2

Высшие женские курсы Герье и Нина Александровна Никитина. Квартира в Крестовоздвиженском переулке: два мира. Новогоднее гадание. Возвращение Л.А.Никитина с фронта и "Сороконожка". Вечер у Никитских ворот. Московские музеи.

Весной 1915 г. я закончила с золотой медалью VIII (дополнительный) класс частной гимназии О.А.Виноградской в Москве и тогда же подала документы на филологическое отделение Историко-филологического факультета Московских Высших женских курсов Герье¹⁵. Прием на Курсы проходил без вступительных экзаменов, только по конкурсу аттестатов, а дополнительные экзамены после специальной подготовки мы сдавали по математике, физике и химии - тем предметам, по которым женские гимназии отставали от мужских. Там, на романском отделении, в семинаре латинского языка С.П.Гвоздева я встретилась с Ниной Александровной Никитиной, сестрой моего будущего мужа¹⁶.

Высокая, стройная, с большими черными глазами и длинными черными косами, она казалась старше нас всех и была похожа на грузинскую княжну. Было это в ней, по-видимому, от болгарской крови, сказавшейся особенно сильно на облике ее матери, Марии Васильевны Никитиной¹⁷, у которой болгаркой была бабка - мать Василия Ивановича Шиловского, известного рязанского адвоката, принадлежавшего к одной из ветвей многочисленного и старинного рода Шиловских¹⁸. Обращала на себя внимание Нина еще и тем, что она значительно лучше нас знала предмет и отвечала на занятиях. Позднее она признавалась, что ей доставлял огромное удовольствие перевод латинских текстов и она основательно прорабатывала дома каждое задание. Мне же латинский язык никакого удовольствия не приносил. Гвоздев был преподавателем серьезным, требовательным, поэтому я старалась чаще бывать на необязательных, но гораздо более привлекавших меня лекциях по истории искусств и религий и, в конце концов, сбежала от Гвоздева к более снисходительному Болтунову.

Тем не менее, наша дружба с Ниной сохранилась. Мы встречались в фойе в перерывах между лекциями и занятиями семинаров, много разговаривали и постепенно я узнала, что Никитины только осенью 1915 г. переехали в Москву из Рязани, где у них умер отец, городской судья¹⁹; что в Москве они живут довольно одиноко, не успев завести знакомств; что, кроме

матери, у нее есть брат Леонид, студент юридического факультета Московского университета, поступивший туда одновременно с нами, и что вместе с ними живет его гимназический товарищ, студент медицинского факультета Николай Васильевич Горностаев²⁰. У меня же была большая и дружная компания, сложившаяся еще в гимназические годы. Зимой мы вместе катались на коньках на Чистых прудах, где был прекрасный каток с духовым военным оркестром, весь в елочных, разноцветных фонариках, а по воскресеньям отправлялись на лыжах в Сокольники. Поэтому однажды я предложила Нине присоединиться к нам с братом и его товарищем, назначив в очередное воскресенье встречу на трамвайной остановке у Красных ворот, которые тогда еще стояли в своем первозданном виде.

В тот день из Сокольников с лыжной станции мы дошли до Лосиноостровской, закусывали в трактире с какими-то извозчиками и назад возвращались в темноте, едва передвигая ноги. Насколько я помню, ни на меня, ни на Леонида Александровича это знакомство никакого впечатления не произвело. В памяти от прогулки остался только изумительный закат с огромным красным солнцем, когда я бегала звонить из какой-то лавочки по телефону домой, что мы задерживаемся.

Вскоре после прогулки Нина пригласила меня к себе. На остановке трамвая № 31 на углу Воздвиженки и Манежной меня встретил Л.А.

со своим товарищем, Коленькой Горностаевым, и я хохотала всю дорогу - такими смешными они мне оба казались. Но впечатление от этого визита оказалось совершенно необычайным.

Никитины жили в Крестовоздвиженском переулке, в доме художника Э.Э.Лисснера²¹. Собственно, во дворе у него было два дома. В том, что выходил на улицу, на первом этаже помещалось издательство и типография "Задруга", а на втором было две студии скульпторов - А.С.Бессмертного²² и А.А.Ленского²³. К ним вела наружная застекленная лестница. В другом доме, находившемся в глубине двора, на первом этаже Никитины сняли квартиру. Сейчас я не могу припомнить, где жил сам Лисснер: вероятно, в доме, где находились студии, и где была его собственная студия, в которой сразу же по приезде начал заниматься Леонид Александрович рисунком и, главным образом, живописью. Портрет натурщицы, написанный им тогда же и очень одобренный Лисснером, пропал, как и почти все работы Л.А. Но его занятия в студии довольно скоро прекратились, потому что его не удовлетворял натурализм педагога, он начал искать собственные пути в искусстве.

