ НКВД капитана государственной безопасности Брозголь. Из нее следовало, что путевое хозяйство Октябрьской железной дороги находится в крайне запущенном, даже разрушенном, состоянии. Особенно, на участках, граничивших с Финляндией, Эстонией и Латвией, а также других, имевших оборонное значение, станционных путей и ветвей. Например, линия Псков - Опочка была ослаблена тем, что с нее в 1932-1933 годах были сняты тяжелые рельсы и вместо них положены легкие, старых типов. В результате по этой линии могли «обращаться» паровозы лишь легких серий. Дефектных рельсов там было в три раза больше, а негодных шпал в два раза, чем в среднем по остальным линиям дороги. Болты стояли старые, противоугонных устройств было мало, балластный слой недостаточен по толщине и загрязненный. На Боровичской линии из-за разрушенного путевого хозяйства тоже нельзя было использовать тяжеловесные составы.

В Докладной записке указывалось, что развитие транспортного хозяйства тормозилось использованием «предельческих положений». Для неискушенных в путевом хозяйстве привожу пример одного из таких ограничений «развития железнодорожного транспорта».

«Обращение» тяжелых паровозов серий «Э», «Щ» и других по недостроенным линиям с неполным слоем балласта вызывает порчу

 

- 26 -

земляного полотна и образование балластных корыт. Оно допускается по рельсам типа 11-а при среднезернистом балласте, где вызывает лишь остаточные деформации в верхнем строении пути.

По-моему, здесь явно звучит предупреждение головотяпства и торможение некомпетентности, а вовсе не развития в управлении транспортом.

В Докладной записке отмечалось также неудовлетворительное состояние путевого хозяйства и на линиях: Псков - Сланцы, Псков -Кайлово, Псков - Люблино. На ветке Псков — Гдов, где положение было несколько лучше, «узким местом» являлись якобы полуразрушенные мосты, которые могли представлять опасность для тяжеловесных составов и мощных паровозов.

Мостовое хозяйство, как и верхнее строение пути на Варшавской и Балтийской линиях в направлении к границе с Эстонией и Латвией, а также линия в направлении к границе с Финляндией тоже были якобы небезопасны для пуска по ним тяжеловесных составов и мощных паровозов в случае войны. Там не проводилось ни капитального ремонта, ни реконструкции. Даже на линиях главного направления: Ленинград - Москва, Ленинград - Дно, Ленинград - Псков на некоторых участках не было ремонта, а местами поставлены дефектные рельсы, гнилые шпалы и пришедшие в негодность накладки. Что же касается станционных путей и стрелочных улиц как Ленинградского железнодорожного узла, так и узловых и сортировочных станций по линии, то они находились в состоянии якобы близком к аварийному.

Реконструкция Ленинградского узла срывалась неоднократно, и развитие его задерживалось. Существующая там система соединительных ветвей на ряде участков не имела прямых выходов по отдельным главным направлениям. Например, соединительная ветвь Обухово-Купчинское, замыкающая северное и южное полукольца, два раза восстанавливалась и снова разбиралась.

Подъездные пути к ряду важных предприятий оборонной промышленности были разрушены. А на станции Санитарная и на Мечменской ветви, имеющих оборонное значение, были сняты хорошие рельсы и взамен их поставлены старые.

В результате в 1935 году было 30 аварий и ряд крушений с человеческими жертвами, принесшие большие убытки государству. В 1937 году в октябре на главной линии на станции Волховская произошло крушение товарного поезда, при этом был убит кондуктор, а убытки составили более 10 тысяч рублей.

Как видите, компрометирующий материал был сфабрикован со знанием дела. Лицо врага народа вырисовывалось беспощадно ясно.

 

- 27 -

5

Листая следственное дело отца, я не перестаю удивляться его стойкости и мужеству. Он начал бороться за свою жизнь и за свою семью задолго до ареста, расчетливо и прицельно, объективно оценивая реальность обстановки тех лет. Я уже писала, что он заставил нас переехать из казенной в паевую квартиру и прописал там моего кузена, который вскоре ушел служить в армию (площадь за ушедшими в армию бронировалась). Заставил маму устроиться на работу. Догадываюсь, что и его неожиданный отпуск в конце ноября 1936 года был каким-то, одному ему ведомым тактическим ходом. Раньше он всегда брал денежную компенсацию. В тот год они уехали с мамой на Черное море и папа присылал оттуда с кондукторами поездов мне «письма» на больших сухих листьях какого-то южного дерева. Одного до сих пор не могу понять - что за странная была в 1937 году автомобильная катастрофа? Или он ничего не сказал, чтобы не волновать нас? И не стал разбираться в этом деле, чтобы не ворошить «осиное гнездо», потому что боялся за нас? Нет, не того, что и с нами может произойти «несчастный случай», а того, что мы почувствуем себя незащищенными...

Продолжал бороться отец и в тюрьме — день за днем, недели, месяцы, годы... И больным, и здоровым. Вначале, пока ему не было предъявлено обвинение, тянул время. Пытался по вопросам и случайным замечаниям допрашивавших его следователей догадаться о том, кто и какие мог дать против него показания, чтобы выработать тактику. Словом, игра «Ильин Лев Михайлович против НКВД» продолжалась. И ставкой была его жизнь и сохранение семьи.

Делом отца занимались три следователя, не считая снимавших показания на первой стадии допросов работников милиции из школы усовершенствования начальствующего состава под руководством заходивших время от времени старшего лейтенанта государственной безопасности Васильева и следователей: Абрамова, Хатунцова, Ильюшенко и Савельева. Васильев, кстати, присутствовал при аресте отца у нас дома.

Отцу удалось затянуть следствие почти на два с половиной года (до конца мая 1940 г.). Причем, в ходе его, 6 и 9 пункты 58 статьи (иначе говоря, «шпионаж и разрушение железнодорожных путей») были заменены «подрывом транспорта в контрреволюционных целях», то есть пунктом 7.

Хотя три тома следственного дела отца превратились в архиве ФСБ в один, я многое смогла себе уяснить и лучше представить. И я признательна работникам архива за то, что они бесплатно сняли мне

 

- 28 -

ксерокопии целого ряда документов, которые я использовала в этой книге.

Согласно следственному делу отца со дня ареста до 18 июля 1938 года его вызывали на допросы 14 раз. В январе - один (обычная сверка биографических данных). В феврале - четыре, в марте - три (за 18 марта протоколов допроса - два). В апреле - пять (за 14 и 15 апреля протоколов допроса по два). В июле - один. При этом в каждом из допросов были собственноручные показания отца. Я сразу же узнала его твердый, характерный почерк. Но... меня удивило и насторожило то, что в некоторые дни было по два протокола допроса... Листая следственное дело, я наткнулась на протокол допроса отца от 20 сентября 1939 года и поняла, чем это было вызвано. Вот выдержка из его показаний: «...собственноручные показания меня вынудили написать под воздействием стояния без сна до 5 суток при меняющихся следователях. Такие допросы были неоднократными, т. е. в январе, феврале, марте и апреле месяцах 1938 г.».

Какой же силой воли и мужеством надо обладать, чтобы в таких условиях заставить себя сохранять твердой руку и ясной голову и уходить, так долго уходить, оттого, что нужно было следователям, тянуть время, которое должно было работать на него... Ведь почти все показания, написанные самим отцом, сводились к популярным лекциям о текущем содержании пути, о разного рода ремонтах (иногда даже с экономической оценкой). Он достаточно подробно «рассказывал» даже о реконструкции железной дороги начиная с 1934 года. И об инспекции, которой надлежало выявлять «вредительские нарушения технических условий». Даже о проекте моста через реку Волхов и о работах, которые велись в период 1933-1935 годов на дистанции Псков - Гдов. Лишь в пятисуточном конвейере (протоколы допросов за 14, 15, 16, 17 и 18 апреля) работникам НКВД удалось вытянуть из отца, что он является «участником вредительской организации на Октябрьской железной дороге» и странно-противоречивую информацию о Синеве, который был Начальником Октябрьской железной дороги до Вишневского:

«...вовлечением меня Синевым в невыполнение приказов наркома, я являюсь участником вредительской работы», которая сводится к уменьшению финансовых средств на путевое хозяйство.

«...Синев о конечных целях вредительства не распространялся».

«...О своей шпионской работе Синев никому не говорил, но как-то посетовал, что до революции начальники станций и весовщики "жили более зажиточно, чем сейчас"»...

И еще то, что, вовлекая отца во вредительскую организацию в апреле 1936 года. Синев сказал: «Обстановка неминуемого возврата капитализма требует ослабления хозяйства страны и в НКПС над

 

- 29 -

этим работают», - все сводится к экономии средств на путевое хозяйство.

Результатом пятисуточного апрельского конвейера было то, что отец подал на имя капитана Брозголь заявление, в котором писал, что для борьбы с вредительством, в первую очередь, надо бороться с клеветниками, которые сказками о вредительстве затрудняют действительную борьбу с вредительством. И... в допросах отца наступил перерыв. Чем это объяснялось? Его заявлением на имя Брозголь? Вряд ли. Изменившейся политической ситуацией? Но решения январского Пленума ЦК ВКП (б) (17 января 1938 г.) «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, формально-бюрократическое отношение к апелляциям исключенных из ВКП (б) и о мерах по устранению этих недостатков» не могли так быстро сработать и затормозить тяжелую машину репрессий. Спущенных с цепи злобных псов, предварительно натравленых на кого-то, не так-то легко остановить... К тому же «ежовые рукавицы» еще не проносились - Ежов продолжал занимать свой пост...

Кстати, в апреле отец уже знал, что арестованные в 1937 году Синев и Вишневский и бывший Начальником службы движения Марголин дали показания о его принадлежности к польской шпионско-диверсионной организации. Мама тоже знала об этом и не раз в ту весну поминала Синева, Вишневского и Марголина недобрым словом. Помню, няне это очень не нравилось, и она упрекала маму за то, что та не умеет «держать язык за зубами». Откуда они обе узнали о тайнах следствия - не знаю. Впрочем, в тюрьме, даже в одиночке, обычно не бывает полной изоляции заключенного от внешнего мира. Отец как-то рассказывал, что ему всегда довольно быстро удавалось наладить связь с заключенными в других камерах.

После первого перерыва в допросах отец давал показания в июле. Почерк его был по-прежнему четок и тверд. Он рассказывал о влиянии мощных паровозов (серии «Э», «Щ» и других), а также тяжеловесных составов на состояние пути и о переходе в связи с этим на рельсы типа 11 и среднезернистый балласт.

Шел восьмой месяц тюремного заключения отца, а следствие все еще не было закончено. В НКВД понимали, что необходимо любыми методами сломить наконец волю изворотливого «врага народа» и избавиться от него, заставив подписать такие показания, чтобы их можно было квалифицировать как обвинение по 6 и 9 пунктам 58 статьи. Это. вероятно, становилось уже «делом чести»...

 

- 30 -

6

Когда я увидела протокол допроса моего отца от 7 августа, горло мне сжала спазма, и руки похолодели. Пятьдесят листов, исписанных с обеих сторон незнакомым почерком, но каждый из них подписан отцом, только... уже не его всегда твердым почерком. Это была дрожащая рука склеротика или теряющего сознание человека... Несколько мгновений я сидела, закрыв глаза, потом заставила себя внимательно прочесть.

Чужие обороты речи, чужой слог и примитивность нечеткой мысли. Но... это было такое признание, какое требовалось для 58 статьи пункты 6, 9 и 11. Да что там! Сюда можно было теперь добавить еще и 7. и 10. Ведь у следователей имелась еще и Докладная записка о состоянии путевого хозяйства Октябрьской железной дороги, и показания Синева, Вишневского и Марголина. А позднее я узнала, что еще и - Рудича, Каменского, Данилова-Тювикова, Никольского, Франкфурта. Все эти бывшие руководящие работники Октябрьской железной дороги были арестованы и приговорены к высшей мере наказания, кроме Синева, который умер во время следствия.

Нет, я не осуждаю никого из них за то, что они давали вынужденные клеветнические показания против моего отца. Так же как и обезумевших в блокадном Ленинграде от голода людей, хватавших с весов в промерзшей, битком набитой такими же доходягами, булочной чужой кусок хлеба. Как и тех, кто бил их за это ногами на грязном, заплеванном полу, задыхаясь от бессилия, обиды, злобы и отчаяния. «Не судите и не судимы будете» - есть в Библии такие слова, но их нельзя понять - только выстрадать...

В показаниях отца от 7 августа 1938 года приводится список 15 членов антисоветской право-троцкистской диверсионно-вредительской организации, якобы действовавшей на Октябрьской железной дороге в 1935-1937 годах, и в которую входил отец. А также список из якобы завербованных отцом лично 10 подчиненных ему начальников дистанций, инженера по изысканию балластных карьеров, землемера службы пути, инженера мостоиспытательной группы, инспектора по подъездным путям и начальника сектора искусственных сооружений. Отец «показывал», что им были созданы 8 диверсионно-вредительских групп. На дистанциях, в конторе по изысканию балластных карьеров и в самом аппарате службы пути в Управлении.

Фальсифицированный документ был подписан Начальником ДТО ГУГБ НКВД Октябрьской железной дороги капитаном государственной безопасности Брозголь, Начальником 1 отдела ДТО Ок-

 

- 31 -

тябрьской железной дороги лейтенантом государственной безопасности Савельевым и его помощником младшим лейтенантом Ильющенко.

Да, такой документ состряпать быстро было просто невозможно. Наверно, поэтому в мае и июне в следственном деле отца нет протоколов его допросов.

Вызванный 7 августа 1938 года на допрос отец был тяжело болен дизентерией и не мог стоять. Он сразу же заявил об этом следователям. Видя, что ему, действительно, очень плохо, они разрешили отцу сидеть. Сказали, что сразу же отпустят, как только он подпишет протокол, который, оказалось, уже был заготовлен и состоял из 111 листов линованной бумаги, исписанных чернилами от руки.

