«АМЕРИКАНСКИЙ ШПИОН»

Однажды, когда прошло несколько дней после последнего допроса, который я считал окончательным, так как уже фиксировалась моя жизнь после демобилизации и последнего места юты в Министерстве совхозов СССР, Кормилицын снова меня вызвал в 22.30 и огорошил следующим вопросом:

— Что вы еще можете добавить к своим показаниям о разведывательной деятельности против СССР, особенно за последний 1949 год?

Я глаза вытаращил от удивления и неожиданности совершенно искренне, с интонацией, подтверждающей эту искренность, какую и»ко мог выразить мой голос, — возразил:

— Да вы что, смеетесь, Анатолий Сергеевич? Какая же у меня разведывательная деятельность может быть после демобилизации, да еще в 1949 году? Мы же с вами очень подробно все писали. Откуда вдруг появился вопрос о каких-то дополнительных показаниях?

— Ты ведь, наверно, не забыл, что в последнюю нашу встречу я тебя предупредил о том, что жду дополнительных и добровольных показаний. Я даже надеялся, что ты сам попросишь вызвать на допрос. Ты думал об этом в эти несколько дней?

— Я думал, думал и ничего не придумал. Тем более о дополнительной, преступной деятельности. Все, что я мог рассказать о своей деятельности, по-вашему, преступной, а по-моему, не преступной, но полезной для СССР, очень подробно записано в 1943-м году Рюминым Михаилом Дмитриевичем, который тогда был старшим лейтенантом, начальником следственной части ОКР СМЕРШа Архангельского военного округа.

— Ишь, вспомнил и Рюмина, и имя, и отчество!

— А как же! Я несколько месяцев назад случайно встретился ним в метро. Он вспомнил меня, вспомнил, что в 1943 году

называл меня «Павло». Вспомнил, как мы тогда, в 1943 году, хорошо работали. К нам и сам Абакумов прилетал. Теперь он ваш министр, а тогда был начальником СМЕРШа РККА. Он и некоторые команды дал, очень полезные для нашей работы.

— Ну, довольно рассусоливать, «Павло». Скажи спасибо, что Рюмин ускорил твой арест в 1949 году, тогда высшая мера была 25 лет, а теперь, в 1950 году, высшая мера — в расход! Так что в расход ты уже не попадешь. Все, взятые в 1949 году, будут жить. К твоему сведению, Рюмин и приказал, чтобы твои «добровольные» дополнительные показания касались не военного времени, а послевоенного и особенно последнего 1949 года.

— Чушь какая-то! В 1949 году я работал старшим инженером Министерства совхозов СССР и за рациональную работу по посадкам полезащитных лесополос в Новосибирской области и Алтайском крае получил от министра Скворцова грамоту и месячный оклад — премию, так как разработанный мною метод способствовал созданию лесополос, которые уже через год по-настоящему защищают поле от суховеев, а это значит — ускоряется Сталинский план преобразования природы...

— Ладно! Хватит болтать, изобретатель-рационализатор! Лучше расскажи, когда и где ты встречался в Москве с иностранным разведчиком-шпионом?

Глаза мои расширились, брови приподнялись, челюсть отвисла...

— Чего опупел? Не помнишь? Не знаешь? Сейчас напомню! Он взял у себя со стола несколько фотографий, разложил их на столе около меня и ткнул кулаком меня в бок.

— Смотри, вспоминай! Подчеркиваю — добровольно. Я ткнул тебя, чтобы ты понял, что лучше — добровольно. Я-то с тобой связываться не буду. А если ты Рюмину «добровольно», «по старой дружбе», не выложишь все, то ваша «дружба» перейдет в его любимое занятие с резиновой палкой по седалищам. Вот это кто на фотографии?

— Это я.

— А это кто?

— Это моя жена, Дора.

— Не Дора, а Добрыш-Шмуль Лейбовна Вайнштейн! А это кто, рядом с ней?

