Глава тринадцатая

 

Я знал одной лишь думы власть,

Одну—но пламенную страсть...

М. Ю. Лермонтов

 

И снова в пути

 

Судьбе-злодейке угодно было, чтобы этот лагерь не был последним в моих злоключениях. Еще вчера я ловко и скоро набрасывал раствор на шлакоблочные стены высо-

 

кой кочегарки, усердно выравнивая его правилом по неровной кладке, а сегодня подо мною уже стучат колеса товарного вагона и на глухой его стене заходящее солнце рисует колеблющуюся паутину решетки.

Еще сутки назад наша бригада в поте лица выколачивала стахановские горбушки, которые все лето не выводились, и мы были вполне сыты, а вечером, после ужина, трем десяткам зэков объявили об этапе. Балашов и я попали в этот список.

— Куда? Когда? Почему?— засыпали мы вопросами помпотруду, зачитавшего в тишине барака длинный список.

— Стройки здесь заканчиваются, и делать больше нечего,— ответил он.— А куда — не знаю.

Клопотов, лучший плотник из бригады Волгина, спросил:

— А гроши нам выдадут? Не пропадут?

— Счетовод с Германом подсчитывают, завтра каждый свое получит, не беспокойтесь.

Заработанные нами рубли выдавались редко, раза три в год или перед этапами, что лишало нас возможности купить себе даже черствую серую булку в лагерном ларьке.

Мастер на все руки, вислоусый Гончаренко неунывно сострил забытым каламбуром:

— «Что ж, ехать так ехать»,— сказал попугай, когда его кошка потащила из клетки...

И снова мы успокаивали себя лишь тем, что терять нам нечего, решетка и охранник всегда при нас. И вместе с тем каждый испытывал тревожное чувство потери и утраты уже обжитого, пусть и постылого, крова и близких товарищей по несчастью.

Вечером в бараке многие, долго не спали, в разных углах велись приглушенные разговоры о главном:

— Если тебе посчастливится первому вырваться из лагеря — навести моих или в крайности напиши им...

— Обязательно навещу, не сомневайся. Ну а если тебе подфартит — о моих не позабудь.

— Будь спокоен. Разве можно забыть... Горевали и проклинали порядки и правила, запрещавшие заключенным переписку друг с другом. Пиши не пиши — написанное все равно не дойдет до адресата, Цензура не пропустит.

С утра и до обеда оставленные в бараках этапники в ожидании обещанной получки валялись на нарах, недавно переоборудованных по вагонному типу: два места

 

внизу и два над ними, а на нарах — матрацы, набитые стружкой. Никто не знал, куда нас повезут. Не знали и в соседнем бараке, где на этап было назначено более полусотни. Самые пытливые бродили за Германом, обходившим бараки, чтобы записать всех больных и не вышедших на работу.

— Скажите, Джек Абрамыч, чего вам стоит? Все равно мы сегодня уедем, зачем такая тайна?

— Ничего я, ребята, не знаю, ничего. И отстаньте вы от меня, ради бога,— незлобиво отмахивался нарядчик.— Слышал, что на восток, а куда точно — не знаю, верьте мне, не знаю.

— Неужто уж все так засекречено?

— Секретов никаких нет. Какая вам разница, куда повезут, все равно в лагерь. А от той перемены мест еще и лучше: время быстрее летит...

— Что верно, то верно, одним словом — не домой.

— На запад не повезут. Скорее — на север.

— А что, если на Монгольский фронт попроситься?

— Нэ возмут врагов народа,— авторитетно заявил Македон.

Еще следовало сдать лагерное вещимущество, появившееся у нас совсем недавно. Синие матрацы и наволочки полагалось вытрясти и сложить. Сдаче подлежало и истертое, как старое решето, жесткое, бывшее солдатское, одеяло, не державшее тепла...

...И вот опять знакомые нары и те же прочные решетки на узких люках. Куда теперь? И сколько еще этих этапов впереди?

Из нашего барака в одном вагоне оказалось не более десятка, в том числе Гончаренко, Балашов и я.

Казалось бы, если где-то потребовались такие «крупные специалисты», как мы, то лучше было бы послать целыми бригадами: сработавшийся коллектив сразу же даст высокую производительность. Но здесь повсеместно действовал другой нерушимый принцип — не экономический, а политический: разделяй и властвуй. Власть имущие как будто бы не принимали всерьез то обстоятельство, что чем больше обиженных, тем меньше остается сознательных и активных строителей нового общества. Старый добрый судебный принцип: «Лучше ошибочно оправдать десять виновных, чем осудить одного невиновного»— был напрочь забыт...

Уже два года я ношу клеймо «врага народа», живу, дышу, ишачу под надзором десятников и бдительной ох-

 

 

раны и нередко голодаю вместе с моими товарищами. Ладони мои совсем огрубели, стали жесткими, как подошва бахил, и давно отвыкли от карандаша и ручки; кожа на руках и лице одубела и стала менее восприимчивой к холоду и лютой жаре. За два долгих года я встретил много всяких людей — добрых и злых, но больше хороших, безропотно несущих свой тяжкий крест. Что сталось с ортодоксальным Никитиным, что лежал со мной под юрцами в ленинградской «пересылке»? Где несгибаемый Малоземов? Жив ли старый горемыка Кудимыч? Где теперь «изучает» природу тихий Городецкий и растрачивает свою силушку богатырь Неганов? В каком лагере тянут свою лямку друзья по Старорусской тюрьме Пушкин и Якушев, живы ли? Где сейчас кует клинки булатны и кирки остры беглец Коля Савенко, заронивший и в мою душу дерзновенную мысль о побеге? Будет ли у меня в будущем верный и надежный товарищ, который разделит со мной мой замысел?

Ночью поезд остановился на какой-то станции. Многие проснулись от толчка и услышали, как сцепщик отцепил наш вагон от состава, потом его куда-то откатили и вновь прицепили.

— Кому отдых, а кому работа. И чего вздумали толкать посередь ночи?— проворчал Балашов, переворачиваясь на другой бок и снова засыпая.

Уснул и я, а когда проснулся, было утро. В вагоне царило оживление, поезд стоял, и в общей разноголосице улавливались два слова:

— Большой Невер! Большой Невер!

— Где такая станция?— спросил я, окончательно просыпаясь и растирая занемевший бок.

— Прикатили на самую северную точку Амурской дороги.

Вскоре мы выгрузились в одном из тупичков и с удивлением узнали, что сюда прибыл только один наш вагон.

— Вот те и раз! А где еще два?

— А это уже секрет Бамлага, которым он не поделится.

— Разобраться по четыре!— скомандовал старший конвоя.

Два стрелка в добротных шинелях сделали какие-то Движения, не похожие ни на «смирно», ни на «вольно», и Незаметно поправили винтовки. Чуть в стороне маячили Двое незнакомцев, по обличью похожие на лагерных «придурков».

 

Когда мы привычно «разобрались» и застыли на месте, старший пофамильно проверил всех и нестрого сказал:

— Давай, шагом марш!

— А в какую сторону? Тут две дороги.

— А вот за теми двумя, что пошли влево.

Левее пошли, как мы скоро узнали, воспитатель и пом-побыт отдельного лагерного пункта № 7, или ОЛП-7, как мы потом писали свой обратный адрес на письмах-угольничках.

Почему этот лагерь назывался отдельным, да еще пунктом, я так твердо и не знаю. Скорее всего, потому, что на этой станции других лагерей не было и он был автономным, подчиняясь управлению в Сковородине.

Лагерь располагался в версте от станционного поселка, на взгорье у самых сопок, с севера обложивших станцию Большой Невер. С лицевой стороны он ничем не отличался от многих виденных нами ранее, и, только войдя в ворота и узрев справа уходящий вдаль внутренний высокий и прочный забор, можно было понять, что лагерь разделен на две половины. Вход же в ту половину, очевидно, был где-то с другой стороны.

