14

Важины. Театр "Свирьлага" и его актеры. Из меня делают актрису. Стихи Л.А. .

 

Село Важины стояло (да и сейчас, вероятно, стоит) при слиянии реки Важенки со Свирью, раскинувшись, таким образом, на трех берегах. С одного на другой берег Свири надо было добираться лодкой - река здесь широкая. Там, на противоположном берегу, находилась санчасть, куда я должна была явиться.

По пути поинтересовалась: а где здесь театр? Оказалось, что там же.

Приезд этапа - всегда событие. Вот и тут, подплывая к мосткам, увидела, что к нам бегут люди и среди них - уже знакомые мне по театру актеры. Очевидно, они постарались разыскать и Л.А., но я сейчас ничего не помню - слишком тогда волновалась, тем более что меня встречала жена нашего бывшего главврача в Сегеже, доктора Вербеля. Она отвела меня в дом, где мне предстояло жить, а потом мы купались в реке, и я отмывалась после долгой дороги. Интерес ее ко мне был вполне определенным: кто-то принес ей по "лагерному ра-

 

дио" весть, что я играю особую роль в жизни ее мужа, но мы с ней тут же объяснились, и все встало на свои места.

До сих пор я не знаю, за что отбывали свой срок Вербели. В лагере не положено спрашивать - "за что сидишь?" - можно только поинтересоваться: по какой статье? Сам Вербель был хорошим врачом и организатором, очень хорошим человеком, но малокультурным и малоинтересным собеседником. В лазарете - я уже писала - его все любили, но он был почти всегда "под градусом", причем так, что я не могла различить, когда он в подпитии, а когда - трезв. О себе он любил говорить "несчастный я человек"; говорил, что они с женой сидят "из-за собак", из-за ссоры с соседями. Жена его была красавицей, но человеком, кажется, паршивым; во всяком случае, их личная жизнь поломалась, и уже в Лодейном Поле Вербель женился на молоденькой медсестре, когда оба они отбыли свои сроки. Его новая жена до ареста была женой какого-то лютеранского пастора - тогда такой молодежи в лагерях было очень много...

С первого же шага я поняла, что жизнь в Важинах много свободнее и легче, чем в Сегеже.

Важины были богатым селом. Избы там большие, двухэтажные. На второй этаж вел широкий бревенчатый взъезд, по которому можно было въезжать на телегах: там находился сеновал, чуланы, хранился различный хозяйственный инвентарь. В нижнем этаже зимовали. По весне, в разлив, этаж этот порой заливала

 

вода, и наша хозяйка уверяла, что бывало, когда половодье пройдет, в своих огромных печах им случалось находить заплывшую туда рыбу... К слову сказать, когда, встретив свою московскую знакомую¹⁷¹, я получила разрешение поселиться вместе с ней на частной квартире в чистеньком двухэтажном доме на краю села, жили мы именно в нижнем, первом этаже, который состоял из двух комнат и кухни. В каждой из комнат помещалось четыре или пять человек.

Лагерь только еще создавался, все было не устроено, поэтому разрешали жить в домах, а на работу ездили на другой берег. Ходили мы без "свечек", то есть без вооруженного конвойного; не было никакой ограды, через поле за деревней начинался лес.

Нам, приехавшим, устроили нечто вроде экзамена. В лагере, по-видимому, был избыток медсестер, настоящей квалификации у меня не было, поэтому в лазарет взяли только Ингеборг из Майгубы, поскольку она до ареста училась в медицинском институте, а меня передали в распоряжение УРЧ, то есть просто на работу в канцелярию - разбирать и сортировать письма. Меня это вполне устраивало.