— Это ее двоюродный брат Генрих.

— Правильно, Генрих, а фамилия?

— Михитан или Михутан, точно не помню.

— Так, кто он, ты знаешь?

— Торговец мехами, пушниной.

— Торговец?! Это агент США! Это разведчик ЦРУ! Так?!

— Не знаю. Этого я не знаю.

— А что ты знаешь? Ты почему женился на этой еврейке? Она тебе что-нибудь рассказывала о нем?

— Потом, когда он улетел, она рассказала о нем все, что знала.

— Ну, вот что, вот тебе бумага, вот ручка и чернила. Все добровольно, подробно, начиная с первого знакомства, свадьбы, о всех родственниках, связи с Генрихом, все-все, что она рассказывала за всю вашу совместную жизнь. Подробно! Понял, Павло? И не доводи до Рюминской резиновой палки, а то орать будешь благим матом, и сидеть на своей заднице не сможешь долго-долго! Поэтому, пока сидеть на ней можешь, садись на стул удобней и нити. Пиши все! С первой встречи, с первого гулянья, с первого разговора об этом торговце из «международного универмага» ЦРУ.

— Да, до его приезда на пушной аукцион в Ленинград, о нем никогда и речи не было.

— Ладно, не отвлекайся. Пиши! Не теряй время!

Я сел удобней и начал писать...

«Знакомство с моей первой женой, Дорой Семеновной, по паспорту Добрыш-Шмуль Лейбовна Вайнштейн, произошло совершенно случайно в середине лета 1947 года. Я в это время занимал должность начальника клуба Бауманского р/о МВД. Так как вскоре начинался городской смотр самодеятельности работников милиции, то мне захотелось стать красивее, и я решил сделать себе хорошую прическу. Один мой приятель порекомендовал мне обратиться по этому поводу в самую лучшую парикмахерскую № 1 на углу улицы Горького и проезда МХАТа, против Центрального телеграфа, где работают лучшие мастера города. В мужском зале при входе налево все мастера были заняты. Я спросил: «Кто последний?» и сел в ожидании моей очереди. Через две минуты из мужского зала вышла маленькая беленькая женщина и стала подниматься по лестнице на второй этаж. Я всегда был неравнодушен к блондинкам и потому восторженно посмотрел на нее. Она это заметила, и наши взгляды встретились вспышками чувств. Мое же внимание было направлено вверх по лестнице, куда «вознеслась» ангелом на стройных ножках эта маленькая женщина с искристыми черносмородиновыми глазками. Белые красивые волосы и черносмородиновые искры. Но где она? Кто она? Вышла из

мужского зала — мужской мастер? Поднялась наверх, там маникюр — маникюрша?

— Молодой человек, — обратились ко мне, — проходите, ваша очередь.

— Спасибо, я жду своего мастера.

А мастера нет. Ее нет. Что делать? Подняться на второй этаж? Сидеть и ждать, чего? У моря погоды? Вдруг слышу сверху «цок-цок-цок» — ее каблучки начали спускаться. Лестница в два марша с поворотом. Надо на площадке, при повороте столкнуться! Вскакиваю (для посторонних незаметно поднимаюсь по лестнице) и вверх — «стук-стук» сапогами, а она вниз — «цок-цок» каблучками. Площадка, поворот. Я остановился. Она тоже остановилась на последней ступеньке. Маленькая, но на ступеньке лица наши рядом друг против друга.

— Ну, что вы хотите, молодой человек?

— Не знаю. Сам не знаю.

— А я знаю: хотите хорошую прическу?! Вы недавно из армии? Сядьте на свое место. Сейчас освободится Михаил Ильич — самый лучший наш мастер и я вас посажу к нему. Хотите?

— Конечно хочу, очень хочу!

— Я тоже. Очень! Садитесь и ждите меня. Я сейчас в мужском дежурю. Ждите, никуда не уходите. Понятно?

