- 136 -

ЖИЗНЬ БЕЗ СЮРПРИЗОВ НЕ БЫВАЕТ

 

«Даже младенец должен знать — каждый сам за себя».

(Из выступления новых русских перед избирателями)

 

Мне и тысячам других политзэков смерть диктатора ничего не светила, надлежало, как выразился однажды следователь с Лубянки, сгнить в лагерях. И действительно, терять заключенному нечего. Но стоило хоть немножко измениться ситуации, как у каждого из нас появилась надежда на лучшую долю. В гараже, где меня оставили работать электриком, появились лозунги типа «Народ и партия едины». Я-то знал, какая пропасть лежит между народом и партией, между коммунистическими идеалами и чаяниями россиян. И зрело чувство скорого конца сталинскому режиму.

Со всего вольнонаемного персонала сняли подписку: с врагами народа в отношения, кроме служебных, не вступать. Но жизнь диктовала свои правила. В гараже значительно вырос парк машин, шофера доставляли на стройку не только оборудование, но и продовольственные товары. От них и нам кое-что перепадало. В зоне немало было умельцев, мастеров на все руки, художников. Они делали чудо-зажигалки, красивые портсигары, очаровательные шкатулки, колечки, замысловатые брелки для ключей. Все это по правилам строгой конспирации сбывалось в обмен на продукты и курево. Люди, не один год замкнуто жившие в тяжелейших условиях лагерей, несколько приоткрылись, души их оттаяли, появилась необходимость в человеческом общении, желании обменяться мнением. Когда на стройке случались простои, мы собирались в дежурке, из добытых нами продуктов устраивали небольшое пиршество. Незаметно возникал разговор, переходящий в откровение. Главной темой была обида за сломанную судьбу, за поруганную честь, за скотское положение. Разумеется, самым сокровенным делились только с проверенными и надежными людьми. Лагерь-то продолжал жить в режимном времени, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

 

- 138 -

Первым начал свой горестный рассказ киевлянин Коля Гушля:

— Выпускной бал всем классом отмечали на берегу Днепра, как раз в субботу 2 июня 94-го года. А уже через пару дней меня как отличника и спортсмена, зачислили в разведшколу. Немецкий язык и другие предметы давались легко. Вскоре с ребятами забросили в тыл врага. Парашюты, еще не достигнув земли, попали под перекрестный огонь немцев. Плен, допросы... Контрразведчики склонили дать своим условный радиосигнал о благополучном приземлении. Из лап гестапо уже не вырвался. В мае 45-го в Лиенце англичане выдали меня чекистам.

Николая Карташова немцы насильно увели с Дона. Взяли вместе с колхозной повозкой. Во время отступления, испытывая трудности в транспорте, немцы не отпускали от себя обозников. Бросив врагу и телегу, и лошадь, Карташову удалось бежать. За колхозную животину, и за то, что работал на врага, и схлопотал Колян срок да еще ярлык врага народа.

— Грустно сказать, но свидетелей нашлось много, - покачал головой Карташов. - Откуда это у станишников, понять не могу. Охнешь - не издохнешь.

А вот третий Николай - Хмелев - поплатился за анекдот, который в узком кругу рассказал однокурсникам по пединституту:

— Один старый еврей как-то рассказал мне, что в юности в Одессе отец напутствовал его так: «Вот на этой улице стоит синагога, на той - бордель. Ходи туда и сюда, но одного с другим не путай» Увы, в нашей стране одно с другим полностью перепуталось, - грустно заключил свой рассказ Хмелев. — Впаяли мне десять лет по 58-й статье, пункту 10 - за антисоветскую агитацию и за анекдот, порочащий идеи коммунизма. Домой решил не ехать, обиделся на родителей, сразу после суда они отказались от родного сына. Ничего, вот освобожусь и в Магадане окончу институт, ведь на Колыме тоже кому-то работать надо. Верно, ребята?

— Имеешь на то полное право. Плохо, что свои предают...

