4

"Хождение по мукам" из Москвы в Киев. Следом за армией Григорьева. Жизнь в Одессе. Болезнь Л.А. и поездка в Крым. Весна в Симеизе. Бегство из Крыма от белых.

 

Телеграмма об откомандировании меня в распоряжение Главначснаба Наркомвоена Украины пришла в наше учреждение, вероятно, в начале марта. Документы мне оформили быстро, но выехать из Москвы не было никакой возможности. Движение на юг вот-вот должно было прекратиться на неопределенное время, уходили последние поезда, и люди буквально штурмом брали каждый вагон. Я ночевала у своей няньки, которая жила невдалеке от Курского вокзала⁴³, она ходила дежурить в очередь за билетами, но все было напрасно. В довершение ко всему, на работе арестовали Нину⁴⁴, и Мария Васильевна совершенно потеряла голову. Я не знала, что мне делать: ехать к Л.А. или оставаться с его матерью? Наконец, мы решили, что я должна ехать, а помогать свекрови обещала моя приятельница и сослуживица Мария Александровна Козырицкая.

Как я уезжала - уже не помню. Каким-то чудом брат впихнул меня без билета в пассажирский поезд, не теплушку, и с этого момента начались мои "хождения по мукам".

Купе было набито до отказа, но запомнила я только двух боевых матросов, без которых пропала бы. Мы еще не доехали до Тулы, как началась проверка билетов. Документы у меня были, что называется, "солидные", а вот билета не было, и меня неминуемо должны были высадить, как безбилетницу, в Туле. На всякий

 

случай я оделась. Пришел проводник или кондуктор, не помню, и потребовал, чтобы я выходила. Поезд был последним, я могла застрять на неопределенное время в совершенно незнакомом городе, причем безо всякой надежды... Но тут за меня заступились эти матросы: "Барышня, чи дамочка, что ж вы нам сразу не сказали? Да мы бы..."

Запуганного вконец представителя поездной власти они отправили в Туле покупать мне билет. До самого Харькова я находилась под их самой трогательной охраной и опекой, а в Харькове они перепоручили меня другому нашему попутчику, военному. Но когда мы вышли с ним на вокзал, оказалось, что Управление снабжения успело переехать в Киев, а железнодорожное сообщение между Харьковом и Киевом уже прекратилось. Мой спутник храбро заявил: "Ну, что ж. Сейчас буду добиваться номера в гостинице, и вы будете жить со мною, пока не удастся выехать". Что мне оставалось делать? Мой спутник ушел, я грустно сидела на своих чемоданах, и тут ко мне подошел какой-то молодой человек в форме. Мне кажется, он уже давно вертелся поблизости от нас. Все это я помню, как в тумане, - и то, как он меня расспрашивал, и то, как сказал: "Идемте к нам, вы будете жить с моими сестрами, а когда пойдут поезда, я помогу вам уехать..."

Это звучало уже как-то отраднее, да и что мне оставалось делать? Выбора никакого не было. Молодой человек сказал, что сейчас вер-

 

нется, ушел, а через несколько минут он прибежал с моим военным попутчиком, и они схватили мои вещи: "Скорее, скорее! - торопили они меня. - Сейчас уходит последний поезд на Киев!..".

В памяти остались только доски платформы, по которой мы бежали. Поезд состоял весь из теплушек. Из двери одной протянули руки - там ехали студенты, молодежь, - меня втащили, провожающие забросили мои чемоданы, попросили обо мне позаботиться, и почти тотчас же поезд тронулся.

"Теплушка" оказалась без печки, поэтому в ней и нашлось для меня место. Днем ехать было еще терпимо. Но мартовские ночи морозные, а на мне было только демисезонное пальтецо, фетровая шляпка и высокие ботинки. Вероятно, от боли в ногах ночью я стала тихонько плакать. На остановке кто-то выпрыгнул и пошел искать - нельзя ли меня пересадить в тепло?

Меня и мой багаж на руках перенесли в одну из соседних теплушек, где посредине вагона стояла и топилась "буржуйка". Здесь ехали солдаты с фронта. Кроме меня, в теплушке была еще одна девушка. Нас усадили ближе к печке, устроили поудобнее, и за всю дорогу мы с ней не слышали ни одной грубой шутки, ни резкого слова или какой-то вольности. Теплушка была набита до отказа, на станциях ее осаждали толпы желающих ехать, страсти кипели, но солдаты стояли стеной. Однажды, когда чуть не началась рукопашная, снаружи стали кричать,

 

что вот, де, устроились с печкой, едете со своими "шмарами"... И тут произошел взрыв. Солдаты схватились за винтовки: "Не смейте оскорблять честных девушек!" Мы с моей попутчицей умоляли их не начинать стрельбу, говорили, что не обижаемся, не надо крови... Так, уговорами, удалось остановить уже начавшуюся было схватку.