— От кого же эта стена?

— От нашего брата... За стеной женский лагерь,— ответил воспитатель.

Для нас это было открытием, и не только потому, что слово «женщина» для нас давно уже было пустым звуком, не вызывавшим никаких физиологических эмоций, а главным образом потому, что мы никак не могли себе представить женщин в лагерях — наших жен, матерей, сестер! В памяти возник образ Катюши Масловй в окружении арестанток. Потом я вдруг вспомнил об арестованной жене председателя Старорусского райсовета Кузьминой, потом о жене секретаря райкома Васильева, об аресте которой так ярко поведал мне Якушев. Коль они и им подобные арестованы и не вернулись домой, значит, женщины тоже сидят в каких-то лагерях! И вот один перед нами!

— И враги народа есть за этой стеной?— спросил я, холодея от заданного вопроса.

— Всяких там много — и друзей, и врагов.

— Вы и там помощником по быту?

— Разве можно пустить козла в огород?— ответил за помпобыта воспитатель лагпункта.— Туда нас не пускают, там командует женское сословие. Только начальник мужчина, из вольнонаемных.

 

В мужской зоне было только два, но довольно вместительных барака, было в них много и свободных мест. Нары также были четырехместными.

 

Замысел зреет

 

Итак, за два года заключения я попадаю уже в четвертый лагерь. Все здесь было так же, как и в предыдущих: те же строительные работы при изнурительно длинном рабочем дне, тот же внутренний распорядок с предварительным уведомлением часового, что идешь в отхожее место и ни в какое другое, и такой же по вкусу и питательности завтрак, обед и ужин из одного блюда — баланды, если норма выработки не ниже ста процентов.

Нашу группу разбили по бригадам. В паре с Балашовым я снова стал ходить на плотницкие работы. Несколько бригад строили в поселке двухэтажные дома. И здесь зоны вокруг стройки не было, нам лишь были указаны границы, переступать которые не разрешалось. По углам этих невидимых границ сидели или стояли неизменные часовые. Когда светлое время кончалось, темноту освещали яркие лампы и около одного из часовых дежурила строгая собака.

В январе сорокового года я написал третью жалобу о пересмотре дела, на этот раз на имя Верховного Совета, и сам опустил в почтовый ящик, мимо которого мы всегда проходили. Послал и дал себе зарок: если и по этой жалобе не получу свободы, буду пытаться добывать ее самостоятельно.

Каждый из нас все еще носил в себе надежду на справедливость. Не писали прошений одни лишь реалисты уголовники, понимая лучше нас, что жалобы не помогут. Но мы все писали и писали, живя надеждой, без которой было бы совсем худо.

Работая вместе длительное время, мы с Балашовым крепко подружились, лучше узнали друг друга и душевно сблизились. Он, как и я, рвался всей душой к семье и тоже как манны небесной ждал положительного ответа на свои послания в Москву.

— Не освободят—убегу!—серьезно сказал он однажды.

— Прихвати и меня,— попросил я без улыбки. Он посмотрел на меня, как бы очнувшись, и уже тибе, сквозь зубы, добавил:

— Другого выхода нету. А вот как? Надо обдумать и семь раз отмерить.

 

С того дня, как только позволяли условия, мы в деталях обсуждали способы и планы побега. Главная трудность была в отсутствии каких бы то ни было связей с окружающим нас вольным миром, без чего всякий побег заранее обрекался на неудачу.

Я вспоминал и рассказывал Михаилу самые разливные случаи побегов из тюрем и ссылки таких людей, как знаменитый Котовский или Камо, который не только сам прославился смелыми и дерзкими побегами, но су. мел организовать и осуществить побег тридцати двух товарищей из Метехского замка в Тифлисе. Вспомнил о побегах Сталина и Рыкова, о первом Председателе ВЦИК Свердлове, который, будучи уже в третий раз арестован и сослан в Максимкин Яр Нарымского края совершил оттуда пять побегов, правда неудачных.

— Неудачных потому,— объяснял я,— что в те места даже почта тогда приходила всего два раза в год, a пароход — только один раз. Убежать не так уж трудно, гораздо важнее добежать до намеченного места.

— И я так полагаю,— заметил Миша,— а попытать счастья все-таки надо.

— Савенко тоже пытался, а что получилось?

— Николаю не посчастливилось: где-то, видно, была допущена ошибка, просчет, что-то они не предугадала. Жалко, что не пришлось с ними перемолвиться... И все же попытаться надо. Поймают — так что же? Не убьют. Отсидим положенное в карцере и опять на топор или кувалду с клином...

— За побег есть статья.

— По этой статье полагается самое большое два года, я знаю. Не так уж и много прибавится к нашей восьмерке. А потом не забывай, что нас могут и освободите а тогда и побег не в счет...

Подобные разговоры возобновлялись все чаще и чаще, чему способствовали условия работы попарно. За общим шумом стройки трудно понять, о чем переговариваются напарники—о побеге или о баланде? Скорее — о баланде.

Вспомнив «Записки революционера» Петра Кропоткина, я рассказал Мише о его смелом побеге из теремного госпиталя. Но побег этот был бы немыслим без помощи товарищей с воли.

— Но ведь многие убегали и без всякой помощи, говорил Балашов,— взять того же Сталина. Надо иметь голову и крепкие нервы.

— Нам остается надеяться только на себя и свои

 

скудные сбережения, которых едва хватит до твоего Боготола.

— Доберемся. Важно умно и вовремя уйти с места и сразу же оторваться от преследования.

Перед отправкой сюда в колонне № 71 нам выплатили за несколько месяцев работы почти по сотне рублей. Это не ахти как много, а все же деньги, без которых не прожить и дня среди незнакомых людей. За осень и зиму мы постоянно перевыполняли норму выработки до 130 процентов и получили в общей сложности еще почти по сотне, тратились же мы только на махорку.

Схематично наш план рисовался так: уйти надо было во время работы, за два-три часа до шабаша, когда начинает темнеть и охранники привязаны к своим постам. За это время следовало попасть на товарную станцию и уехать с первым же составом порожняка на запад.

Ни поселок, ни сама дорога не представляли особой опасности. Опасность крылась в другом: мы не знали, останавливается ли здесь порожняк и как быстро он проходит; останавливается ли он на ближайших станциях и как долго стоит. Придется входить в контакт с проводниками, чтобы узнать, когда и куда пересесть.

Вопрос с одеждой не был проблемой. В сибирских мелких городах и станционных поселках одежда населения мало чем отличалась от лагерной. Сибиряки испокон веков «снабжаются» заключенными за сходную цену. Чистые и новые бушлаты носили не только лагерники, но и жители, так же как и бесконвойные зэки ходили одетыми в гражданское платье.

При каждом лагере были свои сапожные и портновские, работавшие не только на лагерников, но и на вольнонаемных. И если на воле практиковалась работа «налево», то в лагерных условиях такая деятельность процветала в более широких размерах.

— И нам постепенно надо обзаводиться вольной одежонкой,— сказал как-то Балашов.

— Даже незамедлительно,— подтвердил я, приведя в доказательство немало примеров тому, как в мире людей «встречают по одежке».

Смелость и внушительный вид действуют так сильно, что собеседник часто даже и не подумает спросить документы, веря представительному человеку на слово.

— Психическая атака — вот наш главный козырь, когда в кармане нет никакой бумажонки, удостоверяющей личность,— говорил я, увлекаясь.— Смелая напористость с долей изысканного нахальства всегда выруча-

 

ла удачливых аферистов и ловкачей. Пусть мы и не аферисты, но другого пути у нас нет.

