Алина КИМ

ДЕТСТВО ЗА 101-М КИЛОМЕТРОМ

 

Юлику - внуку

 

Малоярославец –

Город на горе.

Он в садах, красавец,

Манит всех к себе.

Из сочинения ученицы

семилетней школы Клавы Смирновой

 

Мы приехали в Малоярославец в конце лета 1945 года. Это был небольшой провинциальный город из одноэтажных деревянных домиков, утопающих в вишнево-яблоневых садах. Город пересекало Московско-Брестское шоссе (чаще называвшееся Варшавским или просто Варшавкой), которое делало крутой поворот к центру города и, обогнув затем городской сквер, снова выпрямлялось и убегало дальше - на юго-запад.

Между двумя изгибами дороги сосредоточивались все основные государственные учреждения - от керосиновой лавки и «чайной» до милиции и горисполкома - эти учреждения занимали двухэтажные деревянные или кирпичные здания. В центре этой части города возвышалась громадная посеревшая от времени Успенская церковь, против нее была небольшая площадь, где происходили праздничные митинги и демонстрации, за ней - скверик с непременной статуей Ленина. Сквер упирался в белое прямоугольное здание - остатки Казанского собора, построенного дедом А. Н. Радищева, - это был кинотеатр. Недалеко от него вдоль спускающейся по склону белокаменной дороги стоял полуразрушенный, но сохранявший свое величие и красоту Черноостровский монастырь.

Церковь, монастырь, обелиски с чугунными пушками старинного образца были воздвигнуты в память о кровопролитных боях 1812 года, после которых началось окончательное отступление наполеоновской армии. Следов недавнего фашистского нашествия не ощущалось, за три года после освобождения город успел зализать свои раны.

Самое замечательное в Малоярославце начиналось там, где его окраинные улочки на склонах холмов превращались в почти «горные» тропинки, то круто, то полого сбегающие в просторную долину реки Лужи.

С вершины самого высокого холма на старом кладбище панорама речной долины открывалась во всем своем великолепии. Она виделась огромной, созданной искусным мастером чашей, по дну которой среди картофельных полей, лугов и болот весело петляла речка

 

в молчаливом сопровождении старых раскидистых ветел, а края этой чаши образовывались полукольцом городских и Ивановских холмов и возвышавшейся за рекой Буниной горой, заросшей лесами, с желтой полоской Боровской дороги почти посередине.

Малоярославец имел одно, как теперь говорят, судьбоносное свойство: он находился в 120 километрах от Москвы. Поэтому после войны в нем стали селиться люди особой категории, которая определялась тремя словами: «сто первый километр» или просто -«сто первые».

Это были москвичи, в основном - москвички, которым запрещалось жить в родной столице, а черта оседлости начиналась для них за радиусом в 100 км от нее. Ни за что ни про что они отбыли 8-, 10-летние «срока» только потому, что были женами ни за что ни про что погубленных властью мужей. Государство милостиво разрешило их вдовам не только проживать в ссыльных местах, но и работать, и даже соединиться со своими детьми, с которыми когда-то в одночасье оно их разлучило. Для этих настрадавшихся женщин Малоярославец стал почти Обетованной землей, для их детей -страной детства. Уютный тихий провинциальный город будто самим Господом Богом был предназначен для этого - с добротой своих лесов, рек, лугов и бесконечным милосердием своих жителей. Но и заброшенные судьбой в этот город люди безусловно стали для него явлением.

Таким явлением была группа 40-, 50-летних женщин самых разных специальностей, которых собрала под крышей городской семилетней школы ее директор Мария Ивановна Жильцова. Среди новоиспеченных педагогов профессиональным учителем была только мама - Нина Валентиновна Всесвятская.

 

Как на плохой любительской киноленте, вижу движущихся по слабо освещенной комнате чужих людей. Помню свое детское ощущение странности того, что происходило. Не сомневаюсь, что так отпечатался в памяти ночной арест мамы, поскольку на следующих «кинокадрах» - множество детей в каком-то доме, в каком-то дворе и среди них непривычно отсутствуют взрослые. Некоторые дети знакомы - они жили в нашем доме. Там же - темный зал, балкон, с которого я смотрю на огромный экран с летящими прямо на нас арбузами. Потом меня кто-то из родных за руку уводит из этого дома. Все это совпадает с рассказом маминой сестры тети Тали. 9 марта 1938 года она была на вечере служащих Госбанка в честь 8 Марта, вернулась поздно. А утром из Нары приехал потрясенный дедушка Валя и сказал: «Вчера Нину арестовали». С ним была наша няня Нюра, при которой все произошло. Ночью пришли чекисты, среди них нашелся приличный, шепотом он посоветовал няне ехать вместе с детьми (мне было пять, брату Юлику чуть больше года) и запомнить адреса