В Нежине была пересадка. С трудом втиснувшись в классный вагон со своими чемоданами, которые вместе со мной забросили в вагон солдаты, я пристроилась в коридоре. И здесь мне опять повезло. Двое мальчишек-одесситов в военной форме, которые хотели освободить для себя купе, изображая высокое начальство, устроили проверку документов. Когда дело дошло до меня, выяснилось, что они едут в то же самое Управление в Киев. Естественно, что и я, и мои вещи они тотчас же перетащили в освобожденное купе.

Приехали мы в Киев ночью. Так было хорошо после долгих мук и волнений сидеть в теплом вокзальном буфете, пить горячий кофе со свежими булочками в ожидании утра, когда можно будет идти искать Л.А. и место моей будущей работы. Я и не подозревала, что в это время Л.А. был совсем рядом со мной: он еще не перебрался в город, жил в вагоне на вокзале и в ту ночь даже приходил в этот самый буфет за кипятком.

Утром, с помощью одного из моих попутчиков-студентов, я разыскала нужный мне дом

 

на Крещатике, где помещалось Управление и жил главначснаба товарищ Лазимир⁴⁵. В девять часов утра охрана открыла вход, я поднялась и постучала. Дверь мне открыла молодая женщина в халатике, весьма критически оглядела (она оказалась женой этого Лазимира), попросила подождать, а затем провела к заместителю главначснаба Зайцеву - звали его, если не ошибаюсь, Петром Алексеевичем. Тот знал, что я должна приехать, встретил меня очень приветливо, усадил в кресло и сообщил, что Л.А. ночует в вагоне, но скоро придет.

Действительно, прошло совсем немного времени, в дверь постучали, вошел Л.А., извинился, что не вовремя, поклонился мне, явно не узнавая, и начал какой-то деловой разговор с Зайцевым. У меня сердце упало: что же он меня не узнаёт?

Выручил Зайцев, рассмеявшись и сказав Л.А.: "Ну, а свою жену вы и узнавать не хотите?.."

Потом Л.А. оправдывался, что никак не ожидал увидеть меня у Зайцева, полагая, что это одна из его бесчисленных дам.

Так мы и зажили в Киеве большой коммуной, расположившись с Л.А. в соседней, совсем пустой, но шикарно обставленной квартире, хозяева которой бежали перед вступлением Красной Армии в город. Мы, трое женщин - жена Лазимира, жена его секретаря и я - кормили человек 5-6 мужчин и еще двух детей Лазимира. После московского голода жизнь казалась роскошной и сытной: рынок был обилен и

 

дешев, торговали все магазины и рестораны, во всех кафе продавались пирожные и шоколад. Но моя жизнь была скучна и неинтересна: утром Л.А. уходил со всеми на работу, приходил в обед к общему столу и потом снова исчезал до вечера. Никакой связи с Москвой и с Крымом, где находились мама с братом, не было. Я писала и туда, и туда, но ответа не получала.

Впрочем, так продолжалось недолго: по мере того, как освобождали территорию Украины от белых, надо было налаживать учет захваченного в боях и оставшегося от них на местах военного имущества. Это было поручено Зайцеву и Л.А. Сообщение с городами тогда поддерживалось только по железной дороге, на остальной территории хозяйничали банды и неизвестно кто. Приданный Зайцеву и Л.А. поезд со штатом работников состоял из трех или четырех вагонов. Мы занимали салон-вагон бывшего премьер-министра Коковцова⁴⁶, где было большое отделение, салон, купе Зайцева, наше маленькое купе - две полки одна над другой - и туалет. Затем был вагон-канцелярия, где жили два моих попутчика-одессита, оказавшиеся под начальством Л.А., по-видимому, еще один вагон для сотрудников и вагон с пулеметной командой. Я числилась завхозом, и мои обязанности заключались в том, что по утрам я всех кормила завтраком и поила кофе, а на некоторых остановках - если удавалось - еще получала для сотрудников какие-то пайки: хлеб, сахар, однажды было даже повидло.

