- 180 -

ДВА ВИЗИТА

 

Посещение Ленинграда всегда было для меня большим праздником. Я очень любил и люблю этот город. Я восторгаюсь его архитектурными ансамблями, которые великолепно были воспроизведены маслом, акварелью и офортами Лансере, Добужинского, Лебедевой-Остроумовой, и его великим прошлым, связанным с именами Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тютчева. Я ясно представлял себе, как Лермонтов пробирался сквозь толпу к гробу Пушки-

 

- 181 -

на, поклонился его праху, затем пошел по Мойке к себе и, сев за стол, написал:

Погиб поэт, невольник чести

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди...

В белые летние ночи я бродил вдоль каналов, в которых тихо змеились красивые здания и светло-зеленый лик месяца. Золотые шпили адмиралтейства и Петропавловской крепости торжественно возносили блеклое сияние в перламутровое небо. Изумительной красоты ограды Летнего сада и Зимнего дворца надолго приковывали мое внимание. Я останавливался, пораженный ими и вдохновленный. Какие-то неясные мысли рождались в моей неугомонной голове. Хотелось чувствовать, жить, объять необъятное, творить. Странный город, этот Ленинград.

Я не могу не вспомнить добрым словом моего бывшего друга профессора Леонида Леонидовича Васильева, который в честь моего приезда в Ленинград устраивал вечера, где кто-либо из ленинградских ученых читал лекции о «сногсшибательных» научных проблемах. Так и мне трижды довелось делать сообщения в тесном кругу ученых об особой биологической роли ионов атмосферного воздуха и биоэффектах циклической деятельности Солнца, основанной на многолетнем обосновании космической биологии и медицины, без боязни, что моя тема вызовет неуместные улыбки и смешки. Ведь это было более тридцати лет назад, когда умы ученых еще совсем не были подготовлены к восприятию такого рода вещей... Но никто из нас не боялся самой строгой критики и даже просили о ней присутствующих. При моих сообщениях присутствовали: ученик Ивана Петровича Павлова — профессор Г. П. Зеленый, академик-магнитолог В. Ф. Миткевич, профессор Б. Л. Розинг — замечательный физик, изобретатель первой электронной системы телевидения и некоторые сотрудники Леонида Леонидовича.

На квартире Л. Л. Васильева собралось человек десять общих знакомых. Я пришел к нему со свертком кривых, которые я развесил по стенам, на двери и креслах в гостиной. Мой доклад был недолог. В течение получаса я изложил основы моей теории влияния солнечных извержений на психическую сферу человека и на вирулентность микроорганизмов и подтвердил свои слова кривыми, которые производили немалое впечатление.

 

- 182 -

Профессор Розинг заинтересовался моими работами больше всех, хотя он был «чистым» физиком. Он задавал мне вопросы, вступал в споры, пытался приводить некоторые цифры, подтверждающие мои данные. Он говорил: «Организм — самый чувствительный аппарат из всех существующих, он реагирует на все без исключения, но чтобы это заметить, надо обратиться к закону больших чисел». Эта точка зрения была подтверждена всеми присутствующими, однако официально в то время никто не решился бы выступить с такой «ересью», ныне… апробированной академической наукой.

Все эти доклады носили совершенно невинный характер, но были слишком индивидуальны, чтобы в то время стать достоянием большинства. Однако поговорить или послушать о передаче мысли на расстоянии, о пара- или метапсихологии, с проведением «опытов», доставляло всем неизменное удовольствие. Все ждали доказательств, но они-то как раз и отсутствовали... Говорили о гипнозе и о явлениях памяти, которые могут быть усилены под гипнозом, и о многом другом, в частности о «действии на расстоянии» говорил В. Ф. Миткевич, и его физические представления перекликались с опытами в области передачи мысли.

Даровитый человек, Леонид Леонидович был душой общества — юношески веселый, необычайно остроумный, находчивый, поклонник науки и прекрасного пола. Я завидовал его великолепному спокойствию. У меня случайно сохранилось около двухсот писем Леонида Леонидовича ко мне, которые хорошо иллюстрируют наши взаимоотношения. К сожалению, за последние годы наши добросердечные отношения испортились, и не по моей вине. Я горько сожалею об этом.

Перед тем как в марте 1926 года ехать в Ленинград па съезд директоров научных учреждений Главнауки Наркомпроса РСФСР, я побывал в Калуге у родных и посетил Константина Эдуардовича Циолковского. Мы разговорились об академике И. П. Павлове, у которого я должен был побывать.

— Вот кто мог бы помочь звездоплаванию — это Иван Петрович,— воскликнул Константин Эдуардович.— В его распоряжении имеются люди и средства, чтобы выяснить проблему чрезмерного ускорения и невесомости с физиологической стороны. Но заинтересуется ли он этим вопросом? Судя по его произведениям это весьма далеко от

 

- 183 -

его научных интересов, но поговорить и посоветоваться с ним об этом предмете можно.

— Рассердится,— откровенно возразил я.

— Ну и пусть сердится — все равно физиологам и врачам придется изучать этот вопрос рано или поздно.

— Да, но Павлов...