— Так живет вся страна. Все смешалось в доме Советов...

— Ты, Колян, не дрейфь! Срок-то у тебя пустяшный - каких-то десяток лет. Это нам, врагам народа и узникам фашистских концлагерей, тянуть полный четвертак, - попытался подбодрить его капитан второго ранга Михалев.

— Ничего себе, утешил пехоту...

— Утешил, не утешил, а десять лет - не двадцать пять, - опечалился капитан. - Меня упрятал за решетку маршал Жуков, вернее, его секретный приказ. К нам на Балтфлот пришла от него шифрограмма: «Все семьи краснофлотцев, красноармейцев и командиров, сдавшихся в плен врагу, немедленно расстреливать как семьи предателей и изменников Родины, а также расстреливать и всех перебеж-

 

- 139 -

чиков, сдавшихся в плен врагу, по их возвращении из плена». Мы с комиссаром второго ранга Иваном Роговым отправили письмо секретарю ЦК Маленкову: мол, как понимать — командующий Ленинградским фронтом Жуков отменил приказ Ставки за 270 и тем самым противоречит указанию товарища Сталина. Ответа мы так и не дождались, да и Жукова вскоре отозвали в Москву выправлять положение на западном направлении. А его шифрограмма тихо умерла.

— Он же требовал от заградительных отрядов для предупреждения отставания отдельных подразделений и для борьбы с трусами и паникерами, безжалостно их расстреливать, не останавливаясь перед полным уничтожением роты или батальона, - расширил рассказ капитана сержант Иван Рыбальченко, попавший в плен под Москвой. - Мы сигнализировали Сталину о перегибах Жукова в нашей 24-й армии. За короткий срок было расстреляно до шестисот дезертиров и предателей и лишь нескольких человек представили к правительственным наградам.

Стали вспоминать случаи перегибов других командиров, под чьим началом служили осужденные по статье 58. Точку в этом диалоге поставил старый солдат Афонский из древнего Кстово:

— Приказ есть приказ... Исполнять нужно его, а не комментировать. Расстрелы заложников за те или иные преступления против советской власти применяли сразу же после революции. Создатель Красной армии Троцкий специальным приказом ввел заградительные отряды. Они стояли позади атакующих подразделений и расстреливали из пулеметов отступающих. Мне довелось сидеть в одной камере с моряком-черноморцем, участвовавшим в высадке десанта на Малую Землю, он рассказывал, что позади крейсеров с десантниками шли цепью катера заградотряда для того, чтобы расстреливать тех, кто вздумает повернуть вспять. Так что для приказа Жукова были исторические предпосылки, и практика его подтвердила.

— А нас с корешом Жоркой Плясовым, казачком со Ставрополья, немцы из плена насильно впихнули в команду генерала Краснова. Старый вояка люто ненавидел большевиков. Он и атаман Шкуро хотели посчитаться с ними за поруганную Россию и погубленное казачество, - обвел глазами команду электриков хохол из Мариуполя Женя Чичмели. - Ничего не вышло. Никто из вражеского оружия не выстрелил. Да и как можно против своего народа!

— А мне жалко капитана Юнимана, бывшего командира военного Крейсера, - вытер слезу Толмачев. - Ох, как жалко! Вместе рыли мерзлую землю на золотом прииске. Колыма, а не война, его убила. Арестовали капитана на третий день войны. И только за то, что по национальности он немец.

 

- 140 -

Однажды товарищи затащили меня в дальний угол гаража. Там за машинами, на пустой бочке, аккуратно были разложены ломтика хлеба, дольки свиного сала и бесценные на Колыме лук и чеснок. И покоилась, наполовину наполненная, четвертинка прозрачной жидкости.

— Вот это сюрприз! Такая закуска, а выпить нечего, и на двоих не хватит, — всплеснул руками я.

— А мы по капельке, на работе много нельзя, — успокоили друзья и вдвое разбавили содержимое бутылки. Плеснув немного спиртного в жестяную банку, протянули ее мне.