Вскоре и в моем фанерном бауле, купленном за трешку, залегла приличная рубашка и пара хорошего белья. Кроме того, я написал младшей сестре в Ленинград, чтобы она запросила у мамы мой старый костюм, сорочку и очки и держала все это у себя до того, как я попрошу прислать. В письме я тонко изложил, что на последнюю жалобу жду утешительного ответа и на волю надо выйти в приличной одежде. Что если даже и не будет вскорости законного освобождения, одежда мне все равно потребуется. В следующем письме я под каким-то предлогом тонко вставил две строчки из «Интернационала»:

Добьемся мы освобожденья Своею собственной рукой...

И вдруг, к моему ужасу и отчаянию, все полетело насмарку! Когда наша подготовка шла в полную меру, Балашову объявили об освобождении. Произошло это так. В начале апреля, вечером, едва мы успели поужинать и привалиться на нары, чтобы сбросить лишнюю усталость, в барак пришел помпотруду и, подойдя к нашему расположению, спросил:

— Кто тут из вас Балашов?

— Я Балашов,— равнодушно ответил Михаил, не торопясь поднялся, и сел.

— Завтра на развод не выходите, останетесь в бараке.

— Что так?

И мы оба навострили уши.

— Получено постановление о вашем освобождении

— Нехорошо шутишь, начальник,— помрачнел Балашов.

— Такими вещами не шутят, сами должны понимать Балашов сразу весь преобразился, выпрямился и стал будто выше. Сквозь загорелую кожу на щеках проступил яркий румянец, а в глазах появился неведомый блеск.

— Покажите постановление!

— Завтра покажут, можете не сомневаться.

— А что там написано?

— В решении сказано, что дело о вашем участии г крушении поезда прекращено за недоказанностью и вы должны быть освобождены из-под стражи.

Разве можно описать, сколько радостного волнения,

 

ликования и восторга породило это сообщение! Уже через минуту эта новость стала известна не только в нашем бараке. Наш спальный отсек был окружен плотной стеной арестантов, загородивших проход. Ведь это был первый и пока единственный случай освобождения «врага народа».

— За что ты был осужден? Сколько дали?— раздавалось отовсюду.

И Михаил в очередной раз рассказывал свою историю, с которой я был знаком давно.

В сентябре 1937 года близ Боготола произошло крушение пассажирского поезда с человеческими жертвами. Поезд сошел с колеи из-за износа пути, но такая причина не устраивала следственные органы. Дело передали в НКВД, и на свет выступило «вредительство». Было схвачено и посажено более двух десятков специалистов и руководителей дороги, в том числе и в Красноярске. Но версия о вредительстве не подтвердилась, умысел или враждебность доказать не удалось, и вместо разрекламированного процесса «дело» закончила «тройка» на закрытом заседании. Целая группа работников угодила в лагеря, в том числе и Балашов, а троих на всякий случай расстреляли.

Не было сомнения, что все посаженные и их родственники протестовали и жаловались в Москву. Помогло, видимо, и то, что в деле имелось заключение авторитетной экспертной комиссии, объяснявшей истинные, технические причины катастрофы. Все это, рассудили мы, вынудило Верховный суд вынести решение о пересмотре дела, в результате чего на Мишу и свалилось нежданное счастье.

Почти всю ночь мы не спали от волнения. Михаил заметно переживал за меня.

— Ты все равно удирай отсюда!— шептал он мне в ухо.— Ищи спутника и удирай. Даже один уходи! И перво-наперво ко мне заезжай, я помогу всеми силами — у меня переждешь недельку или месяц, пока погоня затихнет, потом и спровожу тебя на запад, в твой Ленинград.

Наутро мы расстались...

 

Синицын

 

Вот так сорвался мой план самовольного освобождения. Но мысль о побеге все равно не оставляла меня, она лишь притаилась, ожидая своего часа. Побег вместе с

 

Балашовым сулил удачу главным образом благодаря возможности «отсидеться» у него в Боготоле, пока не затухнет первый борзый поиск. Но и Боготол не был безопасен: там нас искали бы в первую очередь — это мы упустили из виду. Теперь я один, и для выявления нового надежного спутника потребуется время. Да и найдется ли такой, кому можно довериться до конца?

В нашей бригаде работал мастером на все руки бывший шофер Синицын, по нужде овладевший здесь и плотницким ремеслом. Это был, как говорят, разбитной человек, неглупый, немного нагловатый, но вполне компанейский, внешностью и характером напоминавший мне Пушкина, сокамерника по Старорусской тюрьме.

Случилось так, что через день после отъезда Балашова у Синицына заболел напарник — ненароком отрубил себе большой палец левой руки,— и бригадир предложил нам работать вместе.

— Пока Газатуллин пробудет в санчасти, пройдет недели три. А потом неизвестно, что он сможет делать. Вот и работайте на пару.

В тот же день Синицын перебрался на место Балашова, рядом со мной, и, укладывая свои вещички, сказал;

— Счастливое, видать, место. Зря вы его не заняли.

— А мое тоже счастливое, я вскорости тоже получу вольную,— полушутя-полусерьезно ответил я.

— Ладно, пускай оба места будут счастливыми... К майским праздникам лагерь спешно заканчивал внутреннюю отделку домов в поселке. В двух работала одна бригада, устраняя недоделки, а остальные были брошены на наш третий дом, где работа кипела споро. Мы с Глебом рьяно окосячивали окна второго этажа, короткие смолистые обрубки стремительно летели во все стороны, громкой дробью стукались по шатким лесам и падали вниз.

— Эй, тише вы, олухи царя небесного!— иногда снизу кричал нам конопатчик.— Голову проломите, ответите перед Берией!

— Не боись, она у тебя крепкая, целой домой свезешь.

Спешка была невероятная. На наш объект почти ежедневно приходил начальник лагпункта и поторапливал:

— Давайте, ребята, не подведите. Постарайтесь и для себя: в праздники, так и быть, два выходных дам.

— Стараемся, гражданин начальник,— отвечали ему чуть ли не хором.— О досрочном освобождении похло-

 

потали бы, начальничек, а то ни зачетов, ни благодарности нету...

Новые дома были сданы в срок, и с мая наша бригада выполняла незначительные ремонтные работы. В окрестностях лагеря находились разные хозяйственные постройки — конюшня, скотный двор, баня и что-то вроде подсобного хозяйства. Для текущего ремонта этих строений вовсе не требовалась целая бригада в пятнадцать человек — два-три рабочих, не более. Охрана же не имела лишних конвойных. Пожалуй, именно это обстоятельство и вынудило администрацию лагеря пойти на послабление режима. Эта слабина вскоре проявилась в том, что двух-трех зэков, совершенно надежных по мнению начальства, стали только провожать до места работы и оставляли там на весь день, а вечером приходили за ними, чтобы привести в зону. А когда охранников совсем не хватало, сопровождение доверялось бесконвойному десятнику.

Однажды во время развода мне и Синицыну приказали остаться, а когда всех вывели за ворота, наш десятник велел взять плотницкие инструменты, хранившиеся в прикутке за проходной.

— Нас не выпустят...

— Со мной выйдете.

Когда мы вышли и взяли свои орудия труда, десятник повел нас один без стрелка. Это было так ново, что мы всю дорогу оглядывались в поисках привычного конвоира,

— Да не вертитесь вы, ребята,— не вытерпел десятник, шагавший рядом,— голову отвертите... Не будет для вас сегодня охраны, ясно? Работать весь день будете одни. И не только сегодня, но и завтра, если не подведете, не будете блатовать. Понятно?

Безмерно польщенные, мы принялись уверять, что никогда не совершим ничего такого, что могло бы запятнать репутацию лагпункта.

