- 19 -

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

 

Однажды в начале апреля 1914 года мы, ученики последнего класса Калужского реального училища, неожиданно узнали, что урок рисования отменяется и вместо него нам прочтет лекцию Константин Эдуардович Циолковский. О нем я уже слышал, что он большой оригинал, освятивший свою жизнь вопросам воздухоплавания. Калужане к нему относились снисходительно, часто с улыбкой, а то и с открытой насмешкой. Но наш директор — естественник, доктор зоологии Федор Мефодьевич Шахмагонов, предупреждая нас о лекции Циолковского, сказал:

— Имейте в виду, господа, сегодня вы увидите человека выдающегося. Циолковский — ученый, изобретатель и философ. Внимательно слушайте его лекцию. Его идеям принадлежит большая будущность.

Слова Федора Мефодьевича заставили нас исполниться известной почтительности к лектору, о котором мы слышали, но которого не знали в лицо.

Он вошел быстрыми шагами, неся с собой какие-то опальные предметы, сделанные из белого металла, и сверток чертежей. Большого роста, с открытым лбом, длинными волосами и черной седеющей бородой, он напоминал поэтов и мыслителей девятнадцатого века. В то время Константину Эдуардовичу шел 57-й год, но он казался старше из-за некоторой седины и сутуловатости. Серые глаза его говорили о бодрости духа и ясности ума. Одет mi также был по старинке: длинные, гармошкой складывающиеся черные брюки, длинный темно-серый пиджак, белая мягкая сорочка с отложным воротником, повязанным черным шелковым шарфом.

Поздоровавшись, он не спеша сложил на стол все свои доспехи, вытер клетчатым носовым платком роговые очки, надел их и опустился на стул. Весь класс с интересом смотрел на него, но и он с любопытством обозревал своих юных слушателей. Наконец, оглядев нас достаточно подробно, он начал с заявления о теме своей лекции:

— Сегодня я расскажу вам, мои юные друзья, о возможности совершить путешествие в космическое пространство, то есть перелететь с Земли на Луну, Марс и другие планеты. Это будет не свободная фантазия, подобная рас сказам Жюля Верна или Герберта Уэллса, а изложение

 

- 20 -

научных данных, основанных на решении физических и математических проблем.

Такое вступление сразу же приковало к себе наше внимание, и внимание это не оставляло нас до конца лекции, продолжавшейся почти два часа. Речь Константина Эдуардовича была лишена какой-либо аффектации; она была проста, достаточно стройна и необычайно спокойна. Казалось, он говорил со своим другом, вдали от людей, с глазу на глаз. Слова он употреблял образные, доходчивые, примешивая к ним калужские провинциализмы, избегал иностранных терминов. После сухих, казенных уроков его речь показалась яркой, живой, подобной букету полевых цветов.

Он рассказывал о замечательных вещах, к которым ни одно сердце, ни один ум не могли быть равнодушны: о смелой мечте улететь за пределы Земли и населить просторы Вселенной, о мечте, которая может на основании данных науки перейти в действительность.

Свою лекцию Циолковский окончил под дружные аплодисменты всего класса. Все были в восхищении от смелости его идей и восторженно приняли предложение помогать ему впоследствии, когда мы будем учеными, инженерами или деятелями на других поприщах. Для осуществления его грандиозного проекта необходимо содействие всех просвещенных людей, всего общества. Старый изобретатель польстил нам, юнцам, говоря, что без нашей помощи он бессилен.

Его слова вдохновили нас. Широкое поле открывалось перед нами, наука помогала нам завоевывать жизнь, чтобы мы впоследствии могли помогать науке и двигать ее вперед. Тогда мы еще не знали, с какими сверхчеловеческими трудностями совершается это движение!

Когда лекция была закончена, класс обступил Константина Эдуардовича со всех сторон и забросал вопросами, на которые он отвечал охотно, деловито и подробно.

— Говорите громче, друзья мои,— только просил он.

Большинство из нас с удовольствием сейчас же пошли бы за Циолковским, сделались его помощниками, начали бы строить ракеты для полета на Луну. Мы не пропустили ни одного слова из всего того, что говорил он, и это ему нравилось, было ему приятно, ибо главным образом среди зеленой молодежи он встречал несомненное и восторженное сочувствие.