— Жду вас, очень жду! Понятно?

— Да, как в кино, как в сказке! Надо же?

— Не просто в сказке, а в сказочной жизни. В жизни со сказкой. Вы сказка! — Я уступил дорогу.

Она, цокая каблучками, ушла в мужской зал. Я вернулся на свое место, а сердце забилось чаще. Через несколько минут она открыла дверь мужского зала и, поманив пальчиком, сказала:

—   Проходите, молодой человек!

Взяв за руку, она подвела меня к пожилому мастеру около большого окна.

— Дядя Миша, вот этот молодой человек недавно из армии и очень хочет стать еще красивее. Сможете?

— Дорочка, любовь наша, для тебя я из гориллы сделаю красавца, а этого демобилизованного надо только чуть-чуть улучшить, и он станет еще красивей. Садитесь, молодой человек!

Через 20—25 минут дядя Миша подвел меня к Доре и сказал:

—   Дорочка, принимай работу. Как?

— Дядя Миша, вы чародей! Я всегда вам это говорю. Спасибо! Нy-ка повернитесь, молодой человек, вправо, влево. Так, отлично! Можно влюбиться. Садитесь на тот стул и ждите. Понятно?

— Понятно, Дорочка! Сажусь и жду.

Через несколько минут она отпустила свою клиентку. Дама, уходя, сказала:

— Ни пуха, ни пера тебе, Дорочка!

— К черту, к черту! Ну-ка, молодой человек, — обратилась ко мне Дора, — покажите мне ваши руки. М-м-да! Негоже-негоже, с такой красивой прической, с такими симпатичными глазами иметь такие неухоженные руки. Негоже! Сядьте сюда и опустите руки в ванночку с теплой, мыльной водой. И наверное, надо познакомиться. Меня, вы уже знаете, как зовут, представьтесь и вы.

— Вас, как сказал дядя Миша, зовут Дорочкой — всеобщей любимицей, и они все правы — вас нельзя не любить!

— И вы можете полюбить?

— Смогу ли? По-моему, уже!

— Что, с первого взгляда? Мы же еще не знакомы!

— Именно так, с первого! Когда вы вышли из мужского зала, направляясь к лестнице на второй этаж, вы взглянули на меня, и тот взгляд, эта молния вашего взгляда пронзила мое сердце насквозь! Вы разве по моему взгляду на вас не почувствовали моей ответной молнии?

— Почувствовала! Очень даже. Вашей «молнии» невозможно было не почувствовать. Так как мне вас звать?

— Павел. Не апостол Павел, а грешник Павел!

— Неужели уже грешник? Когда же и чем вы нагрешили, Павлуша?

— Дорочка, безгрешных людей нет! Есть только большие грешники и малые. Дети, пока они малые, безгрешны, а как начнут потихоньку ириски, леденцы да конфеты таскать — вот и начало греха, а когда в руках появятся деньги, на которые можно купить мороженое и пирожное, и деньги эти можно незаметно взять из карманов родителей — это уже настоящий грех, воровство.

Ой, что я вам лекцию о воровстве читаю? Простите, Дорочка! Это один из моих грехов, как начну разговаривать с красивой женщиной, не могу остановиться.

— Дайте-ка мне левую руку. И пока я буду приводить ее в порядок, объясните мне, что вы нашли во мне красивого?

— Объяснить женщине, чем она красива не так просто, это целый комплекс разных причин. И не всегда женщина нравится

всем. Кому-то она нравится, а кому-то она безразлична, а то даже неприятна. Все относительно. Вот дядя Миша назвал вас «Дорочка, любовь наша!». Значит, вы женщина, которая нравится большинству, раз любят вас все!

...Вечером я уже нес какие-то сумки с продуктами, Дорочка же, держась за мой локоть, цокала своими каблучками до метро «Охотный Ряд», откуда, без пересадки до «Сокола», а от «Сокола» до дома № 3 по Большому Песчаному переулку пешочком 12 минут.

