Я РАБОТАЮ НА РАЗВЕДКУ

 

На другой день я еще раз испытал судьбу - вышел на связь с переводчиком в условленном месте. Говорили наедине, Клочко сказал, что мне надо срочно устроиться на работу в этом лагере и что он подыскал место. Сообщил: скоро русских отправят на работу, причем очень тяжелую. Немцы приняли решение с пленными офицерами не церемониться, в Германии нехватка рабочих рук, все мужчины на Восточном фронте. Вот русскими и заполнят эту брешь.

Леонид во всех подробностях заставил менять рассказать свою биографию, вспомнить службу в армии, момент пленения. Назвать лагеря, в которых содержался. Сообщил дальше, что в лагере 4-Б русские работают в мастерских, прачечной, на кухне, дежурят по складу.

— Думаю, определим тебя на кухню. У меня есть там свой человек, он поможет.

На другое утро, сразу после подъема, зашел за мной. У выхода из зоны Клочко поджидала группа работающих зэков. Дежурный выпустил нас за ворота. Войдя в кухню, Леонид подвел меня к чеху, тому самому шеф-повару, симпатизировавшему русским. Понял: он и был нашим человеком. Переговорили, и я попал в подготовительный цех на обработку овощей. Работал до обеда, после занимался уборкой. В отдельном от пленных котле нам варили суп. И картофеля давали больше, знали: все равно уворуем.

Прошла неделя, и в цех разделки овощей наведался шеф-повар, оглядел всех и поманил пальцем меня: «Ком миг!» Я последовал за ним в варочный цех. Из десятка паровых котлов он указал на один и сказал: «Это теперь твое рабочее место». Соседу же по котлу дал команду проинструктировать меня. Им оказался высокий симпатичный брюнет - москвич Юрий Зорин. Познакомились и вскоре друг о друге знали все.

Обязанности мои были просты: утром залить котел сырой водой, водопровод заложен в конструкции, затем, по общей команде, подать пар. Когда вода закипит, загрузить котел овощами, чуть позже добавить специи и жиры. Все это варево я то и дело помешивал, а по мере готовности разливал в термоса. Здесь нужна сноровка: в каждом термосе похлебка должна быть равной по густоте и навару. Этим искусством овладел быстро, но, как оказалось, оно мне больше не понадобилось. Чех назначил меня старшим по окну выдачи, я раздавал термоса с горячей похлебкой по блокам, всему

 

контингенту лагеря 4-Б. В мое подчинение придали троих рабочих, попросту грузчиков. Каждое утро шеф выдавал раскладку, которой указывалось, сколько и кому выдать термосов и вареной картошки. Так незаметно среди пленников я стал заметной фигурой. Поначалу не догадывался, что мое продвижение организовансо Томом и Леней-переводчиком. За ними стоял чех в немецкой форме, а в тени, об этом я узнал позже, - замаскированный руководитель операции русский офицер Максим Козуля. Они-то и рассчитывали на меня.

Я по-прежнему бывал в английском секторе, встречался не только с Томом, но и с его приятелями, и с тем рыжим, что смеялся на нашим знанием немецкого языка. Однажды рыжий попросил Тома перевести мне его просьбу:

— Хочу доверить тебе тайну. Но обещай, что сохранишь её для тех, кто может продать секрет немцам. И недёшево - ценой твоей и моей жизни.

— Обещаю, — твердо сказал я.

— Ты должен раздобыть два костюма и пару ботинок большого размера. На складе они есть.

— Это непросто. Помочь-то я смогу, но не всё зависит от меня.

— Понимаю сложность задания. Но, знаешь, это важно не только для меня, а и для наших союзных армий. Теперь чувствуешь всю ответственность?

— Ну, кто не рискует, тот не пьёт шампанского. Кажется, и у вас в Англии так говорят?

— Говорят, говорят...

