5

Снова в Москве. Мачтеты. Наша жизнь в Смоленске. Штаб Западного фронта и переезд в Минск. П.А.Аренский, доктор П.Н.Васильев, С.М.Эйзенштейн. Японский язык и вызов в Москву.

К осени 1919 г. стало ясно, что Москву ждет голод и холод. В нашей большой квартире в Крестовоздвиженском переулке было сыро и холодно, топить было нечем, поэтому мы очень легкомысленно согласились на предложение двоюродной сестры Марии Васильевны, Ольги Николаевны Мачтет, переехать в ее просторную и благоустроенную квартиру

на Арбате. Сама она собралась куда-то уезжать от московских невзгод, может быть, даже в Рязань к родителям, с тем, что когда она вернется, мы все "как-нибудь устроимся". Никто из нас не подумал, что, бросая собственную квартиру, бросив и распродав кучу вещей, мы оставались, в сущности, без площади и без крова. Главное, что влекло нас на Арбат 30 - это центральное отопление. Как было наивно рассчитывать на него в ту пору! И все же - переселились, получив для себя уютную комнату Ольги Николаевны с обстановкой. Но жили мы там недолго. Едва переночевали 2-3 раза, как была объявлена новая мобилизация, и Л.А., признанный по здоровью негодным для строевой службы, только оправившись от болезни, отбыл в Смоленск, в штаб Западного фронта.

Для меня опять начались мучительные дни, полные тревоги и ожидания писем. Первое пришло сразу же: Л.А. писал, что он назначен для поручений при начальнике хозяйственного отдела и теперь отправляется в город Красный для заготовки капусты. С тем все и оборвалось.

Я работала сначала на старом месте, в Комиссариате внутренней торговли, потом перешла в Центросекцию. Жизнь в Москве была голодной, холодной и беспросветной, как все и ожидали. Ответа на свои письма я не получала, даже от квартирной хозяйки Л.А., у которой он жил вместе с двумя другими мобилизованными.

Второе письмо, а вместе с ним и вызов, пришло не раньше, чем в конце ноября, а то и в

декабре. Выяснилось, что страхи мои напрасны. Город Красный и его окрестности оказались для Л.А. лучшим санаторием. Он закупал и заготавливал капусту, все это делалось не спеша, осень стояла чудесная, он отъедался и отдыхал, разъезжая по селам, но ни он не получал моих писем, которые накапливались в Смоленске, ни сам не мог мне написать, потому что никакой почты там не было. Что же касается молчания квартирной хозяйки и товарищей, то все они со дня на день ждали его возвращения и потому мне тоже не отвечали. Теперь же Л.А. снял отдельную комнату и вызывал меня к себе.

Отъезд в Смоленск был много проще поездки в Киев. Снабженная всяческими справками и удостоверениями, я получила место в штабном вагоне. Со мною был чемодан с вещами и на вопрос коменданта поезда, что я там везу, я могла показать украшенный печатями мандат, удостоверяющий, что сопровождаю "секретные документы". Не знаю, кому все это было нужно. Моей соседкой по нижней полке оказалась очаровательная молодая женщина, которая точно так же ехала с "секретными документами" в виде шелкового ватного одеяла, под которым мы вместе спали, и большой куклы, которую она везла дочке.

Смоленск был весь засыпан снегом. Какой-то человек на вокзале вызвался нести мой чемодан. Идти было далеко - с горы на гору, мимо какого-то монастыря, по совсем деревенским улицам, утопавшим в сугробах снега. Нашли

дом, долго звонили у подъезда. Наконец послышались шаги по внутренней лестнице, дверь распахнулась, и появился Л.А., совершенно изумленный - он не слышал звонка, а просто собирался идти ужинать к своей прежней хозяйке. На радостях он отдал моему провожатому весь свой махорочный паек, чем тот был несказанно доволен.

Так началась наша смоленская жизнь.