— Ладно, ладно, только не перестарайтесь. Знаем, что порядочные люди, иначе карнач не согласился . Вы думаете, так просто уйти из-под конвоя? Новичков или блатных ни за какие коврижки не отпустили бы, а вы все же со стажем, проверенные. А насчет того, что вы враги народа,— выбросьте это из головы! Давно уж все вокруг знают, что никакие вы не враги...

Он привел нас к бане. На ее крыше требовалось заменить кое в каких местах дранку, починить конек да

 

еще поправить карнизы и двери. Работы было не на один день, о чем мы и сказали десятнику.

— Вот целую неделю и будете ходить сюда. Но при условии, что ничем себя не опорочите.

— Будьте уверены... Он показал, где брать нужные нам материалы, разыскал сторожа, бесконвойного старика, жившего в пристройке при бане, и сказал ему про нас.

— Пущай приходят, самому будет поваднее,— благодушно ответил старик.

Так, впервые за два с лишним года каторжного труда мы остались безнадзорными...

Передать словами наши чувства невозможно! Первые минуты мы топтались в нерешительности, не зная, как сделать первый шаг в сторону, вертели головами, не присматривает ли кто-нибудь за нами втихаря, не ловушка ли, не стоит ли кто в засаде. Но на всем пустыре, окружавшем баню с ее подсобками, не видно было ни души. Решительно никого, даже старик сторож исчез.

Восторг, удивление, радость, ликование и бессловесная благодарность за дарованную свободу так переполнили душу, что я не вытерпел и пустил слезу. Она скатилась и застряла в моей рыжей бороде.

— Что это ты, арестант, раскислился?— сказал мой напарник, но и сам он вдруг отвернулся без надобности...

Надо ли говорить, что всю неделю мы работали, как никогда, споро и так продуктивно, что десятник только руками разводил, удивляясь качеству работы. Как несказанно хороша свобода, когда человек лишен ее, и как не дорожим мы ею, когда бываем свободными. Воистину, что имеем — не храним, потерявши — плачем.

Все эти дни мы жили словно на небесах и, казалось, впервые видели окружавший нас мир, по-весеннему светлый и прекрасный.

На третий или четвертый день, сидя на коньке отлогой крыши, Глеб тихо сказал, мечтательно глядя на запад:

— Эх, махнуть бы отсюда за темные леса, за широкие степи и прямо... за Урал!

— На волю, значит? Самовольно?

— А как же иначе махнешь? Только так.

— Мне самому иногда приходит в голову такая мысль...

— А меня она не покидает никогда. Вот только как

 

уйти из такой дали? Семь тысяч километров! Ведь здесь даже нигде и не спрячешься. На каждой станции, в любом поселке все людишки наперечет. Знают друг друга. Чужак сразу в глаза бросится.

— Уйти хоть сейчас можно, а что делать дальше — неясно.

— Вот то-то и оно-то.

Лед был сломлен. Мы стали относиться друг к другу с доверием. И вопрос о побеге стал едва ли не главной темой наших сокровенных разговоров. Мы как бы дразнили один другого, бередя душевную рану. Особенно сильно поднялось в нас желание вырваться из заключения после того, как закончились наши бесконвойные походы. Они нам даже снились теперь. А теплое лето надвигалось все торопливее, озеленяя и оцвечивая все вокруг. Ярко-зеленая тайга и туманные сопки как бы манили нас в свои молчаливые просторы, обещая пристанище и защиту...

 

На покос!

 

В первое июльское воскресенье во время утреннего подъема нарядчик объявил, что сегодня вывода на работу не будет. После баланды нам велели построиться на широком лагерном дворе. Вскоре меж бараками растянулись две шеренги из трех сотен серых, загорелых и почти одноликих арестантов. День был тихий и теплый, солнце щедро дарило нам свою благодать, мы щурились и радовались ему. Как мало нам нужно: немного тепла, покоя, сравнительной сытости, и вот мы уже счастливы, насколько можно быть счастливым за колючей проволокой...

Все в нетерпении смотрели на проходную. Вскоре появился начальник с обоими помощниками.

— Вот что, граждане-товарищи,— начал наш вольнонаемный начальник.— Наш лагерь имеет в тайге покосы, и мы каждое лето запасаем там сено. Из вашего пополнения нужно набрать команду умеющих косить, сушить и стоговать. Таких прошу выйти из шеренги. Заранее предупреждаю, — продолжал он, повысив голос, так как в толпе поднялся одобрительный гомон,— предупреждаю, что филоны и любители костра и солнца больше одних суток там не пробудут. Бездельники там не нужны. Помощник по труду сейчас составит список добровольцев.

 

Короткая речь начальника взволновала меня сверх всякой меры. Сенокос для меня — дело, с детства знакомое. Перемена обстановки сулила дорогие сердцу воспоминания. Помимо всего, участие в покосе оживляло тайные надежды: печальный опыт предыдущих беглецов подсказывал, что побег во время работ на станции был рискованным и чреват быстрой поимкой. Тайга же — дело другое. Уйти с покоса в глухой тайге при минимальной охране значительно легче, чем из зоны.

Все это мгновенно пронеслось в моем возбужденном мозгу, и я вышел из шеренги. Глеб Синицын тоже перешел в группу косарей. Не прошло и часа, как была сбита большая артель сеноуборщиков, и мы больше уже не думали ни о чем, кроме как о предстоящем путешествии в глубины тайги.

Сборы арестанта недолги: весь скарб умещался в небольшом самодельном бауле-чемодане из фанеры или обыкновенном мешке с лямками, именуемом в лагерях сидором. У меня был небольшой фанерный чемодан мышиного цвета с петлей и накладкой для замка, который, правда, отсутствовал. В чемодане кроме рубашки и пары белья лежали жалкий набор портняжных принадлежностей, кисет с махоркой и непременные писчая бумага и карандаш, которыми нас хотя и не снабжали, но которых, слава богу, и не отбирали, когда эти ценности обнаруживались в посылках.

Когда поутру разноголосая толпа косарей собралась ближе к воротам, у всех были веселые лица и хорошее настроение, как будто людям объявили об амнистии. В ворота проходили солидно и не спеша. Охрана, сопровождавшая нас, состояла всего из пяти стрелков во главе со старшиной плюс две клыкастые овчарки. Нас внимательно сосчитали, пропуская через ворота, а когда все вышли, снова пересчитали. Было нас семьдесят пять человек, в том числе бесконвойная обслуга: десятник и два бригадира, кладовщик-хлеборез и упитанный повар.

Оставшиеся в лагере провожали нас завистливыми улыбками, махали на прощание шапками, а иные кричали вслед:

— Грибов не забудьте насушить!

— Варенья побольше, черничного! В тайге теперь самая ягодная пора настает!

Наши так же весело отвечали:

— Все будет, ждите! Мешков и банок пустых присылайте!

— Не надо пустых, лучше с салом и мясом!..

 

— Прекратить галдеж!— подал голос старший. Но больше для формы.

Конвой знает, что с нашей группой необходимо сразу же установить мирные отношения, основанные на доверии, а не на страхе. Путь неблизок, жить в тайге придется долго, вдали от проезжих дорог. Кто знает, у кого что спрятано в тайнике души...

Лагерь остался позади. По проселочной дороге не спеша выбрались на большак, протянувшийся от Большого Невера до Якутска почти на полторы тысячи километров. Путь наш лежал тоже на север, но по этому, почти безлюдному тогда, булыжному шоссе мы шли не более сорока километров, делая короткие привалы. Идти было легко и весело. Вот только портили настроение изредка проходившие мимо грузовые машины. Они поднимали такую пылищу, что при безветрии она стояла над дорогой серым облаком, застилала свет и мешала дышать. Тогда шутки и веселый говор сменялись проклятиями:

— Техника, черт бы ее забрал!