Он пригласил нас в ближайшее воскресенье к себе

 

- 21 -

в лабораторию, пообещав показать большие модели собственноручно изготовленных им приборов, и дал адрес: Коровинская улица, дом № 69. В ближайшее же воскресение я направился к Константину Эдуардовичу.

Коровинская улица была одной из захудалых в Калуге. Она лежала далеко от центра города и была крайне неудобна для передвижения осенью, зимой и весной, ибо шла по самой круче высокого гористого берега Оки.

Когда извозчик подъехал по Загородносадской (ныне Пушкинской) улице, он остановился и переспросил номер лома. На мой ответ: «69, Циолковский» он заявил, что дом этот находится в самом низу и что по таким кручам не проедешь. Он осторожно спустился вниз по каким-то отлогим переулкам, проехал по проселку по самой окраине города и неожиданно остановился у самого крайнего, уже довольно ветхого домика с мезонином. На столбе у ворот красовалась доска с номером дома и фамилией владельца. Калуга со своими многочисленными церквами и уже заледеневшими садами была наверху, живописно разбросавшись на горе. Внизу, шагах в ста от дома, текла еще по-весеннему полноводная Ока. Слева темнел знаменитый калужский бор — место прогулок молодежи. А за рекой среди зелени вилась дорога. Прямо па холме расположились сады, парки, дачи и церковь.

Я подошел к дому, наступил на огромный желтый камень, приваленный к двери вместо ступеньки, и дернул за висящую металлическую проволоку. Наверху раздался дребезжащий звон. Дверь открыл сам Константин Эдуардович, он был в длинной холщовой русской рубашке, подвязанной тонким ремешком. Я поспешил отрекомендоваться.

— Очень рад! Очень рад! Пожалуйста, ко мне наверх,— сказал он и указал на узкую лестницу, ведущую в мезонин.

Лестница была неудобной и темной, с высокими ступенями. Они вели прямо в комнату, которая служила изобретателю и спальней, и библиотекой, и кабинетом, а в зимнее время и мастерской. Это была сравнительно небольшая комната, называемая «светелкой», с невысоким потолком и двумя окнами, выходящими на речные просторы. У одной стены стояла простая, опрятно постланная кровать, у другой, между окнами,— письменный стол, запаленный книжками, чертежами и рукописями; у третьей — столярный станок с большим количеством столярных и слесарных инструментов. Константин Эдуардович все

 

- 22 -

умел делать сам. Одна стена была аккуратно увешана металлическими моделями дирижабля его конструкции и схематическими выкройками деталей обшивки дирижабля из белой жести. Два мягких кресла, обитые бордовым плюшем, и один венский стул дополняли скромную меблировку комнаты.

Когда мы сели, я поторопился напомнить Константину Эдуардовичу о его лекции в реальном училище, о его приглашении и извинился, что рискнул побеспокоить его.

— Нет, помилуйте,— сказал он,— я очень рад вашему приходу, молодой человек. Во-первых, сегодня воскресенье, мой приемный день,— и он слегка улыбнулся,— а во-вторых, моими работами мало кто здесь интересуется и посещениями меня не избаловали.

Мы разговорились.

Я ушел от Константина Эдуардовича с добрыми советами и пожеланиями, унося от него десятки брошюр с его дарственными надписями.

С тех пор я стал частым гостем дома Циолковских, а Константин Эдуардович начал, правда, редко в те годы, бывать у нас. От встреч и разговоров с ним мои родители и я всегда получали огромное удовольствие. Он часто высказывал мысли, совершенно необыкновенные и удивительные,— о космосе, о будущем человечества, мысли, о которых нигде нельзя было прочитать или услыхать. Он сам был носителем новых идей, простых по форме и гениальных по существу. С помощью наглядных примеров он внушил мне мысль о необходимости глубокого изучения математических наук и физики, столь важных для научной деятельности в области естествознания.

В моей памяти отчетливо сохранились черты его внешнего облика. Циолковский был выше среднего роста, худощавый, и лишь в старости располнел несколько. Слегка сутулился, особенно когда работал за столом. Он писал обычно на фанерном листе, положенном на колени. Писал карандашом, под копирку, реже чернилами. Ходил медленно и спокойно. В движениях был уверен и прост. До глубокой старости хорошо и быстро ездил на велосипеде, любил и гулять, всматриваясь в окружающую природу. Великие умы часто занимали себя какой-либо механической работой. Спиноза шлифовал стекло, Монтескье огородничал, Толстой ходил за плугом, Павлов играл в городки. Циолковский же любил слесарную и столярную работу.