 

детприемников, где скапливались дети арестованных. Так она и сделала, а утром поехала к родителям мамы в Наро-Фоминск с ужасной вестью. Юлика нашли быстро, его имя было в списке детей приемника, и вскоре его, голенького и плачущего, показали для «опознания» в окне. Меня родные нашли не сразу. В моем детприемнике их привели в комнату, где стояли столы, заваленные папками с фотографиями детей, - может быть, найдете своего ребенка. Они перерыли сотни детских фотокарточек, но моей не было. «Значит, не успели снять, приходите еще раз», - сказали им, но и на следующий день карточки не было. Тогда дедушке посоветовали походить по детприемнику. К счастью, я его увидела и окликнула. А могла бы и затеряться, пополнить ряды приставкинских «кукушат»... Ареста папы я не помню, его увели несколькими месяцами раньше. Позже я узнала, что очень часто женщин арестовывали накануне или в день 8 Марта, прямо с банкетов, нарядных, не успевших проститься с детьми, - такое садистское удовольствие доставляли себе служители Лубянки.

С отцом Кимом Чер Саном мама встретилась в Хабаровске, куда она ринулась по окончании МГПИ подальше от Москвы по причине личной драмы: любимый человек оказался женатым. «Отменный дядя», - писала она своей подруге в Ленинград о новом друге - корейце, который слыл там очень образованным человеком и по-корейски, и по-русски и работал переводчиком. «Дядя» тоже был женат, но не по любви, как он уверял, и в 1931 году Нина и Чер Сан уже супругами приезжают в Москву. Через некоторое время отцу как переводчику «Издательства товарищества иностранных рабочих в СССР» дали комнату в Капельском переулке, в доме № 13, где жили иностранцы, где появились мы с братом, откуда в 1937 году один за другим стали исчезать люди, откуда увели и больного туберкулезом, лихорадящего Кима Чер Сана. Домашний архив отца - две фотографии и две страницы его биографии, извлеченные в 1956 году на Лубянке из почти пустого «дела», справка о реабилитации и «Свидетельство о смерти» в феврале 1944 года, где в графах «место смерти» и «причина смерти» не было никаких сведений. Но в 1993 году в прокуратуре нам выдали новую справку, где черным по белому написано, что отец был расстрелян в феврале 1938 года. Значит, когда арестовали маму, его уже не было.

В памяти близких отец - веселый, умный, талантливый человек (он успел поучиться в ГИТИСе на режиссерском факультете). Моя память сохранила его только в двух эпизодах: новогодняя елка, я вместе с другими детьми сижу за столом, и папа наливает нам чай в кукольные чашечки, и еще - надев противогаз, отец носится за мной по квартире, а я визжу от страха и счастья...

 

Дети не выбирают время и место рождения и принимают явленный им мир как данность - будь то роскошная вилла или воющие вокруг снаряды. Большой части нашего поколения было дано детство без родителей (позже полетят и бомбы). В отличие от «кукушат» и многих знакомых мне ровесников, наши родные нас не бросили, любили и заботились о нас. До войны мы жили в Наре с бабушкой Елизаветой Осиповной Успенской и дедушкой Валентином Васильевичем Всесвятским, оба они были врачами. Была у нас и няня Ганя, которую Юлик скоро стал называть мамой. Во мне же, видимо, что-то затаилось, так как, увидев однажды похоронную процессию, я сказала идущей рядом тете Тале: «Вот так и мою маму унесли». Но потом от мамы стали приходить письма и даже бандероли с блузками, вышитыми крестиком самой мамой, всю жизнь ненавидевшей рукоделие! Особенно мы радовались самодельным книжкам с мамиными стихами, аккуратно написанными полупечатными буквами с наклоном влево, и яркими веселыми иллюстрациями Лизико Кицмарашвили (она отбывала срок как жена расстрелянного тбилисского партийного секретаря Гавриша; теперь ее работы есть в Музее народного творчества в Тбилиси). Этот самиздат тиражом «1 экземпляр» посвящался различным событиям в нашей жизни, о которых лагерницы узнавали из наших писем. Так, после небольшого промокания нашего дома из-за лопнувшего водонапорного бака мы получили книжку, где была развернута картина грандиозного наводнения в нашем доме с реками в коридорах, дождями с потолков... Однажды у Юлика курица вырвала из рук булку. Это породило замечательную «Юлину книжку» со стихами, ставшими для нашей семьи классическими: «Няня и Юлик купили бублик, бублик румяный просится в рот, Юлику няня бублик дает. Вкусно бублик кушать на улице, шла в это время по улице курица, курица очень была голодна, бублик румяный схватила она» и тд. Булка была заменена бубликом, конечно, ради рифмы с именем героя. Я носила эти книжки в детский сад, читала вслух своей группе. Это была наша первая школа творчества, юмора. Позже мы узнали от мамы, что книжки-самоделки посылались и по другим адресам: сыну Лизико Юре Гавришу в Тбилиси по случаю первого в жизни первого сентября, мальчику Роллику в Баку, сыну венгерской коммунистки Отто Келлену в Будапешт. Вот отрывки из этих посланий (в виде книжек нам их не удалось увидеть, мы их прочли в маминых лагерных тетрадках):