— Им, шоферне, хорошо сидеть в кабинах — вся пыль под колесами, а мы — нюхай, чихай да плюйся!

— То ли дело, братцы, лошадка! Трусила бы себе помалу, и никакой тебе пыли!

Нестройная колонна растянулась длинной цепочкой. Где-то позади тарахтели две лагерные подводы, нагруженные продовольствием и нашими пожитками. По сторонам дороги, петлявшей между невысоких холмов и незаметно поднимавшейся, виднелись черные пни, кустарники и редкие коренастые деревья. Когда-то здесь шумел густой лес, но с увеличением населения заметно поредел и отступил далеко от шоссейки.

После трех небольших привалов мы достигли густой тайги и свернули на едва заметную лесную дорогу. Она ползла меж сопок и шла вверх через небольшие хребты. Достигнув очередной вершины, мы делали короткий привал на перекур и любовались окружающей природой. Ее великолепию не было ни конца ни края. Дивный мир сопок походил на бескрайнее море, по которому разгулялись большие и малые сине-зеленые волны.

Июль в тех местах — самый лучший месяц. Солнце светило долгие дни, дожди были коротки и редки. Птичье лето было в разгаре, и со всех сторон раздавалось разноголосое пение. Все окружавшее нас радовало чрезвычайно, даруя обманчивое чувство свободы.

Заночевали мы на одном из живописнейших плоскогорий — здесь было теплее, чем в распадке меж сопок,

 

да и наблюдать за нами охране было легче. Впрочем, едва ли кто из нас, в том числе и я, думал в ту ночь о побеге; усталость давала себя знать.

И все же после небольшой передышки и горячего супа из пшенной сечки, сваренного тут же походным кашеваром в большом подвесном котле, усталость уступила место лирическому настроению. Люди группировались вокруг балагуров и любителей песни. Кто-то завел грустную арестантскую;

Скрывается солнце за степи,

Вдали золотится ковыль...

Напев этой песни брал за душу многих, и ее быстро подхватили:

Колодников звонкие цепи

Взметают дорожную пыль...

А в другой группе звучала иная мелодия:

Я знаю, меня ты не ждешь

И писем моих не читаешь.

Меня ты встречать не придешь,

А если придешь—не узнаешь...

С наступлением темноты конвой приказал сгрудиться поплотнее, и вскоре наш небольшой бивак затих под охраной бдительных часовых с собаками на длинных поводках.

 

На заимке

 

Так шли мы трое суток. К концу последнего дня дорога заметно пошла под уклон, и перед сумерками мы спустились в широкую долину, на восточном краю которой между редкими лиственницами виднелись какие-то темные, как бы прижатые к земле, старые деревянные постройки. Сверху было видно, как голова нашей растянувшейся цепочки повернула в сторону этих построек, и вскоре мы оказались хозяевами глухого хутора. Это и было целью нашего пути длиной более ста километров.

Итак, мы вдруг очутились в волшебном царстве света, зеленого простора и небывалой доселе свободы. Натуральных щедрот было так много, что я был просто ошеломлен. Не знаю, есть ли на карте Амурской области наша волшебная долина и есть ли у нее название, но я сразу же мысленно назвал ее долиной Доброй Надеж-

 

ды. Она лежала меж сопок, покрытых густым лесом, где, казалось, никогда не раздавалось топора дровосека. В низких местах торчали высокие и прямые, как столбы, зеленые кочки, образовавшиеся от корневищ кустистой осоки. Если заденешь такую кочку, то она лишь спружинит и снова застынет на месте. Вся равнина скорее была сухой, нежели болотистой, трава на ней росла густая и сочная, заселенная тысячами грызунов, птиц и мелких зверюшек. Миллионы диких пчел, ос, мушек и шмелей хлопотливо жужжали в этой богатейшей кладовой таежного нектара.

Три небольших длинных низких барака, в которых мы разместились, были построены из толстых, почерневших от времени, смолистых, вековых бревен. Бараки стояли вытянувшись в ряд, словно в строю, и имели по одной одностворчатой двери. Напротив бараков, за неглубоким оврагом, на взлобке у дороги стояли по отдельности еще три небольших бревенчатых домика. Все эти постройки, как видно, предназначались для жилья в летнюю пору, так как они не отапливались и не имели потолков, а только кровлю.

Двери из толстых кедровых досок висели на прочных кованых петлях. В противоположной от двери стене виднелось узкое, как в монастырской келье, оконце, еще два узких окошка светились в двух торцовых стенах барака. Внутри тянулись однорядные сплошные низкие нары из грубо отесанных плах, на которых, если не постлать сена, спать было невозможно. Из таких же плах был и пол, но балки под ними давно сгнили. Стола в бараке не было. Впрочем, пищу утром и вечером мы принимали под навесом, стоявшим за бараками рядом с небольшой кухней, а полдник дневальные приносили нам прямо на покос. Мы с Синицыным поселились в первом бараке, заняв места против двери. В заднем, третьем бараке была вторая дверь в отдельную выгородку, в которой жили наши «придурки»— нарядчик, десятник и лекпом. В домиках за оврагом, где была продовольственная кладовая, размещалась охрана.

В пяти шагах от входа в наш барак, поперек оврага, поросшего лебедой, крапивой и чертополохом, лежала вековая лиственница, служившая мостком на ту, запретную для нас, сторону.

Ранним утром все с небывалой охотой принялись за Дело: одни приспособились у примитивных бабок и от-

 

бивали косы, другие точили их или подклинивали косья, третьи ремонтировали вилы и грабли.

Около крытого навеса на столбах за бараками была деловитая суета. Вплотную к навесу прилепилась теплая пристройка, в которой жил на правах сторожа и хозяина седой, как лунь, бесконвойный старик. Теперь он копошился рядом с нами, услужливо помогая выбрать косу по росту. Скольких стариков мне уже пришлось видеть в лагерях за короткое время! Откуда они взялись, кто они в прошлом? Ответ был прост: раскулаченные лет десять назад мужики, вроде Артемьева, тихо доживали свой век, уже не сетуя на судьбу и стараясь не вспоминать о разоренном доме, утраченной семье.

На покос вышли часов около десяти. Густая трава начиналась тут же у дороги, в десяти шагах от барака. Она была еще влажной от росы, и остро отточенные косы сочно клали ее в прямые валы, украшенные цветами. Через час мы веером разбрелись на десятки метров в стороны от зимовья и с каждым часом продвигались, размеренно раскачиваясь справа налево, все дальше и дальше...

Так мы вернулись к крестьянскому труду.

Каждый день мы поднимались часа в четыре, затем наскоро съедали порцию жидкой теплой кашицы с куском хлеба и брали в руки косы. Разговоры, шутки и смех не умолкали на нашем лугу. И хотя каждый помнил, что он всего лишь зэк, среди нас было мало людей, относившихся к этой работе равнодушно. Стрелки не маячили перед нами, никто нас не понукал, и сама косьба казалась нам сродни свободе.

Дух соревнования присутствовал и тут, и не ради какого-то плана, а исключительно для того, чтобы помериться удалью, показать, что в тебе есть, на что ты способен, какие неизведанные силы содержатся в твоем костлявом, но еще крепком теле.

— Переку-у-ур!— кричит время от времени один из бригадиров, шагающий среди косарей, и вмиг прекращаются привычные уху вжиги острой тонкой стали по сочной траве или звон бруска по лезвию косы.

