- 126 -

УДИВИТЕЛЬНАЯ ЛАБОРАТОРИЯ

 

Владимира Леонидовича Дурова я заочно знал еще с детства, когда он выступал со своими дрессированными зверями в Москве и в других городах Европы. Но только в конце 1923 года мой хороший знакомый, инженер Бернард Бернардович Кажинский, познакомил меня с В. Л. Дуровым. Между Владимиром Леонидовичем и мною с первых же дней установилась большая человеческая дружба, которая не прекращалась до последних дней его жизни. С тех пор я стал постоянным гостем семьи Дуровых, принимал активное участие во всех интереснейших исследованиях, проводившихся в Практической лаборатории по зоопсихологии, основанной Наркомпросом для углубления и расширения замечательнейших работ В. Л. Дурова.

Ученый совет Лаборатории, бывший в ведении Главного управления научными учреждениями (Главнауки) Народного комиссариата по просвещению, состоял из следующих лиц: председателя — Владимира Леонидовича Дурова, заместителя председателя — академика Академии наук Украинской ССР, профессора физиологии Сельскохозяйственной академии имени К. А. Тимирязева Александра Васильевича Леонтовича, профессора зоологии Московского государственного университета Григория Александровича Кожевникова, инженера Бернарда Бернардовича Кажинского, ученого секретаря Исаака Ароновича Льва и меня. На собраниях Ученого совета часто присутствовали жена Владимира Леонидовича — Анна Игнатьевна и их

 

- 127 -

дочь — Анна Владимировна, с 1923 года — жена народного артиста СССР Прова Михайловича Садовского.

Ученый совет собирался, как правило, один или два раза в неделю в «Уголке Дурова» на Старой Божедомке, ныне улице Дурова, в. доме №4. В бывшем особняке Дуровых лестница на второй этаж по обеим сторонам была украшена скульптурными работами. Тут вы могли увидеть доисторических животных: бронтозавров, ихтиозавров, динозавров и т. д. Пол вестибюля был выложен плитками с приветливым словом «vale»* посередине.

Собирались обычно наверху, слева, в большой светлой комнате о пяти окнах, где на стенах висели пейзажи кисти самого Владимира Леонидовича, затем подлинник — большая картина кисти художника Пукирева «Неравный брак»**, где в двух клетках жили африканские попугаи, и стоял концертный рояль, на котором я неоднократно играл. Эта комната была жилой комнатой Дуровых, но она же служила местом научных заседаний Лаборатории. За большим столом свободно помещались до 25 человек, что и случалось нередко по торжественным дням, при интересных сообщениях или «пленарных» заседаниях. К своим обязанностям научные работники и члены Ученого совета относились весьма серьезно. В случае каких-либо ошибок или недоразумений каждый мог рассчитывать на строгую, но дружескую критику.

На Ученом совете его членами делались доклады по различным вопросам естествознания, в основном — по зоопсихологии и влиянии внешней среды на животных. Влияние внешней среды на животных и углубленное изучение этого влияния было, вообще говоря, в то время новым веянием, которым, в частности, я усиленно занимался, начиная со студенческой скамьи. Все эти мои исследования легли в основу космической биологии, космической эпидемиологии и космической микробиологии. В практической лаборатории мною было прочитано несколько докладов по данному вопросу в 1926—1928 годах, зафиксированных в протоколах заседаний.

Все доклады обсуждались членами совета, подвергались критике и поощрению. Наиболее частым докладчи-

 


* «Vale» —будь здоров! (лат.).

** Другой экземпляр подлинника хранится в Третьяковской галерее.

- 128 -

ком был Владимир Леонидович Дуров, человек необычайных способностей, талантливый зоопсихолог, друг животных, изумительный фокусник, жонглер, сатирик, музыкант и живописец. Часто его доклады сопровождались очень интересными опытами с животными.

