- 190 -

16

. "Ссылка" в Затон. Работа в больнице. Лагерные тревоги. "Крысолов", "Фармацевт" и другие.

 

Затон был частью Лодейного Поля, местом, где Петр Первый строил свои ладьи. Теперь здесь выстроили большой концлагерь. Его начальник, Николай Николаевич, из отбывших срок, давно хотел устроить у себя театр. Наше появление было для него подарком судьбы: все сразу - главный режиссер, художник, примадонна... Но до театра так дело и не дошло. Сначала нас, как положено, поместили в карантин, который размещался в больших палатках в специально выгороженной части лагеря. Первые дни было ничего, но подступала осень 1932 года, и вскоре пошли дожди. Наши палатки не протекали, а проливались, было мокро, отчаянно холодно, поэтому нас, женщин, перевели в постоянно отапливаемую палатку. Мужчины оставались в своей дольше, у них она была более крепкой, но на работу ходили все. Калугин, Ася и Л.А. работали в деревообделочном цехе, делали детские игрушки-пирамидки, меня же на следующий день по прибытии взяли медсестрой на здравпункт.

Калугина и Асю довольно скоро вернули в театр, а мы с Л.А. так и застряли в Затоне, рядом с городом. Поначалу я жила в общей женской палатке - огромной, отапливаемой, с нарами вагонной системы, но мне было очень трудно бегать в нее из санчасти на все обязательные проверки. Поэтому очень скоро мне разрешили жить в маленькой комнатке при

 

- 191 -

здравпункте, где, кроме меня, жили санитарка Лида и младшая сестра, молоденькая мадьярка Маргарита. Переселяя меня, комендант объявил, что поступил приказ по лагерям, согласно которому мы теперь можем открыто видеться с Л.А., однако мы старались такой возможностью не злоупотреблять.

Л.А. был рад работе на фабрике, где он мог отдохнуть от театральных дрязг, склок, от постоянного пребывания в чуждой и, мягко говоря, мало приятной среде. В том же цехе с ним вместе работал другой художник, Соколов, имя которого я забыла. У них были свои профессиональные интересы и темы для разговоров. В свободные минуты Соколов ухитрялся даже писать, у него были с собой краски. А делал он прелестные миниатюры. До сих пор у меня хранится его подарок - деревянный овал-вставка для броши, на котором масляной краской тончайше написан слон с ездоком и несколько фигурок спереди и сзади - это мы, "уСЛОНовцы".

У меня на здравпункте работы было много, была я занята целый день, но этим не тяготилась, работала радостно, отдаваясь всей душой, понимая, что делаю нужное и полезное людям дело. От нас ведь многое зависело. Вероятно, только теперь я осознаю, как много возможностей делать людям добро было у простой лагерной медсестры. И однажды это позволило мне в прямом смысле слова спасти Л.А.

Началось с того, что на здравпункт прибежал Петя из УРЧ, тот самый, парандовский, с

 

- 192 -

которым мы встретились в театре на Майгубе весной 1931 года, а затем уже здесь, в Затоне. Он сообщил, что с Л.А. произошло несчастье, надо срочно принимать какие-то меры, потому что его с кем-то перепутали, и пришел приказ (он был в руках у Пети) на отправку Л.А. в карцер "за возвращение в лагерь в нетрезвом виде". Принимать меры нужно было действительно молниеносно, потому что если бы Л.А. оказался в карцере, приказ был бы занесен в его лагерное "дело", а самого его автоматически направили бы "на общие работы", то есть на молевой сплав, где люди умирали от истощения или просто гибли в результате несчастных случаев. Кроме того, это означало лишение всех накопленных "зачетов", благодаря которым я, например, вместо трех лет пробыла в лагере (вместе с тюрьмой) только два с половиной года.

Петя убеждал меня идти прямо к начальнику лагеря, но я решила иначе. Как медсестра, я могла беспрепятственно ходить по всем общежитиям и рабочим местам. Первым делом мы нашли Л.А. и поставили его в известность о случившимся, чтобы он был готов, а затем каким-то образом выяснили, что виновником происшествия был его однофамилец, тоже Никитин, возчик. Вот тогда я и пошла к непосредственному начальству Л.А. - к старосте его барака. Всех этих старост я ведь тоже лечила и выручала, когда это было необходимо, а через них (и через нас) всегда можно было облегчить чью-то участь. Здесь уже все было сде-

 

- 193 -

лано и вправду моментально, и приказ был изменен...