 

В чем состояла работа мужчин, я не помню: они уходили утром в очередной город и возвращались только поздно вечером. Очень тревожны бывали ночи, обычно с пулеметной стрельбой - кто-то нападал, от кого-то отстреливались, но вскоре я так привыкла к этому, что под конец даже не просыпалась. Днем со мною обычно оставался матрос-балтиец Якобсон⁴⁷, безгранично преданный Зайцеву и Л.А. по причине его собственной тяги к искусству: Л.А. написал и подарил ему его портрет, а Зайцев считал себя поэтом и писал стихи вроде следующих:

 

"Не люблю, не хочу женщин изысканных,

Гордо терпящих болезнь современности,

Не люблю, не хочу, уберите напыщенных

............в затхлой верности.

Эти бледные женщины - сплошная измена..."

 

В свободные минуты Якобсон учил стихи Зайцева наизусть с листочка. Наши купе были рядом и, высунувшись в окошко, я часто видела его, тоже высунувшегося и твердившего рифмы.

Как-то в минуту откровенности Зайцев рассказал мне драматическую историю своей встречи с братом. Его брат был в Белой армии. Не знаю, каким образом, но во время одного из сражений Зайцев узнал, что в наступающих частях противника находится его брат. И вот, после того, как белые были отброшены, Зайцев на поле боя среди тяжело раненых нашел своего брата, которого очень любил, и тот скончался у него на руках... Насколько этому можно было верить? Мне кажется, то была "чистая литера-

 

тура", как, впрочем, и его стихи. Во всяком случае, я этому рассказу тогда не поверила...

Появлялись разные люди. Какой-то отрезок пути с нами ехала очень красивая женщина, жена известного матроса-анархиста Железняка⁴⁸. По мере того, как фронт смещался на юг, наш поезд двигался вслед за армией Григорьева⁴⁹. Не доезжая Николаева, Зайцев, Якобсон и Л.А. куда-то уехали на машине, и мы дожидались их в Николаеве. В дороге у них произошла с кем-то стычка, они отстреливались, и Якобсон был ранен в руку. Потом, уже в Одессе, я долго водила его на перевязки и перевязывала сама. Их тревожное возвращение мне запомнилось еще и по другой причине. В тот вечер в Николаеве мы поехали на машине какого-то крупного военного, чей штабной вагон прицепили к нашему поезду, с его женой и двумя порученцами-одесситами в местный театр на "Гамлета". Не помню, чтобы я когда еще так смеялась: Гамлет метался по сцене в каком-то полуженском наряде...

В тот же вечер или на следующий день мы получили известие, что войска Григорьева взяли Одессу⁵⁰, и мужчины сразу же отправились туда на машине. Нам же пришлось ждать, потому что мост через реку был разрушен, и, едва его восстановили, мы тронулись. Было очень страшно ехать по качавшимся и прогибавшимся, наскоро положенным рельсам, сидя на ступеньках вагона и глядя вниз на далекую воду, в которую могли упасть.

 

Гостиница в Одессе, где нас поселили, находилась на Приморском бульваре. Прямо перед нами на рейде стояли корабли Антанты с наведенными на город орудиями. Все, кому посчастливилось, перед приходом Григорьева перебрались на эти суда, а кто не смог, стояли на набережной и с тоской смотрели на воду. Ночью город погружался в полную темноту, и Якобсон ходил проверять, хорошо ли мы "затемнены"; кое-где звучали выстрелы...

Странная была жизнь. Кормили нас из ресторана гостиницы, еда была изысканная, вплоть до котлет "де-воляй", но к борщу вместо хлеба подавали пирожные. Черного хлеба в Одессе не было. За хлеб можно было получить всё, что только захочешь. Кафе жили полной жизнью, однако от пирожных всех уже тошнило. Мы получали хлеб в своем военном пайке, и за него порученцы, приставленные к Л.А., мои нежинские попутчики-одесситы, выменяли для меня в одном из лучших магазинов шикарные шелковые туфельки, подобные которым я ни до того, ни потом уже не носила. По-моему, они так и не отвезли в магазин обещанную буханку - они были настоящими одесситами и не считали нужным платить, когда можно было "просто взять".

В Одессе мне удалось разыскать А.С.Бессмертного. Он жил у своих родных. Л.А. заходил к нему, но потом мы его потеряли уже окончательно. От Аркадия я впервые услышала о своей маме и брате Юрии: из Москвы в Одес-

 

су он добирался через Крым, был у моих в Ялте и рассказал им о нашей жизни в Москве.