Курильщики собираются группами, поудобнее рассаживаются на скошенных валках, слышатся анекдоты, на которые всегда и везде имеется немало мастеров и еще больше слушателей. Иные распластываются на кошенине, раскинув руки и ноги, подставив солнцу небритое лицо с дымящейся самокруткой.

Около двенадцати раздается долгожданная команда:

 

— Э-ге-гей, каторжане, обе-едать!

Степенно окружаем подъехавшую подводу с горячей баландой, получаем свою долю и отходим прочь. Кормили нас посытнее, чем в лагере: в полдник давали суп и кашу-размазню, пусть жидкие и без мяса, но все же два блюда. Рабочий день на покосе длился от рассвета до потемок, часов двенадцать с гаком.

Вечерами все собирались у своих бараков, но чаще всего — возле нашего, гуртуясь вокруг широченного пня от сваленной лиственницы. Приходили послушать нашего запевалу, хороводистого Федора Гончаренко с висячими черными усами. Иные обращались к нему, переиначивая его имя на украинский лад:

— Хведор Тарасович, продайте ваши усы?! ie» На что он совершенно серьезно отвечал:

— Вот еще чуток подращу и продам... перед освобождением.

— Родом он из-под Полтавы, работал там председателем колхоза, но кому-то помешал, был исключен из партии, затем арестован и как «враг народа» получил от «тройки» десять лет за контрреволюционную деятельность — КРД. Было ему лет сорок. Дома у него остались жена, трое ребят и старая мать. Свою печаль и обиду он выражал в грустных украинских песнях, и многие из нас, - русаков, и даже кипучий грузин Саша Майсурадзе научились от него этим напевам.

Вот и сегодня он затянул любимую «Распрягайте, хлопцы, коней...», картинно поставив правую ногу на пень лиственницы и держа «козью ножку» в правой руке, опершейся локтем в колено. Его запев подхватили сразу десяток голосов, и широкая звонкая песня, ничем не стесненная, неслась по широкой долине, трепетно замирая и теряясь среди темнеющих лесных далей.

Копал, копал криныченьку,

Та у зеленом у саду,—

с чувством выводил Гончаренко, и мы дружно и сильно подхватывали:

Та не выйде дивчинонька,

Рано вранци по воду...

Песни пели почти все. Пели даже те, у кого совсем не было голоса, пели движением губ, шепотом, душой. Пели с нами даже наши вечные недруги — стражники, стоявшие тут же, без оружия, в широком кругу, и как бы

 

показывая, что и они такие же, как и мы,— простые, веселые, добрые люди.

Со стороны, конечно, понять было трудно, кто тут охранники и кто охраняемые. Но эти совместные песнопения были таким же содружеством, каким был, например, недавно заключенный договор о ненападении меж--ду Советским Союзом и гитлеровской Германией...

В десять часов поверка и отбой.

На следующий день с утра и до полудня снова покос а после обеда работа с граблями. И так каждый день Скошенный в предыдущий день участок уже подсох, провяленную траву следовало сгрести в валки для окончательного проветривания, чтобы вечером или завтра можно было ее копнить и класть в стога. Эти стога вырастали один за другим по мере нашего продвижение вперед по этой долине, и с каждым днем наш рабочие фронт продвигался также все дальше и дальше к юго-западу...

 

Новые планы и замыслы

 

Как-то в дождливый день мы, мокрые до нитки, вернулись в барак раньше времени. Делать практически было нечего, все завалились спать; легли и мы с Синицыным, тихим шепотом обмениваясь разными соображениями. Его план побега сводился к следующему.

В одну из ближайших темных ночей мы уходим из лагеря и идем по тайге на юго-восток, держась левее той дороги, по которой шли сюда. Через сутки мы выбираемся на Якутское шоссе и будем подстерегать грузовую машину и, если шофер один, останавливаем ее, связываем шофера, и Синицын садится за руль.

— А дальше что?

— А дальше гоним машину вперед к Большому Неверу и, не доезжая километров полета, сворачиваем по любой лесной дороге еще левее и пробиваемся уж пешком к Магдагаче или Тыгде.

— Это безнадежная затея,— говорил я, прикидывая в уме всю авантюрность его плана.— Зачем это мы поедем на Невер, когда к моменту нашего выхода на шоссе весть о побеге может опередить нас?

— Но ведь мы поедем днем, и на шоссе видно будет, кто и где нас поджидает,— не сдавался Синицын, нервно куря.

— Да разве мы проскочим по шоссе, которое можно

 

перекрыть в любом месте? Ведь это не танк, хотя и против танка есть средства. Нет, Глеб, ничего из этого не выйдет. Надо придумать что-нибудь другое.

Синицын швырнул потухший окурок, перевернулся на спину и, немного помолчав, предложил выйти на воздух:

— Пойдем под навес отбивать косы, пока все спят и бабки свободны. Там никто нам не помешает.

Накинув на плечи сухие бушлаты, мы выскочили вон из барака.

— Куда вас понесло в такую мокреть?!— услышали мы голос бригадира, который спешил под крышу из отхожего места.

— Косы бить!—ответил я не оборачиваясь.

— Вот черти, и тут хотят первыми быть!— беззлобно, а скорее, с гордостью прокричал он и побежал к бараку.

Надо сказать, что в интересах нашего замысла мы в бригаде старались работать лучше других и вести себя примерно. Эта слава стахановцев давала нам известные льготы и некоторую свободу, не нарушающую, конечно, общий порядок. Поэтому наши тихие разговоры наедине могли быть всегда истолкованы как маленькие производственные совещания.

Выбрав бабки и пристроившись так, чтобы нас никто не мог слышать, мы продолжали начатый в бараке разговор под мерное постукивание молотков. Предложения Глеба у меня всегда вызывали какое-то недоверие, какую-то необъяснимую тревогу и сомнения. Во все его планы непременно входил элемент насилия, и вообще его идеи носили плутовской характер.

Постукивая молотком и наблюдая, как под его ударами оттягивается, как бы отрастая, лезвие косы, становясь все тоньше и тоньше, и прислушиваясь к тому, что говорил Глеб, я припомнил наше с ним знакомство три месяца назад.

В первые дни нашей совместной работы я ненароком спросил, за какие грехи его посадили, полагая, что он осужден по какой-то бытовой статье.

— За язык,— недолго думая, ответил он.— А что?

— Мне думалось, что у тебя скорее бытовая, нежели политическая. Значит, КРА?— спросил я, по-вороньи, растянув этот неприятный звук.

— Верно. Всем за язык припечатали это КРА, коли никакой другой статьи не нашлось.

— Как-то в гараже шофера завели разговор о перебоях с маслом в магазинах,— рассказывал Синицын не-

 

много спустя,—и кто-то сказал: «Глеб мало привозит, вот и затор в торговой сети». А я возьми да и скажи, что из колхозов маслозаводы выжимают все без остатка, а сами крестьяне давно позабыли о вкусе масла. «Ну уж это ты врешь!»—бросил один дружок-заправщик. Меня аж зло взяло, как будто я деревни не знаю. «А ты съезди туда хоть разок,— говорю ему,— и посмотри, на чем жарят картошку колхозники. На молочке жарят — вот на чем! А ребятишки обрат пьют, целого-то им мало достается».

Об этом разговоре я и забыл, да следователь напомнил. «Ты,— говорит,— вражья шкура, клевету и антисоветчину разводишь, колхозников разлагаешь своими выдумками». И пошел, и пошел городить, чего не было, о чем я никогда и не думал, не то чтобы говорить. Без битья не обошлось, а я не люблю, когда бьют, да и никто не дюбит. Потом в протоколе подписал, что верно, говорил я в гараже о жареной картошке на молочке и про обрат... Дали восемь лет, паразиты на теле народном!