Собрав последние силы, отец начал читать. Сильно сомневаюсь, что в его состоянии, а это видно по подписям каждого листа, он до конца осознал всю мерзость подсунутого ему пасквиля...

В комнате стояла такая тишина, что слышно было, как бился об оконное стекло и сердито жужжал залетевший откуда-то шмель.

- Это сказка, в которой нет ни слова правды, - устало сказал отец, отодвигая наконец от себя протокол. - Подписывать не стану.

- Вы его сегодня подпишете, - с угрозой сказал Рассоленко. - И тогда уйдете сами. Или - Вас вынесут на носилках...

- Вы же знаете, у нас есть средства... заставить Вас подписать -поддержал товарища Савенков. - Учтите, я говорю серьезно. Мы уедем сегодня с протоколом. Он должен быть подписан при любых условиях...

Отец знал. Не так давно его перевели в тюрьму на Нижегородскую улицу 39. Он сидел в общей камере и не раз видел, какими приносили иногда подследственных с допросов. .

- На суде Вы сможете отказаться от этого протокола, - ворковали следователи. — Заявите, что Вас били...

Отец молчал. Все силы его были сосредоточены на том, чтобы не потерять сознания.

Нет, боли он не боялся. Он уступил давлению, ясно учитывая безысходность своего положения. Я сделал это «при резко ослабленном политико-моральном состоянии вследствие болезни», - ответил отец на вопрос следователя в сентябре 1939 года «почему он все-таки подписал протокол от 7 августа 1938 года».

 

- 32 -

7

Весной мама стала часто бывать у Александры Павловны Пашенцевой, жены папиного сослуживца (бывшего Начальника службы связи), который был арестован в конце 1937 года. Женщины вместе нашли где-то адвоката и решили не сдаваться - бороться за своих мужей. Тот писал от их имени заявления во все возможные инстанции в Москву и обещал даже выступить защитником на суде, если он будет. Возможно, какое-то из написанных им прошений и сыграло свою роль, но скорее всего чье-то внимание привлекло то обстоятельство, что следствие по делу отца слишком уж затянулось. О продлении его срока ходатайство возбуждалось 5 раз! Так или иначе, в августе, через несколько дней после подписания отцом «полного признания» Савельев и Рассоленко вызвали его снова.

- Мы хотели вас предупредить, что на днях из Москвы приедет представитель Наркомата. Вы должны будете подтвердить ему правильность подписанного Вами последнего протокола...

- Нет, - сказал отец. - Я не сделаю этого. Ни в коем случае.

Следователи стали угрожать, однако «враг народа» на этот раз был стоек - болезнь отступала и мозг отца вновь работал четко и ясно.

15 августа в присутствии Савельева и Рассоленко на вопрос представителя Наркомата: «Признаете ли Вы себя виновным в предъявленном Вам обвинении?» - отец ответил:

-Нет.

И заявил, что «в протоколе допроса все изложено неверно с самого начала и до конца».

После 15 августа отец своих следователей Савельева и Рассоленко больше не видел. Дело стало пересматриваться.

Первый раунд отцу удалось выиграть. 20 октября 1938 года Начальник ДТО ГУГБ НКВД Октябрьской железной дороги капитан государственной безопасности Брозголь вынужден был подписать постановление о продлении ведения следствия по делу отца вновь. Шел 10-й месяц со дня его ареста.

Все это время вспоминается мне как один долгий кошмар. Бесконечные стояния в очередях в справочное на Шпалерной, на Нижегородской. Мама работала, а очередь надо было занимать с раннего утра, как только начинали ходить трамваи. В таких же длинных, молчаливых очередях мне довелось потом стоять зимой 1941-1942 года в блокадном Ленинграде за хлебом. Переговаривались мы шепотом. Опасались, что дежурный, принимавший передачи и дававший справки, рассердится из-за того, что мы шумим, и с треском захлопнет окошечко. Даже дети, томившиеся с матерями в очередях

 

- 33 -

возле тюрем, если их не с кем было оставить дома, не плакали. Мы боялись, ужасно боялись, вынужденные простояв долгие часы, уйти ни с чем...

И сейчас, закрыв глаза, вижу перед собой длинную, узкую лестницу (очевидно, бывший черный ход). Далеко вверху заветная дверь, в которой прорезано окошечко. Оно закрыто фанерной дверцей. Мы безропотно ждем, когда это окошечко соблаговолит распахнуться -время давно подошло... На лестнице холодно и промозгло. Не знаю, действительно ли зима 1938 года была холодной, но я очень мерзла в очередях возле тюрьмы.

Весной маму уволили из ателье, хотя она была стахановкой и фотография ее висела на доске почета. Помню, я в тот день рано вернулась из школы - не было физкультуры. На мой звонок открыла няня. Она ничего не сказала, но я догадалась, что что-то случилось. В квартире сильно пахло валерьянкой, а в приоткрытую дверь комнаты родителей видно было, что мама, лицом вниз, лежит на кровати.

- Отец? - испуганно прошептала я.

- Нет, - тоже шепотом ответила няня. - Уволили Таню, - и по лицу ее потекли слезы.

Я знала, что мама никому из работниц не говорила об аресте отца Наверно, кто-нибудь видел ее случайно на Шпалерной или у Прокуратуры и сообщил в отдел кадров, а там решили подстраховаться? Или... это НКВД? Одно время мы опасались, что маму вызовут и объявят о высылке. Но чаша эта нас миновала, благодаря отцу, который сумел затянуть следствие.

Чтобы хоть как-то сводить концы с концами и не сидеть на полном иждивении дедушек, мама принялась шить нарядные вышитые блузы и платья. Иногда она приносила откуда-то длинные полотнища кумача для плакатов и мы писали на них белой краской лозунги:

«Крепи оборону страны - сдавай ГТО и БГТО!» или «Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь!»

В том году у нас было одно свидание с отцом. Охранник ввел нас с мамой в небольшую полутемную комнату. В ней не было ничего кроме четырех, стоявших в ряд, стульев

- Занимайте крайние справа.

Не смея между собой разговаривать, мы молча сидели минут десять, показавшихся мне вечностью. Потом ввели отца. Он показался мне страшно худым и каким-то... затравленным, даже - жалким. Увидя нас, он сразу же ободряюще улыбнулся, и сердце у меня сжалось, а подбородок предательски задергался.

Энкаведешник указал отцу на крайний стул слева, а сам опустился на стул между им и мною.

 

- 34 -

- Дайте мне хоть рядом с мужем сесть! - возмутилась мама. Второй, оставшийся стоять у дверей энкаведешник кивнул головой:

- Поменяйтесь местами с дочерью.

Я видела, как шевелятся губы у отца, слышала звук его голоса, но так волновалась, что слов не понимала, словно он говорил на чужом, незнакомом мне языке. Кажется, отец благодарил маму за хлопоты, сказал, что, несмотря на все трудности и свалившиеся на нее заботы, она стала еще красивее и он надеется, что все будет хорошо. Меня, протянув руку, только похлопал по коленке...

Я ничего не вынесла из этого свидания кроме чувства подавленности, усугубленного случайной встречей с отцом, потом, еще на лестнице. Его проводили через площадку маршем ниже. Придерживая локтями спадавшие брюки и сгорбившись как старик, отец тяжело ступал, с трудом передвигая опухшие ноги. Вероятно, почувствовав мой взгляд, он поднял голову и на миг застыл на месте, за что тут же получил от сопровождавшего его охранника пинок в бок. Если бы мать не зажала мне рот ладонью, я бы, наверно, заорала.

В какой это было тюрьме - на Нижегородской или в Большом доме - не помню. И почему было разрешено свидание до окончания следствия, тоже не знаю.

- Потерпите еще немножко, - говорил маме адвокат, явно увлекшийся ею, потому что звонил слишком уж часто. - Положение вот-вот изменится. Международная обстановка складывается так, что «охота на врагов народа» должна прекратиться. Просто репрессивная машина обладает большой силой инерции.

Он был, конечно, прав. После январского Пленума ЦК ВКП (б) ежовые рукавицы должны были несколько разжаться и хватка их ослабеть. В издаваемой Октябрьской железной дорогой газете «Сталинец» за апрель месяц уже были только две статьи о «врагах народа»: «До конца выкорчевать вражеское охвостье» (22 апреля) и «Быстрее ликвидировать последствия вредительства» (26 апреля). Да и в них о происках врагов народа рассказывалось в прошедшем времени. Например: «В парторганизации проведена немалая работа по разоблачению врагов народа, которые сумели пробраться в ряды партии... Эта погань разоблачена...»

Чуткие к веянию времени журналисты вместо слов: «враги народа», «вредители» и «вредительство» - все чаще стали оперировать такими, как; «разгильдяи», «тунеядцы» и «нарушение трудовой государственной дисциплины». А в «Сталинце» на весь «подвал» появилась статья: «Шура Куликова еще не реабилитирована». В ней рассказывалось о комсомолке, честно работавшей в конторе Ленинградского железнодорожного узла и... перестраховщике. Проявив

 

- 35 -

излишнюю бдительность, он увидел в очертании значков, которыми Шура метила копии вагонных листков, свастику. В результате девушку исключили из комсомола, а потом уволили с работы. Три месяца уже бедная Шура льет слезы. Не пора ли, - писал журналист, -признать, что «перегнули палку» и ошиблись?

Нет, адвокат, если даже и не имел доступа к следственным делам Л. М. Ильина и Д. С. Пашенцева, помог их женам даже одним тем, что вселял веру...

Осенью, 17 ноября 1938 года, вышло Постановление СНК СССР и ЦК ВКП (б), из которого граждане узнали, что «массовые операции по разгрому и выкорчевыванию вражеских элементов привели к ряду крупнейших недостатков и извращений в работе органов НКВД и Прокуратуры». А также о том, что эти органы совершенно «забросили агентурно-осведомительную работу» и возбуждают вопросы в предоставлении им так называемых «лимитов» для производства массовых арестов и проводят «ускоренный порядок расследования», извращают советские законы, фальсифицируют следственные документы.

К этому времени Берия уже твердо забрал бразды правления в свои руки и многие стали с надеждой к нему приглядываться. Но дело было, конечно, не в Ежове и не в Берия, а в том, что в Европе все сильнее пахло порохом. Вторая мировая война была на подходе и пришла пора сместить акцент с «пятой колонны» в сторону внешнего врага. Ежов сделал свое дело. Но мы, бесхитростные советские граждане, заглатывали все, что нам подсовывала пропаганда. И верили: наша Родина любит своих сыновей и дочерей, и мы тоже любили ее. Впрочем, Родину, как и родителей, не выбирают!..

Вскоре СССР заключил с Германией пакт о ненападении.

Домой к нам по-прежнему никто не приходил. Поэтому когда однажды, в выходной день, в прихожей раздался звонок, я почему-то вообразила, что вернулся отец. Опрометью бросилась к двери и, не спрашивая «Кто?», широко ее распахнула.

На лестнице стоял незнакомый коренастый мужчина. Некоторое время он, молча, внимательно рассматривал меня, потом губы его чуть дрогнули в улыбке:

- Лиана, мать дома?

Я растерянно кивнула. Тогда он, неожиданно быстро для своей комплекции, скользнул мимо меня в переднюю. И, сдергивая перед вышедшей из своей комнаты мамой кепку, произнес:

- От Хозяина.

Я видела, как заблестели у мамы глаза. Схватив за руку незнакомого мужчину, она быстро втащила его в столовую и прикрыла за собой дверь.

 

- 36 -

Через некоторое время няня понесла туда графинчик с водкой и оставшиеся от обеда котлеты. А потом - чай.

Не знаю, что этот посетитель оттуда рассказывал маме. Мне, когда я по его просьбе вошла в столовую, сказал только:

- Правильный у тебя, Лиана, папка! - и, чуть помедлив. - Дай-ка я тебя за него поцелую! - и тут же сгреб меня в охапку.

Оказывается, он несколько месяцев сидел в одной камере с отцом.

На другой день мама велела мне с утра, вместо школы, ехать на Петроградскую сторону. Там надо было передать одной женщине, что муж ее получил 10 лет без права переписки и лучше ей уехать к сестре. Туда он, если сможет, будет писать...

Я гордилась тем, что отец продолжал бороться и помогать другим. Тогда я еще не знала, насколько смело и как широко он действовал. Одного не учел: открытого выступления против Системы ему никогда не простят. Или тогда это ему казалось неважным?

 

- 37 -

8

1939 год начался для нашей семьи неудачно. Няня поскользнулась дома, на паркетном полу, и сломала ногу. В больнице ее положили на вытяжку. В довершение всего при общем осмотре обнаружили рак молочной железы с множественными метастазами. Домой она уже не вернулась. И на Богословском кладбище, неподалеку от могилы бабушки, появился еще один крест:

Блинова Марфа Егоровна

1882-1939

Я была удивлена, что няня старше отца только на 13 лет. Мне она казалась очень старой.

Дело отца все еще пересматривалось. Адвокат уверял маму, что теперь уже совсем скоро. И если даже отец не вернется домой, то дадут ему немного, возможно, условно. Новый следователь, оперуполномоченный ДТО НКВД Октябрьской железной дороги Климентов, мол, - человек грамотный и к делу подходит непредвзято. Да и времена нынче другие.

Действительно, листая следственное дело, я заметила, что протоколы допросов снова подписаны твердым и четким почерком отца и, в отличие от прежних, в конце их везде стоит время начала и окончания допроса. И все же я не смогла убедить себя, что новый следователь беспристрастен. Не мог - хотя бы потому, что знал: отец боролся не только за себя. Он выступал против Системы, делая надписи на книгах из тюремной библиотеки.

