В НОВОМ ОБЛИКЕ

 

И вот мы снова в товарных вагонах, поезд теперь, правда, берет курс на восток. А в виски молоточком стучит: куда везут - к гибели или спасению? Никто не знает. И так хочется есть. От тряски и голода кружится голова, в глазах — белые мурашки, они не дают рассмотреть новых попутчиков. Короткий сон и дремота сменяют друг друга. Сознание то пропадает, то снова возвращается. Господь - теперь и утеха, и прибежище мое. Молюсь...

Вагоны оборудованы нарами, окна без решеток, дверь на всем пути открыта. Сопровождал состав знакомый унтер. Где-то в районе Бреслау команду высадили и разместили в старинном замке, принадлежавшем знатному германскому роду. Стены дома толстые, окна и двери - сводчатые, потолки высокие. И всюду - картины, изображающие сцены охоты, трапезы вельмож. Все напоминает эпоху средневековья. Немцы организовали экскурсию, повели в музей старинного оружия и рыцарских доспехов.

В отдельном здании каждому из нас отвели индивидуальную кровать, мы пользовались превосходной столовой, комнатой отдыха, но все же быт лагеря напоминал казарменный. А вот начальству, прибывшему позже, - двум генералам в штатском Бессонову и Будыге - предоставили шикарные комнаты, еду подавали отдельно, в обществе подчиненных они появлялись редко.

Братва повеселела - питание сносное, работы никакой, зато времени для общения много. Мы быстро набирали норму. Занятия по военному делу, по новейшей истории и политэкономии вели полковники Петров и Павлов, бывшие офицеры Красной армии. Они объясняли нам, какие есть нарушения прав человека в СССР, начиная с первых дней революции и до самой войны. Говорили об обмане народа, о перерождении партии большевиков, со Сталиным на деле реализовавших кровавый террор по всей территории России. Проанализировав данные первых пятилеток, нам объявили, что это никакая не победа советского строя, а его поражение. Уничтожение крестьянства и казачества привело к великому голоду, унесшему жизни миллионов людей. Не обходили ораторы стороной и ослабление армии перед войной необоснованными арестами военных специалистов и талантливых полководцев. Доводы подкреплялись многочисленными фактами и цифрами. Я видел: командиры среднего звена, не так давно окончившие военные училища, к докладчикам относились скептически, считая новоявленных учителей Пропагандистами фашистской информационной службы. Разумеется, мнение свое открыто никто не высказывал, понимал: могут вернуть в лагерь.

 

Опекал русских все тот же унтер-офицер, он мог заявиться в любой час дня и ночи, бывал на занятиях. Но чаще пропадал в апартаментах таинственных русских генералов. Там же вращались полковники, проводившие наше перевоспитание. Еще один русский полковник на людях показывался совсем редко. До нас дошел слух, что немецкое командование торопило генералов принять активные меры в борьбе с Кремлем, упрекая партийцев в чрезмерном теоретизировании.

Строевые занятия проводились по-старинному. Маршируя, мы пели: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» Патриотическая песня трогала душу, в ней был заложен определенный направляющий смысл. Пели мы русские народные песни, и жанровые, и строевые.

С Михаилом я разошелся, редко встречались, чаще его видел кругу друзей библиотекаря, который в действительности был Виктором Бончковским, кандидатом наук из Киева. Человек симпатичный, мало говорил, больше слушал, анализировал.

Однажды Михаил задержал меня:

— Вижу, дуешься на меня. Наверное, в душе ругаешь, что втянул тебя в эту историю?

— Что ты, Миша Я должен век молиться за тебя Богу, ведь ты жизнь мне спас

— Не скажи... Ты и сейчас едва стоишь на ногах.

— Это правда. Ослаб я, братишка, у меня и сейчас сосет под ложечкой. Да еще мучит неизвестность: чем все кончится?

— Потерпи, брат, скоро узнаем. Думаю, немцы бросят нас на фронт. Дела у них плохи. Обстановка меняется так быстро, что Гитлер пойдет на крайность.