Этот рассказ поколебал тогда мое недоверие к нему И все же теперь я с сомнением подумал: а серьезно ли относится он к нашему замыслу о побеге? По силам ли ему этот сложный и тяжелый путь почти в восемь тысяч километров? Восемь тысяч! Тут потребуется не только ловкость, но и огромное мужество, и находчивость, и напряжение всех сил, смелость и выдержка...

Его предложение о налете на грузовую машину тоже было похоже на одну из его многочисленных лихих авантюр там, на воле, о которых он не раз мне рассказывал. Однако я попытался прогнать эти сомнения. Другого, лучшего спутника в дальнюю дорогу у меня все равно нет, а идея побега опять захватила целиком и безраздельно, хотя я еще и не мог разработать ее во всех деталях, как мы разработали когда-то с Балашовым.

В тот дождливый вечер мы так ни до чего и не договорились. Шли дни и недели. Начался август, такой же теплый и светлый, как и июль. Дождей больше не было, и уборка сена шла довольно успешно и споро.

К середине августа мы выкосили более двух третей всей площади этой равнины, и впереди уже были видны ясные очертания сопок, окружавших ее с противоположного конца. За полтора месяца мы исходили эти два-три квадратных километра вдоль и поперек, обшарили косами и граблями вокруг каждого куста и каждого дерева, «облизали» каждую кочку, зарезали сотни лягушек и полевых мышей и полакомились каплями шмелиного меда

 

 

из разоренных гнезд, попадавшихся на прокосе. По всей равнине, если не загораживало какое-нибудь дерево, /ложно было насчитать не менее сотни стогов сухого, зеленого, пахучего сена.

Возвратясь как-то вечером с покоса, некоторые из нас получили посылки и письма из дома, доставленные кладовщиком, ездившим в лагерь за продовольствием. Посылки выдавались в продуктовой кладовой-каптерке за оврагом. Сестра Маша прислала мне кучу приятных и полезных вещей, собранных совместно со старшей сестрой Полей. В обшитом ящике были сыр и охотничья колбаса, которая не портилась долгое время, литровая банка с каким-то жиром и несколько пачек галет. Были тут и очки в простой темной оправе, купленные лет пять назад. Другие, более модные, были отобраны в тюрьме. Все эти годы очков я не носил, что впоследствии мне помогло...

Самым приятным и важным подарком в этой посылке был еще нестарый темно-синий костюм. В одном из укромных уголков за подкладкой было зашито пять тридцатирублевых бумажек, специально помятых, чтобы они не хрустели при ощупывании одежды. Ох, Маша, Маша! Кто тебя учил конспирации? Маша правильно поняла мои намеки и точно выполнила просьбу.

Теперь у меня собственных денег было около трехсот рублей, и, если принять во внимание непортящиеся продукты, на такой капитал одному, пожалуй, можно было доехать и до Свердловска. Я не знал точно, сколько денег имеет Синицын, но он говорил, что хватит до Урала. Было решено, что все деньги в последнюю минуту будут сложены в моем чемоданчике.

Об этой денежной помощи я ему все же не сказал. Охранник, вскрывавший посылку и просматривавший ее весьма небрежно, костюм лишь встряхнул, ощупал карманы и бросил его тут же на лавку. В благодарность он получил от меня две пачки «Беломора»— плата весьма скромная за богатства, не обнаруженные им.

Итак, все шло отлично, и нужно было уже по-серьезному обдумывать детали побега, тем более что и Бремени впереди оставалось совсем мало: покос вот-вот закончится. Да и хранение продуктов, как бы они ни были хороши, могло вызвать подозрение: для чего человек не откладывает?

 

Уходить нужно было именно теперь еще и потому, что в лагере осталась только одна собака. Второй рыжий волкодав с неделю назад занозил лапу, она распухла, и стрелок повез пса в лагпункт к ветеринару. Эти сведения просочились случайно, они были тайной охраны. Единственную собаку едва ли пустят по следу, когда в лагере начнется кутерьма после обнаружения нашего побега. Да еще в темную ночь. Нет, она будет нужнее в лагере, который будет сразу же оцеплен охраной... из двух оставшихся стрелков...

У меня было два варианта побега: первый, которого придерживался Глеб,— с выходом на Якутское шоссе. Я мыслил пересечь его и пешком, чтобы не прибегать к насилию, двигаться таежными дорогами к одной из станций восточное Невера. Там любыми путями следовало добыть билеты до Новосибирска, где и попытаться устроиться на временную работу сезонника. Правда, этот вариант, как и любой другой, был хорош до тех пор, пока у нас никто не спросит документов. А как только они потребуются, хотя бы при найме на работу, можно считать себя наполовину погибшими...

Да, шансы на благополучный исход резко падали, и по мере все более детальных размышлений дело представлялось почти безнадежным. Это было вроде мрачной игры в страхование жизни, при которой выигрывает мертвый...

План побега сразу на восток, а не на западные станции был основан исключительно на психологии людей, охраняющих и ловящих зэков: куда могут податься беглецы? Конечно, на запад, где гуще население и много городов. Поэтому и поиск начнется в первую очередь, вероятно, в западном направлении. Значит, рассуждал я, сначала нужно вырваться на восток, где-то переждать несколько дней и сесть в скорый пассажирский поезд, идущий на запад.

Когда я изложил Глебу все эти соображения, он сказал:

— И я об этом же толкую, согласен. Значит, нужны билеты, нужны деньги, которые в период реконструкции решают все.

— Сколько же у нас их наберется?— спросил я, желая точно знать, чем располагает мой напарник.

— У меня две сотни есть, но этого мало, и хочешь или нет, а без жульничества нам не обойтись. У тебя ведь и того меньше?— задал он встречный вопрос.

Я кивнул в знак согласия и тут же добавил:

 

— Зато питания у меня хватит на двоих. Я тогда и не предполагал, что Синицын давным-давно проверяет тайно от меня все мои сбережения и запасы, куда бы я их ни прятал.

— Но и в порожняке можно удачно укатить.

— Тогда надо топать дальше на запад.

— Ладно, сначала оторвемся, а там решим. Так, вчерне, был намечен план побега с покосной заимки.

 

Измена

 

Разговор этот происходил числа 22 августа, то есть дня через три после получения посылки. На его глазах я уложил в чемодан все наши запасы и оставил место для пятка дневных порций хлеба. Следовало прикупить еще три-четыре порции, которые положит к себе в мешок Синицын.

Чемодан и мешок в ночь побега должны находиться под нашими нарами, которые были в трех шагах от двери. На половине этого расстояния на балке висел фонарь с коптилкой внутри, зажигался он после отбоя и горел всю ночь. В нашем плане этот фонарь играл довольно важную роль: в момент выхода из барака первый из нас должен его погасить, чтобы второму было легче уйти. »   Мы точно условились, что уйдем из лагеря в ночь на 26-е, после второй поверки, то есть в первом часу ночи, и пойдем сразу по дороге, по которой прибыли сюда...

В условленный день утром, когда мы в паре с Глебом  шли к дальним покосам, болтая по пустякам, он вдруг оглянулся по сторонам и, убедясь, что нас никто не слышит, сказал:

  — Ты уж меня извини, Иван, но уходить я раздумал... Сначала я даже не совсем понял, о чем он сказал, и только через какие-то секунды дошли до меня эти страшные слова, ударившие как обухом по голове.

— Как же это так?— только и смог я вымолвить, почувствовав, как во мне что-то оборвалось, а в ногах появилась страшная тяжесть.

— Да вот так,— потупясь ответил он и, немного помолчав, добавил:— Безнадежное наше дело, никуда нам не уйти — поймают.

— Нет, ты это серьезно или в шутку?— уже придя в себя, спросил я и приблизился к нему вплотную.