Иногда это были, как бы, философские рассуждения. Например, его замечание: «Как было о вредительстве в СССР» на полях XVI тома сочинений Салтыкова-Щедрина на странице 275 после слов: «Но при этом очень возможно и то, что проповедь ненависти, благодаря сложившимся обстоятельствам, сделалась небезвыгодным ремеслом...»

Иногда на полях книг появлялись откровенные призывы. Например: «Долой сказки о вредительстве в СССР! 1938 г.» в «Детстве Темы» Гарина-Михайловского, после слов: «Иванов встает, смотрит своими косыми глазами на учителя и продолжает...».

На вопрос Клименкова зачем отец делал надписи на книгах, подследственный ответил, что был возмущен тем, что его заставили подписать протокол от 7 августа и не давали бумаги, чтобы он смог написать заявления в высшие советские инстанции.

Безусловно, Климентов понимал, что справиться с отцом будет нелегко и необходима еще одна экспертно-техническая комиссия, которая дала бы заключение о состоянии путевого хозяйства Октябрьской железной дороги, чтобы обосновать обвинение. Считал ли

 

- 38 -

он отца действительно преступником? Или здесь играли роль другие, не служебные, отношения. Отец был не из тех, которых жалеют, к тому же он так быстро и четко парировал все вопросы следователя, что тот невольно чувствовал себя уязвленным. Его раздражало то, что отец держался с ним «на равных»... А может быть, это была просто ведомственная солидарность? Кстати, это чувство часто недооценивается. Скорей всего, Клименков был человеком честным и работником хорошим, верящим, что все что он делает - правильно.

Я помню, как схватилась мама за голову, когда узнала, что отец «делал надписи на книгах»

- С ума сошел! Не понимает разве, что они ему этого никогда не простят и не выпустят из тюрьмы Боже мой, ну зачем, зачем он так поступил? - и заплакала. А я... я понимала - отец боролся!

Вскоре Пашенцев «за недоказанностью вины» из-под стражи был освобожден и вернулся домой. На работе его, конечно, не восстановили и он устроился преподавателем в ЛЭТИ и по совместительству - в ЛЭТИИСС. Следствие по делу отца продолжалось.

Передо мною лежат протоколы допросов отца Клименковым от 21 и 29 марта и от 8 апреля. По ним чувствуется, что оперуполномоченный внимательно изучил дело и мнение по нему у него уже есть, осталось уточнить некоторые детали. Вероятно, он спокоен и корректен, лишь иногда проскальзывает раздражение и... любопытство. С такими людьми, как мой отец, ему еще не приходилось сталкиваться.

В те годы презумпция невиновности была забыта и карающий меч в руках НКВД зажат был крепко. Поэтому когда Климентов задал вопрос: «Сколько было на Октябрьской дороге подъездных путей и ветвей военного назначения и кто осуществлял надзор за ними», отец насторожился

- Сколько служба пути получала денег за инспекторский надзор и целевое назначение этих средств? - продолжал наступать следователь...

Отец спокойно и подробно объяснил, как распределялись деньги, полученные службой пути за инспектирование подъездных путей.

- В каком состоянии находились подъездные пути в Вашу бытность Начальником службы пути?

Отец ответил, что - в запущенном. Но по этому вопросу он еще в 1935 году докладывал Наркому Кроме того выступал с докладом на совещании заведующих транспортных отделов заводов Ленинградской области. Что же касается ветвей Наркомата Оборона (НКО), то большинство из них было построено в период «упрощенчества» из разнотипных легких рельсов с недостаточным числом креплений и требовало замены верхнего строения пути. Но рельсы

 

- 39 -

на замену не отпускались ни из фондов НКПС, ни из фондов НКО. Поэтому эта работа, как правило, не проводилась.

На вопрос «Предпринял ли подследственный сам что-либо по улучшению состояния подъездных путей и ветвей НКО», отец ответил утвердительно:

- В 1935-1936 и частично в 1937 годах мною были усилены все ветви НКО береговой обороны под пропуск тяжелой железнодорожной артиллерии. Усилен мост на ветви Котлы - Усть-Лута Забалластированы ветви в Ржевке и Кречевицах.

Отец так быстро и четко парировал все вопросы, что Клименков начал раздражаться и обстановка понемногу накалялась. Последние вопросы оперуполномоченного уже звучали как угроза:

- Давая характеристику путевого хозяйства Октябрьской железной дороги. Вы базировались только на состоянии Главной линии Ленинград - Москва?

- Нет, это неверно, - спокойно ответил отец. - И может быть проверено по материалам Управления службы пути.

- Зная об угрожающем состоянии большого количества мостов на дороге. Вы не принимали абсолютно никаких мер, - наступал следователь и зачитывал показания Кирьякбва о состоянии пограничной линии Псков-Гдов.

Отец опять уверенно парировал удар.

- Причины крайней запущенности путевого хозяйства, указанные Вами, не являются объясняющими факторами и снимающими Вашу вину за безобразное содержание станционных путей и большого ряда боковых путей Октябрьской железной дороги. Следствие располагает данными, что Вы умышленно не улучшали балластный слой. земляное полотно, шпалъное хозяйство и мелкие виды скрепления костыли, болты, накладки и подкладки, располагая достаточными средствами и материалами. Дайте показания по существу этого вопроса.

Не хочется утомлять читателя излишними подробностями; общая атмосфера, в которой велся допрос и предвзятость его, достаточно очевидны. В Приложении, для желающих глубже вникнуть в следственное дело моего отца, приведены копии протоколов допросов его Клименковым от 21 и 29 марта.

Добавлю, что по итогам работы за 1937 год отец был премирован Наркомом Путей Сообщений. И мама, по составленной отцом уже в тюрьме доверенности получила в Управлении Октябрьской железной дороги причитавшиеся ему деньги... Это было известно следователю.

8 апреля Клименков на допросе зачитывал отцу показания Синева, Вишневского, Марголина, Каменского, и других (всего 13 че-

 

- 40 -

ловек), которые «изобличали» его в принадлежности к контрреволюционной организации и во вредительстве. И после каждого из них спрашивал, например:

- Вы признаете себя виновным в разрезе показании Марголина?

- Нет, - отвечал отец. - Показания Марголина неверны. В 1931 году я работал заместителем Директора Мурманской железной дороги и на Октябрьскую был назначен НКПС в момент сдачи ее Арнольдовым 15 июля 1933 года Классену. Следовательно, Арнольдов не мог меня завербовать в 1931 году.

«Никакого закрытия путей на станциях не производилось, но в 1933 году, после сильных дождей, выдавались предупреждения о пониженной скорости движения. В последующие годы эти предупреждения были как исключение. Наоборот, для облегчения эксплуатации были повышены допускаемые скорости на всех линиях без исключения и сняты Ограничения для пропуска тяжелых паровозов и большегрузных вагонов».

Следователь называл очередного «свидетеля».

- Признаете ли Вы себя виновным по существу показаний Каменского?

«О ПОВ я услышал впервые из показаний Каменского», - отвечал отец. - «Что же касается проекта реконструкции линии Ленинград-Тосно, то он был составлен исчерпывающе грамотно, а не и, как образец, былопубликован в сборнике № 36 Научно-исследовательского института Пути НКПС...»

И далее:

«Лечение земляного полотна взрывами никогда мной не предлагалось и на дороге никогда не проводилось. Каменский путает. Предлагаемый мною на новостройках американский способ опускания возводимых насыпей на болотах посредством взрывов под насыпью дает значительный технический и экономический эффект».

В конце допроса Климентов зачитал отцу состав новой экспертно-технической комиссии (апрель 1939 года) и ее заключение. Отец сказал, что персонально ни к кому из состава комиссии претензий у него нет, но он хотел бы дать дополнительные показания отдельно по каждому из элементов путевого Хозяйства.

По рельсовому, например, он с заключением комиссии согласен, однако ее предположение, что значительный выход рельсов по излому объясняется неудовлетворительным содержанием пути не является полностью исчерпывающей причиной. Если взять динамику выхода рельсов по излому по месяцам, то максимальные цифры имеют место в зимние месяцы. Так как на каждый изломанный рельс по установленной НКПС форме составляется акт, то из анализа их видно, что изломы часто возникают не на путях, где производится

 

- 41 -

текущее содержание пути зимой (борьба с пучинами), а от качества металла и состояния бандажей подвижного состава.

В разделе крушений, аварий и брака в работе отец обращает внимание на то, что «из приведенных в заключении комиссии таблиц видно, что аварийность по службе пути, правда, медленно, но уменьшается, особенно, если учесть, что к крушениям относились незначительные сходы, например, только бегунка на станционных путях при приеме пассажирского поезда без всяких последствий».

 

- 42 -

9

Следствие было закончено, и надежды отца на освобождение рассеялись как дым. Нам опять разрешили свидание. Оно состоялось в Крестах. Довольно большую комнату разделял на две часть двойной барьер, который с высоты примерно 1-1, 2 метра продолжался к потолку частой решеткой. Между стенами этого барьера ходил охранник. Осужденные и родственники могли видеть друг друга и переговариваться, но передать что-либо было невозможно.

Когда дверь в «приемную» распахнулась, все мы беспорядочной толпой ринулись к барьеру. За ним, прильнув к решеткам и вцепившись в них пальцами, уже стояли и ждали нас мужья, отцы, сыновья, братья... Каждому не терпелось как можно скорее отыскать своего родного и любимого человека, и все одновременно кричали и призывно махали руками. Поднялся страшный гвалт. Наконец все отыскали своих близких, но от волнения продолжали говорить так громко и сбивчиво, что сосредоточиться на чем-либо было чрезвычайно трудно... Спокойным оставался лишь молчаливо и мерно ходивший взад и вперед между решетками охранник. В результате мало кому удавалось сказать все то, что он хотел и готовился.

Я почти сразу же увидела отца. Он не кричал, как другие. Только улыбался и махал поднятой над головой рукой. Я тоже старалась улыбаться, хотя все свидание меня почему-то терзало и мучило, неизвестно откуда взявшееся чувство, что я вижу отца в последний раз. Многие женщины плакали...

Отец попросил маму приготовить вещи для этапа и начать хлопоты об использовании его как специалиста, не в лагере на общих работах, а в Особом конструкторском бюро (ОКБ) НКВД, которые были в то время и в Москве, и в Ленинграде. Мне сказал:

- Постарайся закончить десять классов. Лиана. Это очень важно и... береги маму..

«Как странно он говорит, - думала я. -Словно знает о чем-то и хочет предостеречь, но не может сказать». Теперь мне кажется: отец, зная, что скоро будет война, боялся за нас. Ему-то хорошо было известно, как она безжалостно слепа и жестока...

8 мая отец прошел медицинское освидетельствование. В заключении составленного акта было записано: «К физическому труду годен. Следовать этапом может». Со дня ареста прошел год и ровно 5 месяцев...

Через три дня, 11 мая 1939 года, начальник ДТО Октябрьской железной дороги старший лейтенант госбезопасности Герасимов утвердил подготовленное оперуполномоченным Клименковым постановление о переквалификации пунктов 6, 9 и 11 статьи 58 УК

 

- 43 -

РСФСР на пункты 7 и 11 той же статьи, «так как в ходе следствия шпионско-диверсионная деятельность Ильина не установлена, а лишь установлено», что он является участником вредительской организации и по заданию ее руководителей Синева, Вишневского проводил вредительскую работу в путевом хозяйстве Октябрьской железной дороги с 1933 года по день ареста... В результате чего общее состояние Главных путей в 1937 году по сравнению с 1936 годом ухудшилось. И далее 11 пунктов из заключения экспертно-технической комиссии, но без учета показаний отца от 8 апреля, однако, с нужным «усилением в вольном стиле», достаточным для пункта 7 (статья 58 УК РСФСР).

Отцу о переквалификации пунктов 6 и 9 на пункт 7 статьи 58, иными словами о замене обвинения в шпионаже и разрушении железнодорожных путей с контрреволюционной целью на обвинение в подрыве транспорта, было объявлено 8 июня 1939 года.

На вопрос:

- Признаете себя виновным?

Отец опять ответил:

- Нет. Я никогда, ни к какой организации не принадлежал и никакой вредительской работы никогда не вел.

Полтора года тюрьмы, изнуряющие допросы конвейерным методом, одиночка, болезнь не сломили его воли - он продолжал бороться, хотя, казалось бы, уже было и незачем. И когда его спросили, желает ли он дополнить свои показания по существу дела, ответил

- Желаю. И - в собственноручном изложении...

И своим твердым и четким почерком изложил в протоколе об окончании следствия на нескольких листах мотивы, по которым обвинение несостоятельно. Указал на противоречивость в показаниях Синева и Вишневского о том, что он завербован в польскую шпионско-диверсионно-вредительскую организацию. На то, что в заключении экспортно-технической комиссии о состоянии путевого хозяйства Октябрьской железной дороги за период с 1933 по 1938 год вредительства не усматривается. И на то, что в постановлении о переквалификации неверно утверждается, что «шпальное хозяйство по сети дороги находилось в запущенном состоянии — это противоречит выводам экспертно-технической комиссии.

Недостаточность балластного слоя на линии Псков-Опочка-Павловск-Новгород по заключению комиссии объясняется недостроенностью этих линий, а не вредительством. - писал он. - Обвинение в игнорировании Приказа № 79Щ несостоятельно. Наоборот, для передачи опыта Октябрьской железной дороги заместитель Начальника службы пути Чернышев был вызван в Москву, и им было написано специальное руководство для путевых бригадиров. Расходит-

 

- 44 -

ся с заключением экспертно-технической комиссии и утверждение постановления о переквалификации, что все мобилизационные объекты были приведены в неудовлетворительное состояние...

И все это, все свои замечания в протоколе об окончании следствия, отец привел точно и обстоятельно, с указанием страниц и пунктов обоих документов.