— Конечно, он далек от техники, да и знает ли он, что такое моя ракета и что такое звездоплавание. Но он талантливый человек. Открытие Павлова гениально, а гениальный человек не может быть узким или ограниченным... Одним словом, поговорите с ним о чрезмерном ускорении и о невесомости, как в условиях невесомости изменяются условные и безусловные рефлексы. Павлова это не может не интересовать. Его ведь при жизни признали гением, ну, а с гения и спросу больше! Так давайте и спросим у Павлова, какие изменения претерпевает человек при чрезмерном ускорении и при состоянии невесомости? Человек и его мозг, его высшая нервная деятельность, его сосуды, его кровь? Космонавтика не может развиваться без знания точных ответов па эти вопросы! Человек не рискнет на полет в космос, если не будет осведомлен о влиянии всех космических факторов на его организм. Ускорение и невесомость это только два из ряда новых физических состояний, обязательно ожидающих человека в космическом полете.

Вернувшись в Москву, перед отъездом в Ленинград, я побывал у профессора А. В. Леонтовича в Сельскохозяйственной академии и переговорил с ним о возможности такого рода консультации у И. П. Павлова и В. М. Бехтерева. Александр Васильевич задумался. После минутного размышления он сказал:

— Иван Петрович не любит, чтобы ему задавали вопросы, которые лежат вне сферы его научной деятельности. Эти вопросы вы поставите Павлову уже в конце вашего визита, когда все прочие интересующие вас вопросы будут исчерпаны. Что касается Владимира Михайловича Бехтерева, это человек, как вы знаете, совсем другого склада. С ним можно говорить обо всем, он всем интересуется и сам старается узнать как можно больше. Ваша консультация у него по вопросам Циолковского будет иметь успех. Я не уверен в том, что он даст вам определенный ответ, но более чем уверен, что он заинтересуется вопросами Циолковского. Бехтерев тоже принадлежит к числу гениальных ученых, значение которого в науке

 

- 184 -

не менее павловского, но полная оценка его работ будет дана значительно позже.

Александр Васильевич Леонтович был очень высокого мнения об исследованиях Владимира Михайловича Бехтерева в области морфологии и физиологии нервной системы, гистологии, теории рефлексов и психиатрии, клинической невропатологии.

Академик Иван Петрович Павлов был знаменитостью «первого ранга». У нас в стране не было человека, который бы так или иначе не знал о Павлове. Но мнения о нем резко расходились: одни считали его только учеником И. М. Сеченова, другие ставили ему в заслугу исследования по желудочной секреции, принесшие ему Нобелевскую премию, третьи видели в нем пророка будущей физиологии и особенно психиатрии, четвертые при его имени просто брюзжали.

Иван Петрович Павлов — это целый своеобразный мир. Он вывел физиологию головного мозга из тупика, совершив научный подвиг, равноценный подвигам Галилея или Коперника, Дарвина или Менделеева. Ему принадлежит открытие условного рефлекса — одно из самых удивительных открытий естествознания текущего века,— открытие, которое знаменует собой стремительный прогресс в так называемых психических исследованиях, окончательную оценку которого дать еще нельзя. Мы можем говорить лишь о великом значении этого открытия, мы можем восхищаться им и ждать, когда последователи Ивана Петровича Павлова скажут новое слово в грандиозном деле познания самого себя.

Так размышлял я, идя по Лопухинской улице в Ленинграде. Этого знаменитого человека я должен был сейчас увидеть, ибо он, как верный страж, всегда был на своем посту. Я невольно вспоминал его независимость и самостоятельность. Эти качества делали его неподражаемым.

Однажды кто-то из присутствующих на операции врачей сказал Павлову:

— Знаете, Иван Петрович, анатомы и хирурги нашей Академии относятся отрицательно к тому, что вы делаете. Они считают, что расположение кровеносных сосудов противоречит идее самой операции.

— Кто? — переспросил Павлов.— Анатомы? А понимают ли они что-нибудь в том, что я делаю? — смеясь, добавил он, не отрываясь от работы.

По окончании операции он решительно заявил:

 

- 185 -

— Мы будем продолжать, невзирая ни на что.

Много лет, невзирая ни на что, Иван Петрович делал свое дело — изучал внутренний мир животных с помощью условных рефлексов.

К Ивану Петровичу Павлову у меня было два дела. Первое — обсудить вопрос о том, изменяются ли условные рефлексы под влиянием униполярно ионизированного воздуха, и с помощью условных рефлексов ближе подойти к вопросу о дозах ионизированного воздуха. Второе дело — это поручение К. Э. Циолковского.

Когда я открыл входную дверь лаборатории, то понял, что это царство собак, собачьи запахи и собачьи голоса доносились отовсюду...

Я назвал себя, и обо мне доложили. Я вошел в кабинет Ивана Петровича. Сразу узнал его: хороший рост, поджарость, белая борода лопатой, высокий лоб, большая лысина, нос клювом, пронизывающие, строгие глаза,— все черты типично павловские. Он быстро, по-юношески встал и сделал шага три мне навстречу, протянул руку. Мы поздоровались. Я подал ему письмо от профессора А. В. Леонтовича.

— Садитесь,— и он указал на стул сбоку.

Я поблагодарил и сел. Павлов начал читать письмо. Кабинет Ивана Петровича был небольшим, два стола, шкаф с книгами.