Нашего первого заведующего здравпунктом я совсем не помню: очевидно, его очень быстро от нас перевели или у него закончился срок. За него остался фельдшер, потом и тот исчез. Прислали нового заведующего, которого мы прозвали "Крысоловом", так как его специальностью была борьба с мышами и крысами, в медицине он ничего не понимал. Хорошо, что он сам это сознавал и не пытался скрыть. Когда на пункт привезли женщину, которая должна была вот-вот разродиться, так что уже нельзя было ее везти в главный лазарет, он в ужасе бросился ко мне: "Что делать? Что будем делать?" - "Прежде всего, уходите, и не мешайте", - сказала я ему, и он покорно ушел. Роды принимали мы с новым лекпомом, студентом-медиком. Они были необычны тем, что ребенок родился "в рубашке", а так все прошло хорошо и гладко. Я сообщила "Крысолову", что все благополучно и теперь его очередь идти похлопотать у начальства, чтобы для пеленок выдали простыню из старого белья, а в столярном цехе сделали бы люльку. Но он только замахал руками: "Нет уж, пожалуйста, вы сами, вы лучше все сделаете..."

Вскоре "Крысолов" исчез. Вместо него нам прислали хорошего, знающего и интеллигентного врача У. Он ходил в морской форме и, по-видимому, был флотским врачом, но администратором никудышным и к тому же наркома-

 

- 194 -

ном: работал только под морфием. Все мы с ним подружились - и я, и Л.А. Даже Новый 1933 год ухитрились встретить по-семейному в нашей маленькой комнатушке при здравпункте: доктор У., студент-лекпом, мы с Л.А., младшая медсестра Маргарита, заведующая аптекой, и санитарка Лида. Пили разбавленный спирт, подкрашенный знаменитым "Окси-кокси" (клюквенным экстрактом), и было нам хорошо и уютно.

А затем наступил один из самых страшных моментов нашей тогдашней жизни с Л.А.

Однажды он пришел к нам на здравпункт с жалобой на плохое самочувствие и на желудок. Доктор У. его осмотрел, ничего тревожного не обнаружил, но предложил, поскольку зубной врач по каким-то причинам в эти дни не принимал, положить в его кабинет Л.А.: пусть немного отдохнет... Желудок стали лечить обычными средствами, полагая, что виной всему были какие-то недоброкачественные продукты в столовой, тем более что в течение дня из того же цеха к нам поступило два человека с желудочными заболеваниями, а затем - еще двое.

Вечером, как обычно, я вела амбулаторный прием и попросила Лиду, санитарку, выполнить все необходимые процедуры с Л.А. Наверное, в середине приема она зашла сказать, что все выполнила, все в порядке, причин для беспокойства нет, и подменила меня, так как пришел лагерный парикмахер, навещавший нас по определенным дням один раз в месяц. Я по-

 

- 195 -

бежала в нашу комнатку подстричься, а, возвращаясь на прием, заглянула к Л.А.

В зубном кабинете было холодно, но он лежал, сбросив с себя одеяло, и говорил о каком-то автопробеге. Меня он уже не узнавал. Взяла пульс - пульса почти не было. Я крикнула Маргарите, чтобы та несла шприц с камфарой, горячие грелки к ледяным ногам, позвала главврача... Все это не дало никаких результатов, и тут мы поняли, что у Л.А. - и у других четырех больных - тяжелое химическое отравление. Срочно нужен был физиологический раствор, еще что-то... Студент-лекпом бросился к начальнику нашего лагеря Рубцову. Тот немедленно позвонил в центральный лазарет, поднял всех на ноги, на конюшне велел закладывать в сани своего личного рысака. Когда на нем подъехали к лазарету, там все уже было готово, и через полчаса к нам приехал доктор Крылов с физиологическим раствором. Поставили капельницу, сердце постепенно заработало, и Л.А. спокойно заснул.

Одновременно все то же мы делали и с другими больными, отравившимися, как и Л.А., какой-то краской в цехе, но спасти удалось только одного из них, трое остальных умерли.

Сама я всю ночь просидела рядом с Л.А., но было уже не так страшно. Часов в восемь утра о его состоянии пришел узнать сам Рубцов, принес бутылку какого-то хорошего портвейна (низкий ему поклон за всю его человечность!), а следом за начальником явились его заместитель

 

- 196 -

и комендант. К вечеру следующего дня Л.А. был уже вне опасности, и я пошла в свою палату, где все это время меня заменял санитар. С какой теплотой, с какой участливостью встретили меня больные, которым уже все было известно, как расспрашивали о состоянии моего мужа, как подбадривали меня! На мой вопрос, все ли процедуры они получили, хотя я не сомневалась в аккуратности санитара, все дружно ответили, что все в порядке, и только один, самый молодой попросил: "Все, сестрица, хорошо, и растирал он меня, как надо, а все-таки вашими руками лучше получается!..".

Вспоминая эти случаи, я благодарю судьбу, что она и меня отправила в лагерь с Л.А., дав мне возможность его спасти. Ведь был еще и третий случай, позднее, но о нем - в своем месте.