Задание окрылило, а то уж было я совсем опустил крылья и, оказавшись в плену, думал, что уже никогда не послужу Отечеству. А вот пришёл час — и сгодился, востребован, ещё нужны мои силенки, мое участие - помочь союзникам в борьбе с фашизмом. И вступил в полосу риска.

В каждом бараке есть свой негласный авторитет. К нему тянутся, идут со своей бедой - кто искать защиты от произвола лагерного начальства или конвоя, кто от своих, а то и просто услышат доброе, ободряющее слово. У нас таким был Максим Козуля - спортсмен-парашютист, военный летчик. Но не каждый знал, что он носил высокое звание Героя Советского Союза. Его просто уважали, нему тянулись, как малое дитя тянется слабыми ручонками к батьке. Но не лебезили, не расшаркивались, словно урки перед авторитетом. Был уверен в его патриотизме, потому и обратился к нему первому за советом, с глазу на глаз передал заказ англичан.

— Просьба соседей понятна. Но почему ты выбрал меня?

— Потому, что знаю о вашем высоком звании и верю вам.

— Хорошо. Думаю, сможем помочь союзникам.

 

Через пару дней, уже перед самым отбоем, летчик сообщил в каких термосах, принесенных на кухню, будут костюмы и обувь. Термоса легко найти по особому знаку. О предстоящей передаче вещей я сообщил Тому. В полдень вместе с супом выдал им и костюмы. Дежурные англичане были в курсе дела - они ободряюще подмигнули мне: всё о’кей! А вечером поспешил в английский сектор, встретил меня Том, крепко пожал руку. То же повторил и рыжий, и с помощью Тома добавил:

— Молодец! Но это не всё. Скоро понадобятся ножницы для резки проволоки и пара компасов. Знаю, что русские работают в мастерских, значит, есть возможность изготовить.

Я снова обратился к Максиму Козуле, и на этот раз летчик не отказал. Через неделю заказчики получили от русских посылку. Мы догадывались, что кому-то готовят побег, и втайне радовались. А наутро у моего раздаточного окошка появился Том, обменялись рукопожатиями. Он шепнул:

— Есть возможность закрепить тебя в английском секторе. Физиономией подходишь по всем статьям, и в бараке поддержали кандидатуру русского офицера. Будешь жить с нами, пользоваться привилегиями Красного Креста. Да и нам лишний человек нужен - для полного счета. Соглашайся!

— Мне надо посоветоваться, боюсь подставить своих. Да и как буду выглядеть перед земляками, когда вернусь с войны?

— У тебя есть выбор: можешь принять английское гражданство, уехать в любой конец света. А можешь, если в СССР изменится ситуация, вернуться на родину.

— И все же один я не могу принять такое решение. Слишком велика цена...

Обо всем рассказал летчику, он понял и принял мои колебания, посоветовал не делать опрометчивого шага - в зону англичан не переходить. Пока. Конца войны не видно, враг еще силен. А раненый и затравленный зверь всегда опасен, оскал его смертелен.

Лето сорок четвертого выдалось жарким, душным. К вечеру наши тела становились ватными, и мы, как рыбы, жадно ловили ртом горячий воздух. Когда край неба затянули черные тучи, радовались предстоящему дождю, словно дети. И гром грянул! Небо распорола молния, тонны воды сразу же обрушились на землю, загоняя все живое в укрытие. Вода мощными потоками хлынула к нашим баракам, заливала канавы, переполняла трубы, билась о стекла, изрыгала: я сильнее! Этой бурной ночью из английского сектора бежали двое. Сильный дождь и буйный ветер надежно прикрыли беглецов от свирепого глаза охраны. На утренней поверке немцы были злее обычного. Но в бараках и на кухне уже говорили только об этом происшествии, радуясь за беглецов и желая им успеха. А все те,

 

кто как-то был причастен к этому побегу, волновались и за свою судьбу. Чувствовалось, что не простые зэки совершили побег, а опытные и ловкие кадровые военные. Одного из беглецов я хорошо знал, того самого - высокого и рыжего, - что обратился с помощью к русским братьям. Немцы, как ни старались, не вышли на их след. Если бы поймали, обязательно доставили бы в лагерь, устроив публичную экзекуцию. У них было такое правило - в устрашение другим.