Хозяин кабинета снял очки, положил их на стол и минуту думал.

— Рад был получить письмо от Александра Васильевича. Человек он милейший и талантливый. Да вот о себе ничего не пишет. Как он, жив-здоров?

— Да, здоров, много работает... — ответил я.

— Рад за него, очень рад. Когда вернетесь в Москву — передайте ему от меня поклон. Просьбу Александра Васильевича показать мою лабораторию — выполню с удовольствием, сам все покажу и расскажу.

С необычайной живостью Иван Петрович встал и направился к двери, пригласив меня выйти первым. Я немного задержался и хотел уступить ему дорогу, но Павлов взял меня за локоть и подтолкнул.

— Вы, молодой человек, мой гость и будете входить и выходить первым...

Это было приказом, и я уже больше не задерживался у дверей.

Начался обход всех основных лабораторий.

 

- 186 -

Во всех лабораториях — на больших столах деревянные станки, в станках — собаки, овчарки, но были дворняжки и другие породы. Всюду пахло псиной. Издалека доносился жалобный слабый вой, видимо из операционных. Где-то скулил щенок...

Иван Петрович оказался любезнейшим и предупредительным хозяином, он, можно сказать, у каждой установки читал мне лекцию и не только читал, но иногда как бы, вскользь проверял и мои знания.

— Ах, да, напомните мне, как это явление трактует Шеррингтон?

Услышав мой ответ, Иван Петрович воскликнул:

— Совершенно верно! Но в этом-то я с ним и не согласен! Легко понять, почему правда на моей стороне. Вот взгляните на эту запись.

В работе поджелудочных желез поражает их закономерность, неизменно повторяющаяся от опыта к опыту. Собаке дают мясо, хлеб и молоко. Каждое пищевое вещество способствует выделению совершенно определенного количества желудочного сока, и кривые, характеризующие это выделение, похожи одна на другую. Кривые изображают колебания «переваривающей силы» по часам. Самой высокой переваривающей силой отличается желудочный сок, отделяющийся при даче хлеба. Затем идет сок, выделяющийся при даче мяса, и, наконец, при даче молока переваривающая сила сока оказывается наименьшей.

В следующей лаборатории ставился опыт, по поводу которого Иван Петрович упомянул о Кенноне и поинтересовался моими знаниями трудов его американского коллеги. Так как мой ответ понравился ему, он сказал:

— Вы биофизик, так вас рекомендует Леонтович, а знакомы с физиологической литературой. Это — хорошо.

— Биофизик должен владеть не только физиологией в полном объеме, но еще и многим другим.

— Ну, это почти невозможно,— возразил в сердцах Павлов.

— Приходится,— спокойно ответил я.

С особым удовольствием Иван Петрович показывал мне свое детище — башню молчания и всю ее остроумную телемеханику. Двойная дверь, как в банковских сейфах с тамбуром, вела в изолированное от внешних звуков и света помещение для подопытных животных — абсолютно темное и абсолютно тихое помещение. Однако там могли раздаваться различные звуки и вспыхивать различные

 

- 187 -

света, но только по воле экспериментатора. Число же вытекающих из слюнной железы капель регистрировались автоматически.

В одной из лабораторий И. П. Павлов познакомил меня со своим помощником — профессором П. С. Купаловым, в другой — с Н. А. Подкопаевым. При самом конце обхода я пожал руку профессору Г. П. Зеленому.

В учении Ивана Петровича Павлова меня всегда поражали два явления: необычайная простота эксперимента и возможность именно с помощью этой простоты увидеть насквозь бездну человеческой психики и установить основные принципы ее работы. С одной стороны, какое-то число капель слюны за такое-то число минут, с другой — краеугольные камни физиологии высшей нервной деятельности. Аналог Павлову в физико-химии — Майкл Фарадей, обосновавший электродинамику с помощью кусочков железа, проволоки и магнита. Оба, конечно, гении, без всяких оговорок, проникшие в природу вещей с помощью по-детски наивных способов. В этом — их величие и бессмертие.

И вот сейчас этот великан пауки быстрыми шагами обходит со мной лаборатории и любезнейшим образом подробно рассказывает о своих экспериментах. Тут — все его, это его дом, его идея, его опыты, его люди — помощники, тщательнейшим образом подсчитывающие число капель собачьей слюны, словом — его вотчина, его дело, а не навязанное ему, казенщины — ни на грош.

По тону объяснений он не допускает, что в этом доме могут быть посторонние мысли, ибо здесь все сделано им, продумано им, все результаты — его. Властная рука хозяина — во всем. И, несмотря на этот «монополизм», к Ивану Петровичу идут и работают с ним. Десятки лет он и его помощники считают капли слюны, идут споры, обсуждения, и не только в лаборатории, у Павлова на дому, на его «средах». Железная логика побеждает все. Капли слюны и логика — вот два прибора, открывающие новый мир высшей нервной деятельности. Кто может тягаться с Иваном Петровичем? Физиологи всех стран склонили перед ним свои знамена. На всех континентах земного шара знают имя Павлова, знают даже дети, знают его портрет — человека с белой бородой, хитрого и «умнеющего».

Павлов галантен, одет с иголочки, предупредителен, но неистов. Надо было видеть, как сверкнули его глаза, когда я чего-то не понял в его объяснениях.