 

ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ

В это утро очень строго

Солнце глянуло в окно,

 

Но напрасная тревога –

Юра встал уже давно...

 

Книги Юрины в портфеле,

Завтрак с вечера готов.

Почему-то еле-еле

Ходит маятник часов...

 

Надоело Юрке ждать:

Этак можно опоздать!..

 

Пахнут краскою и клеем

Стены, парты, потолок.

Все живее, веселее

Говор, смех и топот ног.

 

Луч упал на подоконник,

Озарил ребят и класс.

Юра Гавриш, новый школьник,

Сел за парту первый раз.

Август 1940 года

Тогда же были написаны стихи для Отто, увлекавшегося изготовлением моделей планеров:

...И будет сердце радостно биться,

И будет Келлен счастлив и горд,

Когда его легкокрылая птица

Возьмет шутя мировой рекорд...

 

Так мечтают оба упрямо

Отто и мама его. И сейчас

Стих этот будет приветом от мамы

Сыну, идущему в первый класс.

К своему одиннадцатилетию получил в апреле 1940 года «принесенные ветром» несколько маминых слов бакинец Роллию

Крепким, здоровым и смелым,

Мой мальчуган, расти.

Хочу, чтобы солнце горело

Всегда на твоем пути...

 

Ветер прильнул на подушку

Тихо, как в поле трава,

Прошелестел на ушко

Мальчику эти слова.

 

И улетел, шаловливый,

Весна за окном цвела,

Роллик проснулся счастливый

Двадцать шестого числа.

Так далекие мамы приобщались к жизни своих детей, и Нина Всесвятская, как могла, помогала им в этом.

В 1940 году бабушка послала детские стихи мамы в Детиздат и получила оттуда замечательный ответ: «...есть что-то в стихах ясное, простое, спокойное, согретое близостью (!) живого ребенка». Автор письма А. Чумаченко настойчиво приглашал автора стихов для «личного контакта».

Мы тоже начали посылать свои книжечки. Помню только три строчки из них: «..день стоял хороший, Ворошилов приказал всем надеть калоши».

7 июня 1940 года умер дедушка Валя от инфаркта. Это случилось после его поездки к маме в Сегежский лагерь.

22 июня 1941 года мы укладывали продуктовую посылку для мамы. Когда мне объяснили, что началась война, я заплакала: «Что же, теперь от мамы перестанут приходить письма?!»

Буквально за несколько часов до занятия Нары немецкими частями появилась тетя Таля - в тот самый момент, когда мы оделись, чтобы уходить в деревню. Сели в подводу, больничная лошадь привезла нас на битком набитый вокзал. Если бы не военный врач, который сжалился над нами и посадил нас в свой санитарный поезд, быть бы нам всем в оккупации...

Поселились мы в подмосковном поселке Ухтомское по Казанке, в доме для банковских служащих, в комнате, где жили тетя Таля, ее невестка тетя Лиза с дочерью Инной и племянником Витей, тоже бежавшим из Нары. Отец Инны, мамин брат Лев, был на фронте. В эту же комнату втиснулись и мы - двое детей, няня Ганя и бабушка. Потом вернулся раненый дядя Лева, нам присоединили соседнюю комнату. Несмотря на тесноту, в доме поддерживался культ чистоты: белые скатерти, занавески, чехлы, семь белых слоников сверкали на комоде.