— Тьфу! Какая гадость Спирт что, в ржавой бочке хранили?

— Да не спирт это вовсе, ацетон. Разведешь, и он самогон напоминает. Мы уже третий день пробуем его.

— Вы с ума сошли! Ацетон - яд - орал я на ребят, и никакая закуска не могла забить запах ацетона.

Товарищи пожали плечами, ноздрей втянули хлебный дух и допили содержимое бутылки до дна. Часа через три, к концу рабочего дня, я потерял сознание. Очнулся в больнице. Диагноз - отравление, артериальное давление 240 на 80. Голова налилась свинцом, часто терял сознание, на дух не переносил запах спирта и табака. Такое состояние уже однажды испытал в немецком плену. Я умирал и видел это по глазам врачей. Два месяца провалялся на больничной койке. Позже мне рассказали, как боролась за мою жизнь врач из вольнонаемных. Она и добилась, чтобы меня, перенесшего тяжелую болезнь, временно освободили от работы.

На земле уже лежал снег, хотя листок календаря показывал сентябрь. Вот и зима. Какой она будет в 1953 году, что принесет - свободу или каторгу?

В больницу поступил бесценный и долгожданный груз - рентгеновский аппарат. Новенький, прямо с завода. Ни в зоне, ни в поселке не нашлось специалиста, чтобы запустить его в эксплуатацию. И я пошел на риск, предложил свои услуги. Утром нарядчик Паша Савченко отвел меня к начальнику санчасти на беседу. Выслушав, он распорядился зачислить меня в штат санчасти, хотя аппарат принадлежал больнице вольнонаемных.

И начался новый этап в моей жизни. Медики отвели для меня отдельную комнату, выдали белый халат, набор инструментов, кучу специальной литературы. Несколько дней изучал я новое для себя дело, прочитал заводскую инструкцию по монтажу и эксплуатации и только тогда приступил к сборке аппарата.

— Видать, недаром я боролась за вашу жизнь, - приятный женский голос заставил меня оглянуться. На пороге стояла та самая врач, что не дала мне сгинуть на Колыме. - Долг платежом красен.

— Я тоже рад тому, что пригодился больнице. А должок свой

 

- 141 -

отдам сполна, не сомневайтесь. Слово чести офицера, - и я поднялся навстречу гостье.

Мне нравилось, что нахожусь в центре внимания, и понимал, с каким нетерпением ждет персонал больницы рентген-аппарат. Он нужен и лагерной санчасти. Условия для работы медики создали мне идеальные: чистота, тепло, дают рыбий жир, обеды повышенной калорийности, вводят глюкозу. Наведывался начальник стройки, толковый специалист и - это все отмечали - гуманный человек. Он всегда спрашивал медиков, в чем они нуждаются, и старался разрешить их проблемы. Заходили полюбопытствовать и врачи из числа заключенных. Работа продвигалась, и вскоре я уже мог доложить о готовности аппарата к работе. Я тайно опробовал его, все было в норме, по инструкции.

И тут, как по заказу, появилась та самая женщина-врач:

— Ко мне поступил тяжелобольной пациент. Умоляю, запустите рентген, для операции нужно знать точное место скопления гноя в легких, иначе не спасти человека.

— Я как раз и хотел доложить вам, что аппарат готов к работе. Можно начать съемку.

— Правда — и она бросилась пожимать мою руку. - Надо успеть. Я знал, что муж ее - оперуполномоченный лагеря, и испугался, представил, что мог подумать он. Надо же - разные должности, разные наклонности, она - врач, всегда готова придти на помощь человеку, он — опер, в любой момент может арестовать и бросить тебя в кутузку. Два человека, а такое разное у них отношение к людям. Судьба!