А потом произошло очередное чудо: Л.А. получил официальное разрешение меня, как свою жену, перевести на работу в театр. В Свирьлаге проходило очередное послабление режима - все же кругом люди, и к Ленинграду близко, - поэтому из УСЛОНа туда направляли с большим отбором. Я же была в ужасе: за

 

всю свою жизнь я никогда не выступала, даже в гимназии никогда не играла в любительских спектаклях, и вдруг - театр! Л.А. умолял меня пересилить себя, согласиться ради него, чтобы быть вместе, и я - согласилась.

Клуб, в котором размещался театр, и где проводили целые дни за делом и за бездельем актеры, располагался на том берегу Свири, где я поселилась. Судя по всему, он занимал бывший помещичий дом. В палисаднике перед домом цвели маки. Тамошнее театральное начальство встретило меня приветливо - администратор очень хорошо относился к Л.А., а, вероятнее всего, он был просто хорошим человеком, к тому же сам успел пройти через лагеря. Я бледнела, краснела, смущалась, не знала, как себя держать, но все обошлось - меня приняли на работу. Потом Л.А. повел меня знакомиться с труппой.

Женщины сидели в саду за домом - три молоденькие девушки, почти девочки, и очень пожилая грузинка, по-видимому, крашеная, которая чинила ковбойку. Рубашка эта и привлекала мое внимание: она мне показалась почему-то очень знакомой... Пока я ее разглядывала, грузинка очень приветливо меня приняла, усадила рядом и стала объяснять, что она чинит рубашку своего любовника... Девчонки покатывались от смеха, слушая ее монолог, а я вдруг поняла, что это рубашка Л.А. И это так меня тронуло, что я на всю жизнь сохранила к ней чувство признательности и благодарности за

 

заботу о Л.А. Ну, а девчонки, продолжая хохотать, объяснили мне: "Она ведь не знает, что вы - его жена! Только не обращайте внимания на ее слова, она всех зачисляет в свои любовники!"

Сейчас уже не помню, чем завершился этот инцидент, но смеха было много, и Л.А. еще долго поддразнивали этим "романом".

Эльга Константиновна Вирджини-Стенли, как звали ее, была очень своеобразной женщиной. Ей было около 60-ти лет, и, как все грузинки в таком возрасте, выглядела она старой, но элегантной. Она красила волосы, губы, щеки, говорила (и пела) грубым, прокуренным махорочным голосом, и такими же махорочными были ее пальцы. Но она утверждала, что она - итальянка, что ее муж был скрипач, сама же она всегда была актрисой. Вероятно, последнее соответствовало истине, потому что играла она очень профессионально, особенно любила принимать позы, чтобы показать свои красивые ноги, и обижалась, что ей не дают роль молодых героинь. Удивительный она была человек: ей не так было важно завести настоящий роман, как убедить всех, что он у нее есть. И чего только она ни придумывала, как только ни морочила нам головы, чтобы мы в это поверили! А пела она хорошо, задушевно, была очень музыкальна и могла подобрать аккомпанемент на гитаре и на рояли.

В театре оказалась еще одна наша приятельница, рассказчица Елена Георгиевна Ада-

 

мова, которая тотчас же взяла меня под свое покровительство.

Труппа готовилась к поездке, шли репетиции. Меня вводили в спектакль "Кто виноват?", который я видела во время своего первого приезда в Майгубу, в роль иностранки-шпионки: десять слов, один выход. Играла я с актером Поповым. Он был не только бесцветным актером, но и бесцветным человеком - не артист, а статист, какой-то купеческий сынок. По ночам, когда мы поздно кончали, Л.А. провожал меня домой, потому что там, где жили актрисы, места для меня не было, и я продолжала жить на окраине Важин. На несколько минут мы могли задержаться возле нашего палисадника: именно на несколько минут, потому что никто не знал, откуда и когда могла нагрянуть охрана с проверкой.