А через пару недель, то есть третьего августа 1947 года, Вайнштейн Добрыш-Шмуль Лейбовна стала Стефановской.

Женился — видно судьба! Увидели друг друга, переглянулись. Молнии между нами промелькнули. Сердца наши вспыхнули. Загорелись. Тем более, столько лет без женской ласки. От прикосновения ее ладошек, божественных пальцев я ощутил такую нежность и ласку, что сразу понял: от «сладкого плена» не уйти. Да и зачем? Зачем уходить от предстоящего блаженства, а вот что из этого «плена» я опять попаду в разведку, теперь ЦРУ — этого я предположить никак не мог. О том, что у нее есть брат (двоюродный) в Америке, я узнал за сутки до встречи с ним. Он в 1949 году прилетел на пушной аукцион и решил вызвать в Москву к своей родной тете Рыве (это мать Доры — Раиса Моисеевна) всех родственников, кто остался жив после фашистского уничтожения евреев. И остались-то от большого семейства единицы. Генрих собрал повидаться оставшихся родственников потому, что в Америку он уехал очень давно, еще до Первой мировой войны. Только после окончания визита и его отлета из Москвы Дора рассказала, как Генрих эмигрировал из России.

«Однажды Генрих пришел к маме и попросил у нее полотенце и мыло.

Зачем тебе полотенце и мыло?

Тетя Рывочка, я ухожу. В России евреям жить спокойно не дадут. Я уйду в Польшу, а там видно будет. Не пропаду!

Мама заплакала, но полотенце, мыло, и кое-что из продуктов собрала и дала Генриху. Генрих поднял меня на руки, подбросил несколько раз, поцеловал в щеку и, прощаясь, сказал: «Расти большая, Доцынка! Будь послушной, умной и красивой. Прощайте!». Мама прямо запричитала чуть не в полный голос, а я, девчушка годовалая, смеялась.

В Польше Генрих остановился в каком-то городке. Вечерами он ходил в синагогу. Раввин сразу его заприметил. Генрих был очень красивым молодым человеком с пышной шевелюрой и блестящими необыкновенно живыми и веселыми глазами. Равнин подозвал его после службы и спросил:

— Ты, молодой человек не местный? Ты с Украины? Где остановился?

— Да, я с Украины, там жить евреям невозможно, вот я и ушел, а остановился я, можно сказать, между небом и землей.

— Как же ты собираешься жить?

— Собираюсь жить с Божьей помощью, а может, и вы мне поможете?

— Конечно, помогу. Подожди меня здесь. Я освобожусь, и мы пойдем ко мне. Ты будешь пока жить у меня, а дальше будет видно.

Вот живет Генрих у раввина неделю, вторую, третью. Помогает ему во всем по хозяйству, выполняет все его поручения. Раввину Генрих очень понравился. Жила у раввина и его племянница, красивая молодая девушка, одного примерно возраста с  Генрихом. И раввин, видно, предполагал в будущем соединить их судьбы. Но однажды приходит посыльный из ратуши и говорит, чтобы Генрих явился в такую-то комнату ратуши. Раввин страшно заволновался:

— Генрих, что случилось? Почему тебя вызывают в ратушу? Ты что-нибудь натворил? Где? Когда? Расскажи мне скорей.

— Ничего я не творил. Плохого я ничего не делал.

Через час Генрих возвращается. Лицо веселое, в глазах огоньки шутливые, во всем облике ясно видно, что он доволен.

— Ну что, Генрих? — с беспокойством встречает его раввин, целый час ерзавший у окна на стуле. — Штраф? Ничего, ничего не волнуйся, уплатим, уплатим. Лишь бы не заставили тебя вернуться на Украину.

— Нет, на Украину я не вернусь. Я поеду в Америку. Вот билет до Нью-Йорка и 1000 долларов, присланные мне дядей из Америки, куда я сообщил, где сейчас нахожусь.