И работа закипела. Я вошел в темную комнату, за мной последовал десяток медиков, всем было интересно, все ждали результата. Больной едва передвигал ногами, его вели под руки. Санитары поставили несчастного по ту сторону экрана и держали его с обеих сторон. Воробьев, бывший кремлевский врач, отдавал мне команды - когда надо менять жесткость излучения. Аппарат работал исправно. После проявки пленок все бросились в операционную. У больного был запущенный плеврит, ему сделали откачку гноя из легких. Успели! Но утром следующего дня он умер, не выдержал испытания.

Легочных больных в лагере было полным-полно, и работы хватало. Фотография для меня была делом знакомым, и рентгеновские снимки я делал, как заправский мастер. Начальник санчасти понимал, что долго не сможет удержать меня в больнице, и попросил подготовить военфельдшера к работе оператором. Два раза в неделю я занимался с ним, но он или не хотел, или не имел склонности к технике, но так и не смог освоить методику работы с аппаратом. Дело у него не клеилось. А тут, как нарочно, заболел регистратор,

 

- 142 -

сказали, что надолго. Меня назначали старшим смены, а бывшего старшего посадили на картотеку. Начальник очень хотел сохранить меня в качестве рентгентехника, официально закрепив за мной должность, которая в санчасти положена по штату. Его маневра я не понял и отказался. Неслыханная дерзость с моей стороны привела его в ярость, и меня, как котенка, вышвырнули на земляные работы. Вот тогда и осознал свою ошибку, но было поздно. Оказался в роли той старухи из пушкинской сказки, что вновь сидела у разбитого корыта и заливалась горючими слезами. Только у меня - не корыто, а траншея, лом, кирка, лопата да изматывающие силы голод, холод, унижения. Казалось, чего проще - смири гордыню, пойди с покаянием - а начальник, мне говорили, ждал - и судьба твоя будет решена. Но ни годы плена, ни работа на прииске не научили меня уму-разуму. Жила во мне какая-то необоримая сила противоречия. Вот и наказан.

А тут, как гром среди ясного неба, новость - умер Сталин! На удивление начальства, в зоне эту весть приняли внешне спокойно. Никто не плакал — умер вождь партии, не кричал ура — сгинул палач, а сработала старая зэковская привычка: помолчим, посидим, увидим, куда солнышко катит. Уже ночью, когда все затихли на нарах, услышал тихо выдавленное кем-то изнутри: «Сдох сатана! Есть Бог на земле».

Зародилась надежда на скорое избавление от каторги и возвращение домой. Приближение светлого часа ощущал по едва заметным признакам - и по взгляду из-за колючей проволоки, и по затихшим надзирателям, и по суете начальства, при встрече стыдливо отводящего глаза. Они словно вопрошали: что там завтра будет? А назавтра еще одна сногсшибательная весть: расстрелян Берия! Вот когда во всю глотку зэки орали: «Ура!» И плакали: «Есть, есть Бог на свете!»

Лагерное начальство собрало нас в столовой и объявило, что, партия и правительство пересматривают сталинскую политику репрессий к инакомыслящим, что скоро будут пересмотрены и дела политзаключенных. Но на это, говорили они, потребуется время, а пока ждите облегчения режима. И уже знакомое, как со старой патефонной пластинки - честный, добросовестный труд, примерное поведение улучшат быт заключенных и приблизят срок освобождения.

Но все шло по-старому. И только весна порадовала мою душу, так сказать, преподнесла сюрприз. Долбал я ломом еще не подтаявшую землю, углублял траншею и не заметил, как подошел ко мне человек, хорошо одетый, столичной выправки. Спросил, не знаю ли я квалифицированного электрика, с образованием не ниже техника. Я решил предложить себя и представился. Незнакомец распах-

 

- 143 -

нул папку, изъял из нее какую-то схему, поинтересовался: «Сможешь прочитать? Расскажи, что здесь изображено?»

— По условным изображениям, здесь показаны...

И стал читать схему. Экзаменатор одобрительно кивал головой:

— Все так. Это устройство коммутаций и токоприемников парового котла и турбогенератора. Значит, сможешь у нас работать. Из инженеров будешь?

— Офицер я, техник...