Спустя какое-то время вместо доктора У. к нам прислали нового заведующего, московского фармацевта. В лагерь он попал уже вторично, хорошо ориентировался в обстановке, поэтому сразу же по прибытии пришел к нам на здравпункт и попросил освобождение, так как всех прибывших посылали на общие работы. И вот, по-моему, единственный раз в моей жизни, именно его я забыла записать в список освобожденных - вероятно потому, что он обратился прямо к У. Надо отдать ему должное - он никогда не мстил мне за это, да и сказал об этом моем упущении лишь много времени спустя. И вообще, кроме хорошего, я ничего от него не видела.

 

- 197 -

Реорганизация нашего здравпункта началась сразу, как только он был к нам назначен. Он получил большое просторное помещение для амбулаторного приема, перевел в него амбулаторию, и заведовать приемом поставил санитарку Лиду. Для нее это было плохо только тем, что из нашей маленькой комнатки при здравпункте ей пришлось перебраться в женское общежитие. Теперь три комнаты отошли под стационар - две мужских палаты и одна женская - а меня назначили его заведующей. Сестру Маргариту к тому времени перевели на работу в главный лазарет, и вся беготня по большому лагерю, все срочные вызовы и санитарные вопросы легли на плечи лекпома-студента. Бывшую нашу комнатку переоборудовали в кухню, завели собственного повара-евангелиста и открепились от общей столовой. Теперь этот повар, которому мы сдали свои карточки, получал наш сухой паек и пайки больных.

Новый заведующий предложил мне прикрепить к нашей столовой и Л.А., так что тот приходил ко мне питаться, в мою отдельную комнату-крошку, в которой раньше наш лекпом принимал венерических больных, ухитряясь и здесь прирабатывать на пациентах. Теперь эту комнатку вымыли, побелили, поставили в ней печку, мой приятель-радист провел мне трансляцию и повесил репродуктор, так что я могла теперь слушать музыку каждый вечер. Туда ко мне теперь по вечерам мог приходить Л.А.

 

- 198 -

Встречи наши были узаконены, окно завешивалось одеялом, и все же оставалось что-то, что постоянно давило нас, не позволяя чувствовать себя свободно. Мысль - "а вдруг..." - никогда нас не покидала, всегда держа в напряжении и безотчетном страхе. Так однажды вечером пришел помощник (или заместитель) начальника лагеря посмотреть, как мы устроились. Ничего не было бы страшного, если бы он увидел у меня Л.А.. И все же я быстро заперла комнату и повела его показывать здравпункт, а, проходя мимо своей двери, только сказала, что я здесь живу.

Этот факт может показаться смешным: ведь к нам постоянно приезжали из города врачи-консультанты, которые проходили прямо ко мне, даже если меня и не было, - тот же доктор У., доктор Крылов, старый доктор Лаптев... Все это считалось естественным. Но вот собственный муж - в этом было нечто одиозное...

Наш новый заведующий, фармацевт, ничего в медицине не понимал, однако прекрасно разбирался в людях и умел достаточно ловко использовать их и обстоятельства. К примеру, присылают в наш лагерь (на Затоне был пересыльный пункт) партию работников белорусского ГПУ, как говорили в то время, "за горячую и холодную водицу", то есть за пытку горячей и холодной водой, человек восемь или десять. Все молодые, видные, здоровые, все "в коже" - кожаные пальто, шапки, перчатки. Сразу было видно, что к ним относятся совсем

 

- 199 -

иначе, чем к настоящим заключенным. Первый их шаг в лагере - на здравпункт за освобождением, это уж, видно, им их коллеги подсказали. Заведующий хорошо понимает, что не пройдет и недели, как все они станут "начальством", поэтому он тут же освобождает их от "общих работ". И, действительно, они становятся начальством, но лечиться (как же они боялись болезней и как любили лечиться!) они приезжали к нам, неколебимо веруя в авторитет нашего главврача-фармацевта.

А прием он умел обставлять. Каждую неделю к нам приезжали консультировать врачи из главного лазарета, но принимал главврач только со мной, "с моей правой рукой", как он любил говорить. Я выслушивала все жалобы, записывала все, что требовалось, измеряла температуру. Затем главврач с важным видом осматривал, выслушивал и выстукивал больного. "Так... Пожалуйста, сестра, прошу вас..." Теперь это повторяла я. "Ваше мнение?" Я излагала свое мнение. "Вот, обратите внимание - безошибочно! Можете вполне ей довериться, ошибки не будет. Так что мы будем делать с больным, сестра?" Я говорила, что, по моему мнению, следует делать. Главврач сиял: "Вы видите? Я здесь больше не нужен. Если потребуется, сестра мне скажет или спросит у меня..."

Так мы и работали - к удовольствию больных и к нашему собственному.