Владимир Леонидович с детства был щедро одарен многочисленными способностями, широтой взглядов и терпимостью. Психологию животных, поведение их и повадки он знал как свои пять пальцев. Животные любили его, слушались, были к нему привязаны и «держались с ним запросто». Они лазили к нему в карманы, зная, что там припасено что-либо вкусное для них, крысы по пять-восемь штук набивались за пазуху его толстовки. Когда он появлялся в своем зверинце, все звери приходили в раж: слониха махала хоботом, медведь плясал, рычал или выл от удовольствия, тысячи звуков неслись со всех сторон.

Небольшого роста, подвижный, общительный, в черной бархатной толстовке — обыденной для него одежды — Дуров производил самое лучшее впечатление.

У меня сохранилась фотография 1926 года, на которой сняты Владимир Леонидович, я и шимпанзе Мимус. Этот экземпляр человекоподобной обезьяны был действительно замечательно сообразительным существом! Во время заседаний Владимир Леонидович показывал, как следует вести наблюдения за сообразительностью Мимуса. Все это заносилось в протоколы И. А. Львом, а позже — В. Л. Блюменау, и по этим протоколам можно было бы составить специальную работу.

Мимус любил пошалить, особенно во время следовавшего за заседанием ужина. Но он старался никогда не делать больно. Любил Мимус и попугать присутствующих. Трудно забыть сцену, когда Мимус носился вокруг стола вслед за профессором Григорием Александровичем Кожевниковым, а тот удирал от него. Мимус явно хотел схватить почтенного зоолога за седую бороду — это было его любимым развлечением — и всегда почему-то именно профессор Кожевников являлся объектом его игры.

— Вот чертов зверь,— восклицал Григорий Александрович Кожевников,— Владимир Леонидович, да уймите же его!

Все громко смеялись, да и трудно было удержаться от смеха при виде этой картины. Владимир Леонидович хватал Мимуса и успокаивал его.

Доклады на Ученом совете Лаборатории благодаря

 

- 129 -

своему своеобразию и оригинальности привлекали внимание многих ученых и любителей естествознания, которые приезжали их послушать или сами делали смелые и оригинальные сообщения. В Лаборатории поощрялись необыкновенные эксперименты, где главенствовали вольность и в то же время строгость мысли и мнений и где в полной мере пренебрегали научной рутиной и старомодными фасонами научного мышления. Все это было интересно, ново и привлекало многих ученых.

Серия экспериментов была предпринята инженером Бернардом Бернардовичем Кажинским в области изучения «непосредственной» передачи мысли — телепатии. (Этот феномен ныне, кажется, уже не так безапелляционно оспаривается, как в те времена.) В свое время я принимал участие в его изучении в различных московских лабораториях, и еще в 1922 году мог статистически убедиться в его существовании. Однако механизм телепатии остается до сих пор загадочным. Б. Б. Кажинский совместно с В. Л. Дуровым вели весьма любопытные по тому времени эксперименты. Они впервые показали, что металлическая камера, экранирующая электромагнитные волны, экранирует и передачу мысли. Передатчик в данном случае был В. Л. Дуров, а принимал передачу пес по кличке Марс. Эта замечательная собака принимала мысленную передачу Владимира Леонидовича почти без промаха и даже несмотря на то, что часто эта информация была весьма сложной. Я был свидетелем подобных опытов. Академик Владимир Михайлович Бехтерев крайне интересовался ими и частично их описал. Из своих наблюдений Б. Б. Кажинский сделал вывод о том, что мозговая информация осуществляется с помощью электромагнитных волн, о чем он впоследствии рассказал в своей книге «Биологическая радиосвязь» (Киев, 1962 г.).

Уже само существование такой Лаборатории вызывало гнев и презрительные усмешки у определенной части чиновно и бюрократически настроенных ученых. Они негодовали и распространяли о Лаборатории по зоопсихологии нелепые слухи, держась от нее на почтительном расстоянии, чтобы не испачкать свою ложную и дутую репутацию.