— Он списал с куртки мой лагерный номер и занес его в блокнот. Утром судьба Марко Гавриша была решена. На разводе мне вручили направление на работу в бригаду по монтажу приборов КиП и автоматики, ее только что сформировали по просьбе руководства треста Востокэнергомонтаж. Я так увлекся новым делом, что даже забыл, где нахожусь — в заключении или на воле. Работы было по горло: освоение и установка новых измерительных приборов, прокладка кабелей, наладка колонок автоматического управления. Лишь только когда на грешную землю опускалась ночь, чувствовал, что я в лагере, в неволе. Да люди, окружавшие меня, напоминали, что ты изгой. Вместе размышляли:

— Что же происходит? Коммунист Берия, правая рука Иосифа Виссарионовича, а оказался японским шпионом?

— Заметьте - и враг народа!

Но тех инакомыслящих, кого Лаврентий Павлович и товарищ Сталин упрятали за решетку, загнали на золотые прииски, власть не помиловала. Все они как были для партии врагами, так ими и остались.

— А кто, если не мы, бесплатно будет вкалывать, увеличивая экономическую мощь страны?

— Видится мне, что пахать нам на этой стройке века до самого ее конца придется.

— Колыма за так просто никого от себя не отпускает...

— Не торопись, еще и вторую, и третью стройку найдут. У нас в ударниках вся страна будет ходить. Только вот что-то без штанов ходят ударники...

— Уголовники, бытовики, по-нашему, амнистию получили.

— Ворье для властей не опасно, вот и получило свободу. Ох, и покуролесят блатные на воле А тех, кто по 58-й идет, хотя и начнут сортировать, да нескоро кончат. И бедовать нам тут до скончания века.

Как ни велика к концу дня усталость, а сон не приходит. Мысли в голове бродят тягучие, безрадостные. Еще вчера, до смерти диктатора, мы меж собой были если не враги, то озверевшие конкуренты — жизненных благ на каждого отпущено так мало, что за них поневоле будешь драться. Я думал, что все мы давно отупели и не на

 

- 144 -

что надеяться впереди, а вот под ж ты, все не так

— И все же – «жить стало легче, жить стало веселее!» Так, кажется, у Иосифа Виссарионовича! Режим смягчили, к нам относятся не как к быдлу, питание сносное. Теперь можно даже в санчасть зайти, никто тебе от ворот поворот не покажет.

— Все это произошло не потому, что умер вождь, а из-за бунтов заключенных, прокатившихся по лагерям Воркуты и Кунгура. Думаю, здесь собака зарыта.

— Да откуда тебе известно о бунтах? Ни газеты, ни письма в зону не приходят, и волны радио до Колымы не долетают.

— Новый ссыльный рассказывал, ему можно верить.

— А что еще новенького он сказал?

— Говорил, что тешить себя надеждой на лучшее, то же, что в прорубь морскую смотреть: ни дна не увидишь, ни рыбку не выловишь. Правители у руля остались те же, значит, и законы работают старые, сталинские. И строить нам по новому пятилетнему плану предстоит еще о-го-го как много.

Изменения все же произошли. К осени 1954-го нам впервые установили заработок, деньги зачисляли на личные лицевые счета, с, вычетом за питание и содержание. В зоне заработал продовольственный ларек, теперь каждый из нас мог купить доброкачественный хлеб, колбасу, консервы и даже деликатесы. Денег, правда, на руки не выдавали - мы расписывались в амбарной книге, где была указана сумма за купленный товар. За перевыполнение норм засчитывались дни, месяцы и даже годы на сокращение срока наказания. Бараки на ночь перестали закрывать. С парашей мы распрощались навсегда. Во дворе открыли туалеты. С окон слетели решетки.

В столовой хлеб и первые блюда можно было брать не по норме - отоварившись в ларьке, многие довольствовались только чаем, отказываясь от лагерной еды. Но главное - разрешили переписку и получение посылок. Я мог теперь свободно зайти в читальный зал, взять журнал или газету и приобщиться к мировым событиям, насколько полной была информация, конечно же, знала только цензура, разрешавшая издателям печатать очередную порцию правды.