— Конечно, серьезно... Ну далеко ли мы уйдем, даже если нам хватит денег и продовольствия? Сейчас от-

 

пускная пора, все пассажирские поезда на запад переполнены, и никаких билетов нам не купить. А как без билетов ехать, да к тому же и без документов, если нам даже и удастся попасть ночью на поезд? При первом же контроле нас ссадят, а в худшем случае передадут милиции. И это конец.

Я не хуже его знал, что для нас будет в милиции, тем не менее не сдавался:

— Кому повезет, тот и с колокольни прыгнет и не разобьется. А я верю, что нам повезет... В тесноте еще и лучше ехать. Какого же черта ты раньше не отказался, трус ты несчастный? Держать камень за пазухой до последней минуты... Что я буду делать один? Ведь я мог бы найти другого напарника, понадежнее тебя! Ах ты подлец! Ах ты подлец,— твердил я, не находя других слов.

С ненавистью и презрением, смешанным с отчаянием, я отшатнулся от него, как от чумы, словно боялся заразиться. Это был мой последний разговор с Синицыным, так бесчестно обманувшим меня и предавшим в последние часы.

Я работал, как и все, а в голове моей одна мысль сменяла другую: бежать или не бежать? Сегодня или в другой день? Если в другой, то когда, как, куда? Кроме этих вопросов мучил и другой: а как Синицын? Ведь из соучастника он теперь станет моим противником! Он может и открыть кому следует наш, а теперь только мой замысел. И это может привести к слежке за мной и даже к суровой изоляции. И тогда прости-прощай все мои помыслы о свободе...

Нет, надо уходить, и уходить сегодня же, не медля ни одного часа. Я почему-то был уверен, что сегодня он еще будет молчать, выжидать и гадать, что я буду делать. Но как уходить одному в глухую бездорожную тайгу? И куда теперь уходить, когда Синицын знает наш путь и сразу же наведет на след, который ему известен?

Уходить надо, но совершенно другим путем, и тут в уме сразу же стал развиваться новый план побега, таившийся где-то в подсознании. Путь этот лежал прямо по моей долине Доброй Надежды, до самого ее конца, где она делает глубокий поворот к югу. Надо было уйти в сопки и держать строго на юго-запад, к Сковородину или еще дальше...

А время между тем шло своим чередом. Покоса оставалось всего дня на три, но накошенной травы было много, и поэтому уже с одиннадцати часов большинство работяг перешли на ворошение и стогование. Наша бригада полностью занималась сгребанием валов.

 

Во второй половине дня пустяковый случай свел меня с человеком, которого раньше я знал только издали. Это был Виктор Волков, учитель истории из Свердловска, по виду скромница и мечтатель, а по разговорам — умный и отзывчивый человек. Был он чуть старше меня, выше ростом, но сутулился, как большинство учителей. Привлекало его лицо с большими, почти круглыми, лазурно-голубыми, добрыми глазами. Когда он улыбался, за толстыми губами выглядывали два ряда ровных белых зубов. Волков подошел ко мне и присел на копну сена, бросив на землю грабли.

— Курево у вас есть?— спросил он, внимательно приглядываясь ко мне, видимо заметив окаменелость моего лица.

— Закуривайте.— И я протянул ему банку с махоркой.

Мое настроение как бы передалось и ему, и он вдруг заговорил взволнованно и торопливо о том, как все ему давно осточертело, как тяжело и мучительно переживать незаслуженную кару, влачить это жалкое существование каторжника, пленника в своей собственной стране. И главное — неизвестно за что.

— И давно бы я ушел без оглядки из этого «рая»,— вдруг сказал он,— но нет верного и надежного спутника.

Его речь вначале я принял как провокацию, как попытку выведать мои тайные мысли. Я резко повернулся и в упор на него посмотрел. Нет, такое лицо и такой взгляд не могут принадлежать провокатору, не могут!

— Что вы так смотрите? В первый раз видите?— спросил он меня, поднимаясь с копны и беря грабли.

— Нет, не в первый,— ответил я и тоже встал на ноги.— И у меня нет желания заживо гнить здесь, но- что же делать...

Я замолчал: недалеко послышался голос Синицына, который хоть и издали, но наблюдал за мной. Равнодушно посмотрев на небо и по сторонам, я вдруг решился и спокойно и тихо, как о чем-то незначительном, сказал Волкову, не глядя на него:

— В следующий перерыв я к вам подойду покурить Рядом, а вы сядьте где-нибудь в сторонке.

— Ладно,—ответил он, что-то почуяв, и пошел. В течение почти двух часов, пока не было перерыва, гадал, привлечь Волкова разделить мой план или нет, тетя я сразу же, как только давеча он заговорил со мной, почему-то поверил ему, и у меня потеплело на душе.

 

Когда я подошел к нему, у меня уже было твердое намерение открыть ему все, чем бы это ни кончилось.

— Пойдем со мной!—сказал я, перейдя на «ты», передавая ему банку с табаком и бумагой.

— Куда?— оглянулся он, не поняв моего вопрос;

— Да не ищи, то место не здесь,— сказал я.— Пойдем отсюда совсем, из лагеря.

— Как это пойдем?— Он даже растерялся от неожиданности и позабыл о куреве.— Когда? Ведь надо время, на подготовку.

— У меня все готово.

И я рассказал ему коротко о плане ухода из лагеря измене Синицына.

— Первая ночная поверка у нас будет в двенадцать, часов, когда уже все спят. Минут через двадцать поел этой поверки, когда охранники уйдут в свою избу и все лагере затихнет, я выхожу из барака и прячусь за самый первый стог сена. Вечером я покажу тебе его. За этил, стогом я буду ждать не более десяти минут, после чего ухожу один и меня в темноте будет трудно найти. Постарайся угадать и застать вовремя, чтобы не искать темноте и не подавать голоса. Не забудь обзавестись парой горбушек. Да уж и адрес свой домашний скажи на всякий случай,— добавил я.

Он все понял и как будто расцвел.

— Ладно, друг, если счастье нам улыбнется, мы будем побратимы до смерти. Я этого никогда не забуду

До вечера мы с ним больше не встречались, боясь вызвать подозрение у Синицына, к которому у меня каждым часом росли презрение и дикая ненависть.

Надо сказать, что система нашей охраны сводилась следующему: утром, после подъема, была общая поверка всех зэков без исключения — подконвойный он ил расконвоирован. Затем до десяти вечера нас для это , цели уже не собирали, так как считалось, что днем м» на глазах у часовых, хотя, признаться, за это время я видел их всего раза два. После отбоя, в десять вечера, проверка проводилась через каждые два часа дежурившей с парой охранников. Они заходили в барак и при свете своего фонаря пересчитывали спящих. И так в каждом бараке. Закончив обход, они уходили в свое помещение до следующей поверки.

На территории лагеря никто не дежурил — это было бесполезно: наружного освещения не было, зоны тоже. Учитывая сменность постов, охранников на покосе потребовалось бы числом не менее взвода, а на такую

 

роскошь у лагерного начальства явно не хватало штата. Да и куда можно было отсюда уйти? В практике такого случая, очевидно, еще не было, иначе чем же объяснить простоту нашего охранения.

Именно на это и был рассчитан план бегства: в течение двух часов междукаждой ночной поверкой нас фактически никто не стерег, и в любой из этих интервалов можно было спокойно выйти и часа за полтора уйти километров на десять.

Весь остаток дня прошел для меня как в тумане. То мне казалось, что день тянется бесконечно медленно, то я пугался от мысли, что предан и вот-вот меня схватят. Душа моя была в смятении: вдруг Синицын или Волков выдали меня охране и в бараке уже вскрыт чемодан и там обнаружены явные приготовления к побегу?

Тогда всем надеждам конец!