На заседания Ученого совета уже в моем присутствии приезжали А. В. Луначарский и Н. А. Семашко, профессора Федор Николаевич Петров и Михаил Петрович Кристи, академик Владимир Михайлович Бехтерев и профессор

 

- 130 -

Леонид Леонидович Васильев со своим учеником В. П. Подерни, профессора Г. И. Россолимо и Б. К. Гиндце и многие другие ученые.

Бывали здесь и народные артисты СССР Александра Александровна Яблочкина, Пров Михайлович Садовский, Вера Николаевна Пашенная, Евдокия Дмитриевна Турчанинова, Варвара Осиповна Массалитинова и другие известные артисты Малого театра. Но чаще всего собирались мы своим небольшим дружным научным коллективом.

В таком замечательном составе, абсолютно лишенном какой-либо бюрократичности, надменности, начальственности и фразеологии, а также других подобных отвратительных черт, именно в таком неизменно-добропорядочном и доброжелательном виде Лаборатория зоопсихологии благополучно просуществовала с 1920 по 1940 год, то есть почти пятую часть века. Это редчайшее явление должно быть с необходимой почтительностью отмечено в летописях наших научных учреждений. И, конечно, это большая заслуга ее организатора и вдохновителя — Владимира Леонидовича Дурова.

Часто на заседаниях Ученого совета я рассказывал о работах Циолковского. Из Калуги я привозил В. Л. Дурову всегда два привета — от моего отца и Константина Эдуардовича. И не без досады выслушивал Владимир Леонидович мои рассказы о том, какие трудности материального характера приходилось переносить К. Э. Циолковскому и как из-за этих трудностей вяло продвигалось большое научное дело, которому в основном была посвящена жизнь Константина Эдуардовича — теория дирижабля, ракетодинамика и космонавтика.

Немало» разговоров в Лаборатории зоопсихологии было посвящено тому, как помочь замечательному ученому, проживавшему в маленьком домике на окраине Калуги, в его неустанных и непрерывных работах, как облегчить условия быта исследователя... Как все это сделать? Кому написать? С кем переговорить? Я знал, что его работами, кроме членов нашего Ученого совета, интересовались и другие ученые, посещавшие наши заседания, такие, как Ф. Н. Петров, М. П. Кристи и многие другие.

Старейший большевик Федор Николаевич Петров — замечательно милый и отзывчивый человек. Небольшого роста, полный, с темной бородкой, украшенной редкими се-

 

- 131 -

ребряными нитями, умными и очень добрыми глазами, он всегда всем помогал чем только мог, всегда внимательно выслушивал собеседника или просителя и давал ему задушевные, мудрые советы. Как и всякий человек, всего он сделать не мог, но и то, что он делал, уже было многим, ибо делал он это от чистого сердца. Его появление на заседаниях Ученого совета всегда приветствовали самыми теплыми словами дружбы.

Вообще говоря, работами К. Э. Циолковского интересовались все члены Ученого совета — А. В. Леонтович, Г. А. Кожевников и Б. Б. Кажинский, который состоял в переписке с ним. В Зоологической лаборатории к Константину Эдуардовичу относились с большим интересом и искренней дружбой. Зная о жизни, борьбе за ракету и скромность его «из первых рук», члены Ученого совета установили с калужским «мечтателем» крепкую заочную дружбу. К. Э. Циолковский, в свою очередь, интересовался работами научного коллектива, собравшегося вокруг Владимира Леонидовича Дурова. Интересовали Константина Эдуардовича и мои опыты по влиянию аэроионов отрицательной полярности на экзотических животных и больных, приходивших подышать аэроионами в «аэроионоаспираторий» Зоопсихологической лаборатории. Он все больше убеждался в том, что в долголетающих космических кораблях воздух должен быть ионизирован в отрицательной полярности, и настаивал на том, чтобы я продолжал и углублял свои опыты и занимался только этим вопросом, не отвлекаясь в сторону. И действительно, проблема аэроионизации мало-помалу заняла одно из основных мест среди моих других исследований, которые я не мог выбросить за борт моей деятельности, так как они периодически все же одолевали меня с исключительной настойчивостью. Это были исследования, также не уклонявшиеся от моей «доминанты»,— исследования о «влиянии», как бы об этом сказали в средние века. Идея о некоторых мощных влияниях внешней среды на организм стала излюбленной темой моих размышлений. Иногда эти идеи — идеи космической биологии — приходилось годами вынашивать и раздумывать о них в полном одиночестве. Только самым близким людям я мог открывать их и ждать одобрения или сочувствия. Такими людьми были всего два человека — мой отец Леонид Васильевич и Константин Эдуардович. Владимиру Леонидовичу, которого я очень любил, я не мог, однако, все рассказывать, так как он немедленно оповес-