— Знай: я не возьму в руки оружия! Стрелять в своих? Ты же говорил другое.

— Уж не думаешь ли, что я стану стрелять? Да, нам сперва говорили так. Но блицкриг у фашистов не вышел. Попасть бы теперь в прифронтовую зону, а там... Сообразим, что делать.

Осень порадовала нас не только яркостью красок, щедрым урожаем садов, но и новыми встречами. Соседний домик неожиданно заняла женская группа. Были девушки все как на подбор - свежие, симпатичные, словно не задела их война своим черным крылом. На мужчин пребывание женского контингента действовало потрясающе. Пахнуло чем-то родным, домашним - забытым женским теплом, сладким, притягательным. Я тоже потянулся к одной из подруг, нутром чувствовал, что и она на меня глаз положила. Как-то вместе уединились, но ничего путного у меня не вышло. Я покраснел, стал неловко оправдываться. Дескать, ослаб, истощал, а мужское дело требует энергии. Она поняла, простила… И в ней вдруг появилось даже еще больше нежности, заботы ко мне. Вот такая история.

 

Наступила зима, а мы всё ещё жили в неведении, что нас ждет. И да на пороге нашего тихого приюта появились старшие чины, потянулись к апартаментам русских генералов. К вечеру всех г в банкетном зале замка, руководство объявило, что партия наконец-то получила признание властей и теперь надо срочно переоформить документы на нашу принадлежность к Русской народной партии социалистов-реалистов. Каждый должен взять псевдоним и под ним занести себя в списки РНПСР. Всех заставили принести клятву верности идеалам новой партии и расписаться. Организация засекречена и выход из нее будет жестоко караться. Генерал Бессонов втолковывал:

— Задача руководства партии, которую я представляю, состоит в том, чтобы сохранить жизнь командному составу Рабоче-крестьянской Красной армии. Командиры могут быть востребованы для строительства реального социализма в России, после ее поражения в войне с Германией. Но организация отрицает идеи фашизма и не пойдет на использование советских военнопленных в вооруженной борьбе против своего народа, на стороне немцев.

На другой день по этому поводу назначали торжественный ужин. Нам впервые представлялась возможность испить стаканчик-другой русской водки. Но мероприятие не состоялось. Его сорвали наши войска. Утром пришло сообщение о разгроме армии Паулюса под Сталинградом. Мы ликовали! Новоиспеченных партийцев распирала гордость за русское оружие. Внешне все были спокойны, но выдавали глаза - они светились той тихой радостью, какая бывает только у русских людей. Вот это успех - победа, трудная и долгожданная! Немцы же объявили траур по погибшим. Офицеры не могли скрыть от нас своей растерянности и до конца дня ходили в подавленном состоянии, стыдливо отводя глаза в сторону.

Вскоре русский контингент перевели в Судетскую область, оккупированную Германией еще до войны с Россией. По этой причине всех новоявленных партийцев переодели в форму чешской армии без знаков различия - местному населению ничто не должно напоминать о нашей принадлежности к другой расе. Но переодевание озадачило личный состав: большинство не собиралось связывать свою судьбу с Германией. Между тем руководители объяснили, что, поскольку сталинский режим разрушить изнутри невозможно, значит, придется его ликвидировать силовым способом. Так что придется походить в чужой шкуре.

Внешне лагерь жил самостоятельно. Немцы появлялись редко, а если и заезжали, то на короткое время. Это сглаживало опасение большинства и успокаивало совесть. Близость славянских государств, горы и леса, окружавшие лагерь, наводили на мысль о побеге к партизанам. Тем более, что сведения о них все чаще проникали в

 

лагерь от местного населения и кухонного персонала. В селе рядом с чехами, слабо говорившими на русском, жили украинцы, попавшие сюда после революции.