Жизнь в доме моего дедушки протекала по раз и навсегда заведенному порядку. Семья была религиозна, проявление чувств не поощрялось, после смерти Сергея в доме царила не только строгость, но в какой-то мере и чопорность. Здесь все было в достатке, но лаской нас

не баловали, как не баловали вообще ничем - мы просто получали то, что нам следовало получить. Несмотря на любовь к музыке и театру, вкусы в доме были самыми старомодными. Из художников чтили только "передвижников", Маковского, Репина, Сурикова; крайне отрицательно относились ко всяким новшествам, особенно к символистам. О консервативности дедушки можно судить по такому случаю. Заметив однажды, что я читаю А.И.Герцена, он с возмущением обратился к моей маме: "Ты бы посмотрела, что читает твоя дочь!" И только благодаря бабушке его удалось убедить, что произведения Герцена теперь не только не считаются крамольными, но даже включены в обязательный гимназический курс...

Понятно, почему меня так поразила и даже уязвила атмосфера любви и общей дружелюбности, которую я встретила, перешагнув порог квартиры Никитиных. Никто никогда в нашем доме не встречал моих подруг с поцелуями, как встретила меня Мария Васильевна Никитина, мать Нины и Леонида. Ее интерес ко мне, ее участливые расспросы обо мне, моих занятиях, моей жизни, да и сама она со своей фантастической прической, с локонами, обрамлявшими ее лицо, с яркой, придуманной ею самой одеждой, - все это произвело на меня неизгладимое впечатление.

У нее была бездна вкуса, безусловный талант модельера, и все, что она делала, - касалось ли это нарядов, блюд или чего-либо иного,

где требовались выдумка и изобретательность - она делала смело и оригинально. Переехав в Москву, и будучи стеснена в средствах пенсией за умершего мужа, Мария Васильевна открыла в соседнем доме шляпную мастерскую, пригласив опытную модистку. Когда в 1918 г. я переехала жить к ним, уходя на работу, я забегала в мастерскую и надевала новую шляпку. Ее тотчас же покупали моим сослуживицы и, таким образом, я служила живой рекламой.

У Никитиных я действительно попала в другой мир, которого - я чувствовала интуитивно - мне так не хватало. И потом, когда Леонид Александрович рассказывал мне о своем детстве, вспоминая атмосферу теплоты и ласки, которая окружала их в рязанском доме с раннего возраста, мне всегда было грустно, что у меня нет подобных воспоминаний. Даже Новый год, такой радостный детский праздник, проходил у нас чопорно, и хотя елка бывала часто роскошна, взять с нее какую-нибудь игрушку или лакомство мы не смели, как не смели и попросить об этом взрослых...

Тот первый вечер прошел для меня необыкновенно интересно. Читали стихи, Л.А. показывал свои рисунки. Поразил меня и троюродный брат Никитиных - Тарас Григорьевич Мачтет, сын скучнейшего, на мой взгляд, писателя Мачтета, почти совсем теперь забытого²⁴. Он был похож на страшного гнома, и свои стихи читал заунывным голосом. Они были похо-

жи на большинство стихов того времени: "Анфилады комнат, голубые тени..."

Кажется, мы с Никитиными еще раз ходили вместе на лыжах, но снег уже таял, стало мокро. У меня шла своя жизнь, достаточно бурная и интересная. С Ниной мы продолжали видеться, но о ее брате я совершенно не думала. Знала, что летом Л.А. ездил сопровождающим грузы на платформах, а потом с матерью и сестрой жил на даче под Касимовым в с.Копанове на Оке... А осенью 1916 г. всех моих знакомых, в том числе и Л.А., со вторых курсов вузов призвали в армию и направили в школы прапорщиков²⁵. Как ни странно, при всем индивидуализме Л.А., я никогда не слышала, чтобы он сетовал на военную службу. Наоборот, считал, что она научила его дисциплине. Может быть, так произошло потому, что он попал в ту же студенческую московскую среду, да и относились к ним, вероятно, несколько иначе, чем к обычным новобранцам, и по субботам до вечера воскресенья отпускали домой.

С товарищами у него тоже сложились хорошие отношения. Он был командиром отделения, и на групповом снимке выпуска на обратной стороне была сделана надпись: "Хоть и отделенный, а симпатичный", под которой расписались все выпускники. На фронте он тоже был в довольно благоприятных условиях. Их тяжелая батарея долгое время стояла вдалеке от передовой в Польше, в замке какого-то вельможного пана в Ружонах, а когда попали в бое-

вую обстановку, то стреляли издалека, по расчетам, не видя цели и результатов своего огня...