Вообще, в Одессе происходили самые неожиданные встречи. Так, войдя однажды в кабинет Л.А., я нашла там своего бывшего гимназического учителя космографии Всеволода Сергеевича Ильина. Он был самым интересным из наших преподавателей, раскрывал перед нами широкие горизонты и знаний, и жизни, поэтому его пребывание в Одессе очень скрасило мое там существование. Ильин заходил к нам поговорить, приносил мне книги, потому что Л.А. был занят с раннего утра до поздней ночи. В соседнем с нами номере жил Зайцев с Диной, своей будущей женой, о предстоящей встрече с которой он говорил мне еще в Киеве. Скромная, простая и серьезная женщина, она оказала на него очень хорошее влияние, вырвала из пьянки, которая шла беспрерывно в номере Зайцева. Потом, уже в Москве, они навещали нас вместе с Якобсоном, когда Зайцев учился в Академии Генштаба РККА.

Л.А. был одним из первых, кто попал в Одессу следом за армией Григорьева, поэтому ему пришлось насмотреться на все ужасы зверств белых - и на "прокрустово ложе", и на пятиконечные звезды, вырезанные на груди и на спинах красноармейцев, и на то, о чем он мне даже не хотел рассказывать... Все это, а к тому же еще и выматывающая ежедневная работа, сказались на его нервной системе. Как-то утром, едва я начала мыть голову, отворилась дверь

 

нашего шикарного номера - с передней, спальней и гостиной, - обставленного красной плюшевой мебелью, и посыльный красноармеец закричал: "Иди скорей в штаб, твоему мужику плохо, велели скорее!..". С мокрой головой, в фуражке, в цветном халатике, поверх которого накинула плащ Л.А., я побежала в штаб. Л.А. был без сознания, бредил. Вызвали врача - хирурга Брускина.

Неизменный Якобсон подогнал машину, мы перевезли Л.А. в гостиницу, и тот же Якобсон, несмотря на свою раненую руку, внес Л.А. на второй этаж в номер. Брускин приходил каждый день, но ничего не мог понять. Состояние Л.А. было ужасное, становилось то лучше, то хуже. Все это было последствием тяжелого нервного потрясения. Помогали нам товарищи: кто-то приносил шоколад, кто-то помогал стирать белье, кто-то дал взаймы большую сумму денег, и мы потом долго мучились, что потеряли этого человека, и лишь много времени спустя, уже на Западном фронте, сумели его найти и отдать долг.

Брускин, прекрасный хирург, с которым мы позже встречались в Москве, ничего не понимал в нервных болезнях. Кончилось все тем, что Л.А. получил отпуск, различного рода "мандаты", и поездом специального назначения мы выехали в только что освобожденный Крым поправлять его здоровье.

Ехали долго, с остановками. В Ялте военком направил нас в какой-то бывший панси-

 

онат на набережной. В том же коридоре, где была наша комната, находился и вход в квартиру военного врача Ланде. Я знала его по своему последнему приезду в Ялту летом 1917 года - он лечил моего брата Юрия. Вызвала его к Л.А., рассказала, какие бывают припадки - с потерей сознания, обмороками, бредом, даже с галлюцинациями. Ланде был опытным, знающим и чутким врачом. В первую очередь, он потребовал, чтобы Л.А. сдал оружие. У того был чудесный карабин, расставаться с ним очень не хотелось, но Л.А. понимал, что врач прав, и отдал его на хранение в военкомат. Конечно, назад он его уже не получил...

А лекарств все равно не было. Лечила я Л.А. своими биотоками, да еще помогали чудесная крымская природа и море. На следующее утро по приезде мы побежали разыскивать маму и брата, они жили на Аутской улице, рядом с дачей Чехова.

В Ялте мы прожили недолго, неделю или две, затем переехали в Симеиз. В то время он был совершенно пуст, и нас поселили, притом бесплатно, на вилле "Сольби", у самого моря. Мы заняли ту самую комнату первого этажа, в которой три года назад жили Никитины. Была ранняя весна, уже май, но в саду цвели розы, огромное количество роз. Внизу плескалось море, и по пляжу мы ходили одни: море было еще холодным, купаться было нельзя. Питались мы по тем временам хорошо, у какого-то повара, и Л.А. начал приходить в себя, даже начал

 

рисовать. Это был период его увлечения Борисом Григорьевым⁵¹. Он многое откровенно заимствовал у него, но, к сожалению, от того времени из его рисунков - карандаш и акварель - ничего не сохранилось.

Не помню уже, как мы узнали, что начинается новое наступление белых на Крым и надо опять бежать. Сначала - к маме в Ялту. Как выбираться дальше - никто не знал. Было общее паническое бегство. Кто-то предлагал уйти с отрядом в горы. Слухи, слухи... Едва забрезжила возможность выезда, мы перебрались в гостиницу, спешили: выстиранное белье было сложено мокрым в чемоданы. Вечером пришел брат Юрий, прощание вышло грустным - он оставался в Ялте с мамой и мог быть мобилизован белыми⁵². На следующее утро мы уехали на какой-то таратайке с сомнительными попутчиками - полупьяными людьми, чуть ли не наркоманами, бежавшими от белых. Ночевали в Алуште. Наши спутники ухитрились выкрасть все наши деньги (в Ялте нам удалось продать кое-что из вещей), на них они пьянствовали всю ночь, а утром исчезли. Хорошо, что хоть таратайку нам оставили!