Через пару дней арестовали Тома, бросили в режимный барак. Такая же участь постигла и двух его приятелей. Тома скрутила малярия. Однажды подобрался я к зарешеченному окошку, говорил с ним вполголоса, постоянно оглядываясь, потом передал пакет с медикаментами, добытыми где-то Леней Клочко. Но Том так к своим и не вернулся, вскоре его и двух других англичан эсэсовцы из лагеря увезли.

Время тянулось медленно. Мы по-прежнему не знали, что делается на фронтах великой войны. Видели только, как опустевшие места быстро заполнялись. Леня Клочко остановил как-то меня, вел в сторонку:

— В карантин прибыла группа русских. Думаю, офицеры. Все они успели побатрачить на немцев, работали в шахтах. Несладко пришлось, но, знаешь, и медведь в неволе пляшет. Сильно истощены, надо бы подкормить. Сможешь?

— Попытаюсь. Но требуется конспирация. Кто обеспечит?

— Старший в карантине - надежный человек. - И Леонид обрисовал, как он выглядит.

Излишки супа были у американцев, я знал это. Но захотят ли они поделиться? Через сержанта из английского сектора передал просьбу русских. Американцы дали согласие. Так без шума и сует переправил своим лишний термос супа.

После побега во всем лагере немцы провели генеральную проверку по картотеке. Коснулись и русской зоны. А потом на несчастливый день и для меня - в списке на этап значилась и моя фамилия. Хотел было бежать к переводчику Лене Клочко, но погасил этот порыв, понял, что от него уже ничего не зависит. Международный лагерь 4-Б поставил меня на ноги, и я готов был принять любой новый удар судьбы. Немцы хорошо знали, как голодом можно убить в человеке человеческое, превратить его в скотину, потом заставить работать на себя.

Местечко Вюлькниц - узловая станция железной дороги, что неподалеку от городка Риза на Эльбе. Шпалопропиточный завод. Работа на нем тяжелая, трудятся здесь на правах рабов русские офицеры. Окрики мастеров-немцев, лай овчарок не дают пленникам передохнуть. Собаки так надрессированы, что без звериного рыка

 

не могут спокойно взирать на людей в серой робе. На спине у нас начертаны две белые буквы – «SU» - совьет унион. Они ненавистны не только собакам, но и нам.

— Шнель арбайтен! Бистро, бистро, руссише швайн! - лает мастер на изможденных, согнувшихся под тяжестью шпал рабов.

Как часто приходится страдать от бесправия, обид, унижений, оскорблений. Кроме физического страдания, представители «высшей» стараются причинить и душевную боль.

— Шнель! Шнель!..

Часовой механизм запущен с первого утреннего часа: разгрузка платформ, переноска шпал к пропиточным котлам, затем доставка тех же деревянных брусков, ставших еще тяжелее, к штабелям. Десять-двенадцать часов работы, то есть полный световой день. Ни минуты отдыха, есть только перерыв на обед, который и длится-то всего двадцать-тридцать минут. На этом свете не устанешь, так и там не отдохнешь, думал я. Еда отвратительная, но и той не хватает. Проглатываем в один присест. И снова пытка - переноска шпал непомерной тяжести. А в уши: «Шнель, шнель!..»