— Ай-ай-ай, ай-ай-ай! — запричитал раввин. — Что же ты мне ничего не рассказывал. Ай-ай-ай! Ну, что поделаешь? Все будет к лучшему. Да поможет тебе Бог!

В Америке Генриха встретил дядя, который уже давно жил там, имел свое большое пушное дело. Кроме этого дяди, там же жили и другие Михутаны, переехавшие из Богуслава в США в начале

XX века. Усадив Генриха в кресло в своем кабинете, дядя ему сказал:

— С сего дня я даю тебе две недели. Отдыхай, веселись, развлекайся, знакомься с городом, людьми. Особенно прошу — скорей осваивай язык. Без языка ты как немой, а немому трудно найти общий язык с кем-то. У него общий язык с другими немыми, а тебе придется иметь дело с говорящими, а для этого надо еще и говорить умело. Значит, опять учеба. Вот сколько у тебя проблем! После этих двух недель отдыха и знакомства с городом и нашими здесь земляками, я подберу тебе хорошее место в нашей фирме, где ты будешь работать с приличным жалованием. А теперь слушаю тебя, красивый юноша из далекой России. Что ты скажешь?

— Дядя, во-первых, спасибо вам за оказанную уже великую помощь, без которой я бы сюда не добрался. Во-вторых, спасибо за вашу, как вы сказали, «длинную» речь. Это не пустая болтовня, как это часто бывает в наставлениях, а разумные и очень полезные для меня советы. Язык я уже усиленно изучаю, вот у меня маленький словарик-разговорник, в котором самые обиходные и часто употребляемые слова и целые фразы-вопросы и фразы- ответы. Я его составил еще в Богуславе и в Киеве. И самое главное, что я хочу сказать на ваше предложение «отдыхать, гулять, развлекаться». Не надо мне две недели. Я уложусь в одну. Мне, конечно, надо ознакомиться с городом, записаться в хорошую библиотеку, где мне дадут любую книгу, которая мне будет необходима.

А потом, после этой недели «отдыха», я чувствую, она будет чудесной, вы дядя, дорогой мой, не посадите меня на хорошее место с приличным жалованием, а поставите на самую черную, может быть, тяжелую работу, но очень ответственную, без которой весь технологический процесс не может продолжаться. А жалованье мне будут выплачивать за мою фактическую работу. Если же в моей работе будет обнаружен брак, то должен быть и вычет из жалованья. Это мне будет лучшим уроком.

—   Батюшки мои! — воскликнул дядя, в глазах у него появились слезы. — Откуда ты такой появился? Не перевелись еще в нашем роду умные, здравомыслящие люди. Аи, молодец, Иннах-Генрих! Не ожидал я такого поворота. А наша династия меховщиков — Михутанов пополнится еще одним выдающимся меховщиком. Согласен с тобой во всем, но вношу еще одно предложение, а вернее, пожелание-распоряжение, ты должен познакомиться и побывать здесь у многих наших родственников, ко-

орые все уже знают, что ты прибыл. Ты молодой, красивый, и как я уже вижу, далеко не глупый молоденький еврейский юноша и в провинции Украины. Все ждут встречи с тобой и хотят слышать новости с нашей прежней родины. Во многих семьях есть прекрасные молодые создания — еврейские девушки. Ты, я думаю, многим будешь по душе, но твой внешний вид, твоя одежда, все твое обличье надо изменить к лучшему.

После посещения необходимых магазинов, парикмахерской, Генрих познакомился со многими родственниками, которые остались после этих посещений в восторге от украинского провинциального юноши. Через неделю Генрих приступил к работе с самого первого этапа технологического процесса выделки различных мехов. Он изучил теоретически по книгам и практически и разных цехах способы определения качества меха, его хранения и другие тонкости мехового дела, посетил несколько фирменных меховых магазинов в разных городах, где изучал особенности торговли мехами.