Лицо его было исключительно выразительно: выпук-

 

- 23 -

лый лоб, обрамленный седыми волосами, тонкими, слегка пьющимися, легкими, как пух; глубокие серые и очень добрые, приветливые, слегка улыбающиеся глаза; крупный нос и борода завершали его своеобразный облик. Таким мы представляем себе да Винчи, Тициана или Галилея.

Вследствие глухоты он был всегда как бы насторожен, очень внимателен и смотрел собеседнику прямо в глаза, следил за мимикой. Это помогало ему понимать недослышанное. За долгую жизнь он изучил разнообразные изменения черт человеческого лица и угадывал но этим чертам мысли собеседника. Несколько раз он поражал меня своей неожиданной проницательностью:

— Ну, это вам не интересно... Переведем разговор на другую тему!

На мой протестующий жест он возражал:

— Разве я не угадал? Ведь угадал же. Вы не стесняйтесь.

Лицо Константина Эдуардовича не было «фотогеничным», как выражаются фотографы-профессионалы. Фотографии сохранили только его черты, а вот его одухотворенность, его необычайную приветливость, его доброту к человеку, излучаемую не только глазами, но и всем его существом,— этого фотографии никак не передавали. Это все могло быть воспроизведено только живописью, большим художником, но ни один из них при жизни ученого даже не пытался запечатлеть его образ для потомства.

Циолковский обладал глубоким, мягким и звучным голосом, в котором чувствовалась его постоянная доброжелательность. Не имея дара оратора, он отличался большой человеческой искренностью. Во время дружеских обсуждений той или иной теории или работы его душа распалялась, особенно когда тема хотя бы краем касалась его научных интересов. Тут он преображался. Сотни замечательных примеров, гипотез, теорий, как фейерверк, рождались в его уме. Из скромного учителя он превращался п блестящего ученого, эрудированного во многих областях.

Часто, приходя к Константину Эдуардовичу в утренние часы и застав его за газетой или за чаепитием, я уговаривал его совершать прогулки в бор или посидеть у реки. Нередко мы шли туда и, удобно устроившись в тени и прохладе, предавались разговорам на самые увлекательные темы.

 

- 24 -

И вот Константин Эдуардович Циолковский предстал передо мною не фантазером, не дилетантом, а непонятной и неожиданной человеческой громадой. Я увидел то, чего просто не предполагал увидеть, ибо считал его эрудированным, даже талантливым человеком, а столкнулся с каким-то огромным, монументальным знанием и необычайной, пронизывающей интуицией.

— Нет нигде такой обворожительной природы, как природа России,— говорил Константин Эдуардович.— Нежная, мягкая, как любимая и любящая женщина. Ни кисть художника, ни слова поэта, ни даже музыка не могут передать этого очарования. Оно идет из таких глубин ее и входит в такие глубины человека, что ни мысль, ни сердце не в состоянии понять этих взаимоотношений — их можно только чувствовать и принимать с великой благодарностью, как величайший, но непостижимый дар. Священная земля России! Сотни поколений боготворили тебя и шли на врага, чтобы отстоять тебя, поливая эту землю своей горячей кровью...

Я люблю, — продолжал Циолковский, — большие русские просторы и мое одиночество в них. Люблю вот этот путь от города до бора. Идешь — и никого. Тут можно поговорить с самим собой. Никто не подслушает, никто не скажет: рехнулся! Да, человеку иногда надо выговориться, свободно излить свои мысли, порассуждать вслух. Дома это невозможно: все слушают, все оберегают меня, мешая творческому процессу, проходящему во мне! Слышат и спрашивают: что ты говоришь, что ты бурчишь? А я повторяю свои мысли вслух, чтобы придать им вещественность, осязаемость, бытие... Это мне необходимо... На просторе за городом я чувствую прилив того, что мы называем творчеством. Лучшие мои мысли всегда рождаются на вольном воздухе, дома я их только записываю, поправляю, совершенствую... Новые идеи всегда появляются на просторе, в полном одиночестве.