 

- 188 -

— Это слишком просто, чтобы не понять! — строго сказал он и снова повторил свое объяснение опыта.

Я должен был согласиться с его трактовкой, железная логика руководила им, но иногда дело заключалось не только в логике. Суть вещей имеет свою собственную логику, не вполне похожую на человеческую, и человеку приходится идти на компромисс. Иван Петрович этого знать не хотел. Он принес науке в дар самого себя и считал, что различных точек зрения на изучаемые им проблемы существовать не может.

Наконец осмотр лабораторий был закончен, и мы вернулись в его кабинет.

— Ну, как,— спросил Павлов,— убедительно?

Я был преисполнен впечатлений от захватывающих дух проблем, которые тут решались, и не знал, что говорить. Я откровенно признался:

— Не спрашивайте, Иван Петрович, сейчас ничего. Я должен все увиденное переварить, продумать, обсудить наедине сам с собой. Единственное, что я могу сказать, это, что я потрясен, и потому считайте, что я потерял дар речи.

Мы сидели и смотрели друг на друга: он — со строгой улыбкой, я — усталый и растерянный. И вдруг я решился — будь что будет — скажу ему о Циолковском, а о своем деле — о ионизации решил умолчать. И я начал.

— Разрешите, Иван Петрович, еще на пять-десять минут воспользоваться вашей любезностью.

— Пожалуйста, слушаю вас.

— Я из Калуги. Там живут мои родители, и я там часто бываю. Там же живет Константин Эдуардович Циолковский, и я имею от него поручение к вам.

Павлов нахмурил брови.

— Циолковский, припоминаю. Это — изобретатель в области воздухоплавания. Кажется, так? Подробностей не знаю. Так что же, он интересуется моими работами?

— Да, очень, но мне страшно вам сказать о причине его интереса.

— Говорите...

— Видите ли, Иван Петрович, сейчас техника у нас и на Западе занята проблемой космических полетов с помощью огромных ракет. Конечно, еще понадобится лет пятьдесят, а то и больше, для решения всех технических вопросов, но появились и физиологические вопросы: как влияет на организм чрезмерное ускорение — ведь ракета

 

- 189 -

должна будет развивать скорость от 11 до 16 километров в секунду — и затем явление невесомости или отсутствия гравитации. Циолковский считает, что эти явления пора уже изучать, чтобы физиология могла дать ответ: вредны ли человеку эти явления, тогда техника разработает меры предупреждения. Циолковский просил меня узнать у вас, что вы об этом думаете...

— Ровно ничего,— отрезал Иван Петрович.— Не думал и не могу думать, ибо этими вопросами я не интересовался. Не очень ли спешит Циолковский с полетами на другие планеты?.. Хочется задать ему встречный вопрос: надо ли это человеку вообще? Возможно, что это будет интересно, даже увлекательно, но не обязательно. Надо, по моему разумению, стремиться к коренному улучшению человеческих отношений на Земле. Вот что является первейшей задачей любого человека. Просветительная деятельность сейчас является обязательной для каждого русского интеллигента и особенно для каждого ученого. Я, несмотря на свой возраст, несу тяготы науки и не только во имя науки, но и для того, чтобы прославить Россию, чтобы нас признали во всем мире, а не считали дикарями. Я пришел к логическому выводу — надо помогать большевикам во всем хорошем, что у них есть. А у них есть такие замечательные вещи, которые и не снились там, за границей. В основании большевизма лежит потребность русского духа к совершенству, к справедливости, к добру, к честности, к великой человечности.

Я был потрясен словами Ивана Петровича, хотя он и не дал мне ответа на вопрос Циолковского. Павлов был несравненно дальновиднее многих русских интеллигентов, которые шипели на Октябрьскую революцию, саботировали и показывали кукиш в кармане.

— Ну, а что касается вопросов вашего калужского знакомого,— продолжал он после небольшой паузы,— то я на них никакого ответа дать не могу, ибо не знаю их сути. Если вам нетрудно, прошу вас, расскажите детальнее, в чем дело.

— С большим удовольствием. Циолковского волнуют две основные проблемы: как человек будет переносить чрезмерное ускорение при движении ракетного снаряда и явление невесомости после выхода в космос. Как эти физические факторы будут действовать на физиологические функции человеческого организма, справится ли с ними человек и какие меры защиты следует изобрести,

 

- 190 -

чтобы их нивелировать? При космических полетах чрезмерные ускорения могут иметь длительность, равную нескольким минутам. Это может затруднить управление аппаратурой. Циолковский считает, что автоматика здесь может сыграть важную роль, освободив человека на несколько минут от управления. Но остается нерешенным вопрос о том, насколько это кратковременное увеличение тяжести пройдет бесследно и не вызовет дальнейших и существенных патологических последствий в кровяном русле, органах и тканях, в мозгу.

Иван Петрович положил ногу на ногу и слегка крякнул — то ли от нетерпения, то ли досадуя, что даром тратит время на выслушивание неинтересных для него вещей. Но я был безжалостен и продолжал далее.