 

 

- 132 -

тил бы «всю Москву» о моих делах. Все, что захватывало его, он немедленно рассказывал всем, ибо считал, что иначе быть не может, что все должны знать об этом. Конечно, эта его самая искренняя откровенность могла принести отрицательные результаты, и это мне, увы, приходилось учитывать... Однако мои дерзкие доклады не вызывали протеста моих коллег по Лаборатории, а, наоборот, глубокую заинтересованность.

Федору Николаевичу Петрову имя К. Э. Циолковского было хорошо известно, да и он сам встречался с Константином Эдуардовичем. Еще в начале двадцатых годов Константин Эдуардович вместе со мной был на приеме у Федора Николаевича в Главнауке и просил о создании ему творческих условий в Калуге для работы над цельнометаллическим дирижаблем и ракетой. Федор Николаевич, будучи человеком образованным — он был врач по профессии — отзывчивым, добрым, понимал законные просьбы К. Э. Циолковского, но многого сделать не мог, ибо некоторые авиационные круги, к которым он обращался за консультацией, нацело отвергали научное и практическое значение работ К. Э. Циолковского. Это обстоятельство создавало неловкость: общественный авторитет Константина Эдуардовича был вне сомнения, но отрицательные отзывы, получаемые от авторитетных специалистов, унижали как самого Циолковского, так и его работы.

Спустя почти сорок лет, в мае 1961 года, мне довелось встретиться с Федором Николаевичем и подробно разговориться с ним о К. Э. Циолковском, которого он хорошо помнил, так же, как помнил и меня. Он заговорил о моей борьбе за аэроионы, которую я вел в двадцатых годах, когда обращался к нему за помощью. Но в то время как с моей проблемой дело было значительно проще (я просил у Главнауки только субсидий для опытов), Константину Эдуардовичу нужны были люди, лаборатория и более крупные капиталовложения. Если в ряде случаев мне мог помочь только телефонный звонок из Главнауки, чтобы сдвинуть мое дело с мертвой точки и предоставить небольшое помещение для лабораторных животных, К. Э. Циолковскому требовалась новая организация, верфь для построения большой модели дирижабля или утверждение новой лаборатории по ракетной технике. Это была его мечта. Решение приходилось откладывать, ожидая лучших времен. Я опять шел к Федору Николаевичу и напоминал о К. Э. Циолковском. Он, спокойный и сдержанный,

 

- 133 -

сердился на столь медленный темп разрешения этого вопроса и снова принимал меры.

— Вся беда в том, что Циолковский не хочет работать в коллективе. Пока — он одиночка! — говорил мне Федор Николаевич...

Эти слова я, конечно, передавал Константину Эдуардовичу. Они никаким секретом не являлись.

— Неверно,— возражал Циолковский.— Наоборот, я охотно бы работал с небольшой группой помощников, ведь идей у меня целый ворох, но у меня есть причины, заставляющие воздерживаться от коллектива, не приглашенного лично мною, из лиц, абсолютно проверенных. А мне предлагают коллектив... по выбору одного из московских профессоров, того самого, с которым у меня давние счеты... Представьте себе, что из этого получилось бы... Нет, покорнейше благодарю. В такой, с позволения сказать, «помощи» я не нуждаюсь.