В наше время даже трудно себе представить, каково было окружение Константина Эдуардовича до революции. Боровск, Калуга... Его замыслы никак не подходили к «фону» калужской жизни. Местные обыватели не жаловали его, и особенно за «ракетные идеи». А идеи рвались в жизнь — их нужно было публиковать! Я помню, как в окнах аптекарского магазина П. П. Каннинга, что был в Калуге в Никитском переулке, по нескольку месяцев стояло объявление такого рода: «Здесь принимают взносы

 

- 25 -

для публикации научных трудов К. Э. Циолковского». Увы, мало было таких, кто считал нужным внести П. П. Каннингу рубль ради обнародования трудов К. Э. Циолковского.

Высокое благородство души Константина Эдуардовича с трудом выносило окружающую его обстановку — тупость дореволюционной провинциальной жизни, мелкое мещанство, людей в футлярах, чиновников и бюрократов, которые смотрели на него сверху вниз и пользовались всяким случаем, чтобы указать ему «дистанцию» между ними и им — вольнодумцем, фантазером, самоучкой и «бездельником». Трудно ему было всю жизнь прожить в провинции, где знали его уже десятки лет и где за ним по пятам ходили самые ложные и нелепые слухи.

Больше всего его смешила ставшая обязательной добавка к его имени «самоучка».

— Подумайте,— говаривал он,— большинство людей, пишущих обо мне даже в самом доброжелательном духе, удостаивают меня почетного звания «самоучки». Ну, что ж? Я действительно самоучка чистых кровей.

Эту тему Константин Эдуардович часто развивал в разговорах со мной. Он считал, что многие выдающиеся умы человечества всегда были самоучками, и даже составил таблицу гениев-самоучек. Оказалось, что в эту таблицу вошли многие одаренные люди всех времен и народов: Аристотель, Демокрит, Гиппократ, Леонардо да Винчи, Декарт, Ломоносов, Фарадей, Пастер, Эдисон.

Незадолго до смерти Константин Эдуардович писал: «Неприлично упрекать таких самоучек, как Райт, Фарадей, Ватт, Стефенсен, Морзе, в отсутствии академических знаний. Если бы они были академиками, то не сделали бы того, что сделали. Не надо забывать, что один двигатель прогресса, например, Эдисон, стоит больше, чем десять академиков и тысячи профессоров. Невежливо же тыкать Райтам, что они — велосипедные мастера, или Фарадею, что он не знает математики».

Уже в самом слове «самоучка» заложено нечто очень большое, а именно: представление о человеке, который научил сам себя. Это далеко не всем дано. Если эту тему развивать дальше, легко увидеть, что всякий большой ученый является своего рода «самоучкой», ибо, имей он хоть десять дипломов об окончании высших учебных заведений, он не мог бы стать большим ученым, если бы сам себя не научил дальнейшему. Каждый настоящий ученый — это человек, который прежде всего все время учится в основ-

 

- 26 -

ном по книгам ученых, своих современников, а то и предшественников.

Константин Эдуардович рассматривал эпитет «самоучка» только как крайнюю некорректность по отношению к нему и неуважение или очевидное непризнание его работ.

Мне, автору этой книги, стыдно было за старую, царскую Россию, мою родину, когда я слушал подобные рассказы Константина Эдуардовича. Стыдно и больно за бесконечное невежество, за неуважение к своим героям, за неумение их вовремя оценить и поддержать, за рутину, казенный дух и непролазный бюрократизм!

— Меня еще называют «самоучкой-изобретателем»,— улыбаясь, говорил Константин Эдуардович.— Правда, я сделал ряд изобретений и даже получил несколько русских и иностранных патентов на металлический дирижабль, но, говоря откровенно, я все же теоретик, математически обосновывающий свои мысли. Конечно, в слове «изобретатель» нет ничего унизительного, но только при том обязательном условии, что его произносят с уважением, без намерения унизить изобретателя.

К сожалению, мне пришлось испить чашу горького непонимания и недооценки до самого дна, — скорбно повествовал Константин Эдуардович.— Я должен был оправдываться перед невежественными людьми, что занимаюсь увлекающими меня вопросами. В душе, как это все ни было горько, я смеялся над этими тупыми людишками, но ничего не поделаешь — приходилось зарабатывать свой хлеб насущный.