Николай Тупиков, тоже из бывших доходяг, у нас с ним появилась возможность выходить за колючку в поисках доппитания, так мы и сблизились кое с кем. Разговор вели осторожно, немцы в любой среде имели осведомителей. Многие пострадали из-за своей доверчивости. Но пока я с Николаем размышлял о побеге, его совершил переводчик Николай Могильцев (Господи, какая роковая фамилия!) Он много знал, был посвящен в секреты партийного руководства. Свобода земляка оказалась короткой: через пару недель его доставили в лагерь, избитого, окровавленного, и на глазах у всех расстреляли как русского шпиона. Мы приуныли - надо ждать.

Однажды руководство новоявленной Русской народной партии социалистов-реалистов было вывезено эсэсовцами неизвестно куда. Исчезли и наши генералы - ночью, втихую, мы даже не знали об этом. Из старшего командного состава остались только полковник Пастушенко и два майора, среди которых полицай Владимиро-Волынского лагеря Башта. Комнаты партийного начальства заняли немецкие офицеры. На наших глазах положение менялось, и менялось не в лучшую сторону.

— Запахло жареным. Чувствуешь, фрицы затевают что-то? - разыскав меня, спросил обеспокоенный Михаил.

— Наверное, социалисты-реалисты приказали долго жить. Да и. зачем Гитлеру демократия? Тем более нам, советским.

Поговаривают, что вчера завезли немецкие винтовки.

— Вот и пришло времечко посчитаться. Как думаешь, реализуем свою задумку?

— Бежать к своим? Ты это имеешь в виду?

— Конечно. Есть надежда вырваться из лап зверя. Если только бросят нас в зону боевых действий - сразу к своим...

— А знаешь, по приказу Сталина и свои будут считать и тебя, и меня врагами народа.

— Я думаю иначе. Всё это выдумки немецкой пропаганды. Если пленник потерял человеческий облик, ищет выхода из лагеря смерти, никогда в своих не стрелял, то какой же он враг своему народу? И бояться ему нечего, — отрезал Шанин. — Право, жизнь стоит того, чтобы за неё побороться.

В тот день командовал построением майор Башта. Он сообщил, что мы будем переброшены в район Себежа, для поддержания порядка и отражения вылазок партизан. Кто не желает участвовать в этой кампании пусть выйдет из строя. Я, за мной Николай Тупиков и ещё двое вышли на два шага вперёд. Башта презрительно бросил взгляд в нашу сторону: «Предатели... Подыхайте в лагере!» Нашу

 

четвёрку конвой этапировал в Ченстохов, в общий лагерь для военнопленных.

Уже после войны судьба свела меня с Ваней Донцовым. Его я встретил в пересыльном лагере. Он и рассказал о том, что произошло с ними летом 43-го. Привожу его рассказ полностью:

«Не спрашивая на то согласия, нас, как бессловесных животных и неудавшихся партийцев, погрузили в телятники и отправили на восток. Сквозь распахнутые двери видел - по всей территории Польши натыканы посты, железную дорогу охраняют днём и ночью. Чем ближе к России, тем постов больше. Команда прибыла в Себеж, небольшой русский городок, где и людей-то на улицах не встретишь. Разве что изредка пройдет молчаливая женщина или проковыляет одинокий старик. Мужчин вовсе не было. Словно какой разбойник прошелся по этому краю огнём и мечом. Да так оно и было...

Разместили в здании школы. Выйти в город без разрешения нельзя. Винтовки и боеприпасы заперты в кладовке, рядом с комнатой, которую заняли Башта и Коротков. За нами - глаз да глаз. Четыре унтер офицера, те, что сопровождали нас от самого Бухенвальда, держали пленников под прицелом. Кроме них, рядом вертелись двое в штатском, вероятно гестаповцы - тоже при оружии. Думаю, это были латышские полицаи. Они открыто не доверяли русским, всякий раз выказывая немцам свою преданность. А когда заводили с нами разговор, то чувствовалось, что проверяют нас на верность немцам. Мы были осторожны с ними.

А тут прошёл слух, что в лесу за озером действуют партизаны. Можно рвануть к нашим. Немцы поручили командование не подполковнику Пастушенко, а майору Баште, который вскоре показал свой азиатский нрав, дав понять, кто здесь хозяин.