Ученье мое в это время шло кое-как. Подобно многим моим сверстницам, в годы Первой мировой войны я работала сестрой в одном из университетских лазаретов на Никитской улице (ныне ул.Герцена) и у Никитиных не бывала.

По-видимому, в самом конце 1916 г., перед отъездом мужчин на фронт, Нина вышла замуж за Николиньку - Н.В.Горностаева, гимназического товарища Л.А., который жил вместе с ними и тоже учился в университете. Свадьба была очень скромной, венчание происходило в церкви Бориса и Глеба на Арбатской площади, давно уже теперь снесенной, и от Никитиных меня провожал Л.А.

К нам в дом он заходил и перед отправкой на фронт. Вероятно, это случилось еще в декабре 1916 г.²⁶ Расстались мы с ним совершенно равнодушно. Помню это еще и потому, что на Новый год, который встречали у нас с моей гимназической подругой Женей Будниковой, мы пошли гадать в гостиную. Бабушка сняла с пальца и дала нам свое обручальное кольцо. На блюдце насыпали золы, сверху поставили стакан с водой, а в него, на дно, опустили кольцо. Всем было весело, все знали, кого я хотела увидеть и была уверена, что увижу... Но увидела я Л.А. Ни о каком самовнушении не могло быть и речи, да никто из нас в гадания и не верил. Но полтора года спустя, когда я собралась выхо-

дить замуж, бабушка мне напомнила: "А помнишь, как ты под Новый год увидела Л.А., прибежала в столовую и с возмущением говорила: "Ну, что это за гадание - Никитина увидела!.."".

Весна и лето 1917 г. были трудным периодом в моей личной жизни. Мама с младшим братом Юрием жили в Ялте и летом мы с братом Николаем ездили к ним. Февральскую революцию я восприняла, как большинство - ожидая перемен и не слишком задумываясь о последствиях. Ее ждали давно, она, наконец, свершилась, но вокруг меня никто даже не поинтересовался судьбой царской семьи: хотели победы и конца войны. О Л.А. мне напоминала только изредка Нина, передавая от него приветы. Я знала, что он находится со своей батареей где-то в Польше, но совершенно о нем не думала.

В августе мы с Ниной держали экзамены по греческой и римской литературе у проф. Грушки. Следующим был экзамен по русской литературе у проф. А.Н.Веселовского, но когда мы приехали, выяснилось, что сдавать его нам придется вечером, и Нина пригласила меня к себе, чтобы я не ехала второй раз через всю Москву с Воронцова на Девичье поле. В прихожей их квартиры мы увидели чемоданы, спальный мешок, и Нина радостно воскликнула: "Леша приехал!" Л.А. вышел к нам с забинтованной головой: его контузило, он попал под газовую атаку немцев, во время которой приподнял

маску, чтобы отдать команду, и - отравился. Затем он лечился в госпитале, и, наконец, (как художник) был командирован на учебу в Школу краско-маскировки, которая находилась в Москве, в Петровском-Разумовском. Потом он не раз вспоминал эту встречу, говоря, как было замечательно, что именно меня он увидел в Москве первой...

Поначалу мы часто виделись с Л.А., ходили вместе с ним и Ниной на художественные выставки, из которых мне особенно запомнилась выставка скульптора С.Т.Коненкова, потому что я была в новой черной шелковой блузке, в черной юбке и на мне были гранатовые бусы: на выставке нитка порвалась, бусы раскатились по всему залу, и остальные посетители помогали нам их собирать. Потом была "Саломея" в Камерном театре и вечер Владимира Маяковского. Тогда же Л.А. подарил мне свою акварель - "Вакх и вакханки" - которую я с гордостью повесила над своим письменным столом, шокируя этим бабушку и няньку, жившую все годы с нами. А затем наступили октябрьские события, телефонная связь в Москве надолго прервалась, и в нашем знакомстве наступил очередной перерыв, вероятно, до весны 1918 года.

Тогда я искала работу, мне предложили один урок, но, когда я пришла, отец мальчиков, которым надо было преподавать, кажется, языки, нашел, что я слишком молода и потому не буду пользоваться авторитетом у своих уче-

ников. Вот тогда я решила зайти к Никитиным, чтобы предложить эту работу Нине.

С Л.А. мы встретились дружески, но без прежней теплоты. За это время у него сложилась своя жизнь. Он был демобилизован, восстановлен в университете, сблизился с двумя скульпторами, которые снимали студии во втором доме Лисснера - Аркадием Бессмертным и Александром Ленским²⁷. Вместе с артистами МХТ и его Первой Студии, с музыкантами и певцами они создали творческое объединение "Сороконожка", снимали помещения для концертов и вечеров, выезжали выступать со своей программой по клубам и готовились выпустить первый номер журнала того же названия²⁸.