Труд при социализме требовал и других форм организации работ. Появилось соцсоревнование, среди зэков в первые ряды выдвинулись ударники. Ну, скажите, чем наша жизнь в зоне хуже колхозной или городской? Мы спороли с курток и шапок номера, с трудом привыкая к фамилиям. Вот только охрану с нас не сняли. Это и отличало строителей Колымской ГРЭС от рабочих заводов и фабрик.

Много позже узнал, какие силы противостояли демократическим преобразованиям в стране, и чего стоило Никите Сергеевичу Хрущеву разоблачить культ личности. На XX съезде в партии про-

 

- 145 -

изошел раскол, но здоровые силы все же сместили сталинистов со всех постов. А в системе ГУПАГа хозяева старались не допустить реформ, замедляя процесс демократизации. Шли на все, даже на провокации.

На Мяундже среди строителей-лагерников большинство осужденных были связаны с освободительным движением в Западной Украине - бандеровцы. Они были хорошо организованы, жили дружно, сплоченно, в обиду себя не давали. Лагерное начальство относилось к ним с доверием, отдав им ключевые посты на стройке.

Но вот к середине 1955-го лагерь пополнился новым контингентом, к нам завезли двадцать пять заключенных. Из них создали спецбригаду. Чем она занималась, где работали новенькие, нас, стариков, не интересовало. Говорили, что это блатные, вышедшие по амнистии 53-го года и не выдержавшие испытания свободой, получили по второму сроку за новые преступления. У них был отдельный от нас барак и отдельный вход. После работ блатари сбивались в группки, бродили по зоне, что-то вынюхивая, выискивая. Не прошло и двух месяцев, как они попытались показать, кто в зоне хозяин. Вооружившись палками и прутьями арматуры, неизвестно как оказавшейся в зоне, они ворвались в барак к западным украинцам и устроили кровавое побоище. За бандеровцев вступились все: и кавказцы, и прибалты, и азиаты. Не остались в стороне конфликта и мы, русские. Общими усилиями так надавили на блатных, что подоспевшая на выручку к хохлам вооруженная охрана ретировалась и встала на защиту агрессоров. Видя неблагополучный для себя исход дела, зачинщики скрылись в своем бараке. Разъяренная масса людей атаковала их. Блатари забаррикадировались. Кто-то из провокаторов бросил в окно зажигалку, вспыхнул огонь, пожар тушили вместе с охраной.

Наконец-то ожиревшие от безделья оперуполномоченные лагеря получили работу. Но удивительно, следствие велось так, что сведений о зачинщиках конфликта, их цели никто так и не узнал. Инициаторов побоища на второй день выдворили из лагеря, а на допросы таскали только бандеровцев. Думаю, что эта провокация была задумана и хорошо спланирована свыше - в Главном управлении лагерей, том самом ГУЛАГе.

Прораб Коробков доверял мне во многом. И когда уехал в Иркутск в командировку, там находился наш трест, ведение работ поручил мне. В его отсутствие случилось непредвиденное. Щит управления был уже установлен, приборы смонтированы, когда выяснилось, что прокладка паропровода на турбину проходит под контрольными кабелями на недопустимо близком расстоянии. А задвижка паропровода, по чертежам смежников, и вовсе приходится на место щита. Это – ЧП! Вмиг отовсюду сбежались инженеры, и

 