Подчинить Константина Эдуардовича чужой воле было не так-то легко, несмотря на присущую ему простоту. Жизненный путь, школа жизни сделали, в конце концов, свое дело — он стал более осмотрительным и в некоторых случаях даже подозрительным. При всех условиях все, что исходило от его «недруга», он тщательно анализировал, дабы не попасться впросак. Прежде чем на что-либо решиться, он долго раздумывал. Это мнение Константина Эдуардовича я сообщил Федору Николаевичу. Тот только руками развел...

— Подумайте сами,— сказал он,— что я при таких обстоятельствах могу сделать! Ведь мы тоже ограничены в средствах. Но выход из положения, в конце концов, приду мать надо!

Федор Николаевич Петров был неизменным шефом моих работ в области аэроионификации. Через соответствующие организации он оказывал возможную материальную помощь моим исследованиям.

Мысль о превращении любого помещения в электрокурорт с достаточным числом отрицательных аэроионов весьма интересовала В. Л. Дурова и академика А. В. Леонто-вича. Было решено принять меры к приобретению электрической аппаратуры для устройства «аэроионоаспиратория» подобного тому, какой уже работал в Арбатской электролечебнице доктора Владимира Александровича Ми-хина. В этом «аэроионоаспиратории» должны были помещаться экзотические животные, в основном обезьяны шим-

 

- 134 -

панзе и макаки, которые, как известно, плохо переносят наш московский климат и часто погибают от туберкулеза легких.

В 1927 году большая зала в здании Зоопсихологической лаборатории была отремонтирована, к потолку симметрично подвешены две большие электроэффлювиальные люстры с остриями, питавшиеся с помощью металлических шин током высокого напряжения от сильной электростатической машины. На стене крупными буквами было написано: «Аэроионоаспираторий», написано впервые в мире, и Зоопсихологическая лаборатория без преувеличения может гордиться тем, что именно она пришла мне на помощь, в то время как более влиятельные и крупные организации открещивались от этого новшества. Еженедельно измерялось число аэроионов в воздухе. Конечно, эти измерения производились с помощью аспирационного счетчика и носили весьма приближенный характер. Аппаратура приводилась в действие два раза в день, по 20 минут каждый раз, при строгом учете полярности аэроинов.

Сам Владимир Леонидович Дуров под электроэффлювиальными люстрами во время их действия делал разные опыты с животными и уверял, что животные «умнеют» при наличии аэроионов, что условные рефлексы устанавливаются значительно быстрее, чем без аэроионов, что животные здоровеют прямо на глазах. Он считал, что его «аэроионоаспираторий» — одно из чудес современной ветеринарной медицины. Я внимательно следил за подопытными животными и видел подтверждение основной мысли — аэроионы отрицательной полярности благоприятно действуют на животных. Известный ветеринарный врач Тоболкин также не раз мог убедиться в благотворном действии аэроионов на больных животных. Его записи историй болезни долгое время хранились в моем архиве.

Целая эпоха моей жизни была связана с Лабораторией зоопсихологии. В самом деле, с 1924 по 1931 год, то есть почти семь лет, я состоял старшим научным сотрудником и членом Ученого совета лаборатории, представлял ей доклады и производил немало опытов и наблюдений над животными совместно с А. В. Леонтовичем и Г. А. Кожевниковым — вдумчивыми и умными биологами. Близкое знакомство и дружба с ними, их исключительное внимание к моим исследованиям и собственные многочис-

 

- 135 -

ленные наблюдения в лаборатории привели к энергичной защите этих работ. Академик Александр Васильевич Леонтович, после долгих размышлений, решил поставить вопрос об этих работах перед научным мнением мировой общественности.

Этот вынужденный шаг был продиктован необходимостью, ибо большая научная проблема не получала должной поддержки. Молчать было нельзя! Наука стояла на пороге больших открытий и требовала к себе внимания. Мнение мировых авторитетов могло сыграть немалую роль.