Циолковский рассказывал мне как-то, что еще в бытность его в Боровске вызвал его заведующий городским училищем и сказал: «Уважаемый Константин Эдуардович, мне очень неудобно говорить с вами о таких вещах, но по долгу службы приходится, вы уж извините меня... лучше мы с вами договоримся, а то как бы до начальства не дошло. Тут, знаете ли, некоторые родители говорят, что вы обещали послать вашего бумажного змея так высоко, даже выше самого бога... Вы-то, может быть, пошутили, так, ради красного словца, а вот у нашего батюшки ребята спрашивают, сколько верст до бога и можно ли к нему на вашем змее отправить письмо. Батюшка рассказал мне, и мы решили, что я поговорю с вами, а он расскажет детям, что это вы пошутили»...

Однажды пороховая ракета Циолковского попала прямо в слуховое окно на чердаке дома одного купца и там

 

- 27 -

разорвалась. Наблюдавший за полетом ракеты ученый бегом бросился тушить возможный пожар и разбудил весь дом. Поднялся страшный шум, все побежали на чердак, но ракета уже погасла, не причинив никому никакого вреда. Константина Эдуардовича же за это угостили бранью, облили тухлой водой из пожарной бочки и так вытолкали, что он камнем вылетел на улицу.

Один неглупый батюшка, рассказывал Циолковский, нередко захаживал к нему и всякий раз говорил: «Не забывайте, Константин Эдуардович, что вы живете в России, где вас могут совершенно зря продать за чечевичную похлебку, сгноить в тюрьме, уничтожить. Вам следовало бы публично очиститься от всякой скверны, отречься от своих убеждений, которые всеми признаются крамольными заблуждениями, и перестать дразнить их красным полотнищем».

«Почему же — красным?» — спросил его ученый. «А очень просто, хотя вы и не видите этой простоты... Ваши идеи, конечно, не окрашены в красный цвет, но вы распространяете идеи, революционизирующие технику, и это для нашей сыскной полиции нечто, окрашенное в красную краску. Крепостничество сняли с крестьян, но наложили его на всех подданных России. И вам это надо учесть. Вы много пишите о небе, о звездах, о полетах к звездам, а о боге ни разу не обмолвились. Это тоже могут учесть и занести в ваш кондуит, который, конечно, ведется жандармским управлением. Как вы этого не понимаете, просто удивительно»,— с жаром закончил свою речь священник и всплеснул руками.

Из рассказов о себе Константин Эдуардович особенно любил один, в котором речь шла об одном калужском чиновнике, возмечтавшем обессмертить свое имя с помощью К. Э. Циолковского.

Особенно весело смеялся Константин Эдуардович, рассказывая о неоднократных посещениях его этим чиновником — Фаддеем Титычем, который считал себя меценатом, знатоком всех анекдотов в мире и готов был «горой стоять» за передовую науку, так по крайней мере ему самому казалось.

— Каждому хочется,— говорил Константин Эдуардович,— прославить свое имя, вопрос состоит лишь в том: как? Фадей Титович решил, что, присоединясь ко мне, он прославит свое имя в веках. Он жестоко ошибался, тем не менее, предложил даже издавать некоторые мои труды за

 

- 28 -

его счет, но я отказался от этой сделки, так как мае пришлось бы либо посвящать ему эти труды, либо рассыпаться в благодарностях, либо просить предисловия за его подписью. Этот чиновный тип, прямо вылезший из пьес Островского на Коровинскую улицу, был мне глубоко антипатичен, хотя я должен сказать, что кое-чем я ему безусловно обязан. А обязан я ему тем, что, во-первых, он увеличил мое жалованье на 12 рублей в месяц и около моего дома перестали околачиваться субъекты в рыжих пальто и облезлых котелках, что особенно было заметно 1914—1915 годах. Эта публика около моего дома устраивала дежурства шпиков, что меня выводило из равновесия. Фаддею Титовичу удалось перенести «пост» на другое место, для меня незаметное.