После шести месяцев работы Генрих настолько изучил все дело, что дядя предложил ему место управляющего одного из филиалов фирмы, на что Генрих ответил:

— Нет, дядя, спасибо за предложение, но я хочу начать свое дело. Мне нужен кредит в 50 тысяч долларов, и я обязуюсь через год 25 тысяч, то есть 50 процентов кредита вернуть, а еще через год рассчитаться окончательно. Желательно только ставку процентную сделать не банковскую, шкурную, а добрую, родственную.

— Ох, Генрих, ты далеко пойдешь. У меня сейчас свободных средств очень мало, так как все вложено в товар и новое строительство, но советую тебе сходить к Израилю Абрамовичу. Помнишь, такой веселый врач, ты ему, кстати, очень понравился, он все время интересуется твоими успехами и весьма рад будет тебя увидеть. Сходи к нему. У него большие деньги в банке лежат без движения, он никому постороннему ничего не хочет одолжить. Тебе, я думаю, он поможет.

Получив кредит, Генрих начал «свое» дело и пошло оно так успешно, что вскоре он стал одним из знатных меховщиков Америки, а в настоящее время, всего земного шара.

Вот все, что я знаю об этом американце — двоюродном брате жены Доры. Виделись мы с ним буквально 40—50 минут. Разговаривал он все время с оставшимися в живых родственниками. Со мной только поздоровался и попрощался».

— Врешь, Павло! Ты виделся с ним два раза. Первый раз, когда он посетил вас на Большом Песчаном переулке в доме № 3,

где ты проживал со своей Дорой. Там он раздавал всем подарки. Тебе-то, что он подарил?

— Галстук. Обо мне он вообще ничего не знал, и поэтому для меня подарок не предусматривался. Доре он подарил зеленое пальто с обезьяньим светло-коричневым мехом. Когда меня ему представили, он как-то засмущался, что подарка нет, и, сняв со своей рубашки галстук, развязал его, встряхнул, приложил к моей рубашке и радостно воскликнул: «О'кей! Подходит! Очень карашо! Есть подарок!».

— Ну, и ты, тварь продажная, за галстук дал свое согласие на выполнение его шпионских заданий.

— Да не было никаких заданий! Вспоминали только погибших родных. Он рассказывал о своей семье, где у него росли два красивых сына. Потом встретились снова все на углу улицы Горького, против Центрального телеграфа. Он через каждый час ходил на международные переговоры со Стокгольмом и Шанхаем. Фотографии ваши оттуда. Между прочим, он знал и видел, что идет слежка, и сказал Доре: «Я за себя не боюсь, я иностранец. В России по делам. За нами идет слежка. Мне ничего не будет, а за вас очень беспокоюсь. Нехорошо это. Из-за меня у вас могут быть неприятности. Он как в воду глядел: начались неприятности. Вскоре после знакомства с ним произошло знакомство с вами.

— Ты еще и шутишь, продажная шкура!

— А как же, Анатолий Сергеевич! Шутка помогает, шутка облегчает. У меня это было, как говорят, всю дорогу. Бывал на волосок от этой стервы — смерти ненавистной — и все равно шутил.

— Ну-ка, что ты там «нарисовал» о своей связи с американским агентом? Сначала я почитаю, а потом дам твои «откровенные, добровольные» показания Михаилу Дмитриевичу. Он решит — шутить тебе или орать благим матом.