Заключение по следственному делу отца почему-то задерживалось. Очевидно, сделанные им дополнительные и собственноручно изложенные показания от 8 июня не остались без последствий. А возможно сыграли роль и его заявления Транспортному Прокурору Октябрьской железной дороги от 22 июля и 15 августа и более позднее, которое я обнаружила в следственном деле без даты и копия которого, вероятно, была еще куда-то отослана. В этих заявлениях отец просил приобщить к протоколу об окончании следствия указанные им документы из Управления, чтобы детально и аргументировано подкрепить свои показания от 8 апреля и 8 июня 1939 года... К сожалению, сделано этого не было - в следственном деле отца документов из Управления Октябрьской дороги нет.

Отец упрямо отказывался признать свою виновность и после переквалификации пунктов 6 и 9 на пункт 7 статьи 58. Он продолжал отмечать неточность и разноречивость в показаниях свидетелей и вольность трактовки следователем заключения экспертно-технической комиссии по состоянию путевого хозяйства. Не один работник НКВД был из-за него уже снят с работы... Арестованы были Начальник ДТО ГУГБ НКВД Октябрьской железной дороги капитан государственной безопасности Брозголь и Начальник 1 отдела ДТО Октябрьской железной дороги лейтенант государственной безопасности Василец.

Казалось бы, легче было согласиться с обвинением и отсидеть в лагере, чем трепать себе нервы в тюрьме. Но... только не отцу, он продолжал бороться. Боролся, когда многие считали это бессмысленным, не отступал и теперь... Мы с мамой уже устали, устали -просто ждать, а он, как боксер на ринге, был собран и готов встретить очередной удар...

Я думаю, отец догадывался о том, что пересмотр его дела окончится заменой пунктов 6 и 9 на 7 пункт 58 статьи. Но до медицинского освидетельствования в нем жила надежда; ведь вышел же из тюрьмы Дмитрий Семенович Пашенцов... А они проходили по одному делу, да и заключение экспертно-технической комиссии не указывало на вредительство. Наверное, мама была права - НКВД не смог ему простить развернутой в его стенах агитации.

 

- 45 -

Заключение по следственному делу отца было подписано только 21 ноября 1939 года. В нем указывалось, что Ильин виновным себя не признал. Однако изобличается как участник контрреволюционной диверсионно-вредительской организации Синевым, который его завербовал, а также показаниями: Добронравова, Иванова, Бернатович, Каменского, Марголина, Рудич, Никольского, Данилова, Озерова, Франкфурта, которые все были приговорены к высшей мере наказания. Экспертно-техническая комиссия конкретного виновника в развале путевого хозяйства не указала. Поэтому дело отца подлежало рассмотрению Особого Совещания при НКВД СССР».

И подписано все это было уже не Клименковым, а следователем следчасти НКВД СССР сержантом госбезопасности Лохмачевым, Под грифом «согласен» стояла вторая подпись - Помощника Начальника Секретариата Особого Совещания НКВД капитана госбезопасности Кузнецова (г. Москва).

- Почему не было суда? - спросила я вернувшуюся от адвоката маму.

Она, молча, устало пожала плечами.

- А что значит Особое Совещание? - продолжала я спрашивать.

- Не знаю. Ничего я не знаю. Иди к себе, занимайся. И оставь меня в покое...

Поджав губы, я прошла в свою каюту в большой комнате. Села за письменный стол и, раскрыв задачник по алгебре, тупо в него уставилась. Я знала, что в Университет на филфак меня не возьмут, придется сдавать на будущий год в технический ВУЗ.

Поздно вечером мама сжалилась, похвалила меня за хорошо заваренный чай и сказала:

- Адвокат считает, что высшей меры наказания во всяком случае не будет. Это время прошло. Дадут лет шесть или восемь. Так сейчас всем дают...

«Ничего себе, — подумала я. — Значит, когда отец вернется, мне будет 19, а то и 21 год... Ничего себе... И это за то, что он трудился как вол, часто без выходных, без отпусков. За то, что его дорога была признана лучшей в стране. Нарком ставил его работу в пример другим транспортникам и подарил машину. Говорят, необоснованные репрессии кончились, а отец?

"Постарайся окончить 10 классов" - вспомнила я. - Почему он так сказал? Не мог же предвидеть, что произойдет... Что, не смея ни с кем поделиться переполнявшими меня чувствами после его ареста, я удосужусь излить их в школьном сочинении на свободную тему. Я писала о страданиях молодого белого негра... Кожа его матери была цвета мореного дуба, а его легко можно было принять за европейца, и благодаря этому все дороги моему герою были открыты. А главное -

 

- 46 -

его полюбила белая девушка. И, конечно, он - ее. Тут-то и начались страдания. Он боялся, что любимая, узнав, кто он – отвернется, и мучился, что не может ей открыться, что она принимает его за другого и любит не его, а того, другого...» Вероятно, написано было сочинение достаточно живо, потому что маму вызвали и предложили перевести меня в вечернюю школу. В результате я стала готовиться к сдаче экзаменов за десятилетку экстерном...

 

- 47 -

10

Осенью оба мои дедушки ездили в Москву хлопотать, чтобы отца направили отбывать срок не в лагерь, а в ОКБ, так как он является крупным специалистом, знакомым с военным делом. Были ли это с кем-то доверительные беседы или все шло вполне официальным путем, не знаю. Возможно и то и другое, оба они были людьми достаточно известными и, хотя оба вышли на пенсию, продолжали работать. Мы с мамой иногда удивлялись, как случилось, что их не коснулись репрессии. Скорее всего оба были слишком стары. А может быть, чья-то дружеская заботливая рука уберегла их в Варфоломеевскую ночь тридцатых годов.

Любопытно отметить, что у маминого отца, заслуженного деятеля науки и техники, бригадного инженера Соколова Александра Алексеевича, например, личного дела в первом отделе Арсенала не было с 1928 года, хотя он там работал до смерти в 1943 году. Выяснилось это случайно, когда несколько лет назад Д. Н. Болотин стал собирать материал для книги «Советское стрелковое оружие». Ему потребовалась фотография дедушки в генеральской форме, и он обратился в Арсенал...

«Господи, - говорила мама, - хоть бы удались хлопоты с этим ОКБ, и Лев остался в Ленинграде».

Мы опять жили надеждой. Только уже не на то, что отец вернется домой - на то, что попадет в ОКБ. Шансы были. Вторая мировая война все ближе подкатывалась к границам СССР, и работы по совершенствованию оружия должны были вестись...

23 августа 1939 года наша страна заключила с Германией пакт о ненападении. 9 сентября немецкие войска вошли в Варшаву. 17 сентября, после выступления Молотова, войскам Красной Армии был отдан приказ «перейти границу и взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии». А зимой началась финская компания и в Ленинграде, в госпиталях, появились первые раненые и обмороженные...

Все эти события вышли на передний план и репрессивная машина переориентировалась на западное направление. Вскоре плоды ее работы, в виде эшелонов с дешевой рабочей силой из Западной Украины и Западной Белоруссии пошли на восток. А затем, после присоединения к СССР Эстонии, Латвии и Литвы, началась депортация и прибалтов. Всего, по данным НКВД и МВД, в СССР с февраля 1940 по июнь 1941 года по тем или иным причинам было переселено, в основном, в Сибирь и Казахстан 380 тысяч граждан различных национальностей. Арестовано с 1 января 1935 года по 22 июня 1941 года 19 миллионов 840 тысяч.

 

- 48 -

Дни бежали за днями. Чтобы убедиться, что отец все еще в городе и его не отправили в лагерь, мама каждые 8-10 дней ходила в справочное бюро тюрьмы. Таких больших очередей как в 1938 году к заветному окошечку уже не было. Один раз ей разрешили кроме продуктов передать белье и носки, которые она давно уже на всякий случай носила с собой.

Мы не видели отца уже более двух лет и я стала от него отвыкать. Коротких свиданий в тюрьме, во время которых все волновались, считать нельзя. Каждый раз я пребывала тогда в каком-то анабиозном состоянии. В те годы я еще не научилась любить кого-то не для себя самой. В результате отец перестал ассоциироваться с радостью. А от боли инстинктивно хотелось уйти.

«Когда это кончится?» - думала я, - сколько еще ждать? Впрочем, нам-то грех жаловаться - мы, в общем, свободны в своих действиях. Никто не пихнет меня кулаком в бок, как заупрямившуюся скотину, если я замедлю шаги на лестнице... Никто не будет смотреть с ненавистью, как на врага, и - не верить... Даже тетя Ира, родная сестра матери, как-то сказала:

- Не может быть, Таня, чтобы Лев не был ни в чем виноват. Слишком все долго тянется. Я не верю, конечно, что он умышленно разрушал транспорт, но, может быть, упустил что-нибудь по работе или... сказал лишнее... Ты можешь и не знать...

- Дура! - закричала мама. - Да как ты смеешь? Ты что - вовсе ослепла? Боишься - можешь больше не приходить...

Прошла еще одна зима. Как-то вечером, за ужином, я взглянула через стол на маму и увидела, что между бровями у нее пролегла глубокая, горькая складка.

- Не хмурься. Расправь морщинки, пожалуйста, - сказала я. Мама улыбнулась, но горькая складка между бровей осталась. 25 мая 1940 года на заключении по следственному делу отца появилась еще одна виза - резолюция прокурора ГПЖДТ: «...дело направить на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР».

Мама, уткнувшись в подушку, рыдала на кровати. Приговор пересмотру не подлежал. Надеяться было не на что. Адвокат сказал, что, к сожалению, больше он ничем не может помочь и писать куда-либо бесполезно. Все уже испробовано.

Заканчивался 1940 год, когда мы, наконец, узнали решение Особого Совещания в Москве: «...заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на восемь лет»...

Мама начала лихорадочно собирать для этапа продукты и теплые вещи. Почему-то она решила, что из обуви удобнее будут не валенки, а бурки и что необходимо раздобыть кожаные на меху перчатки. Ночами принялась вязать теплый шарф, хотя знала, что отец

 

- 49 -

терпеть не мог никаких кашне. Только через много лет я поняла — она хотела сделать для него какую-нибудь вещь своими руками, и чтобы она была с ним...

Вскоре нам дали свидание. Опять через две решетки. И опять я не сумела найти для отца нужных ему и мне слов. Снова не могла заставить себя сосредоточиться ни на одной мысли, только улыбалась и, наверное, выглядела полнейшей идиоткой. О чем говорили отец с матерью - совершенно не помню.

И опять мы стали ждать. На этот раз - этапа. Думали, отца отправят быстро и мама чуть ли не через день ходила куда-то, пытаясь узнать куда и когда будет этап. В январе очередную передачу в тюрьме у нее не приняли, сказав, что в списках Ильина Льва Михайловича не значится. Домой мама вернулась страшно расстроенная. Мы терялись в догадках: Заболел? Перевели в другое место? Или мы удосужились пропустить этап? Ни в одной из тюрем его не было...

Однажды рано утром раздался телефонный звонок. Незнакомый женский голос спросил дома ли Татьяна Александровна. Я было подумала, что это какая-нибудь новая заказчица, но по лицу мамы, отражавшем попеременно то тревогу, то радость, догадалась — звонок не простой.

- Ну? - выдохнула я, едва она успела положить на рычаг телефонную трубку.

- Одевайся, - улыбаясь, сказала мама. - Едем в Кресты. Отец там - в ОКБ. Может, нам дадут свидание. Это звонила жена одного из работающих там с отцом заключенного, Ольга Николаевна.

Значит, поездка дедушек в Москву прошлой осенью не была все же напрасной. А может и сама судьба сжалилась, наконец над нами. Так или иначе, радости нашей не было предела. Ведь в лагере, попав на тяжелую физическую работу, отец мог погибнуть. А так через 6 лет он вернется, а, может быть, и раньше...

Как мы потом узнали, ОКБ в Крестах существовало уже около 10 лет. Крестным отцом его якобы был профессор теплотехники Л. К. Рамзин. Арестованный по делу промпартии, он предложил ОГПУ не отправлять его в исправительно-трудовой лагерь на общие работы, а использовать более рационально. Он-де займется с группой специалистов разработкой более выгодной в экономическом отношении конструкции котлов для тепловых электростанций, получивших потом название прямоточных котлов Рамзина.

Когда отец попал в ОКБ (впоследствии КБ-172), там уже занимались не котлами, а орудийными башнями, в основном для корабельной артиллерии. В отличие от обычных конструкторских бюро в ОКБ имелась своя маленькая мастерская, где можно было отрабаты-

 

- 50 -

вать уже не на бумаге, а на модели отдельные узлы. Это давало возможность лучше «почувствовать» то, что ты делаешь, и быстро вносить небольшие поправки, улучшавшие основные характеристики разрабатываемой системы. Кроме того, руководители проекта и старшие инженеры через самое непродолжительное время могли не только увидеть «свое детище» в металле на заводе, но и проверить его на испытательном полигоне на Ржевке.

Была в ОКБ и прекрасная техническая библиотека, гдэ можно было найти не только разные технические справочники, но и самые последние журналы по различным отраслям техники как на русском, так и на иностранных языках.

Работа была секретной и «враги народа» давали подписку о неразглашении... Когда руководители проекта и старшие инженеры выезжали на заводы на производственные совещания или и чтобы участвовать в испытаниях объекта на полигоне, их всегда сопровождала охрана в штатском. «Свита», конечно, ни на заседания, ни в цеха, ни на стрельбище не допускалась, так как не была засекречена. Она оставалась в проходной или в первом отделе. Чтобы никому не пришло в голову, что специалисты являются заключеннь.ми, они всегда были прекрасно одеты, пострижены у хорошего парикмахера и побриты.