Зашептались по углам заговорщики, пора бежать к партизанам. Иначе хана - немцы и их прихвостни погонят на борьбу с партизанами.

Шанин, Бончковский под началом Пастушенко стали тайно готовить людей к побегу.

И такой день настал. Командование, довольное поведением пленников, разрешило им воскресную прогулку по городу. Пастушенко предложил прокатиться по озеру. Отряд, пересев в лодки, переплыл на противоположный берег. Местные жители пожаловались коменданты, что лодки наши люди взяли без разрешения, сорвав с привязи. Когда немцы и Башта бросились к берегу, было поздно - беглецов и след простыл. Пленники уже были недосягаемы, а вскоре и вовсе пропали, высадившись на противоположном берегу. Люди убегали в полной уверенности, что попадут к своим. Дорогу указывал Пастушенко. В ярости метался по берегу Башта, понимая ужас

 

своего положения. Последними словами клял он подполковника Пастушенко и всех тех, кто бежал с ним.

Остаток команды под конвоем — кончилась свобода — переправили в польский городок Радом. Началось следствие. Кто ещё не отказался послужить немцам за лишний кусок хлеба? Башта надеялся на них и выкладывался на полную катушку, активно помогая немецким спецам в расследовании происшедшего.

Замечу, Марко, что печальная участь постигла и наших беглецов. Партизаны не расположены были к дружественным объятьям, по приказу Ставки переправили они узников в Москву. Там не по верили ни единому слову бывшим советским офицерам, их судили, дали по десять лет, а подполковника Пастушенко расстреляли».

Беспощадными приговорами трибуналов сбили, столкали вместе людей, загнали их на Колыму, в болота Зауралья, чтоб они не не нежничали, не сиропничали. Как же верна поговорка: «Судьба - злодейка, а жизнь – копейка». Печальным было моё прощание с Ваней Донцовым. И он, и я сполна хватили лиха.

Ченстоховский лагерь для русских военнопленных был несравнимо лучше Владимиро-Волынского. Тут пленники почувствовали перемену отношения немцев к себе. Конвоиры уже не издевались, в зону заходили редко. Давал о себе знать и коренной перелом в войне. Немцы получили хороший урок под Москвой и Сталинградом. А в советских лагерях появились первые немецкие пленники, и этот факт заставил вермахт пересмотреть порядки в своих концлагерях.

Ченстохов - древняя столица Польши, здесь христиане испокон веку высочайше почитают икону Матки Боски Ченстоховской.

Под лагерь отвели старые конюшни. Лошадей давно вывели, вот блохи остались. Как они нас мучили! Ничем нельзя было защититься от их болезненных укусов. Блохи были неуловимы и так быстры, что не успеешь сбросить одежду, а их уже и след простыл. Стены мазали вонючей жижей, лампой палили кирпичные стены, в бане жарили, в вошебойке смолили, а им все нипочем, продолжают пытать укусами...

Но самым удачным для меня стал международный лагерь 4-Б. В конце 43-го немцы спешили переправить пленных дальше на запад в глубь Германии. Узники не знали, что творится на фронтах великой европейской бойни. И то, что фрицы уже сломали себе стальной хребет на Курской дуге, и то, что отборные дивизии слепой волной катятся к Харькову, не ведая, что в том котле сварится не одна армия, людская масса станет кашей, сдобренной кровью. И даже того, что русские впервые применили новое оружие - ракетные установки, сразу любовно прозванные солдатами катюшами.

Лагерь 4-Б, если смотреть с высоты птичьего полета, имел фор-

 

му круга, разделенного на сектора и образующего внутренние зоны, из которых отделяла колючая проволока. Переходы охраняли молодчики с резиновыми дубинками. В каждом секторе томились пленники одной из европейских армий - английской, французской, русской, итальянской (бадолъевцы), югославской (титовцы) и даже американской. Мы соседствовали с англичанами. Любопытно, но в лагере был свой стадион, на футбольном поле которого немецкие солдаты с американцами гоняли мяч. Иногда их сменяли англичане.