На один из таких концертов пригласили и меня. Мне показалось, что в тот вечер Л.А. был занят двумя предметами - своими новыми желтыми сапогами на шнуровке и пепельными волосами пианистки О.Ф.Аренской²⁹, которыми он не уставал восторгаться. Вскоре после этого "сороконожники" решили организовать большой вечер - кафе-кабаре с буфетом, танцами, костюмами, эстрадой - в снятом для этого помещении в переулке возле Никитских ворот. Организацию буфета взяла на себя Мария Васильевна Никитина, а в качестве официанток-подавальщиц решено было пригласить Нину и меня. Мы должны были быть в черных платьях с кружевными фартучками и наколками по типу голландских чепчиков. Незадолго до вечера

Мария Васильевна позвонила мне и попросила придти, чтобы примерить такой чепчик.

Костюм оказался превосходным, был мне очень к лицу, но я задержалась с примеркой, а так как было уже поздно, Л.А. пошел меня проводить и по дороге почему-то предложил зайти в студию к Бессмертному.

Застекленная лестница вела снаружи со двора на второй этаж. Через стекла светила луна. Л.А. шел сзади меня и, когда я остановилась перед внутренней дверью, он наклонился и поцеловал мою руку. Это было впервые у нас, и я запомнила все, потому что была совершенно потрясена, впервые попав в настоящую скульптурную мастерскую. Впечатление от скульптур, от рисунков было огромным. Сам Бессмертный, обладая сильным торсом и большими руками скульптора, был на парализованных ногах совершенно беспомощен, передвигаясь только с помощью двух палок. У него я же я встретила тогда и скрипача Зунделя Мазеля, с которым мы еще долго потом поддерживали знакомство³⁰.

В памяти осталось, что домой я не пришла, а словно на крыльях прилетела. Пианино тогда уже стояло в моей комнате, и я сразу же стала играть романс Дубровского: "Ne jamais la voir ni l'entendre, ne jamais touts haut la nommer, mais toujours, toujours la defendre, toujours l'aimer..."³¹. Виктор Нерсесов, друг моего детства, который жил тогда у нас, подошел и спросил: "Что с тобой? Что случилось? Ты никогда так не иг-

рала!..". Но что я могла ему ответить? Я и сама не знала, что произошло. И, тем не менее, через несколько дней я наотрез отказалась, чтобы он сопровождал меня на вечер, сказав, что все кончится поздно, домой возвращаться по темной и неспокойной Москве опасно, а потому я переночую у Никитиных. Так и уехала одна.

Мария Васильевна была великолепна в совершенно фантастическом восточном костюме, придуманном и сшитом ею самой. Из Л.А. скульптор Ленский сделал нечто среднее между Анатэма³² и египетским фараоном, поскольку он уже тогда увлекался древним Египтом. Загримировано было лицо и торс до пояса, а на голове возвышалось какое-то сооружение вроде вытянутого блестящего черепа. Мы пошли с ним танцевать, но атмосфера на вечере была довольно свободной, мне не понравилось, как он себя держал, и я убежала от него с какими-то резкими словами в буфет. Публики набралось много, все столики в кафе были заняты, меня звали нарасхват, компании были подвыпившие, потому что буфет был прекрасный, с вином, и голова моя кружилась от успеха. Поскольку моя выручка превосходила все остальные, ко мне для охраны приставили сороконожника-"апаша". Ровно в 12 ночи в зал вошла Мария Васильевна и Л.А. - как лучшие костюмы - с блюдами "сороконожек". Прекрасная кулинарка, Мария Васильевна напекла маленькие пирожки с мясом в форме сороконожек. Это стало "гвоздём" вечера.

Кончилось все часа в четыре утра. Весь вечер Л.А. не подходил ко мне, настойчиво ухаживая за какой-то красивой, эффектной и нарядной молодой еврейкой. Но когда мы одевались, я вдруг обнаружила, что шубку мне надевает Л.А. и сам он уже одет, чтобы выходить. Наверное, на моем лице отразилось изумление, а, может быть, я что-то сказала, но он только ответил, что идет с нами. Выйдя на улицу, он крепко взял меня под руку, и с тех пор мы уже не разлучались до конца нашей жизни.