Фаддей Титович,— продолжал Циолковский,— был достаточно толст и имел основательное брюшко. Маленькие хитрые глазки его утопали в жирных складках и казались бусинками, когда он смеялся. Но властолюбие и льстивость не покидали его и проявлялись при каждом удобном случае. Когда-то он занимал в Петербурге довольно видное положение в канцелярии генерал-губернатора в качестве преуспевающего чиновника для особых поручений, но вскоре явная бесталанность решила его судьбу: как футбольный мяч он вылетел из столицы и очутился в Калуге. Это было для него большим ударом. Он так привык видеть себя наравне с другими крупными чиновниками, что столь глубокое падение было для него непереносимо. «Отравлен я, батенька, Петербургом, и теперь ничто мне не мило. Может быть, я дослужился бы до министра, наверняка дослужился бы, да вот ведь не вышло. А если б дослужился, что бы я для вас сделал: построил бы вам лабораторию или институт, и катались бы вы у меня, как сыр в масле!» — часто говорил Фаддей Титович.

Была еще более отвратительная кличка-эпитет, который некоторые калужане и некалужане прилагали к имени Циолковского, это — дилетант, то есть любитель, человек поверхностно знакомый с вопросом, на который он пытается дать ответ.

Критики этим словом убивали его статьи, предназначенные к печати. «Эти статьи,— писали они,— принадлежат перу дилетанта и потому не подходят для опубликования в нашем журнале», или, например, так: «Дилетант в науке Циолковский пытается доказать то, что может быть

 

- 29 -

легко опровергнуто, и потому его статья не имеет серьезного значения, от публикации необходимо воздержаться».

О каком «дилетантизме» К. Э. Циолковского могла идти речь, когда он все свои опыты предварял теоретической разработкой. Прежде всего, он строил теорию, позволявшую ему приступить к экспериментированию. Следовательно, метод его работы не дилетантский, а строго научный, которым пользуются ученые высокой квалификации. Все работы Константина Эдуардовича были построены на точном расчете, на применении математического анализа и на проверке теории в опыте, то есть на строго научном приеме исследования. Беда его заключалась в том, что в течение многих лет он был одинок: у него было мало друзей, которые понимали бы его, с которыми он мог бы обсуждать тот или иной вопрос, не имел учеников и вычислителей, которые избавили бы его от утомительных расчетов.

Об исключительной научной добросовестности свидетельствует то, с каким придирчивым вниманием следил он за вычислениями с помощью логарифмической линейки, которые я многократно производил по его просьбе при составлении таблиц. Он просил меня по 3—5 раз проверять одну и ту же величину и затем некоторые, случайно выбранные им числа проверял сам с карандашом в руках.

По складу своего ума, по характеру и всему образу жизни Константин Эдуардович Циолковский был глубоким теоретиком, человеком мысли, приучившимся решать задачи, которые он сам себе ставил, прежде всего, теоретически, так сказать, на кончике пера. И если ему приходилось иногда мастерить что-либо своими руками, то только для того, чтобы подтвердить найденное им заранее на кончике пера или решенную в уме задачу. Правда, как уже говорилось, он любил работать руками. Константин Эдуардович хорошо столярничал, слесарничал, был отличным токарем. Это позволило ему создать первую аэродинамическую трубу и создать прекрасные модели своих цельнометаллических дирижаблей и огромные количества различных деревянных шаблонов частей этих дирижаблей для изучения коэффициента обтекаемости. Для изучения этого он выточил собственными руками различные замысловатые геометрические фигуры. Весь этот склад своего «рукоделия» Константин Эдуардович хранил на застекленном балконе, рядом со своим кабинетом-спальней. На непосвященных людей

 

- 30 -

этот музей производил странное, немного «метафизическое» впечатление. Я много раз любовался этими вещами и завидовал Константину Эдуардовичу в его умении так образцово делать собственными руками различные вещи, красивые и изящные фигуры, как бы отполированные.

Многие твердили К. Э. Циолковскому одно — неудачник. Это было странное слово, оно потрясало его внутренний мир и заставляло глубоко задумываться. Он был неудачником во многом. Он был глух, беден, еле-еле сводил концы с концами. И не он один, а с семьей, которую он ничем не мог согреть, кроме слов утешения и веры в свое будущее.

— Прав я или не прав,— говорил Константин Эдуардович в минуты отчаяния.— Я — эгостит, я не умею зарабатывать деньги, я народил семью неудачников, таких же, как я сам, дети болеют... Но отказаться от дела всей жизни я не могу, не имею морального права.