Я узнала лишь в 60-е годы, что отец работал над задачей допускаемых в момент выстрела по величине и времени упругих осадок обычного железнодорожного пути (допускаемых по условиям местности стрельбы из морских корабельных артиллерийских систем, установленных на железнодорожных транспортерах). Дело в том, что стрельба железнодорожной артиллерии с заранее подготовленных железобетонных оснований легко засекалась противником. В 1946 году я, будучи студенткой ЛЭТИ, демонтировала на практике электрическую часть одного из таких транспортеров в лесу на южном берегу Финского залива. Но тогда мне и в голову не- пришло вспомнить об отце. А ведь мы с ним работали почти бок о бок. После зашиты дипломного проекта в феврале 1948 года я стала работать в ЦКБ-34 и занималась электрооборудованием корабельной артиллерии. ОКБ-172 и моя организация были конкурирующими... Но я забежала слишком далеко вперед, а хочется рассказать еще хоть немного об условиях труда размещавшегося на территории Крестов ОК Б.

Когда отец в него попал, там работало около 200 заключенных специалистов. Как и на всех предприятиях того времени у них был один выходной день, но в неделе вместо 48 рабочих часов - 60. Впрочем, на это никто не был в обиде - некоторые из специалистов работали бы и больше. Выбор, чем заняться в свободное время, как вы догадываетесь, был невелик.

 

- 51 -

Питание было трехразовое. На столах в столовой всегда лежали чистые скатерти, и посередине стояло блюдо с черным хлебом и булкой. У каждого был свой прибор: две тарелки, ложка, вилка и нож. Кормили вкусно. Одно время практиковалась даже система заказов. Правда, выбор был небольшой. Кроме того каждый специалист мог попросить охранника («цырика») купить все, что угодно, кроме спиртного и карт, в магазине. Деньги у всех были. За работу ежемесячно платили в зависимости от занимаемой должности порядка 100-240 рублей.

Отец, конечно, уверял, что ему всего хватает, и настоял на том, чтобы заработанные им деньги отдавали маме. Зная характер папы и понимая, что ему будет приятно сознавать, что он вносит свою лепту в семейный бюджет, мама согласилась. Свидания нам давали каждое воскресенье и не через две решетки, а в отдельной, светлой комнате. При этом, конечно, присутствовал охранник, но отец мог подойти к нам, обнять и поцеловать.

Помня отца по прошлым свиданиям, я боялась увидеть его опять приниженным и неухоженым. Но он встретил нас гладко выбритым,' в новом костюме, на белой рубашке - галстук. А когда наклонился меня поцеловать, я ощутила знакомый запах одеколона. Он был таким же, как прежде, спокойно-уверенным и серые глаза его лучились добрым и ласковым теплом. Он очень обрадовался, когда я сообщила, что в этом году буду поступать в ЛЭТИ на физико-электротехнический факультет. И сказал матери:

- Великолепно и... своевременно, очень своевременно. Теперь я буду о вас меньше беспокоиться...

Я не поняла тогда смысла этих слов. Лишь потом, когда началась война и я стала получать служащую, а не иждивенческую, как школьники, продуктовую карточку, догадалась... Он знал, предвидел, что скоро будет война, а это не только бои на фронте, но и тяжелый, изнурительный труд и голод в тылу,

Один раз, на очередном свидании, отец шепнул маме, что возможно скоро поедет на завод и по дороге (туда или обратно) постарается на несколько минут заскочить домой:

- Я дам один длинный и один короткий звонок - открывайте сразу же, не спрашивая...

Прошло несколько дней. Мы старались никуда не выходить. Неожиданно у мамы кончились сиреневые нитки и она хотела было отправить меня за ними в Пассаж. Естественно, я уперлась и ни за что не хотела идти.

- Да не придет он, уже поздно, - уговаривала меня мама. И тут четкой азбукой Морзе прозвучал звонок: тире, точка.

 

- 52 -

Я опрометью бросилась к дверям, распахнула их и повисла нашее отца.

- Тише, тише, - зашептал он. - Впусти нас скорее...

Только тогда я разглядела стоявшего за его спиной незнакомого мужчину. Я и забыла об обязательном «хвосте». Выскочившая следом за мной на лестницу мама втащила нас, всех троих, в квартиру и быстро закрыла дверь. И во время - по лестнице, сверху, кто-то спускался.

- У нас всего пять минут, - сказал отец, целуя маму. - Но я не мог не зайти...

Он стоял посреди прихожей, оглядывался вокруг и улыбался:

- До чего же дома хорошо!

- Снимайте пальто и идите в столовую. Сейчас я туда все принесу.

- Нет, нет, - запротестовал сопровождавший отца охранник в штатском, - Лев Михайлович, мы же уговаривались...

- Так пройдите, не раздеваясь. Я сейчас посошок принесу...

- Не надо, Таня, - сказал отец. - Может, в следующий раз. Я просто так с вами здесь, дома, постою... Скажи, а тебя не беспокоят с квартирой?

- Нет. Только один раз, но мне в военкомате дали справку о том, что Игорь в армии.

- Прекрасно. Ну, все - уходим.

Мы следили из окна на кухне, как двое мужчин быстро удалялись по улице в сторону Московского вокзала... И я невольно вспомнила, как смотрела из этого же окна 8 января 1938 года...

Нам с мамой так хотелось, чтобы отец скорее вернулся, совсем вернулся домой. И мы решили опять начать хлопоты. На этот раз в Москву должна была ехать я. Может быть, на меня, школьницу, больше обратят внимания и пересмотрят, наконец, дело отца по существу и непредвзято. Отцу решили ничего не говорить - пусть это будет нашей тайной. В Москве остановиться я могла в семье папиного сослуживца по Званке - Романова. В качестве подарка им мама купила красивую коробку шоколадных конфет. Ленинградские ценились выше столичных.

 

- 53 -

11

Романовы жили во втором этаже длинного деревянного барака, стоявшего на задворках станционных путей Ленинградского вокзала в окружении каких-то складов и других вспомогательных построек. Встретили они меня как родную. Подробно рассказали, как найти Приемную Калинина и Прокуратуру.

Приемная всесоюзного старосты работала с 11 часов. Ровно в 11 в холле появился дежурный и начал просматривать документы желавших попасть на прием к Михаилу Ивановичу. Я думала, он будет удивлен, когда я покажу заявление и расскажу по какому вопросу приехала, но лицо секретаря осталось приветливо-отсутствующим, на нем не дрогнул ни единый мускул.

Народу в Приемной было немного, люди почти все пожилые. Только один молодой человек, чем-то похожий на Есенина, сидел чуть поодаль. Рядом с ним был свободный стул и я, после некоторого колебания, на него осторожно опустилась. Помнится, звали этого молодого человека не то Поль, не то Жак. Он оказался французом. Сюда пришел, потому что ему задерживали выездную визу. Во всяком случае я так поняла из его сбивчивых объяснений. По-русски он не говорил, а по-французски я почти ничего не понимала. Однако это отнюдь не помешало нам, когда в 13 часов объявили, что по непредвиденным обстоятельствам прием задерживается по крайней мере до 16 часов, отправиться вместе гулять по Москве.

В 16 часов дверь в кабинет Михаила Ивановича оставалась закрытой. Около 17-ти дежурный объявил, что «К сожалению, эту неделю приема не будет вообще».

На другой день я отправилась в Прокуратуру. Народа там тоже почему-то было мало и мне почти сразу выписали пропуск. Я смело вошла в кабинет, номер которого стоял на моем разовом пропуске. В самом конце его, у окна, за огромным столом сидела молодая женщина в форме. Мне показалось, что я бесконечно долго шла по ковровой дорожке, с каждым шагом теряя уверенность под ее строгим взглядом.

Не доходя нескольких шагов до стола, на ковровой дорожке стоял одинокий стул.

- Садитесь, - раздался холодный голос, когда я, поравнявшись со стулом, хотела было его обойти.

Немного удивленная, я села, тиская в потных руках носовой платок и не зная с чего начать.

- Ну, так и будем сидеть? Я жду...

И тогда торопливо, поминутно сбиваясь, я заговорила о том, что мой отец ни в чем не виноват, что за работу его неоднократно пре-

 

- 54 -

мировали и что все это просто недоразумение, даже подумать смешно, что он враг народа...

Осмелев, я перестала терзать в руках носовой платок, подняла голову и с ужасом увидела, что лицо молодой женщины исказилось, в углах рта выступила пена, а глаза стали белыми:

- Змееныш, - каким-то сдавленным, неестественным голосом насмешливо, как мне показалось, протянула она, - Смотрите-ка, змееныш выполз на подмогу отцу, - и стала медленно подниматься с кресла. Руки ее подергивались.

Мне показалось, она сейчас выскочит из-за стола и... удавит меня своими, белыми, подергивающимися пальцами. Дико заорав, я пулей вылетела из кабинета и, отпихнув охранника, продолжая громко вопить, понеслась куда-то в глубину коридора. Внезапно одна из дверей приоткрылась и чья-то сильная рука втянула меня в комнату..

- Перестань орать. Перестань сейчас же, - сказал строгий голос. - На,- выпей воды, - и я увидела за толстыми стеклами очков спокойные серые глаза.

Усадив меня в кресло, этот человек, лица которого я совершенно не помню, куда-то несколько раз звонил. В кабинет входили и выходили какие-то люди.

- Ну как, успокоилась?

- Говорить я еще не могла, только кивнула.

- Тогда слушай. Ты сегодня же, непременно - сегодня, уедешь домой. Матери скажи, чтобы больше не хлопотала. И лучше никому не рассказывай, как себя вела... Обещаешь? Уедешь - первым же поездом?

Я послушалась и уехала в тот же вечер. А утром увидела на вокзальной площади, возле репродукторов, толпу. И слух мой резануло короткое, страшное слово: война.

- Слышала? - взволнованно спросила я маму, едва она успела открыть мне дверь.

-Что?

- Да война же. Фашисты напали на нас, ночью бомбили уже...

Глаза у мамы стали огромными и потемнели, а лицо так побледнело, что я испугалась.

 - Кто тебе сказал?

- Сама слышала. На площади у вокзала речь Молотова передавали.  

- Боже мой...

Реакция матери меня удивила. «Чего она так перепугалась? Война, конечно, не праздник, но... была же финская. И вообще встанем все, как один, и...»

 

- 55 -

В тот же день я, отстояв длинную очередь, записалась на краткосрочные курсы медсестер в районном комитете Красного Креста. Правда, зачислили меня после долгих просьб и поставили рядом с фамилией галочку - мне было только 16 лет, а записывали с 18-ти.

Свидания с отцом в очередное воскресенье, конечно, не было и вообще ничего узнать о нем не удавалось. Мы с мамой опасались, что всех специалистов из ОКБ в случае неблагоприятной обстановки на фронтах могут расстрелять, ведь они считались «врагами народа»...

Через много лет отец рассказал, что начальник ОКБ сразу же, буквально на другой день после начала войны, ушел на фронт. Некоторые заключенные специалисты тоже подали заявления с просьбой отправить их воевать против фашизма, но, естественно, начальство не стало их рассматривать. Около недели, если не больше, все слонялись без дела. Работы были прекращены - тематика их рассчитывалась на несколько лет, а война занимается лишь насущными проблемами. Потом пришло распоряжение из Центра, из Москвы. Специалистов собрали и предложили всем в течение нескольких дней обдумать что, какие разработки любого рода машин и механизмов, рассчитанные на быстрое выполнение, они могут предложить для фронта. Заявки надо было подать каждому персонально.

В середине июля весь обслуживающий персонал и часть специалистов были эвакуированы в Среднюю Азию, а остальные, в число которых попал и мой отец — в Томск, где просидели около года в тюрьме.

Затем их перевезли в Пермь. Там на одной из тихих улиц для ОКБ был подобран двухэтажный особняк с небольшим садом. Наверху устроили жилые комнаты, а низ переоборудовали под рабочие помещения.

В штате ОКБ было около 100 человек. Война, в частности, необходимость ведения маневренного боя с ближних позиций из минометов тяжелого калибра и других артиллерийских орудий поставила перед ОКБ новую техническую задачу. Присасывание к грунту опорных плит полковых минометов после ряда выстрелов, задерживая быстрое снятие орудий с огневых позиций, снижало маневренность боя и подвергало лишнему риску людей и артиллерийскую систему.

Мой отец искал оптимальное решение для устранения этого недостатка, исходя из теории динамики грунтов. Предложенная им реконструкция опорных плит минометов тяжелого калибра при испытании на опытном полигоне в Кунгуре дала прекрасные результаты. Работа была издана в виде технических записок ОКБ-172 НКВД СССР (выпуски №№ 8, 19, 20 и 22).

 

- 56 -

Артиллерийской Академией имени Дзержинского по выпускам 8 и 19 были получены не только положительные отзывы. Ряд ее профессоров (Третей, Безруков и другие) заявил, что работы отца «вносят коренные изменения в дисциплины их кафедр».

Всю войну мы ничего не знали об отце. Но ему, в 1943 году удалось как-то разузнать, что мы с мамой пережили тяжелую блокадную зиму и летом, когда проходила очередная «чистка» Ленинграда от неблагонадежных граждан, были эвакуированы. Он страшно обрадовался и сразу же стал откладывать для нас зарабатываемые в ОКБ деньги.

В 1946 году ОКБ вернулось в Ленинград. Мы с мамой узнали об этом от тети Муси, которая работала в плановом отделе 2-го Стройтреста НКВД. Кстати, я тоже там работала весной 1944 года электромонтером, но очень недолго - уволилась, потому что инженера-электрика Вестфаля, моего непосредственного начальника, неожиданно арестовали. Естественно, я решила: лучше поискать другое место, поспокойнее.

Как и до войны, после реэвакуации ОКБ, свидания работавшим в нем заключенным специалистам разрешались с родственниками по воскресеньям. В первое же - отец, улыбаясь, сообщил, что у него для нас скопилась порядочная сумма денег. И, покосившись на мой ватник, а потом на маму, произнес:

- Я думаю, мы купим тебе хорошее зимнее пальто.

- Папа, а можно... не пальто?

- Что же ты хочешь?

- Я видела в комиссионном магазине великолепную, чудесную... медвежью шкуру. У меня ведь ватного одеяла тоже нет...