Свидания такого рода строго запрещались, нельзя было рисковать оставаться даже "рядом". Охрана приходила ночью на квартиры, проверяла, все ли дома, делала обыск в вещах - "шмон". Мне было трудно жить в такой обстановке, я чувствовала себя не в своей тарелке, к тому же еще и самозванной актрисой. Но мы были вместе, каждый день могли видеть друг друга, - ради этого можно было идти на любые жертвы. Вот почему мы с Л.А. никогда не нарушали никаких правил и запретов. Он не заходил ко мне домой, и мы никогда не уходили посидеть где-нибудь на бревнах. Слишком нам было дорого то, что мы имели, и страшно было все это по неосторожности потерять.

 

Зато как удивительны, как драгоценны были гастрольные поездки, дарившие нас иллюзией свободы! Помню один такой вечер, осенний и теплый, когда мы вдвоем с Л.А. долго бродили по чужому, зеленому, ночному городку... А, вернувшись после этого в Важины, начали готовиться к переезду театра в Лодейное Поле.

В лагере Л.А. писал много стихов. Еще будучи в Майгубе, он написал и прислал мне с Яшкой стихотворение:

 

Розовым и бирюзою

Зеркалит озера гладь...

Так хорошо над водою

Здесь в тишине стоять

И мечтать -

О тебе и о счастье с тобою...

 

С тем же Яшкой я переслала его обратно, написав на обороте своей фотокарточки, с которой Л.А. потом не расставался. А история этой фотографии была тоже необычна.

Фотографировались мы вместе с Сашей Смоленцевой, получив на то специальное разрешение от начальства. Не помню, почему это было сделано (м.б. за нашу хорошую работу?) и что это был за фотограф - вольный или из заключенных. Жил он в двух или трех километрах от лагеря, в избушке на берегу реки, и добираться до него было сложно - приходилось прыгать с кочки на кочку с длинными шестами. Он снимал нас на одну пластинку и так ее отпечатал: одна сидела на носу лодки, другая -

 

на корме. Потом мы разрезали эту фотографию пополам, и у обеих нас эти половинки сохранились до сих пор. На мне так называемый "бушлат". После моего возвращения из лагеря его носила моя мама, а еще позже, в годы войны, из него была сшита шубенка моему сыну.

Сохранилось у меня и еще одно стихотворение, написанное Л.А. в Важинах зимой 1931/32 года, когда он попал в госпиталь из-за внезапно свалившейся на него глухоты, возникшей как осложнение после тяжелого гриппа на базе старой контузии:

 

В белом инее

Деревьев белых линии

Словно пламя ледяных пожаров,

И как тени

Мраморных видений

Белые халаты санитаров.

Саван белый

Мир обледенелый

Покрывает, как фатой венчальной;

В белой радости

Слышен благовест

Свадебный и погребальный.

В этом белом

Отголосок смелых

В жизнь из смерти рвущихся усилий.

В белых стенах

Столько пленных

Этой белизны не выносили!

 

Третье из запомнившихся мне стихотворений было написано в 1932 году, когда мы жили уже в Лодейном Поле, "на свидании". Это означало, что мы могли снять комнату у местных

 

жителей и жить там вместе, выходя на работу. Такие свидания давали заключенным в качестве награды "за примерное поведение". Поскольку же театр находился на "блатном" положении, Л.А. несколько раз получал разрешения на "свидание" со мной, даже когда я работала в театре. Когда срок истекал, просили продлить, иногда так выходило до месяца. Каждый раз это был необычайный праздник и счастье.

Во время одного из таких "выходов на свободу", вероятнее всего, весной 1932 года, в Лодейном Поле, Л.А. написал следующее стихотворение:

 

Этот вечер весенний так таинственно прост,

Тени длинные тихо легли.

Может быть в этот час на одной из звезд

Вспоминают о прошлом Земли.

 

И гиганты далекой звезды голубой,

Для которых песчинка Земля,

Унесенные в прошлое странной мечтой

Раздвоились на "ты" и на "я".

 

И так странно подумать, что может быть я -

Только отблеск далекой мечты,

И что в розовой дымке заката Земля

Лишь пригрезилась мне, как и ты!