— Второй вопрос — это явление невесомости. Как только снаряд Циолковского прекратит полет с ускорением и начнется равномерное движение, человек будет испытывать явление невесомости, то есть полную потерю в весе. Он совсем потеряет свой вес — он будет летать по воз духу, внутри своего космического корабля во всех направлениях. Малейший толчок о какой-либо предмет его отбросит в сторону. Какими физиологическими процессами будет сопровождаться явление невесомости, совершенно неизвестно. Сможет ли человек выполнять свои обычные физиологические функции или не сможет — вот вопрос. Этот вопрос важен еще и потому, что если явления чрез мерного ускорения займут всего несколько минут, то не весомость будет сопутствовать человеку дни, месяцы и годы его полетов к другим планетам, в другие солнечные системы...

— По вопросу о невесомости,— продолжал я,— почти ничего достойного внимания не известно. Невесомость получена теоретически, и ее существование в космических кораблях доказано неопровержимо. Должен, однако, оговориться, что явление невесомости не связано с полем тяготения и может быть моделировано при падении тела вниз. Многие до сих пор допускают, будто бы вес тела при свободном полете в космическом пространстве зависит от его местонахождения от той или другой планеты. Это — неверно.

На этом я кончил свою речь. Иван Петрович слушал внимательно, не прерывая, лицо его выражало большую сосредоточенность.

— Что я могу ответить на вопрос Циолковского или

 

- 191 -

посоветовать ему? Мне думается, что следует изобрести способы получения в земных или даже лабораторных условиях этих двух физических явлений, то есть создать модели чрезмерного ускорения и невесомости. Первое мне думается осуществить нетрудно при помощи огромной центробежной машины, подобной центрифуге. Ведь в центрифугах ускоряется оседание частицы только за счет увеличения их веса. Следовательно, этот вопрос даже для техники сегодняшнего дня не является чем-то недоступным. А вот как получить невесомость в лабораторных условиях, сразу не сообразишь. Пусть подскажут физики. Поскольку, как вы говорите, явление невесомости не зависит от поля тяготения, постольку ее можно получить если не в лаборатории, то на самолете, при специальных его виражах. Но на этом мои знания кончаются. А вот что касается физиологических опытов, то сперва надо справиться с физическими задачами, а на это уйдет немало времени. Как физиолог, я считал бы, что основное внимание следует обратить на реакции тех органов, которые фиксируют изменение силы тяжести, например органы равновесия внутреннего уха.

После минутного раздумия он добавил:

— Все, о чем вы говорили, конечно, интересно и важно для науки. Не думайте, что мне, как физиологу, чужды другие интересы и увлечения. Ничуть не чужды. Но область, о которой мы говорили сегодня с вами, нова, и я предполагал, что она является пока что предметом фантастических романов, но, оказывается, я ошибся. Уже эта область вошла в орбиту науки. Если это так, то следующее поколение физиологов и врачей займется этими вопросами вплотную и затмит нас своими познаниями и открытиями. К этому мы все должны быть готовы. Могу еще сказать, что физиологии потребуется немалое усилие, прежде чем данная проблема будет разрешена.

Иван Петрович поднялся с кресла. Это значило, что аудиенция окончена. Я стоял перед ним в почтительной позе.

— Прошу вас, передайте мой поклон Леонтовичу, а также Циолковскому, хотя я не имею удовольствия его знать, но он вспомнил обо мне, и я благодарю его за внимание. Когда будете в следующий раз в Ленинграде, заходите, как знакомый. Приходите на мои среды... Буду вам рад.

Мы пожали друг другу руки, и я удалился, стараясь

 

- 192 -

максимально осторожно и беззвучно закрыть за собой дверь. Опять собачьи запахи обдали меня. Служитель, повстречавшийся мне на лестнице, вел на поводке двух собак. Одна из них прихрамывала. Опыты. Опыты.

Я был возбужден, щеки горели, руки слегка были влажны. Яркое солнце светило над Ленинградом. На моем пути стоял памятник собаке работы И. Беспалова. На этот раз я остановился и прочел надпись: «Пусть собака, помощник и друг человека с доисторических времен, приносится в жертву науке, но наше достоинство обязывает нас, чтобы это происходило непременно и всегда без ненужного мучительства. И. Павлов». Надпись была справедлива, и я не раз вспоминал ее, когда сталкивался с прирожденными садистами из научного мира, пренебрегавшими обезболивающими средствами.

Впоследствии мне довелось еще трижды встречаться с Иваном Петровичем Павловым и однажды даже вызвать его неудовольствие, когда я предложил математическую обработку полученных им в опыте кривых. Мне казалось, что математическое выражение этих кривых позволит еще глубже проникнуть в сущность вопроса. Но Павлов вознегодовал:

— Какая там математика! Причем тут математика! Наша наука — еще молокосос, а вы говорите о математике!..

Я не знал, куда мне деваться, хоть проваливайся сквозь землю. Но все же я не так просто сдался. Я возражал Ивану Петровичу.

— Ведь вы, Иван Петрович, сами недавно писали о том, что «придет время — пусть отдаленное...»

— Да ведь это относится к будущим поколениям. Я же писал «придет время», а не теперь,— уже спокойнее ответил он.

— А если постепенно...

— Нет, еще рано,— ответил он и широко улыбнулся.— Еще рано, мы еще младенцы. Но принципиально я не против математики, только вы, биофизики, весьма спешите... Смотрите, чтобы не оказаться в смешном положении.