Бараки - высокие, просторные, с двухъярусными нарами-вагонками.

Каждый сектор посылал на кухню команду, получавшую отварной картофель и раз в сутки горячую похлебку, выдаваемую в термосах. Хлеб выдавали отдельно. По воскресеньям для нас варили суп из макарон. Кроме того, американцы и англичане имели продовольственную дотацию Красного Креста и отправляли ее на кухню. Да раза в месяц они имели право на получение индивидуальных посылок с продуктами. Нам, русским, тоже кое-что перепадало - в дни, когда выдавали посылки, привилегированные европейцы-пленники отказывались от похлебки в пользу советских военнопленных. Шеф кухни - оберфельдфебель, чех по национальности, делал вид, что не замечает этих проявлений симпатии. Итальянцев в лагере не любили, они воевали против союзников и лишь только в сорок четвертом году часть войск, руководимая Бадолио, изменила Муссолини и Гитлеру. Канцлер был в гневе. Он потребовал от Муссолини жестоко покарать виновников. Зачинщиков расстреляли, а остальных бросили в лагеря для военнопленных. Чтобы облегчить свою участь, молоденькие бойцы итальянской армии меняли добротные вещи на посылки Красного Креста, в них было все - галеты, шоколад, консервы, сухофрукты, сигареты. На этом не останавливались — меняли на еду перстни, дорогие портсигары, зажигалки, брелки, кольца, цепочки, браслеты, хорошие шерстяные вещи. Пожилые охранники, не попавшие на фронт и не нюхавшие пороха, за пачку сигарет охотно пропускали заключенных из зоны в зону.

Пленным со стажем, таким как я, есть хотелось всегда — сказывалось долгое голодание. Однажды рискнул: когда охранник отдалился на приличное расстояние, приподнял колючую проволоку, нырнул под нее и перебежал полосу. Точно так же справился и со второй преградой. С опаской подошел к баракам английской зоны, боялся - вдруг прогонят. Солдаты и сержанты были одеты в добротную форму, имели здоровый вид, покуривали ароматные сигареты. И вот я, русский офицер, выше по званию, но грязный, общипанный, голодный, стою перед рядовым солдатом и жду подачки. Стыдно и обидно до слез. Другой англичанин, завидев меня у входной

 

двери, пытается жестами спросить, что я хочу. Спрашивает, говорю ли я по-английски. Отрицательно качаю головой, выдавливаю из себя: «Немного владею немецким». «Гут!» — и легкая улыбка расплывается на его лице. Мы стали объясняться. Новый знакомый попросил задержаться и скрылся в бараке так же быстро, как и появился. Вскоре вышел с приятелем. Предложил снять с себя тряпье и переодеться во все английское. Я заколебался, но, пересилив стыд, принял их предложение. Одежда моя полетела в очко туалета, благо оно было широким, и вскоре утонула в выгребной яме. Форма вышла как по заказу - тютелька в тютельку Обувь пахла свежей, еще не загрубевшей кожей. Русскую шинель я перебросил через левую руку и смело зашагал с новым знакомым в барак. Пахло чем-то вкусным, давно забытым. Я силился угадать, что едят английские пленники, но память предательски отказывала мне в этом. Огляделся. Все у них было, как у нас. Так, да не так. Нары такие же, двухъярусные, но покрыты матрацами, есть подушки и одеяла, постели по-военному аккуратно заправлены. Стены украшены фотографиями любимых женщин, яркими рекламными плакатами, открытками.

Мы представились. Том Смит признался, что давно хотел познакомиться с русским офицером, но вход в советскую зону небезопасен. А вот теперь я могу свободно входить в английскую зону, никто и не заподозрит, что перед ним переодетый русский пленник. Рассказал о себе: рабочий, текстильщик из Солфорда. Есть жена, растет сын, показал их фотографию. Воевал с фрицами в Африке, два года назад там его и пленили. В Африке подхватил тропическую малярию и теперь болезнь нет-нет да и дает о себе знать. Красный Крест помогает не только лекарствами, но и снабжает продовольствием. Я заметил у них музыкальные инструменты, разные игры для забавы - тоже подарок миротворческой организации. Значит, мир может помочь тебе, если ты и твои вожди захотят не мировой революции, а объединения цивилизаций.