Александр Васильевич Леонтович написал несколько писем об этих работах заграничным ученым, в частности — Фритьофу Нансену, знаменитому физиологу Шарлю Рише, не менее знаменитому Арсену д'Арсонвалю и другим крупнейшим ученым, указывая на необходимость рассмотрения работ в области аэроионизации и космической биологии. Это было в 1926 и 1927 годах, когда я уже постепенно терял всякую надежду на получение возможности более продуктивной и глубокой научно-исследовательской работы, ибо, конечно, исследования, проводимые в Зоопсихологической лаборатории и в лечебнице В. А. Михина, не могли меня удовлетворять. Перед моими глазами уже ясно вырисовывались контуры обширных исследовательских работ в области биофизики, электрофизиологии и космической биологии. Далее ждать было безрассудно и даже преступно.

Не менее активно меня поддерживал профессор Григорий Александрович Кожевников. Он несколько раз ездил в Наркомпрос РСФСР, лично выступал в комиссии по заграничным командировкам, настаивая на том, чтобы я мог получить командировку в Париж и Нью-Йорк, где меня ждали, чтобы я имел возможность прочесть курс лекций. Уже несколько академиков и видных профессоров Франции вступили со мной в научную переписку. Они выдвигали мою кандидатуру в почетные академики Парижской академии наук в качестве почетного профессора. В США среди ученых тоже нашлись сторонники моих работ, и немало приглашений поступало в мой адрес.

Работа в Практической лаборатории зоопсихологии оставляла много времени для теоретических и экспериментальных работ в других местах и по близким проблемам электробиологии, что имело большое значение в ходе и эволюции моих научных идей. Это было большое преиму-

 

- 136 -

щество для исследователя! Размышлять над волнующей задачей — это самое важное, самое главное в научной работе. Затем уже идет выработка методики исследования и обрисовываются контуры самого исследования. Но в начале всякого научного открытия идет упорная работа мысли. После того как появилась или даже молниеносно мелькнула та или иная идея, ученый приступает к ее «материализации». Он рассматривает ее и так и сяк, направляет на нее оружие своего научного арсенала, своей эрудиции и приходит к тем или иным выводам.

Имея много свободного времени, зарабатывая не только в Лаборатории, но и научно-популярными статьями, я мог посвятить себя изучению некоторых биофизических вопросов, которые считал весьма важными для будущей науки.

Я также имел возможность заниматься исследованиями в области медицинской статистики. На этой почве я подружился с нашими видными статистиками: Е. Е. Слудским и С. П. Бобровым. Я изучил математическую статистику, которая впоследствии весьма пригодилась при работе с цифровыми данными, полученными в опытах с аэроионами. А в те годы (1927—1929) я опубликовал ряд работ по космической медицине, вышедших под редакцией Народного комиссара здравоохранения профессора Н. А. Семашко. Все эти обширные работы дали мне возможность вскрыть ряд чрезвычайно важных закономерностей, которые только в настоящее время, то есть спустя тридцать лет, начинают получать подтверждение в ряде работ других исследователей, как у нас, так и за рубежом.

Мой доклад «Влияние ионизированного воздуха на моторную и половую деятельность животных», установивший факт влияния аэроионов на функциональное состояние нервной системы и прочтенный мною 19 и 26 марта 1926 года на заседании Ученого совета Лаборатории зоопсихологии, был помимо моей воли и без моего ведома распространен корреспондентами во многих странах Европы и Америки.

В Италии в 1927 году уже появились первые печатные отклики на эти исследования.

Французская медицина одна из первых заинтересовалась этими исследованиями. В 1929 году в 70-м томе капитального издания была помещена моя работа по тому же вопросу, и затем она вышла отдельным изданием в на-

 

- 137 -

учном издательстве во Франции. В том же году мои ученые друзья — профессор Рафаэль Дюбуа, основоположник учения биолюминесценции, и профессор-медик Жюль Реньо способствовали избранию меня в число членов Тулонской Академии наук.