Я опустил глаза, но он меня не убедил.

Иван Петрович был, пожалуй, самый своеобразный человек, с которым мне приходилось сталкиваться в жизни. Он был действительно большим ученым. У Ивана Петровича Павлова, как и у каждого человека, были ошибки,

 

- 193 -

увлечения и преувеличения. Но и они заслуживают того, чтобы быть изученными.

Когда на другой день после моего посещения Ивана Петровича Павлова я рассказал об этом Леониду Леонидовичу Васильеву, он только руками всплеснул:

— Вот это успех! А я не думал, что Павлов будет разговаривать на эту тему. Вы меня просто поразили... Ведь Павлов — сухой человек. Совсем другое Бехтерев. Посмотрим, что он предложит Циолковскому. От Бехтерева можно ожидать самых необычайных поступков. Павлов — классик, Бехтерев — романтик, притом восторженный.

В те годы Леонид Леонидович принадлежал к школе Владимира Михайловича Бехтерева, жил в Бехтеревском институте и разделял многие точки зрения своего шефа. Но времена и воззрения меняются...

Владимир Михайлович Бехтерев принадлежит к числу ученых, творения которых еще не до конца оценены. Его морфологические исследования посвящены вопросам строения многих отделов центральной нервной системы, больших полушарий человеческого мозга, спинного, продолговатого и промежуточного мозга. В. М. Бехтерев увеличил наши знания о проводящих путях и строении нервных центров, описав ряд неизвестных до него нервных пучков и клеточных образований. За некоторыми из них навечно закреплено имя Владимира Михайловича.

Знаменитого психиатра, невропатолога и клиниста В. М. Бехтерева я знал еще по Москве, встречался с ним в Зоопсихологической лаборатории у Владимира Леонидовича Дурова и несколько раз присутствовал при опытах с гипнозом животных, которые производились в его присутствии В. Л. Дуровым, А. В. Леонтовичем, Г. А. Кожевниковым, Б. Б. Кашинским, То-Рама, Орнальдо и многими другими. Я не берусь судить о научной ценности этих опытов, но участие такого крупнейшего специалиста, как профессор В. М. Бехтерев, и добрая воля к науке самого В. Л. Дурова, по-моему, являются лучшим свидетельством их научной честности. Результаты бывали подчас просто поразительными, непонятными, особенно в те времена, когда вопрос о «передаче мысли на расстоянии» был в младенческом состоянии и, кроме теоретических расчетов инженера Б. Б. Кажинского и академика П. П. Лазарева и попыток экспериментировать в этой области, произведенных итальянским психиатром профессором Ферди-нандо Каццамелли, еще ничего не было известно. Но еще

 

- 194 -

и сейчас проблема «излучений» мозга не решена в окончательном виде. Это видно из книжки профессора Л. Л. Васильева, который всегда чрезвычайно интересовался этими вопросами и знал мировую литературу предмета. Длину передающей волны, правда, искали на радиочастоте. Возможно, потому и не нашли. Вода не пропускает радиочастоту. Это защищает мозг от влияний тысяч станций, расположенных по земному шару. Иначе все живое давно бы погибло, ибо радиочастоту испускают космические объекты — Солнце, звезды, туманности, некоторые участки космического пространства.

Владимир Михайлович Бехтерев был в известной степени антиподом Ивану Петровичу Павлову, хотя так же обладал богато одаренной натурой. По внешнему виду они весьма отличались друг от друга, хотя оба носили бороды и усы. В. М. Бехтерев был более грузным, чем И. П. Павлов, но столь же подвижным и юношески быстрым, как и Иван Петрович. Павлов был всегда спокоен и редко выходил из себя, даже замечания и неудовольствие он выражал резко, но без особых эмоций, хотя мог порою и прикрикнуть. Бехтерев, наоборот, был шумен, охотно спрашивал, интересовался всеми вещами на свете, и с ним можно было говорить о чем угодно. Он писал слабые лирические стихи и читал их охотно, не придавая им никакого значения. Как-то он сказал мне: «Мое имя навеки связано с топографией мозга человека, и оттуда меня никто и никогда не выкинет!» Иван Петрович был упрям и упорен до конца, он был эталоном человеческого упорства и твердой воли. Владимир Михайлович не отличался столь великим упорством, но он был так богато одарен, что эта одаренность заменяла ему твердую волю и упорство. Оба, конечно, били гении первого класса.

В силу этих обстоятельств с В. М. Бехтеревым, как мне уже сообщили, легко было общаться, легко задавать различные вопросы, легко было проинтервьюировать по вопросам К. Э. Циолковского.

Утром, после посещения Леонида Леонидовича, я был уже у Владимира Михайловича.

— Ну, как поживает Дуров и его звери? Хорошо... Очень рад. Как Леонтович, Кожевников, Кажинский? — засыпал он меня вопросами.

Густая шевелюра с непослушными локонами, борода и усы были уже в сильном серебре, но он выглядел бодро и молодо, несмотря на свои годы, ведь ему шел семьдесят

 

- 195 -

первый. Лицо его загорело, и этот загар не сходил за всю зиму. Кожа лица также говорила о физическом здоровье.