На ночлег рабы укладывались на голые нары. Сон беспокойный, нервный. Ложились на голодный желудок, и снова донимало это проклятое, ноющее: «Хлеба, хлеба, хлеба...». Животы не нитки, надорвешь - не подвяжешь. Голодные, обездоленные, с багажом нервных срывов, с ужасными реалиями проклятого плена, мы не могли спать спокойно. Даже такой молчун, как мой сосед по нарам Коля Перменов, часто впадая в забытье, звал мать, или ласково тысячу раз повторял одно и тоже женское имя - Машенька. Потом из его нутра вырывался стон, и он затихал. А утром этот светлолицый паренек стыдливо отводил ясные очи в сторону, замыкался в себе, и из него клещами нельзя было вытянуть ни единого слова. Жить надейся, а умирать готовься. Предчувствие скорого конца мучило Николая, выдавали его все те же глаза. Однажды, лежа на нарах, признался мне: «Эх, пожрать бы сейчас! Хоть бы разок по-настоящему, от пуза, да затянуться потом ароматным дымком! Много отдал бы за это».

Таскал Николай шпалы с каким-то ожесточением, его глаза становились колючими, и тогда мастер тихонько отходил в сторонку, от греха подальше.

И снова утро, снова гремит замок на двери, дежурный бьет в рельсу, и этот звон иглой пронзает тело насквозь, мы получаем право выйти из барака, втянуть глоток-другой стылого воздуха. Дневальные, воротя носы, выносят переполненную парашу. Умывание, поверка, скудный завтрак. Построение, команды охранников, дорога на завод - и так каждый день.

— Немцы… Высшая раса, - вскипал Николай. - Подумать только -

 

по всей Европе лагеря развернули! Да рабский труд еще Рим погубил...

Передние ряды колонны не сводят глаз с пыльной дороги - не пошлет ли Бог какой-нибудь чинарик, окурок по-нашему. Если попадается не один, а три-четыре, то несем до самых ворот завода. Уже там, при роспуске строя, чинарики делим по бригадам.

И снова тяжкий каторжный труд. А что впереди? Победят немцы - будешь рабом до конца жизни, одержат победу наши - упекут на каторгу. Может, потому у лейтенанта Перменова такие печальные глаза? Да и не только у него.

В тот, еще более трагический день, о котором хочу рассказать, бригада работала на укладке шпал в резервные штабеля. Густав Рихтер, бригадир, напрягая глотку, срывал голос: «Давай, давай! Шнель, шнель! Ферфлюхтер, швайне руссиш!» Но, слава Богу, отошел поговорить с соседом, тоже мастером. Такого раньше не бывало. Но катился к финишу год 44-й, у простых немцев поколебалась вера в счастливую звезду фюрера. Едва мастер отошел, как темп работ снизился. Глаз Николая цепко впился в сигарету, лежащую по ту сторону проволоки. Не просто в окурок, а в целехонькую сигарету, едва подпаленную огнем зажигалки. Целенькая! Какой подарок послала ему судьба! До сторожевых вышек далеко, патруля не видно, и Николай решился. И никакие уговоры товарищей по несчастью не остановили его порыва. Он подполз к первому ряду проволоки и, чтобы дотянуться до заветной сигареты, рывком приподнял второй ряд колючки. И тут, откуда ни возьмись, выросла перед ним во весь рост фигура охранника. Возможно, он заранее договорился с Густавом и специально подбросил эту злосчастную сигарету, чтобы продвинуться по службе, а может, отомстил за кого-то из погибших на Восточном фронте, кто знает. Он поднял винтовку и прицелился в Николая.

— Не стреляй - успел выкрикнуть бедняга, но пуля молнией вылетела из ствола и сразила Николая. Жизнь еще одного русского парня оборвалась на немецкой земле.

Вспомнил я и другого Колю - в лагере мы знали друг друга только по именам да по номерам на куртках вместо фамилий, — высокого, худощавого от природы. От недоедания и тяжелого физического труда он превратился в скелет. Густав Рихтер его невзлюбил за строптивый характер и за то, что всякий раз огрызался, реагируя на брань мастера. Густав ставил его на самые трудные участки. Таял наш Николай на глазах, а потом и вовсе сник, стал, как все туберкулезники, харкать кровью. Из рабочего лагеря его отправили в концлагерь, где он вскоре и отдал Богу душу.