Комнатка Л.А. была слишком мала, чтобы мы могли в ней поместиться, поэтому мы "распространились" и в столовую. Хозяева жили через коридор, там же стояла печь, на которой я готовила пищу. Хлеба было вдоволь, и я целыми днями жевала черный хлеб, присыпанный сахарным песком, отъедаясь после московской голодовки. Потом хозяйская дочь устроила меня работать в Потребительское общество - на базаре, недалеко от собора, куда из окрестных деревень приезжали крестьяне на санях продавать замороженное кругами молоко. Молока было много, оно было дешево, и случившийся летом 1920 года на базаре пожар бабы заливали молоком из бидонов.

После работы я заходила в штаб за Л.А., обедала у него в столовой, затем мы шли в "будку" - выпить еще топленого молока. Л.А. получал повышение за повышением - сначала он стал помощником коменданта, затем начальником хозяйственного отдела штаба. Комендант, славный малый, любивший говорить подчиненным - "Что есть комендант? Комендант - это

статуй!", подразумевая, что комендант должен быть образцом всяких доблестей и добродетелей, - переехал в другой дом и уступил нам свою квартиру: комнату с отдельным входом, с чугунной печкой, с кроватью, на которой был пружинный матрац, с диваном и телефоном. Это была уже роскошь. Квартира находилась рядом со штабом, а я в это время уже работала в штабе делопроизводителем или письмоводителем в отделе связи.

В эту новую нашу квартиру Л.А. однажды привел странного человека, похожего на индуса - в защитной форме, штанах, закатанных до колен, в сандалиях на босу ногу. Это случилось летом 1920 г. Человек стоял без шапки и улыбался. "Не узнаешь? - спросил меня Л.А. - Ведь это Павел Антонович Аренский!" Меньше всего я готова была встретить в Смоленске одного из "сороконожников". Аренский был тоже мобилизован и работал в политотделе штаба. С этого дня он стал нашим постоянным гостем. У нас был уют, он засиживался допоздна в уголке и писал, писал... Вдали от непосредственного фронта мы обрастали не только уютом, но и друзьями.

Правда, не все было так хорошо.

Как-то в воскресенье я задумала большую стирку, чтобы обстирать всех наших мужчин, тем более что во дворе у нас находилась прачечная. Затея эта обошлась мне дорого: на следующий день я слегла с ужасными болями в ногах. Вызванный ко мне штабной врач Петр Николаевич Васильев⁵⁵

ничего не мог определить: ноги распухли, боли были ужасными. Васильев был в отчаянии, говоря: "Ну, какой я врач? Я же ничего в болезнях не понимаю. Я могу только отрезать руку или перевязать рану..." Наконец, он решился вызвать для консилиума местных врачей. Пришли два старых солидных еврея. С постели мне было видно, как после осмотра они степенно ходили взад и вперед по двору, о чем-то переговариваясь и покачивая головами. Вскоре пришел Васильев с растерянным лицом и совсем виноватыми глазами. Потом, когда все прошло, мы много смеялись, вспоминая этот случай. Оказывается, поскольку я заболела после стирки, он лечил меня от почек - профессиональной болезни прачек, тогда как у меня был острый ревматизм с осложнением на сердце, дававший о себе знать еще долгие, долгие годы потом...

В июле началось наше наступление на Польшу, был освобожден Минск, и штаб переехал туда. Я с трудом передвигала ноги, поэтому видела город очень мало. По рассказам Л.А., он был очень сильно разрушен, но в целом в Минске жилось значительно лучше, чем в Смоленске. Купить практически можно было все, и цены на первых порах после нашего переезда были баснословно низкие, повышаться они стали позднее⁵⁶. Минский базар, на котором торговки-еврейки хватали проходивших за полы пальто или пиджаков, был богаче смоленского. Это был сплошь еврейский город, всюду звучала характерная речь.