Отец, глядя вопросительно на маму, растерянно молчал.

- Шкурой можно ведь и закрываться, и валяться на ней... Она такая мягкая, такая красивая... - продолжала я. Мама пожала плечами, и отец засмеялся.

- Конечно, купи, Лианочка. Купи, что тебе хочется... Это я так сказал.

И сейчас, глядя на изрядно уже, за более чем 50 лет, истершуюся шкуру, лежащую у меня на кровати, которую все не соберусь подремонтировать, я вспоминаю отца. И те, первые послевоенные годы, когда казалось, что в мире никогда больше не будет ни войн, ни политических репрессий...

8 января у отца заканчивался срок, и мы со дня на день ожидали его домой. Но, очевидно, какие-то документы задерживались. На последнем свидании мне показалось, что отца что-то беспокоит. Но, чувствуя себя не в праве вмешиваться в его отношения с матерью, я постаралась сделать вид, что не замечаю этого.

 

- 57 -

Следующего свидания не было. А потом мы узнали, что отца отправили на Север этапом...

Почему? Мы знали, что отбывшие сроки по 58 статье не имели права проживать в городах республиканского и краевого значения, но могли же его отпустить домой, чтобы он сам выбрал себе место, где будет жить. посоветовавшись с родственниками. Кроме того, все, кто оставался после окончания срока работать в ОКБ, получали ленинградскую прописку. Или он сам не захотел остаться? Или... случилось что-то еще?.. Тогда мы не догадывались, что приближалась новая волна репрессий. И скоро начнут арестовывать по второму разу всех отбывших сроки по 58 статье и ссылать на вечное поселение в районы Крайнего Севера и Сибири.

Примерно через полтора месяца пришло письмо от отца из Воркуты. Он сообщал, что здоров и напишет, как только устроится. Просил о нем не беспокоиться. Все, мол, утрясется и будет хорошо. Но мы обе знали, что хорошо уже не будет никогда. Мама к нему не поедет и я тоже.

Опять у меня не было отца. И я невольно еще ближе сошлась со своими друзьями из ОКБ-172: Афанасьевым Игорем Дмитриевичем, Белявиным Павлом Александровичем, Битнером Львом Львовичем и Куном Александром Евгеньевичем. У всех у них, еще в Перми, окончились сроки заключения, но они остались работать в ОКБ и вернулись с ним в Ленинград. Семьи ни у кого, кроме Белявина, который вернулся к жене и сыну, не было. Возможно, поэтому мы так и тянулись друг к другу. Мы были больше чем просто друзьями. Нас роднили неуверенность в завтрашнем дне, неустроенность быта и солидарность «деклассированных 58 статьей элементов». И хотя репрессии задели меня лишь рикошетом, я лучше чем другие понимала их. Я была - своей.

Для меня, восемь лет видевшей отца лишь время от времени через решетки тюрьмы, росшей без братьев и ни с кем не смевшей и словом обмолвиться о несчастье нашей семьи, они были тем мужским началом, которое так необходимо каждой девочке, девушке, женщине в нормальной жизни. Для них, вероятно, я олицетворяла ту вечную женственность, которую инстинктивно ищет каждый мужчина.

Все они годы тянули в одной упряжке с моим отцом и виделись каждый день. Правда, отец принадлежал к другой возрастной группе. По кругу интересов ему был ближе блестяще образованный инженер Марк Густавович Шлезингер, в совершенстве знавший кроме русского еще четыре языка: немецкий, французский, английский и итальянский. Математик Андрей Митрофанович Журавский, с которым отец был тесно связан по работе. Талантливый конструктор

 

- 58 -

Сергей Иванович Лодкин, получивший 26 января 1946 года Сталинскую премию «за разработку конструкции новых образцов морского артиллерийского вооружения». Он был после этого освобожден, но, опасаясь могущих возникнуть осложнений, остался работать в ОКБ, Кроме него ни один из работавших над получившей Сталинскую премию артиллерийской системой конструкторов не только не был освобожден, никому из них даже срока не сократили.

Сергей Иванович Лодкин был талантлив не только в области техники. В ОКБ он прославился тем, что мог декламировать с любого места «Горе от ума» Грибоедова и «Евгения Онегина» Пушкина. которые знал наизусть. Он помнил массу стихов и других поэтов, а также неплохо рифмовал сам.

Была в ОКБ еще одна легендарная личность - Пейсах Ацкелевич Смоткин, Не имея никакого специального образования, он был виртуозен по быстроте и точности обсчета весов всех элементов конструкций артустановок. Один раз его отправили было этапом в лагерь, но быстро вернули. Для замены Смоткина понадобилась целая группа специалистов... В свободное время в ОКБ Смоткин самостоятельно выучил, английский язык, но когда заговорил, его никто не понял. Впрочем, и он не понимал никого, кто пытался с ним говорить по-английски. Отказавшись от помощи Шлезингера, Смоткин упустил из вида фонетику-.,

Теперь из тех, кто знал отца по ОКБ, уже никого нет, кроме Сергея Ивановича Фомченко. Когда я начала писать эту книгу, я встретилась с ним. К сожалению, он ничего не мог рассказать мне об отце, так как был значительно моложе, а по работе им сталкиваться не приходилось. Однако он многое знал обо мне от Куна, с которым они были близкими друзьями. Поэтому мы сидели и вспоминали былое как хорошие старые знакомые. А вернувшись домой, я решила, что должна написать о каждом из тех. кого знала по ОКБ, хоть несколько строк.

Лев Львович Битнер был из обрусевшей французской семьи. По-русски он говорил с акцентом и чтобы никто об этом не догадался, с юных лет стал курить трубку, которую выпускал изо рта лишь когда ел и спал. Он превосходно знал как русскую, так и французскую литературу, которую предпочитал читать в подлиннике. До знакомства с ним я считала, что перевод дело нехитрое - достаточно хорошо знать язык, с которого переводишь. Но Битнер заявил, что знает лишь одну переводчицу, которая не только сумела передать тонкий аромат французского романтизма, но и придать ему восхитительную легкость. Как читатель догадывается, он имел в виду Щепкину-Куперник и ее перевод «Сирано де Бержерака» Эдмона Ростана. Кстати, Лев Львович познакомил меня и с Андреем Платоновым...

 

- 59 -

Будучи уроженцем Павловска, он много рассказывал мне о его окрестностях и парке. Однажды после работы, прихватив с собой бутылку вина, мы отправились на Витебский вокзал. Была ранняя весна. Листья на деревьях еще не распускались, но местами среди кустов цвели подснежники. Целую ночь пробродили мы по дорожкам парка. Лев Львович рассказывал мне о своей первой жене и дочери. Лишь один раз, уже под утро, мы присели на ствол поваленного ветром дерева (скамеек нигде не было). Открыли бутылку вина и по очереди пили из горлышка терпкую влагу.

Оказывается, во время войны мать Льва Львовича, его жена и дочь не успели эвакуироваться. Кто-то из местных жителей недавно рассказал ему об этом, а также о том, что в 1942 году немцы разрешили его семье уехать во Францию...

От вина по всему телу разлилась приятная теплота и захотелось спать. Лев Львович посмотрел на часы:

- Пора! Через час должен быть поезд на Ленинград, а мы далеко забрались. Ну да я тут каждую тропку знаю...

На выходе из парка стоял небольшой столбик, к которому поперек была прибита дощечка. Обойдя его с двух сторон, мы прочли: «Опасно! Мины».

Ироничный и одновременно сентиментальный. Лев Львович, при вторичном аресте в 1949 году, переправил мне на хранение портрет своей первой жены и подарок дочери. Это была вырезанная из картона и раскрашенная цветными карандашами балерина в «пачке» из оранжевой гофрированной бумаги. Где он умудрялся прятать во время «шмонов» свои реликвии, которые хранил с 1936 года, не знаю. Зимой 1950 года я привезла ему их в далекий таежный поселок Горнопромышленного Удерейского района Красноярского края. Там под именем Елены Битнер я прожила несколько лет.

В Удерейский район, на вечное поселение, были сосланы после вторичного ареста также бывшие работники ОКБ: Александр Эдуардович Саломэ, Степан Максимович Лутовинов, Моисей Миронович Корчмарский и Николай Петрович Оцелин.

Игорь Дмитриевич Афанасьев попал в Норильск, а Александр Евгеньевич Кун - в Кондопогу на Онежском озере.

В Сашу Куна я была влюблена, а, может быть, даже - любила. Мы оба увлекались кукольным театром. Считали, что время обычного прошло, а куклы могут ярко выразить не только гротеск, но и трагизм и патетику чувств. Мы читали друг другу Гумилева, Ахматову, Киплинга и... танцевали под старенький, довоенный еще, патефон танго, вальс-бостон, фокстроты. Помню, Кун принес мне из ОКБ «Пиратскую поэму». Что-то около 30 карточек форматом чуть побольше игральных карт. На каждой из них был рисунок тушью (ино-

 

- 60 -

гда раскрашенный) и внизу, под ним - четверостишие. Я сразу же стала придумывать новые похождения героев. В те годы я тоже писала стихи... Писала, пока за мной не пришли в ЦКБ. С тех пор никогда больше - ни двух строк...

«Пиратская поэма» по большому счету, конечно, не являлась настоящим художественным произведением, но рисунки были веселые, а рифмы легкие и динамичные.

Когда начались повторные аресты. Куна забрали одним из первых. Но мы с ним к тому времени уже не встречались.

Умер Александр Евгеньевич в 1959 году.

Игорь Дмитриевич Афанасьев был феноменально талантливым химиком. Он удивительно быстро умел нащупывать главное в любом техническом вопросе и, «отделив зерно от плевел», решал ставшую четкой проблему легко и красиво. В результате каждый месяц получал на свои изобретения несколько патентов. Семьи у него не было, поэтому все деньги Афанасьев тратил на приобретение картин.

 Я приходила к нему в маленькую девятиметровую комнатенку в коммунальной квартире, где хранились его сокровища. Он доставал из стоящих на полу узких картонных коробок работы Левитана, Поленова, Васнецова, Врубеля... Помню и «Царевну-Лебедь», и «Демона», и эскизы рук Иванова...

- Знаете, Лиана, - сказал однажды Игорь Дмитриевич, когда мы с ним, налюбовавшись чудесными работами мастеров, пили жидкий чай с печеньем. — Если бы я мог, я нарисовал бы Ваши руки. В лице у Вас этого нет, а вот в руках — столько нежной и трагической обреченности....

Я смутилась. А он долго после этого не звонил. Потом я узнала, что его арестовали. Что стало с картинами - не знаю...

В Норильске, на поселении, Игорь Дмитриевич женился на вдове своего трагически погибшего друга, женщине с пятью малолетними детьми. Таким он был, похожий на Дон Кихота даже внешне. Только не было у него Санчо Пансо...

Павел Александрович Белявин был всех нас старше и к тому же семейным. Он собирал время от времени всю нашу братию и устраивал пиршество. Когда начались вторичные аресты, он, единственный, уцелел. Возможно, потому что был инвалидом и ходил с трудом, сильно хромая.

Павел Александрович всегда интересовался моей судьбой и часто звонил моей матери, когда я была в Сибири, узнать, что обо мне слышно. А когда я вернулась, приходил, и всегда - с коробкой конфет, Последний раз мы виделись в 1975 году, когда у отца был инсульт, и вся прихожая была завешана простынями, рубашками и пе-

 

- 61 -

ленками... С грустной улыбкой оглядев сохнувшее белье, Павел Александрович сказал, что это ему знакомо. Ольга Николаевна (жена) после гипертонического криза парализована, а сын живет далеко, да и работает, так что помогает мало. Звал меня, как всегда, зайти, но у меня было столько хлопот...

 

- 62 -

12

От отца из Воркуты изредка приходили письма. Обычно он адресовал их матери, изредка - мне. Из лагеря его освободили только 3 мая 1946 года и он сразу же стал устраиваться на работу, чтобы начать «вольную жизнь». Он не сетовал на судьбу и ни о чем не просил. Мама по собственной инициативе послала ему несколько рубашек и носков. Возможно ей хотелось хоть как-то смягчить, загладить нанесенный удар - она написала, что не приедет к нему, потому что любит другого. Впрочем, он это знал... Они старались остаться друзьями, отец продолжал заботиться о ней. Устроившись на работу, он опять стал высылать матери деньги. На государственную службу она так и не поступила, продолжала шить нарядные платья, но заказчиц было мало...

Я знала, что отец живет трудно, хотя в его письмах не было на это и намека. Он вообще не писал о себе. Зато я получила исчерпывающую информацию о природных богатствах и климате Печорского края. Узнала, что «атмосфера высоких широт обеднена кислородом, и людям с сердечными заболеваниями жить там не рекомендуется», иными словами, он давал понять, что для меня и для матери Печорский край не подходит и даже приезжать навешать его не стоит. Я догадывалась - он не хотел, чтобы я видела, как он живет, как усталый приходит с работы в свою промерзшую за день комнатенку и сразу же, не раздеваясь, принимается растапливать печь. А потом сидит возле нее, на табурете, сгорбившись, опустив между колен тонкие, добрые руки... Один, столько лет- один...

Я гнала от себя мысли об отце. Писала редко. А он, как и прежде, беспокоился обо мне, пытался как-то предостеречь, потому что внимательно следил за событиями в нашей стране, за экономикой, политикой и... умел делать выводы. Он видел, что маховик репрессивной машины опять стал раскручиваться, набирая обороты. Об этом свидетельствовало многое...