Следователь вызвал конвоира и отправил меня в камеру. В следующую ночь Кормилицын встретил меня, сидя за своим столом, будто углубившись в чтение газеты «Правда». Расписавшись у конвоира в «накладной» на получение от него подследственного, он отложил «Правду» и стал внимательно, упорно и сердито смотреть на меня. Брови его то сурово сдвигались, и лоб морщинился, явно выдавая гневное настроение, то он поднимал брови, будто удивляясь чему-то. Но в глазах постоянно виделась суровость и злость. Они то щурились, прикрываясь короткими бесцветными ресницами, то вдруг, широко раскрывшись, горели

нескрываемой яростью. Он медленно подошел ко мне, в одной руке у него была газета «Правда», в другой листы бумаги с моей писаниной. Вложив мои листы в «Правду» и свернув все в солидную трубку, он начал этой трубкой хлестать по моим щекам. Закрыв глаза, я вздрагивал от каждого удара, крепко стиснув зубы. Сколько я терпел, не помню, но, почувствовав, что все лицо горит, будто по нему хлестали крапивой, я закричал:

— За что, Анатолий Сергеевич, за что?!

— За что? Ты еще спрашиваешь, за что? Вот я вкладывал всю твою лживую писанину в нашу главную газету «Правда» и этими противостоящими друг другу понятиями в нашей жизни хотел вразумить тебя в том, что твоя ложь ненавистна правде нашей советской жизни, а чтобы до тебя скорей это дошло, вот тебе за гною лживость от нашей правды, по-простому, по-русски — и он, с приличного размаха, так мне врезал в левую скулу, что я, не успев и охнуть, свалился на пол. Едва застонав, я почувствовал сильный удар блестящего хромового офицерского сапога Кормилицына по моему плечу. Раз! Два! Три! Дальше я не помню ничего.

...Очнулся от мокроты. Вся голова, лицо были мокрые, и вода из граненого стакана в руках Кормилицына капала на мой затылок.

—   Что это ты, «разведчик», очень быстро теряешь сознание? — Он бросил мне вафельное полотенце. — На, вытри лицо и сядь на свой стул. Пока. Пока, потому, что после «беседы» со своим старым знакомым Михаилом Дмитриевичем Рюминым, ты долго не сможешь сидеть. Сможешь только стоять или лежать на животе.

В следующую ночь в роскошном кабинете Рюмина разговор был коротким.

— Что же ты, Павло, подводишь меня? Я надеялся, что, как поется в известном фильме, «...каким ты был, таким ты и остался». В 1943-м году ты был откровенным, правдивым, и все кончилось хорошо, а сейчас ты юлишь, скрытничаешь, да еще врешь вдобавок. Зачем ты Кормилицыну сочинил «художественное» произведение о своей любви к этой крашеной жидовской блондинке и о необыкновенных успехах ее двоюродного братца Генриха?

Нам нужны от тебя не художественные произведения, как ты писал у немцев в Таллине о красавице Ирине, где тебя афишировали как «молодого русского писателя Суздальского». Нам

нужны конкретные факты — кому, когда и какие задания давал этот американский шпион, под видом коммивояжера-меховщика разъезжающий по всему свету? Ты можешь, вот сейчас, здесь, при мне дать такие показания?

— Михаил Дмитриевич, вы назвали меня Павло, как когда-то в Архангельске, ну, честное слово, ничего такого, что вы хотите от меня, я не знаю!

— Ах, не знаешь?! — Глаза у него заискрились, дьявольская улыбка заиграла на ожиревшей физиономии, которая стала напоминать свиное рыло.

Рюмин снял свой китель, на котором уже было несколько орденов и медалей, полученных за усердную работу под руководством Абакумова, о которой он мечтал в Архангельске, засучил рукава белоснежной рубашки и попросил Кормилицына:

— Дай мне мою тросточку, положите моего архангельского «собеседника» на живот, только не на ковер, а вон туда. В углу за шторой стоит свернутый специальный коврик. В основном такие мероприятия я провожу в Сухановке, там к этому все приспособлено, но иногда и здесь. Это помогает, особенно со старыми знакомыми или с неуступчивыми девицами-красавицами. Ну что, все готово?! Итак, Павло, последний раз спрашиваю: даешь показания?!

— Михаил Дмитриевич, поверьте, — ничего не знаю! — простонал я.

— Хорошо! Начнем, пожалуй!