- 146 -

чекисты, что воронье, чувствуя добычу, крутились радом. Начали сверять чертежи и привязку оборудования к реперным точкам. По киповским чертежам выходило все правильно, у тепловиков и трубоукладчиков - тоже. Виноваты проектировщики - не согласовали проект двух ведущих институтов. Как быть? Пришлось чекистам нас, контриков, снять с подозрения, они уже готовы были покарать любого, продлив срок наказания. У меня сердце на волоске повисло. Покоя не мог найти ни днем, ни ночью: все думал, как выйти из критической ситуации. Пришел к шефу - инженеру ле-нинградского завода Электросила - так, мол, и так: есть решение этой проблемы. И выложил перед ним план действий. Мою идею поддержали на техническом совете и утвердили к производству. Начальник стройки вынес мне благодарность, а Коробков, отозванный из командировки, крепко обнял меня, приговаривая: «Спасибо, дружище!» Рацпредложение было простым: переместить главную задвижку пара на метр в сторону, установив ее перед щитом. А между контрольными кабелями и паропроводом поставить экран с постоянной проточной водой, подаваемой при помощи насосов.

В начале пятьдесят пятого первая очередь станции дала промышленный ток. Тонко звенела, набирая обороты, турбина, по проводам со скоростью света мчался электрический ток, давая свет и тепло людям, а машинам — энергию. Радости не было предела. Жемчужину Колымы, как ее потом окрестили газеты, построили подневольные люди. И уж не знаю, кто и когда умудрился назвать ее комсомольской ударной, может, это молодым московским чиновникам, стремящимся к вершинам власти, хотелось отрапортовать очередному «историческому» съезду, но только нас распирала гордость за сотворенное собственными руками: мы не рабы и можем многое, если обретем доверие и свободу.

А нас ждала уже вторая очередь стройки. И снова — многочасовой труд, работа без выходных, их не полагалось по закону, бессонные ночи. Бригадиры не успевали считать дни. Ева добирался до нар, валился с ног и засыпал. И тут стали донимать меня темные силы: черти с рогами, лешие, кикиморы... Кипела в котлах смола. «Пыхом, духом, кипи, гори...» Как за соломинку ухватился за молитву. «Матерь Божия, помоги еще раз! Отче наш...» Слышу голос: «Ты вернешься домой...» Все до точности повторилось, как в московской тюрьме.

Степан Мельник, родственник начальника службы безопасности бандеровцев, выследил, когда я остался в подсобке один. Меня так увлек разбор мудреной схемы, что и не заметил, как он вошел. Мельник вытащил из-за голенища напильник, заточенный на станке под штык, и с силой метнул его в меня. Штык в доле сантиметра со свистом пролетел мимо моей головы, со звоном ударился о желез-

 

- 147 -

ную стену, отскочил и упал у моих ног. Я взметнулся:

— Ты что, Степан? В своем уме?

— Считай, что Матерь Божия тебя спасла. Не было случая, чтобы я промахнулся, не вонзил во врага нож или пику. Сегодня твоя взяла, - сказал и вышел. Целый день не появлялся в бригаде, а вечером признался:

— Тебя оклеветал Федоренко. Это я точно знаю. Зависть его точит. Московский университет за плечами, в школе физику преподавал, а с ним не считаются. Ты его обошел. Вот и мстит. Плохой он человек и плохо кончит. Но есть кара небесная, есть...

— Неужто Федор?

— Он самый.

— В ком добра нет, в том и правды мало.

— Это у него не первый случай. О тебе сказал, что стукач, часто бегаешь к оперу. В хитром домике у меня верный человек сидит, он и отмел напраслину от тебя, заверив, что все наоборот - Федоренко, что ни день, к ментам шастает.

Федор действительно кончил плохо. После освобождения домой не поехал, остался на стройке. Зная его подлость, от него отвернулись многие, даже менты. И оперативникам он уже неинтересен был. Федор запил, опустился, а вскоре рассудок оставил его. Тронутый умом, бродил учитель физики по поселку - без штанов, в кальсонах, босой, с посохом в руке и выкрикивал:

— Люди! Где вы? Следуйте за мной. Я поведу вас на Запад, в места обетованные, где царствуют мир да любовь. Ищите и обрящете...

— Хватился шапки, как головы не стало, — изумленно смотрели вслед ему люди.

— Был конь да изъездился...

Потом пропал вовсе. Может, начальник лагеря сжалился, определил безумного в психушку.