Бехтерев принимал меня в своем кабинете, где в шкафах и на столах стояли банки с человеческим мозгом, погруженным в формалин или спирт. На банках были различные надписи — кому принадлежал тот или иной мозг.

Я с любопытством осмотрелся. Он это заметил.

— Вот,— сказал он,— в этом небольшом объеме розовато-серого вещества, состоящего на 80 процентов и даже более из воды, заключена вся мудрость и все возможности человека, или, если хотите, его разум! Последнее, может быть, вернее, ибо лиричнее. Да, человек призван, чтобы познать и усовершенствовать тот мир, в котором он живет.

Я воспользовался случаем и неожиданно сказал:

— Но из которого человек может однажды улететь!..

— Чтобы обрести более худший,— добавил, смотря на меня в упор, Бехтерев.

— Разве вы не допускаете мысли, что человечеству когда-нибудь понадобится покинуть Землю и искать себе более подходящего пристанища?

— Ну, знаете ли — это дело астрономов и геофизиков, а не физиологов. Пускай они думают. Еще впереди сотни миллионов, миллиарды лет...

— Нет, Владимир Михайлович, не все так просто... Когда человек будет отрываться от Земли и лететь в космос, ему предстоят физиологические испытания. Их надо уже теперь предвидеть, изучать и научиться бороться с ними.

— Какие же это испытания?

— Два. Чрезмерное ускорение и невесомость. Доказано точно.

— Циолковским! — перебил меня Бехтерев.

— Да, Циолковским,— ответил я, радуясь, что имя калужского мечтателя известно моему знаменитому собеседнику.

— Неужели следует предполагать возможность катаклизма на Земле, космической катастрофы? Ведь об этом никто не пишет. Что может быть лучше Земли? Непонятно!

— Нет, это дело далекого будущего, но Циолковский думает, что уже пора начать изучение этого вопроса, на которое потребуются столетия и даже тысячелетия. Надо изучать, призывает Циолковский, чтобы не опоздать. Свои вопросы он обращает и к вам, Владимир Михайлович.

 

- 196 -

— Как, вы имеете поручение от Циолковского? — живо спросил он.

— Да, имею и непосредственно к вам.

— Ну, тогда сядем и поговорим. Итак, что спрашивает у меня Циолковский?

Я рассказал Бехтереву об основном вопросе, который интересовал Константина Эдуардовича.

— Самыми высокими ускорениями, которым подвергался человек, являются те, которые возникают на аэропланах при крутых виражах и при планировании на большой скорости. Но вдруг неожиданно все теряет свой вес: летчик, если он плохо привязан ремнями к сиденью, портсигар или книга, стакан с водой и т. д. — все они могут повиснуть в пространстве аэроплана в любом положении, потеряв вес. Подвешенный на нитке шарик парит в воздухе. Эта потеря веса начинается при выходе аэроплана из пике, когда он движется при включенном двигателе по параболической кривой. Вес самолета как бы уничтожается, и в его кабине возникает невесомость. Если вы спросите, почему же тела в данном случае теряют вес, в то время как гравитационное поле Земли остается без изменения, ответить на этот вопрос будет не так-то просто. Установлено, что при свободном падении тела теряют вес. Это косвенным образом доказал еще Галилей, экспериментально установлено, что тела любого веса падают с одинаковой скоростью (большой кусок железа и горошина). Знаменитая Пизанская наклонная башня помогла ему в этих наблюдениях. Во второй половине прошлого века профессор физики Московского университета Н. А. Любимов демонстрировал на своих лекциях опыт, подтвердивший закон Галилея. На свободно падающей доске укреплялся маятник. Если до падения доски отклонить маятник горизонтально, то он при падении доски не изменял своего положения, то есть маятник потерял вес. Если же маятник был оставлен вертикально, то при падении доски он начинал вращаться. Это можно объяснить влиянием инерции при потере силы тяжести. Как только перестают работать ракетные двигатели, на космическом корабле возникает невесомость: центробежная сила при полете уравновешивается с земным тяготением.

— Объясняют ли эти опыты и соображения что-либо? — продолжал я.— Нет, ровно ничего, ибо мы не знаем, что такое гравитация, и не знаем, почему свободно падающее тело теряет свой вес. Мы не знаем, что такое невесо-

 

- 197 -

мость, хотя невесомость есть экспериментально установленный факт. Но объяснить его мы не можем по той же причине нашего незнания. Мало того, Циолковский полагает, что невесомость может быть получена при значительных ускорениях и даже в сильных гравитационных полях. Эту точку зрения поддерживают известные физики. Ждать ли нам, пока физики раскроют тайны притяжения, или, не дожидаясь этого, заняться физиологическими проблемами высоких ускорений и невесомости? Это, право, дело вкуса, но Циолковский торопит. Ведь проблема невесомости — это не только физическая проблема, но и физиологическая. Скоро настанет день, когда физиологи должны будут дать ответ, как ведут себя организмы в условиях невесомости...

Наконец Владимир Михайлович нетерпеливо перебил меня и заговорил, задавая вопросы другого, чисто психологического рода.