В Симферополе на путях стоял поезд, готовый к отправке, но ни в одну теплушку попасть не удалось. С руганью, почти с дракой, втиснулись в какой-то вагон, затем в Джанкое пересели в другой, который получили симферопольские студенты-евреи, спасавшиеся от белых. Они были страшно напуганы, беспомощны, многие плакали. А за вагон надо было драться,

 

потому что на каждой остановке их хотели из него выбросить.

Что это было за путешествие! Студенты кормили нас, делясь своими скудными запасами. На остановках Л.А. становился во весь свой рост в дверях и заявлял, что будет стрелять в каждого, кто попытается войти в вагон. Поезд трогался - и он без чувств падал на нары от нервного напряжения и от голода. Наконец, на какой-то станции Л.А. пошел к начальнику и, предъявив мандаты, переписал вагон на свое имя. Так доехали до Елизаветграда. Там на путях стоял уже готовый к отправке - последний! - поезд, для которого от нашего отцепили паровоз. Сейчас этому трудно поверить, но ехавшие в нашем вагоне студенты своими руками перегнали его по путям и прицепили к тому поезду: они спасали свою жизнь...

Когда я сейчас закрываю глаза и снова вижу то, что мелькало передо мной в открытой двери, я уже не знаю - так ли было на самом деле или что-то из этого мне снилось уже потом. Метались люди, пытаясь взобраться на крыши вагонов. Мимо, с фронта, шли бронепоезда - закопченные, с ранеными солдатами, с черными, как негры, кочегарами... Плакали и бились в истерике симферопольские студенты. Потом одна из девушек говорила, что все они поражались моему хладнокровию: но ведь надо было действовать, а не паниковать.

И вот мы едем. Долго едем. Л.А. встает на остановках, отбивая очередной натиск штурму-

 

ющих, лежит с сердечными приступами на перегонах; студенты, среди которых есть и медики, собирают все, чем можно подкормить и подкрепить его, их единственную надежду. Не будь Л.А., им не вырваться из фронтовой зоны...

На какой-то станции нас с Л.А. приглашают в "штабной" - классный - вагон, и мы туда переходим: хоть какой-то комфорт. В вагоне едут всего несколько человек, одесситы, и всю дорогу "ланца-дрицца-ца-ца!" и чечетка. Но вот на очередной остановке вместе с чайником кипятка приносят новость: наперерез поезду мчится конница Ангела⁵³. Незадолго до того мимо нас промчался встречный поезд Махно⁵⁴, теперь - Ангел, и неизвестно, можно ли доверять нашему машинисту. Ходили говорить с ним: сказал, что будет гнать, как только сможет. Все спасение в скорости, но сумеем ли мы пролететь мимо следующей станции раньше, чем те успеют перевести стрелку?

Из окна вагона видно скачущую на горизонте конницу, она приближается... Я - единственная женщина в вагоне. У всех мужчин револьверы, решено отстреливаться до конца. Я прячу все советские документы в подкладку моей фуражки, мы готовим "нейтральные", но я беру со всех клятвенное обещание, что если не удастся уйти, они застрелят меня первую: живыми в руки бандитов попасть нельзя... А что будет с нашими студентами? Они же совсем беззащитны. "Ланца-дрицца-ца-ца!.. Жги и грейся без конца!" Станция... Проскочили! В

 

окно видно, что конники влетели на станцию сразу же после нас...

В Киеве я долго-долго сидела с вещами на зеленой траве возле вокзала и ждала Л.А., который пешком отправился в наше Управление. Оказалось, что оно уже переехало в новое помещение - с Крещатика на Житомирскую. Не помню, как и где мы устроились, но вот одно из обычных чудес тех дней: за все эти месяцы мы не получили ни одного письма из Москвы, а здесь, вселившись в предоставленную нам комнату, в углу ее, среди мусора обнаружили разорванное письмо Нины к кому-то, кто жил здесь до нас. Значит, они с Марией Васильевной живы, и она на свободе...

Ожидалась новая мобилизация, здоровье Л.А. резко ухудшилось и после долгих хлопот нам удалось выехать в Москву с санитарным поездом того самого Пленбежа, в котором Л.А. когда-то работал.