В одну из своих редких прогулок я забрела на берег речки, протекавшей через Минск, и увидела большое скопление людей. По обоим берегам чинно стояли евреи в длиннополых сюртуках, в котелках, с бородами и пейсами, с раскрытыми молитвенниками, по которым они что-то читали. Потом мне объяснили, что это был "плач на водах Вавилонских" - один из еврейских праздников, проходивший под открытым небом...

Для нас с Л.А комендант подобрал квартиру в одном из лучших домов на центральной улице, принадлежащем зажиточной еврейской семье. Первое, что мы увидели на двери подъезда, была огромная записка: "Квартира занята для Начальствующих Лиц Штаба армий Западного фронта". Предупредительность, с которой нас встретила семья хозяев, описать невозможно. Авторитет "Начальствующих Лиц" поднят был еще и тем, что на квартиру с вокзала нас привез на своей машине Потемкин, адъютант главнокомандующего М.Н.Тухачевского⁵⁷. Это было сделано отнюдь не по службе, а по причине нашего личного знакомства и моего болезненного состояния. После всех ужасов войны напуганное еврейское население было радо принять любых "Начальствующих Лиц", представлявшихся ему гарантией какой-то защиты. Но чем обернулось для нас такое радушие!

Когда на следующее утро Л.А и его двоюродная сестра Маруся, жившая после смерти своей матери в нашей семье⁵⁸ и вместе с нами

переехавшая в Минск, ушли на работу, я осталась одна. Дверной проем в соседнюю комнату закрывала портьера. Теперь она была слегка отодвинута в сторону, и через образовавшуюся щель на меня смотрели сверху вниз: папа, мама, дочка, еще одна дочка и совсем внизу сынок. Едва только они убедились, что я проснулась, как началось: "А не сбегать ли для пани на рынок? А не вскипятить ли пани чаю? А не хочет ли пани молока? А не нужна ли пани зубная щетка?..". Пять пар глаз неотрывно следили за каждым моим движением, сопровождали каждый мой шаг и, кажется, даже через дверь уборной осведомлялись, не нужна ли мне бумажка... Это было неописуемо и невыносимо. Я стискивала зубы, чтобы не закричать на них и потребовать оставить меня в покое. Поэтому, когда позже комендант зашел спросить, хорошо ли мы устроились и не нужно ли чего, я категорически заявила: "Куда угодно, в самую плохую квартиру, но только в русскую семью!..".

К вечеру нас переселили.

В целом Минск я видела только из машины Потемкина, который как-то возил меня по городу, но ничего из увиденного тогда не запомнилось. Впрочем, нет. На какой-то площади или перекрестке улиц мы услышали крик, и Потемкин сказал шоферу остановиться. К машине, отдуваясь, подбегал толстенький человечек в соломенной шляпе, совершенно нелепо смотревшейся в прифронтовом городе. "Это Демьян Бедный, надо его подобрать", - объяс-

нил мне Потемкин. Забравшись в машину, пролетарский поэт⁵⁹ отдувался, что-то рассказывал, объяснял, но все это было не интересным и не запомнилось.

В Минске мы познакомились с Сережей Эйзенштейном⁶⁰. Его привел к нам в дом П.А.Аренский. Наша новая трехкомнатная квартира располагалась в прекрасном особняке с садом, хотя окна комнат выходили на улицу. В большой гостиной стояли огромный диван-тахта, стол и рояль. По вечерам к нам собирались москвичи - здесь был хоть какой-то уют, чай с хлебом и сахаром, музыка. Аренский читал свои стихи и переводы, прекрасно играл П.Н.Васильев, говорили об искусстве и литературе. На одном из таких вечеров и появился Эйзенштейн - среднего роста, очень худенький мальчик с большой пышной шевелюрой, говоривший ломающимся голосом молодого петушка. Хотя он потом специально занимался, голос этот так и остался у него на всю жизнь, а вот из худенького мальчика он довольно скоро превратился в очень толстого. Он носил белый китель и фуражку со значком Горного института, откуда был мобилизован⁶¹. Вначале он, кажется, работал на строительстве каких-то укреплений, затем попал в политотдел штаба, где рисовал агитплакаты, и там познакомился с Аренским. Рисовал он всегда хорошо, очень выразительно и шаржированно, но по-настоящему художником никогда не был, чего-то ему не хватало. Мы с ним были одногодки, младшие

во всей этой компании, и быстро сдружились, так что Сережа чувствовал себя у нас, как дома.