Заседание Политбюро 13 апреля 1946 года, на котором рассматривался вопрос о работе Управления пропаганды. На нем Сталин назвал среди наиболее безыдейных, идеологически чуждых и вредных для народа толстых журналов «Новый мир» и «Звезду». В августе 1947 года последовало позорное общегородское собрание ленинградских писателей по докладу А.А. Жданова (постановление ЦК ВКП (б) о журналах «Звезда» и «Ленинград»). И, как раскаты грома отдаленной еще грозы, арест за антисоветские настроения командующего войсками Приволжского округа генерал-полковника В.Н. Гордова, маршала СССР Г.И. Кулика, генерал-майора Ф.Г. Рыбальченко... А в феврале 1949 года - постановление ЦК ВКП (б) «Об ан-

 

- 63 -

типартийных действиях Председателя Исполкома Ленсовета П.С. Попкова, А.А. Кузнецова, М.И. Родионова». Летом - арест второго секретаря Ленинградского горкома Я.Ф. Капустина, А.А. Кузнецова и П.С. Попкова...

Знал, конечно, отец и о повторных арестах людей, отбывших сроки по 58 статье и ссылке их по тому же делу на вечное поселение в отдаленные районы Сибири и Севера под надзор МВД. И - о Еврейском антифашистском комитете, организованном в 1942 году. Членам его было предъявлено обвинение в шпионаже и антисоветской деятельности (председатель С.М. Михоэлс)...

Я тоже обо всем этом знала, но выводы делать не умела. Беспокоилась только, что допуск у меня не ко всем материалам — более полутора лет меня не засекречивали. Поэтому по совету отца я сделала попытку поступить в аспирантуру. Подготовила реферат по устойчивости работы синхронно-следящих систем. Сдала экзамены по специальности и иностранному языку. Оставалась философия и я уже наивно считала себя аспиранткой. Но... через 30 минут после начала последнего экзамена радужное мое настроение угасло. По вопросам и напряженно-отчужденным лицам экзаменаторов я поняла, что судьба моя предрешена, если бы даже я превосходно знала программу.

«Ничего, - решила я. - Может быть, меня еще засекретят - плакать рано. А уволят, так тоже не пропаду. Если в Ленинграде меня никуда не возьмут, уеду. Везде люди живут. Конечно, не хотелось бы...»

В конце 1949 года меня, наконец, окончательно засекретили и я повеселела. Радовалась и за отца, наивно думая, что в Воркуте ему удастся избежать повторного ареста. В октябре он по путевке ездил на юг и прислал мне несколько своих фотографий на фоне пальм и Черного моря. Большой удачей считала я и то, что отец связался с Воркутинской мерзлотной станцией, и у него появилась возможность заниматься научной работой. Казалось, все складывалось хорошо.

20 января 1950 года в прекрасном настроении я сидела в кабинете главного инженера ЦКБ-34, когда зазвонил телефон.

- Да, - поднял Грауерман трубку. - Да, - и, словно споткнувшись, еще раз. - Да.

Что-то в звуке его голоса заставило меня оторваться от чертежа. Главный инженер смотрел на меня в упор странным, невидящим взглядом:

- Идите в первый отдел...

- Но, - начала, было, я и осеклась, догадываясь... За дверью меня ждали двое. Пропуск и авторучка из карманов в миг были изъяты и мы, я в середине, молча, двинулись по коридору.

 

- 64 -

В первом отделе за столом сидел черноволосый мужчина в штатском и что-то быстро писал. Рядом на стуле, о спинку которого опирался начальник первого отдела, лежали чемодан и баул с моим номером.

- Именно тогда, - покосившись на меня, сказал начальник первого отдела, - она и брала лист...

Только тут я испугалась по-настоящему. Поняла: это не из-за отца. Мне инкриминировалась передача секретных данных... Обвинение страшное. Я почувствовала, что бледнею. Но мозг продолжал работать четко и ясно: «Что же случилось, ведь лист был уничтожен, акт составлен и должен храниться как в первом, так и в моем отделе». Я понимала — спасти меня мог лишь акт...

Черноволосый мужчина, кончив писать, откинулся на спинку стула, взглянул на меня, и губы его сложились в трубочку, словно для свиста. И тогда, поняв, что произвела впечатление, я решилась. Улыбнувшись в ответ, как могла обольстительней, быстро сняла телефонную трубку и набрала номер своего отдела. Мне повезло - я тут же услышала голос парторга, Нины Мещеряковой, словно она ждала.

- В первом пропал акт...

Матерно выругавшись, черноволосый нажал на рычаг аппарата, а я очутилась в противоположном углу комнаты. Но дело было сделано: Нина теперь знала и... если не струсит, у меня будет шанс.

Она не струсила. Через приоткрытую дверь я слышала чьи-то повышенные голоса. Потом все стихло, и я довольно долго оставалась в комнате одна. За зарешеченным окном падал снег. Меня вдруг охватила страшная апатия и... я начала судорожно зевать. Я зевала так долго, что у меня заболели челюсти.

Дальше все было как во сне. Какой-то мужчина велел мне подняться в отдел за оставшимися вещами, но не задерживаться там и ни с кем не разговаривать.

Я открыла дверь в свой отдел и, ощущая неловкость от охватившего меня чувства нереальности происходившего, словно автомат, проследовала к своему месту. Наклонившись, выгребла с полочки под крышкой стола шляпу и рейтузы. Повертела в пальцах два остро заточенных карандаша и осторожно положила обратно. Больше они мне не будут нужны... Потом подошла к вешалке. Сняла свое пальто и, молча, остановилась перед столом начальника отдела, за которым сидела Нина Мещерякова. Прошло несколько секунд, показавшихся мне вечностью. «Неужели, конец? Не даст? Тогда — все... Нина!» — молила я мысленно...

Она подняла на меня растерянные, полные страха глаза и, не произнося ни слова, пододвинула к краю стола дрожавшей рукой листок бумаги, который я быстро схватила.

 

- 65 -

Смутно помню, как стояла потом у кассы, а черноволосый за спиной кассирши говорил:

- Приказом оформите завтра. Выдайте быстренько...

А потом я, уже одетая, сидела в первом отделе рядом со столом, за которым черноволосый опять что-то писал.

- Что дальше-то будем делать? - спросил его какой-то вошедший в комнату мужчина.

- Пусть пока идет. Проводи через проходную...

Я медленно шла по заснеженным улицам домой. Временами оглядывалась. Нет, за мной никто не шел. «Наверно, придут ночью», - решила я.

Мы обе, и я, и мама, конечно, не спали. Ждали, каждая в своей комнате, потушив свет. Вот когда я поняла, как день за днем, ночь за ночью ждали отец с матерью ареста, когда я была подростком. Вот как это было... Двенадцать лет назад и тоже - в январе. Меня опять охватила вдруг страшная апатия, и все стало все равно. Город уже стал пробуждаться и в окнах домов напротив через улицу, в одном за другим, стал вспыхивать свет, когда я незаметно для себя крепко уснула.

Несколько часов сна сделали свое дело - я опять была бодрой, полной сил и решила бежать, чтобы где-нибудь переждать опасное время. Зачем добровольно совать голову в петлю?

Я была уверена, что друзья в Красноярском крае помогут, а искать меня там никому не придет в голову. Мама будет говорить, что я уехала к мужу куда-то на Крайний Север на зимовку и адреса там нет, и фамилии мужа она не знает и вообще я ее с ним не знакомила...

 

- 66 -

13

В утопавшем в глубоких снегах таежном поселке, выросшем на сурьмяном прииске в 500 километрах от железной дороги, я объявилась в демисезонном пальто, шляпе, полуботинках и... без документов. Впрочем, милиции там не было и прописки не требовалось, а комендант МВД интересовался только своим списочным контингентом.

Оправившись от жестокой ангины, я устроилась работать в отдел капитального строительства. Он был создан только месяц назад для проектирования гидролизного цеха взамен существовавших плавильных печей. Штат состоял из завезенных по зимней дороге машинами ссыльных. Это были отбывшие сроки в лагерях, «повторники», депортированные прибалты и другие «деклассированные элементы». Каждый из них, так или иначе, пытался утвердиться на «теплом месте». Поэтому я, не имея опыта гражданского проектирования, чувствовала себя, мягко говоря, неуютно. Никакой справочной литературы не было и достать ее было негде. Вскоре второй инженер-электрик Карташов начал на меня подозрительно поглядывать. А потом, ощерив ехидной улыбкой мелкие, стертые, как у грызуна, зубы, поинтересовался, где я работала после института, если не помню даже марок и сечений проводов, которые известны любому электромонтеру. Пришлось соврать, что я занималась оборудованием подъемно-транспортных механизмов. Друзья забеспокоились: хорошо, если Карташов думает, что я просто дура... А если не простое любопытство заставляет его интересоваться моей персоной, и он что-то учуял?..

В результате я перешла работать на обогатительную фабрику, в лабораторию.

Первый год моего пребывания в Удерейском районе меня очень выручали присылаемые мамой продуктовые посылки. Но принимались они, за исключением июля и августа, только авиапочтой, поэтому стоили дорого, и я написала, чтобы мама не беспокоилась и не тратила на меня столько денег. Она ответила, что деньги на посылки переводит из Воркуты отец.

Мне стало стыдно, я знала, что он помогает матери, а теперь, значит, еще и мне... Что из того, что родственники присылали большинству ссыльных денежные переводы и посылки. Мой отец ведь сидит в Воркуте не по своей воле, не ему надо было бы поддерживать нас, а нам - его. Но... я благодарила за посылки и писала, что у меня все хорошо, что работа интересная, а в клубе есть прекрасная библиотека, принадлежавшая до революции какому-то золотопромышленнику. Это было правдой, библиотека была небольшая, но

 

- 67 -

там было довольно много приключенческой литературы. В глухом таежном поселке я познакомилась с Натом Пинкертоном и героями Хаггарда, Понсон дю Террайля, Леру...

Между тем маховик репрессивной машины продолжать набирать обороты и комендантский надзор за поселенцами стал ужесточаться. Вместо одного раза в месяц на отметку в комендатуру мои друзья вынуждены были ходить каждые две недели. Затем всех ссыльных разбили на десятки. Каждый, входивший в десятку, отвечал не только за себя, но за действия других девяти, иными словами, введена была так называемая круговая порука. Разрешения на поездку в соседнее селение или на ближайший пикет стали даваться комендантом крайне неохотно и лишь после долгих объяснений к кому и по какому поводу. Поползли слухи, что в нашем поселке скоро будет зона. Обнесут забором его северную часть, поставят по углам вышки и конец так называемой свободе. Польский журналист А. Е. Саж принес откуда-то газету и показал нам курсивом набранные в передовице слова: «...еще остались в живых люди, носители чуждой и вредной нашему обществу идеологии...».

- Что это значит? Вовсе списать хотят? - губы его иронически улыбались, но руки дрожали.

- Дело врачей еще только раскручивается, - блеснул стеклами очков профессор В. С. Тверцын. - Я уверен, что у «папочки» для народа припасен сюрприз поинтереснее, чем мы с Вами.

Вскоре последовало распоряжение о том, что все имевшие судимость по 58 статье не должны занимать инженерно-технические должности и подлежат устройству только по рабочей сетке. Битнеру пришлось стать кочегаром, Лутовинову — слесарем. Корчмарский и Саж устроились нормировщиками.

Отца моего постановление Особого Совещания при МТБ СССР о ссылке на спецпоселецие в Коми АССР, со всеми вытекающими из этого последствиями, настигло осенью 1952 года. Получив взамен паспорта справку, которая «видом на жительство не служит», он потерял право не только ездить по путевке на юг, но и вынужден был работать только на низко оплачиваемых должностях и каждые две недели являться в комендатуру на отметку.

Мне он об этом, конечно, не сообщил. Просто вначале долго не было писем, а потом пришло с другим обратным адресом. На что я не обратила внимания. Многие годы я была уверена, что отца вторичный арест не задел. Вот так...

Наверное, в эти бесправные годы у отца и угасла последняя надежда на возвращение в Ленинград, где его, впрочем, уже никто не ждал. Любимая жена связала свою судьбу с другим мужчиной. Ему не было больше места в ее жизни, как и в жизни ставшей взрослой

 

- 68 -

дочери, которую судьба забросила в далекий таежный поселок. Не знаю, написала ли мама отцу правду, почему я попала в Сибирь. Ведь он мог думать, что из ЦКБ меня уволили из-за него. Если так, то вдобавок к своей беде, он чувствовал себя еще и без вины виноватым во всех моих несчастьях. А ведь так могло случиться... И в этом моя вина.

Угнетала отца и невозможность продолжать заниматься научной работой. В 1946 году, попав в Воркуту, он довольно быстро наладил связь с Воркутинской научно-исследовательской мерзлотной станцией Академии Наук СССР и регулярно печатался в ее выпусках в 1948, 1949, 1950 и 1952 годах. Им были тогда выполнены следующие работы по вопросам путевого хозяйства в условиях Крайнего Севера:

«Фильтрующие насыпи в условиях Заполярья»,

«Упругий железнодорожный путь в условиях вечной мерзлоты»,

«Причины выхода железнодорожных шпал в условиях Воркутинской тундры»,

«Снегоборьба в условиях безлесной тундры».

Труды отца имели не только научное значение, они нашли широкое применение в практике. Его «Снегоборьба в условиях безлесной тундры» не только получила премию по конкурсу ГУЛАГМП МВД СССР, но и была представлена профессорами А. В. Ливеровским, Д. Д. Бизюкиным и А. Ф. Дроздовым на соискание ее автором звания кандидата технических наук. Судимость отца по 58 статье второй раз помешала этому осуществиться. Впоследствии основные положения этой работы использовались при проектировании шахтных подъездных путей ЛенГИПРОШАХТом в условиях Крайнего Севера.

Кстати, в 1952 году моя совместно с В. С. Тверцыным (моя доля была очень небольшой) работа «Технология получения чистой сурьмы путем электролиза» тоже получила премию по конкурсу, проводимому системой МВД.