У меня завязалась многолетняя дружеская переписка с этими учеными. Рафаэль Дюбуа живо интересовался биоэлектрическими явлениями в поисках механизма явлений биолюминесценции, природу которых он интуитивно считал электрической. По тому времени эта точка зрения была, безусловно, передовой, хотя у него не было никаких экспериментальных доказательств ее верности. Только через четверть века данная точка зрения была подтверждена теорией возбужденных молекул и экспериментально — с помощью чувствительных фотоэлектронных умножителей, работающих в режиме счетчиков квантов света.

Ученые США также уже давно интересовались работами по изучению биологического действия отрицательных аэроионов. Колумбийский университет в Нью-Йорке еще в 1929 году одним из первых откликнулся на эти работы и пригласил меня прочесть курс биофизики.

В июне 1930 года крупнейшая медицинская ассоциация США командировала в СССР своего представителя Катрин Андерсон-Арчер для подробного ознакомления с нашими работами. Как официальное лицо, снабженное полномочиями, американка явилась однажды в летний день ко мне и попросила показать ей «мои лаборатории». Мы отправились в лечебницу доктора В. А. Михина, где ей была продемонстрирована действующая установка для лечения больных, и затем — в Лабораторию зоопсихологии, где ей был продемонстрирован первый в мире «аэроионоаспираторий» для экзотических животных. Семья Дуровых очень любезно приветствовала К. Андерсон-Арчер и пригласила ее на обед.

Материалы опытов и истории болезни, представленные ветеринарным врачом Тоболкиным, произвели на нее большое впечатление.

Вернувшись в Нью-Йорк, К. Андерсон-Арчер сделала доклад также и в Институте по изучению туберкулеза им.Трюдо, в результате чего два виднейших специалиста из США 3 октября того же года направили Председателю Совета Народных Комиссаров СССР и Председателю Всесоюзного общества культурной связи с заграницей, кото-

 

- 138 -

рым в то время был Федор Николаевич Петров, письмо с любезным приглашением меня в Соединенные Штаты Америки для прочтения цикла лекций, сроком на 8 месяцев.

Когда К. Э. Циолковский узнал об этих приглашениях, то воскликнул:

— Браво, Александр Леонидович, теперь весь мир знает о ваших работах, и перестраховщики не смогут заглушить ваш голос, как бы они того ни хотели! Конечно, они будут еще стараться это сделать, но «что написано пером, того не вырубишь топором». Печатные строки сохранят и донесут до нелицеприятных людей ваши работы, отклики на них и мнение современников об их значении. Ваши работы получают не только общее признание, но также и признание вашего бесспорного приоритета в области аэроионификации. Теперь остается ввести эту проблему в широкую практику нашей Родины. Я думаю, что это так и случится в самое ближайшее время.

Однако еще приходилось бороться!

Уже в августе того же 1930 года из Англии ко мне поступили десятки писем от врачей-фтизиатров и физиотерапевтов с разного рода вопросами, а Великобританская ассоциация по изготовлению медицинской аппаратуры (Лондон) сделала мне предложение о продаже им патента на изобретение, на что я ответил категорическим отказом.

Немедленно же я обратился с официальным письмом в наше правительство с заявлением, что передаю свое изобретение в полное распоряжение правительства СССР.

Автору этой книги хотелось бы сказать, что его работы, их повторения и отзывы об этих работах появились в печати как раз вовремя, а именно в периоды 1927— 1930 годов, когда еще никто не мог представить убедительных экспериментальных доказательств о физиологическом и целебном действии аэроионов отрицательной полярности, а у меня за истекшее десятилетие был готов ряд законченных экспериментальных исследований, ясно показывающих удивительное биологическое и целебное значение аэроионов.

Небольшое учреждение — Практическая лаборатория зоопсихологии Главнауки Наркомпроса, благодаря исключительному вниманию к моим работам, дружеской поддержке и доброжелательству, дала возможность, в допол-

 

- 139 -

нение к предыдущим опытам, по-настоящему всесторонне, теоретически и экспериментально, исследовать биологическое и физиологическое действие аэроионов на организм животных и таким образом принести в дар Советскому государству одно из весьма значительных открытий гуманного характера — метод борьбы за здоровье человека, способ защиты его жизни.