По вечерам окна нужно было закрывать снаружи ставнями, а изнутри закладывать болтами. Я выходила на улицу, а закладывать болты стало обязанностью Сережи. Делал он это всегда, словно разыгрывал некую пантомиму, и заявлял, что специально прикомандирован ко мне для закрывания ставней и колки сахара. Действительно, сахар в пайке выдавался огромными глыбами, и надо было иметь большую силу и сноровку, чтобы эти глыбы расколоть на крохотные кусочки для чаепития вприкуску.

Много было вообще розыгрышей и веселья. Например, приходил вечером Васильев и предлагал послушать новый перл стихотворного искусства, который ему прислали в медпункт для повсеместной расклейки, после чего становился в позу и торжественно читал подпись под плакатом: "Кипячёнку пил бы воду - не болел бы брюхом сроду!" Помню, выписывая какой-то рецепт, он повторял: "Крематум - спл, крематум - спл... А что такое - "спл"?"

Но больше всего он любил поддразнивать меня по поводу случая, в ту пору совсем для меня не смешного.

В Минске Л.А. заболел возвратным тифом. Я просыпалась ночью от его бреда, вскакивала, бежала к нему, а у него в ногах и в изголовье сидели огромные крысы. Я их гнала и бежала в большую комнату, где на диване тоже метался

и бредил приехавший к нам в командировку из Москвы мой брат Николай. В маленькой комнате лежала больная Маруся, и я разрывалась между ними, едва передвигая свои еще больные ноги. Крысы же никого и ничего не боялись. И вот однажды, поднявшись ночью, я обнаружила, что на груди у Л.А. вздулись большие пузыри, налитые какой-то желтой прозрачной жидкостью. В ужасе я бросилась звонить доктору Васильеву, он тотчас же примчался. Слава Богу, это оказалась просто потница, а желтая - потому что была еще и желтуха... Этот мой ночной звонок Васильев долго изображал, примерно, в таких вариациях: "Петр Николаевич? Скорее, скорее, Петр Николаевич! У Леонида Александровича желчь через кожу вытекает!..".

Когда брат поправился, выяснилось, что он привез очень любопытные новости. По-видимому, ему сообщил их знакомый Аренского и Л.А., японовед Н.М.Попов-Татива, принимавший участие в издании "Сороконожки"⁶². А именно: что при Академии Генштаба РККА создано Восточное отделение, на котором есть японский факультет, и если сдать экзамены по языку, то можно получить откомандирование на учебу в Москву. Аренский собирался ехать в командировку, и ему поручили все это выяснить.

Вернулся он крайне воодушевленным. Приняли его на факультете хорошо, специалисты, как видно, были нужны, у нас на фронте дело шло к заключению мира, поэтому Аренского нагрузили учебниками и тетрадками, по кото-

рым следовало готовиться. Все мы - и я в том числе - засели за зубрежку. Надо было вызубрить сколько-то десятков иероглифов и определенное количество слов. Через две или три недели пришел вызов на экзамены, мужчины поехали, и хотя, как оказалось, произношение было совершенно неверным, следом пришел вызов на откомандирование Аренского, Никитина и Эйзенштейна в распоряжение Академии Генштаба⁶³.

Мы уехали в конце сентября, а вернее - бежали последним поездом из Минска, который был захвачен контрнаступлением белополяков⁶⁴.