Конструктивные предложения отца в его работе «Упругий железнодорожный путь в условиях вечной мерзлоты» были рекомендованы доктором технических наук Пузановым для проектной конторы Воркутдорстроя, а работа «Фильтрующие насыпи в условиях глубокого промерзания и вечной мерзлоты» стала использоваться Хаб-НИИЖТом. И все же двери научных лабораторий перед отцом в 1952 году захлопнулись. Без сомнения он тяжело переживал случившееся. Работая творчески, он чувствовал себя человеком и неустроенность быта, одиночество, отходя на второй план, меньше тяготили его. Постановление Особого Совещания при МГБ СССР о ссылке его на спецпоселение отняло разом все.

 

- 69 -

Ему было тогда почти 60 лет, здоровье утрачено. Он устал за долгие годы от борьбы за право на жизнь, от вечного холода, одиночества, у него мало оставалось сил. Надежда на то, что он переживет «отца народов», была слабая, к тому же ГУЛАГ был вотчиной Берии, а он был еще в расцвете лет. Значит, ждать - нечего. Ему уготована пенсия и нищенское существование на краю света, где полгода царит полярная ночь.

Возможно, мысли отца шли и не совсем так, но я уверена, что это вторичный арест и ссылка на вечное поселение заставили его жениться. Здесь ни с одной стороны не было любви, только - трезвый расчет. И, вероятно, для укрепления союза, в 1954 году появился ребенок - моя сводная сестренка, Наташа. В том же году и у меня родилась дочь - Татьяна.

Смерть Сталина в марте 1953 года обрадовала нас всех, но ожидавшихся перемен не принесла. Под летнюю амнистию попали лишь имевшие срок до 5 лет, иными словами, в основном, уголовники и бытовики. Только после XX съезда партии и выступления Н.С. Хрущева началась массовая реабилитация жертв «культа личности», осужденных в период 1936-1940 годов. В первую очередь - членов партии и многих уже - посмертно.

По совету отца, который начал снова писать во все инстанции, требуя пересмотреть его дело, мой муж послал заявление в Трибунал ЛВО. Он был арестован в 1940 году и по статье 58, пункты 8 и 11 получил 10 лет лагерей. В 1950 году его этапировали из лагеря на поселение в Удерейский район Красноярского края, где мы с ним и познакомились.

 

- 70 -

14

С отцом я встретилась поздней осенью 1956 года, когда с мужем и дочкой вернулась в Ленинград. Мы не виделись 10 лет. Он сильно изменился; не то, чтобы постарел даже, как-то выцвел, стал меньше ростом. В глазах и движениях появились никогда прежде не свойственные ему робость и неуверенность. Я ожидала увидеть его другим, и сердце мое сжалось. Впрочем, годы бесправия наложили свою печать не только на него. И - на моего мужа и на меня. Нас легко узнавали вернувшиеся из лагерей и из мест спецпоселений люди. Подходили на улице:

- Давно от Хозяина?

Мы тоже их узнавали и, как они, чувствовали себя чужими в родном некогда городе. Я сразу же остро ощутила это, едва мы вышли на привокзальную площадь. Она предстала передо мной пугающе просторной. В центре, на месте монументального памятника Александру III был разбит яблоневый сад. Невский проспект казался узким, а уличный шум и говор незнакомыми, вокруг говорили, словно на чужом языке. «Может, не надо было возвращаться?» - мелькнула у меня предательская мысль, но я тут же постаралась запрятать ее в самые темные глубины мозга. Конечно, город изменился, но еще больше - мы сами.

Теперь-то я понимаю - отцу пришлось еще труднее. Мы были молоды и надеялись на волне сочувствия «жертвам культа личности» наладить свою жизнь снова. Поэт А.И. Гитович, у которого муж, до ареста, был в литературном объединении, принял в нашей судьбе участие не только на словах. Благодаря его энергичным хлопотам у мужа вскоре вышли один за другим два сборника стихов и он стал членом Союза советских писателей.

Отцу моему было за шестьдесят, на руках — жена и маленький ребенок и - никого, кто помог бы словом или делом. Мама отказалась дать ему развод. Обещала только прописать, но его одного...

- Я бы остался в Воркуте, - сказал мне отец. - Но малышка растет очень слабенькой и часто болеет. В поликлинике сказали, что надо сменить климат...

Я ничем не могла помочь. Мы с мужем сами были еще не устроены. Мама прописала нас, и мы даже прожили у нее несколько месяцев. Но как только я немножко оправилась (эндокардит), по зимней еще дороге уехали в деревню на Валдай. Летом туда приехал в отпуск мой отец с женой и моей сводной сестренкой, похожей на выросший без солнца бледно-зеленый росточек.

Вероятно, отец надеялся, что дети сблизят нас, но обе девчушки были еще слишком маленькими и играть вместе не умели, а жена

 

- 71 -

отца была женщиной малоинтересной. К тому же, приехала моя золовка с мужем, которая не видела брата 17 лет.

Мы встречались с отцом каждый день, но прежней близости между нами не было. Я понимала его стремление получить от матери согласие на развод. Даже больше - считала это необходимым для устройства его семьи в Ленинграде. И не понимала, почему мама была так непреклонна. Ведь отец продолжал бы ей помогать. И не только потому, что считал это своим долгом - он продолжал любить маму. А положение у нее складывалось трудное. Человек, с которым она связала свою судьбу, был тяжело болен, и врачи говорили, что ему осталось жить всего полтора-два года. Всех своих друзей и подруг мама за последние годы растеряла, с моим мужем отношения у нее не складывались. Пенсии не было, а здоровьем похвастаться она не могла никогда. Но я не стала ей ничего советовать, считая себя не в праве это делать. И ни с отцом, ни с матерью не затрагивала тему их личных взаимоотношений.

Отец не вмешивался в мою жизнь, но по отдельным замечаниям общего характера можно было догадаться - его беспокоило то, что я все время и силы отдавала делам мужа. Однако я считала, что в первые годы нашего возвращения в Ленинград самое важное - помочь мужу утвердиться в литературе. О себе буду думать потом. Поэтому я, естественно, пропускала мимо ушей сентенции отца о том, что эйфория после XX съезда партии не будет длиться вечно и после оттепелей бывают морозы. И... что умный человек не должен пренебрегать фактором времени.

Мы с мужем по-прежнему вели кочевой образ жизни, снимая на время полдома или дом то на Валдае, то в Литве, то на Карельском перешейке. Мама навещала нас очень редко, а отец - частенько. Иногда даже отпускал меня на два-три дня в Ленинград, оставаясь с внучкой хозяйничать. Квартиру в Ленинграде нам обещали дать в 1961 году, и нас это устраивало.

После того как мама осталась одна, отец, устроив свою семью под Москвой, вернулся к ней. И опять стал много работать: вел дипломное проектирование в ЛИИЖТ'е, читал лекции на курсах усовершенствования инженерно-технических работников службы пути, писал учебное пособие «Проектирование, организация и технология капитального ремонта пути» (в 1965 году оно было издано ЛИИЖТ'ом вторым тиражом). Одновременно он работал над книгой «Нормирование путевых работ и их технология», которая вышла из печати в 1962 году («Трансжелдориздат»)... А через четыре года издательство «Транспорт» выпустило ее второе издание, значительно пополненное и переработанное. Этот труд отца был высоко оценен специалистами. Начальник нормативного технологического отдела

 

- 72 -

ЦП МПС Б. М. Фесенко отметил, что «другой такой книги в путевом хозяйстве нет»...

В журналах отец начал печататься почти сразу же по возвращении в Ленинград. Его статья «Для контроля за плавностью пути» появилась в журнале «Путь и путевое хозяйство» № 11 в 1959 году. А «Анализ основных положений и методические указания при составлении технологических процессов» в одном из выпусков ЛИИЖТа еще раньше - в 1958 году.

Отец до конца старался держаться «в форме». Вставал каждый день в 7 часов утра и делал зарядку. Потом слушал последние известия и шел на кухню варить себе кашу (обычно геркулесовую). Вымыв посуду и все за собой убрав, он садился работать. Мама вставала поздно. После того как осенью 1961 года мы получили квартиру и переехали в Ленинград, отец перестал у нас бывать. Мама, наоборот, стала иногда приезжать. Вместе они не бывали у нас никогда. Мы с дочерью навещали бабушку с дедушкой обычно по воскресеньям и, конечно, по всем праздникам. Мама в такие дни готовила вкусный обед, а мы покупали торт или пирожные. Но семейных обедов, таких, какие мама устраивала на Фонтанке, в моем детстве, не получалось. Мы честно старались шутить и смеяться, но что-то безвозвратно ушло. Воссоединиться наша семья так и не смогла.

Лишь один раз невидимая, но не пропускавшая душевного тепла стена, разделявшая меня с отцом, исчезла. И мы оба наслаждались вернувшейся близостью. А случилось это вот как.

Отправив дочку с мамой на месяц к знакомым на дачу, я уезжала в Мурманск. Перед поездом решила зайти к отцу на 2-ую Советскую. Он радостно засуетился, принялся заваривать чай.

- Значит, в Мурманск?

- Не только. Потом - Хибины, Кандалакша...

Забыв поставить на место фарфоровый чайник, отец смотрел, улыбаясь, куда-то поверх моей головы и молчал.

Опустив глаза, я принялась сосредоточенно размешивать в стакане сахар. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем я услышала его голос.

- Да... Ты была тогда маленькой девочкой, а я - молодым инженером.

- Сорок лет - срок огромный. Мурманск сегодня самый крупный город за Полярным кругом.

- Мы были первыми...

Он поднялся вдруг из-за стола. Подошел к полке. Через пять минут на скатерти передо мной лежала груда толстых и тонких журналов, брошюр... Там были статьи отца, несколько книжек академика А. Е. Ферсмана с дарственными надписями и старые фотографии.

 

- 73 -

На них - горы, покрытые снегом, подъездные пути. Заснеженная долина, чахлый лес и барак. Незнакомые люди около саней с оленями. Опять горы, подъездные пути и большая группа людей, стоявших спиной к объективу. Все они смотрели вдоль путей в сторону горы. Комья снега, перемешанные с камнями. Трактор, тянувший бревна по раскисшей весенней дороге. На тракторе трое; среди них я узнала отца. Отец, Ферсман (я знала его по фотографиям в музее Горного института) и еще какие-то люди сидели и стояли у деревянного дома на фоне горы-

- Ты разве знал Ферсмана?

- На изысканиях вместе были, - улыбался отец. - Вот как он тогда говорил о Кольском полуострове. Послушай-ка, - и отец, которого я почему-то считала совершенно неспособным на это, вдохновенно продекламировал:

За морем житье не худо,

В свете ж вот какое чудо:

В море остров был крутой,

Непривольный, нежилой.

Он лежал пустой равниной,

Рос на нем дубок единый;

А теперь стоит на нем

Новый город со дворцом...

Город новый, златоглавый,

Пристань с крепкою заставой...

Снова как в детстве слушала я рассказы отца о Мурманском крае и о его Дороге.

- Первое, с чего мы начинали, - говорил он, - составление проекта реконструкции и достройки железной дороги. Ведь она являлась остовом, становым хребтом хозяйственного развития края. Но скорости движения по ней ограничивал пилообразный профиль пути и многочисленные временные объезды. Почти на всех участках требовалась добавка балласта, замена прогнивших шпал. А деревянные мосты были такие, что машинисты, проводя по ним поезда, каждый раз мысленно вручали себя провидению: «Пронеси, мол, и на этот раз...» Но мы верили — у нас будет все: и заводы, и рудники, и овощи, и мясо, и молоко... Да-да, не улыбайся. Был не только А. Е. Ферсман, были еще Г. М. Крепе и Н. А. Аврорин. Крепе работал ботаником в комплексных экспедициях в Хибинах и, ратуя за развитие животноводства, ездил по железной дороге от станции к станции с единственными имевшимися в области племенными быком и козлом. В 1930 он основал на реке Чупе Лапландский заповедник. А Аврорин, в 1931 году, - Полярно-альпийский ботанический сад, самый северный в мире.

 

- 74 -

Мы засиделись допоздна. Я чуть не опоздала на поезд, который отходил в час тридцать ночи. На прощанье обнялись. И сердце мое сжалось - тело отца совсем иссохло, худые лопатки выпирали по-детски беспомощно, В раскаянии я тут же мысленно пообещала себе стать более внимательной, а вернувшись, рассказать подробно о своей поездке. И... не выполнила обещания. Закрутилась, завертелась в делах и заботах. Все, как все годы... Тогда я не знала, что период моей относительно спокойной и размеренной жизни скоро закончится, что родители начнут часто болеть, то по очереди, то оба сразу.

В 1974 году мне пришлось взять опеку над отцом - после инсульта по заключению медицинской комиссии он стал недееспособен и полностью отрешился от действительности. На вопрос врача он правильно назвал свою фамилию и имя-отчество. Но когда тот спросил:

- Знаете ли Вы, где сейчас находитесь?

С готовностью ответил:

- Конечно. В - Токио.

- А как Вам приходится эта женщина? - указал врач на меня.

- Жена. Татьяна Александровна, - и горделивая улыбка тронула его синие губы.

Отец не всегда узнавал меня. Путал с мамой, хотя мы внешне совершенно не похожи. Его помраченное сознание блуждало в прошлом.

- Как ты разыскала меня, Таня? - радостно спрашивал он, когда я подходила к его постели. И глаза светились такой любовью, таким счастьем, что плакать хотелось...

Иногда, завидев меня в дверях, отец прижимал два пальца к губам и указывал глазами на окно. А когда я наклонялась над ним, возбужденно шептал.

- Подойди осторожно, выгляни из-за портьеры: стоит он еще или ушел?..

Напрасно я уверяла отца, что мы дома и ничто ему здесь не грозит. Он хитро улыбался и отрицательно мотал головой. И я, чтобы успокоить его, подходила к окну, выглядывала из-за портьеры на улицу.

- Ушел... Никого нет.

Облегченно вздохнув, он откидывался на подушку и закрывал глаза.

 

Умер отец осенью 1977 года, на год пережив маму.