Том усадил меня перед собой за большой крепко сколоченный стол, ловко вскрыл банку австралийских мясных консервов, пододвинул тарелку с галетами, выложил пару плиток шоколада, махнул рукой высокому рыжему приятелю - и на столе появилась дымящаяся кружка ароматного кофе. Не сон ли это? Вот проснусь и не успею попробовать всей этой сказочной пищи. Я даже тайком ущипнул себя - нет, все в порядке. Кажется, Марк Твен говорил, что раз в жизни Фортуна стучится в дверь каждого человека, но нередко человек спит и никакого стука не слышит. Жадно уплетая тушенку, не мог поддержать разговор, что-то мычал в ответ на вопросы, а потом и вовсе перестал говорить, только кивал головой - да, нет. Англичане громко рассмеялись. Рыжий, до этого внимательно слушавший и меня, и Тома, что-то сказал ему, и они снова взорвались

 

смехом. Я был смущен, принял этот смех на свой счет. Том дружески пожал мою руку, успокоил: тот, рыжий, в совершенстве зная немецкий, когда подошел к нам, долго не мог понять, на каком языке мы изъясняемся. А вот мы с Томом отлично понимали друга. Откуда это? Провидение? Может быть. Пусть это лучше объяснят языковеды. Но было так.

 

Прощаясь, Том сунул мне за пазуху пару пачек сигарет – мол, если что, кинешь немцу, он отстанет. Пообещал помогать и дальше, а кончится война - заглянет в Россию на недельку-другую погостить.

С этого времени у меня началась полоса удач. Если только выдавался свободный денек, то старался провести его у Тома. Просиживал с ним долго. И он, и я старались научить друг друга родному языку. Каждый пытался вспомнить что-то интересное, из довоенной жизни. Помогало общаться и умение рисовать. Я даже не замечал как к нашему столу постепенно стягивались друзья Тома. Они пускали меня не сразу, накрывали стол всем, что имели. Вместе легче переносить беду.

Я почувствовал прибавление сил, стал крепче стоять на ногах. Однажды, когда только удобно устроился за столом у Тома, вошел унтер-офицер. Что-то его беспокоило, он молча осмотрел барак, скользнул холодным взглядом по мне. Я замер. Но никто не подал вида, что у них в бараке русский. Фриц ничего подозрительного нашел, выкурил с нами сигарету и вышел. Друзья Тома и я выдержали экзамен!

В другой раз, оказавшись в английском секторе, заметил в дальнем углу барака нашего переводчика. Родом он был из Ленинграда и тяготы плена переносил чуть ли не с начала войны. Как на зло, Том куда-то отлучился, а переводчик, видя, что я закурил, направился ко мне и попросил огонька. И тут я совершил непростительную ошибку, брякнул: «Пожалуйста!» - и бросил на стол зажигалку.

— О, вы прекрасно говорите по-русски! Без акцента, присущего иностранцам, — удивился переводчик и стал устраиваться рядом со мной. — Разрешите присесть?

— Делать нечего, я жестом пригласил его за общий стол. Все проиграно. Но будь что будет, решил говорить только правду.

— Вы, наверное, долго жили в России?

— Я в ней родился.

— Это интересно. Ваши родители работали нашей стране?

— Да нет же! Я русский и такой же пленник как и вы. И знаю вас как переводчика.

Тут вернулся Том и замялся, принимая вину на себя за то, что отлучился и не уберег меня от постороннего глаза. Леонид Клочко, так звали переводчика, повернулся к нему и заговорил на беглом английском. Я замер - теперь уж точно кончится моя полоса везения. А они все говорили, я ничего не понимал и даже приревновал. Наконец, Леонид перестал мучить меня неизвестностью, сказал, где и когда у нас с ним произойдет встреча в русской зоне.