Вместе с нами к Никитиным с вечера пришли О.Ф.Аренская и В.С.Смышляев³³. В тот день у них тоже все решалось³⁴. Мария Васильевна и Нина устроили "поздний ужин", и я, наверное, заснула у Нины в комнате, но меня разбудил Л.А.. Он принес две рюмки вина, "сороконожек", и мы проговорили с ним до света... Так и остался в памяти белый шерстяной платочек у меня на плечах и остатки грима на ушах и на краю щеки у Л.А.

Через неделю, в следующее воскресенье, мы вчетвером - с Ниной и ее мужем - ходили в музей С.И.Щукина³⁵. Его особняк в глубине двора находился рядом с нами - в Знаменском переулке, который служил продолжением Крестовоздвиженского за Знаменкой. К Щукину надо было записываться заранее - он принимал только небольшое число посетителей, встречал их сам и водил по комнатам своего дома как личных гостей. Собственно, так оно и было: это был дом, в котором он жил, и

картины висели там, где их хотел видеть хозяин.

Как раздвинулся, расширился для меня сразу мир! После холодного и пустого дедушкиного дома, где не было не только картин, но даже книжного шкафа, где все было "как у всех", я попала в сказку: мягкие, пушистые ковры во весь пол, красивая мебель, на столиках и в стеклянных горках - статуэтки и фарфор, но главное - картины, везде картины столь трудно тогда еще воспринимаемых мною импрессионистов. На широкой лестнице - "Хоровод" Матисса; целые комнаты - Матисс, Ренуар, Пикассо, Гоген, Моне... Мне кажется, я была пьяна от этого чуда. Так началось мое настоящее образование, и на всю жизнь у меня сохранилась любовь и благодарность к этому музею.

Кроме музея Щукина, был еще на Пречистенке музей Морозова³⁶. Эти два музея как бы соперничали друг с другом. Впоследствии их картины перешли в Музей Изящных искусств, но многих из них я уже больше никогда не видела - наверное, их разворовали или продали за границу. Позднее музей Щукина был превращен в Музей фарфора, очевидно, перевезенного из Морозовского особняка в Введенском переулке (там были майолики и витражи работы М.А.Врубеля)³⁷, а затем и вовсе закрыт.

Мы ходили с Л.А. в музеи и на выставки, по вечерам уходили гулять в Зоопарк, просто бродили по улицам, но любимым местом наших свиданий был сквер возле храма Христа Спа-

сителя. Осенью 1917 г., когда я встретила Л.А. после его возвращения с фронта, да и позднее, он казался мне типичным декадентом. Помню, как он спорил у нас в доме с Виктором Нерсесовым - о жизни, об искусстве, о религии. Мне кажется, споры эти велись лишь для того, чтобы блеснуть умом, показать себя интереснее своего противника. Виктор защищал старую мораль, традиционные взгляды на искусство, говорил о прекрасном в литературе и в любви, тогда как Л.А. в то время переживал свой "демонический" период, увлекаясь Ф.Ницше, С.Пшибышевским, д’Анунцио, защищал все крайне левое, увлекался Врубелем и проповедовал свободную любовь... Теперь за всем этим, наносным, я смогла увидеть совсем другого человека - глубокого, чуткого и нежного.

Однако приходилось думать не только об искусстве, но и о заработке. Жить становилось все труднее. В середине апреля Л.А. и Нина поступили работать в Комиссариат Внутренней торговли возле Ильинских ворот. Я поначалу нашла работу в Управлении Северной железной дороги, но заработок там был грошовый и сама работа случайная: заведующая медицинским снабжением ослепла почти полностью, и я, приезжая каждый день на работу, должна была "заменять ей глаза". За пять часов работы в день она платила мне 30 рублей, на которые в то время уже нельзя было прожить. К весне Л.А. устроил меня к себе в отдел. Я стала получать 300 рублей, сидела у окошечка, принимала за-

явления на открытие торговых предприятий и выдавала готовые разрешения. Теперь я чувствовала себя независимо и смогла даже подарить Л.А. в день его рождения маленького сфинкса, которого прикрепила на его бумажник, как память о нашем увлечении древним Египтом, которое сохранилось в продолжении всей последующей жизни.

Однажды Л.А. сказал, что в их "сороконожьем" Обществе, официально утвержденном, ему предложили должность секретаря и теперь он может заниматься живописью и бросить чиновничью работу. Это было замечательно. Помнится, тогда же я была на двух их концертах - Е.А.Бекман-Щербины³⁸, которая играла Дебюсси, и на другом, где самое большое впечатление на меня произвел музыкальный свист А.С.Бессмертного (открывая занавес, Яроши³⁹, конферансье, сказал: "Тише! Венеция... Арлекин свистит!") и инсценировка рассказа Э.По "Боченок амонтильядо".