Мысли такого рода разъедали его душу, его тело, оскорбляли в нем ученого, ищущего человека, жертвовавшего всем во имя идеи, столь важной для человечества. Только жена его, Варвара Евграфовна, и дочери никогда не нападали на Константина Эдуардовича. Они не вполне уясняли себе, каким богам он молится, чему он служит, но своим женским чутьем постигали, что Константин Эдуардович, вечно склоненный над рукописями, вычислениями и чертежами, делает нечто очень важное, очень большое, нечто недоступное современникам. Это была глубокая вера, помогавшая стоически переносить все тяготы жизни, все лишения многочисленной семьи, хроническую бедность и нужду.

Мне приятно погружаться в эти воспоминания о Циолковском, как будто не было десятилетий, приближающихся к половине века, так ярко и отчетливо доносит до меня память о наших встречах, почти всегда научных разговорах, ибо мы не могли тратить время на пустые разговоры ради времяпрепровождения, ради того, чтобы забыть скуку. Мы не могли пожаловаться на то, что были когда-либо свободными, праздно проводили время и тем более — скучали. Судьба дала нашему мозгу и нашим рукам бездну дел, с которыми мы никак не могли справиться. Бездна дел! Для нас это было обычное явление, повседневное, непрерывное. У нас никогда не было свободного времени, когда мы могли бы заняться ну хотя бы просто созерцанием природы... Мы и в этом созерцании были взволнованы

 

- 31 -

и всегда заняты наблюдением. Каждая букашка, каждая мошка, каждый листик, каждая травка являлись нам величайшей загадкой, и наш мозг пытливо работал над ней... чаще всего бесполезно. Но иногда нам везло — ми делали некоторые обобщения. Это нам давало исключительную радость. Мы всегда занимались только своим делом, и это было одно из величайших благ, на которое может рассчитывать человек... Что значит «свое дело»? Это — поиски ответов на вопросы, которые ставили мы сами перед своим мозгом, перед своей жизнью, перед природой... У нас с Константином Эдуардовичем в этом отношении было так много общего, хотя мы и работали в разных областях, что это сближало нас и мы никогда не жалели времени друг для друга. С каким искренним и сердечным вниманием занимался моими делами К. Э. Циолковский, с точно таким же воодушевлением я занимался — его!

Константин Эдуардович знал, что такое справедливость и несправедливость. Всю свою жизнь он посвятил науке, и чаще всего от этой науки ему было солоно, а не сладко. Он ценил — и еще как ценил — доброе, приветливое слово, слово поддержки, доброту и отзывчивость сердца. И сам проявлял эти чувства по отношению к людям. Если над ним не издевались — это было уже хорошо, если его поддерживали — он был счастлив.

В течение многих лет, начиная с 1914 года, каждые зимние и летние каникулы, а то и большее время я проводил в Калуге у моих родителей. В 1918—1919 годах большую часть я жил в Калуге. Я неизменно наносил визиты Константину Эдуардовичу, а затем мы посещали друг друга помногу раз. Я, конечно, заходил к нему чаще, чем он к нам.

За пятнадцать лет — с 1915 по 1930 — в. Калуге я пробыл не менее пятидесяти месяцев, за которые имел минимум двести пятьдесят встреч с Константином Эдуардовичем. Случались дни, когда мы с утра и до вечера бывали вместе, совершали прогулки в бор, в загородный или городской сад, вели беседы и споры в его светелке или в моей лаборатории, у нас дома.

Дружба с К. Э. Циолковским была настолько искренней и большой, что я никогда не мыслил какого-либо большого научного дела без него, ибо мои научные дела мы всегда подвергали совместному обсуждению и критике. Мой старший друг платил мне той же приязнью, делился Со мной своими мыслями, читал мне свои неопубликован-

 

- 32 -

ные произведения, по многим вопросам мы производили совместные вычисления, он поручал мне выяснить или решить ту или иную задачу, стоящую перед ним, и т. д. В моей личной научной деятельности Константин Эдуардович сыграл очень большую роль.

Жизнь К. Э. Циолковского с внешней стороны была очень проста: преподавание, работа над собственными идеями и небольшой отдых в виде прогулок пешком или на велосипеде. Ни богатства положения, ни прихотливых случайностей, столь важных для писателя, на которых можно было бы легко построить фабулу повести о нем, ни необыкновенных приключений — ничего этого в жизни Константина Эдуардовича как будто бы не было. Но были жестокие события, трагическая обстановка, были и радость творчества и, наконец, признание, которые может верно передать только взволнованный рассказ, без всяких ухищрений или выдумки.