От мамы перестали приходить письма. И вдруг однажды к нам приехал незнакомый человек с письмом от мамы - он увидел, как

 

письмо выбросили из проходящего мимо поезда, все понял, подобрал его, разыскал нас по адресу на конверте. Все так растерялись, что даже не узнали, как его зовут. Из письма следовало, что всех карельских узников везут в Казахстан для передачи их в систему Карлага - государство почему-то заботилось об эвакуации не только заводов и фабрик, но и лагерей с их населением.

Мне никто из взрослых не объяснял, куда исчезли мои родители, а я почему-то не спрашивала. И только однажды троюродный брат Витька взял лист бумаги, нарисовал дом с окнами в решетках, написал на нем «Тюрьма» и сказал: «Здесь сидит твоя мать». - «За что?» -спросила я. «За аборт». Мне было лет девять, какое-то представление об аборте я имела, ответом удовлетворилась и жила с этим знанием много лет. Об отце все молчали, но и ничего дурного не говорили никогда.

Когда Василий Аксенов впервые приехал в Москву из эмиграции, он произнес с телеэкрана страшные, но честные слова о своем детстве без родителей: «Я жил так, будто их не было, - из инстинкта самосохранения?» У нас с мамой, к счастью, этого не случилось, ее присутствие мы ощущали постоянно, но с отцом было точно так же - его как бы не было. Где, когда, в каких мирах можно найти аналогии такому - человек, может быть, есть, но его нет, и узнать о нем абсолютно негде...

И вот летом 1945 года мне сказали, что скоро вернется мама. Наступает этот день. Волнуясь, я выбегаю за калитку и вижу выходящую из пристанционного соснового лесочка худенькую, коротко остриженную женщину с узелком в руках и понимаю, что это и есть моя мама. Бегу ей навстречу. Все остальные ждали дома, видимо, нелегко было смотреть на нас. Мама вошла в дом, я осталась во дворе с подругами и только слышала из окон нашей комнаты голоса тетушек и то ли смех, то ли рыдания бабушки (эти звуки у нее были почему-то

 

одинаковыми). К концу дня у меня постепенно сложилось радостное ощущение того, что для меня началась совершенно новая, удивительная жизнь. Мама ничего особенного не говорила и не делала в тот день, а только поглядывала своими большими голубыми глазами и очень легко все разрешала. Особенно поразило разрешение взять для прыгалок шикарную толстую веревку, которой были перевязаны ее вещи, на прыгалках мы тогда просто помешались и скакали с подругами с утра до вечера. И нельзя сказать, что наша свобода прежде ущемлялась взрослыми, им едва хватало сил нас накормить и одеть, и мы носились по всему поселку, играя в казаков-разбойников, прячась в бомбоубежищах... Нет, просто у меня в тот день появилось особое ощущение собственного значения в этой жизни.

Вскоре мама занялась поисками работы и жилья за пределами 100-километрового радиуса, которые и привели нас в Малоярославец.

В Малоярославце было множество школ - средняя, семилетняя, монастырская (на территории монастыря), железнодорожная, радищевская (в село Немцово, слившееся теперь с городом, было разрешено вернуться из сибирской ссылки А. Н. Радищеву, так что этот город можно считать традиционным местом проживания ссыльных; правда, в 1970-х диссидентов вселить туда не удалось - город стал закрытым).

Маму приняли словесником в семилетнюю школу, там же мы и жили. Это было длинное кирпичное одноэтажное здание, расположенное несколько в стороне от первого поворота шоссе. От него к школе вела дорожка, обсаженная липовыми прутиками-саженцами. В левом конце здания было крылечко, за ним - тесный коридорчик с тремя дверями: правая открывалась в школьный коридор, левая - в кладовку, средняя - в нашу комнату. В ней уже жила школьный завхоз тетя Настя. К нашему приезду в комнате вдоль стен поставили четыре железные койки с досками вмеао сетки, посередине стоял аол с табуретками, у окна - кадка с солеными огурцами, слева при входе - печка с плитой, за ней - скамья с ведрами. Маму после лагерей было трудно удивить, а уж как наша семидесятилетняя бабушка восприняла новое жилье, можно только гадать. Мы же с братом с абсолютной легкостью приняли эту полную бытовую неустроенность. Тетушкин накрахмаленный уют остался где-то в другой жизни - вообще, появление мамы стало для нас точкой отсчета нового жизненного этапа. И начался он в семилетней школе. Именно в пришкольном аскетическом жилище прошла лучшая, самая интересная и безмятежная половина из шести лет жизни в Малоярославце. Я поступила в 5-й «б» этой школы, Юлик - во второй класс.