Холодная резиновая палка коснулась моего тела. Седалищные нервы почти обнажились. Наверно, это будет ужасно больно. Молниеносно последовали удар. Боль, которую словами описать невозможно, пронзила мое тело, и в эту же секунду я заорал: «О-о-ой! О-ой!» Это был не крик. Это был вопль, звериный вопль! Такого звука я никогда в жизни не издавал и не слыхал. Резкие удары продолжали сыпаться, и я, испытывая неимоверную боль, чувствовал, что на теле у меня образовался набухший волдырь.

— Ну как, Павло? Говорить будешь? — наклонившись к моей голове, ехидно прошипел Рюмин.

— Не знаю, не знаю. Ничего не знаю, — пролепетал я в ответ, — мне нечего сказать!

— Ах, нечего сказать, ничего не знаешь?! А мы тебе подскажем, что сказать. Ты только подпиши то, что мы уже хорошо знаем и что зафиксировано фотографиями и другими по-

казаниями многих его друзей и родственников, которые не упирались, как ты, по своей молодости и глупости. Подпишешь?!

Я стонал: «М-м-м...» Тело мое, тело мое напряглось, я чувствовал, что Рюмин начал нервничать и злиться, палка в его руках нервозно задергалась, будто приготовилась к прыжку. Сейчас... сейчас... сейчас ударит. «А-а-а-а-а!!!» — заорал я и заскулил, как прищемленная в воротах собака. Удары посыпались на меня. Воль помутила сознание. Проваливаюсь, проваливаюсь... И где-то далеко-далеко слышу злой, шипящий и неимоверно противный голос Рюмина:

—   Кормилицын, распорядись оттащить его в карцер и пусть отлеживается на животе. Сидеть он не скоро будет, а чтобы не болтал, оформи строгую подписку о неразглашении.

Двое конвоиров, подхватив меня под мышки, дотащили волоком до спецлифта и, опустившись в подвальное помещение, где находилось карцерное отделение, положили, вернее, швырнули животом на карцерную кровать. Находясь в полусознательном состоянии, я что-то фиксировал ясно и четко, л что-то — как в бреду, это казалось выдумкой, хотя острая Поль при малейшем шевелении свидетельствовала, что все происходящее — реальная действительность, происходящая и Советской стране, за разглашение сведений о которой беспощадно карали.

Я точно не помню, сколько времени я пролежал в таком полузабытьи, ощущая постоянную боль. Вдруг дверь открылась, и карцер вошел надзиратель-татарин и заявил:

—   Получи суточный норма карцерный питание: 300 грамма хилеб и кружка сирой вода!

Мне было не до еды, но когда я потянулся к столику, чтобы глотнуть воды, и мышцы всего тела только немного напряглись, боль в ягодицах вспыхнула с такой силой, будто Рюмин нанес еще удар. Я дико застонал, а рука, потянувшаяся к хлебу, упала на столик и замерла в таком состоянии.

—   Ничего, ничего. Стони сильней, громче. Скули — будет легче. До свадьбы все заживет, — послышался голос татарина в окошке кормушки.

Я и стонал, и скулил. Боль то успокаивалась, то возникала и новь.

После трехсуточного пребывания в карцере Кормилицын вызвал меня в 11 часов для подписания статьи № 206, то есть окончания следствия.

— Вот, ознакомься, Стефановский, с делом, и если замечаний нет, распишись в конце дела. Еще распишись на этом бланке-предупреждении о неразглашении сведений о ходе следствия, причем Михаил Дмитриевич Рюмин приказал особо об этом предупредить, и если ты нарушишь это предупреждение, то последствия этого нарушения будут для тебя катастрофическими, усек?

— Усек! — ответил я, прекрасно понимая, какие могут быть последствия.

В этот же день меня перевезли в Бутырскую тюрьму, откуда обычно отправляют этапом на север и восток. На юг, в Сочи, не отправляют!