— Что для человека может быть прекраснее Земли? Посмотрите, как солнечные лучи животворят этот чудесный мир. И вдруг негаданно, непрошенно врывается мысль: человек, будь готов к переселению на другие планеты. Но куда, спрашиваю я вас? Астрономы не находят в Солнечной системе планеты, хотя бы отдаленно похожей на нашу Землю. Луна — мертвая пустыня. Венера — загадка, покрытая вечными облаками, только неизвестно, из чего состоят эти облака. Может быть, из ядовитых паров. Марс — отживает свой век, он холоден и неприветлив. Нет, лучше Земли мира не найти.

Циолковский предлагает разные решения этого сложного вопроса: организовать космические станции- спутники, населить астероиды, построить независимые опоры в космосе, наконец, подготовиться к длительным путешествиям к другим солнечным системам, например к Альфе Центавра или к желтому карлику Тау Кита,— ответил я.

— Да, сегодня я прозрел,— тихо сказал Владимир Михайлович.— Этих мыслей Циолковского я почти совсем не знал. Я никогда не считал фантазией его упорные искания, но только сегодня я понял истинное значение его трудов, его гениальное предвидение.

— Скрытый смысл учения Циолковского,— ответил я,— предупреждает человечество за многие, многие тысячелетия. Есть еще время опомниться и приступить к изучению вопроса в полном объеме. Природа более благоже-

 

- 198 -

лательна к человечеству, чем человек к человеку. Если человечество не уничтожит себя в братоубийственной войне, применив какие-либо сверхфантастические способы уничтожения людей, я думаю, люди научатся управлять временем и пространством, чтобы овладеть всем космосом, всем видимым миром. Наука и техника постепенно подготавливают почву для такого рода эксперимента в масштабе Солнечной системы. При полном радиоактивном распаде должна будет выделиться колоссальная энергия. Представьте себе далее, что люди научатся управлять мгновенным превращением материи в энергию... Отсюда следует один обязательный вывод: в мире не должно быть вражды между странами.

— Вы коммунист? — спросил В. М. Бехтерев.

— Нет, в партии не состою. Логика и история подсказывают мне образ мыслей и действий — и только. История говорит о том, что эпоха капитализма заканчивает свое бренное существование, ибо он уже стал немощным и бренным. Следующая эпоха — социализм, при бурном, неслыханном развитии техники, которая подготавливается новой физикой, физикой атома.

— Черт возьми! — вскричал В. М. Бехтерев.— Неужели и в истории существуют железные законы, которым подчинен человек и все человечество?

— Да, а что же вы думали? Это относится и к жизни отдельных обществ и к жизни всего человечества в целом... Однако мы с вами далеко ушли от вопросов Циолковского. Как помочь Константину Эдуардовичу справиться с проблемой чисто физиологического характера? Как изучить действие на организм человека чрезмерного ускорения и невесомости, которые ожидают его при космическом полете?

После некоторого размышления Владимир Михайлович ответил:

— Дело это трудное и нужное. По моему мнению, следует построить возможные физические устройства для моделирования этих явлений на мелких животных, например на белых мышах. Затем постепенно переходить к более крупным лабораторным животным и, наконец — к человеку. Физиологи и врачи могут лишь анализировать явления, происходящие в организме при данных условиях, но устройство аппаратов должно быть поручено физикам и инженерам. Эти аппараты в лабораторных условиях должны имитировать условия космического полета. Но

 

- 199 -

я не слыхал, чтобы кто-либо из физиков занимался этими вопросами. Циолковский далеко обогнал запросы науки, и потому он, конечно, пока одинок. Чем я могу помочь Циолковскому? Советом, но он вряд ли нуждается в моем совете! У меня большой институт, большое количество аппаратуры для изучения высшей нервной деятельности и для различных анализов, но все это не нужно Циолковскому. Его запросы лежат в стороне, далеко от всего того, чем занимаюсь я или подведомственные мне организации. С физиками же у меня нет таких контактов, которые были бы полезны Циолковскому. Но я не хочу отделаться этими общими фразами и отойти в сторону. Сегодняшняя наша беседа сильно взволновала меня, и я оставляю за собой право подумать над этим вопросом. Хорошо? Вы согласны?

Я посмотрел на Владимира Михайловича. Он был, безусловно, взволнован. Возможно, что это было не только волнение, а даже тревога. Но неудобно было останавливать на этом свое внимание. Надо было уходить. Я поблагодарил его за доброе отношение к этому важному делу и хотел было распрощаться, но он остановил меня и пригласил к себе обедать. Во время обеда мы говорили о многом, но больше всего о величественном проекте К. Э. Циолковского. После обеда он вызвал машину, и мы с ним отправились в другое подведомственное ему учреждение — в психоневрологический институт. Там он продемонстрировал мне свою поразительную способность гипнотизера. Он почти мгновенно усыпил целую залу алкоголиков и несколькими фразами внушил им отвращение к вину. Таким образом, мне довелось быть свидетелем одного из весьма занимательных зрелищ нашего века, глубинные причины которого считаются невыясненными до сих пор.

Следующая моя встреча с В. М. Бехтеревым произошла в Москве в лекторской комнате Московского политехнического музея. Он выступал с лекцией в большой аудитории, и я пошел его навестить. Он вспомнил о Циолковском и сказал:

— Как жаль, что суетная жизнь не позволяет мне предаться изучению этой интересной задачи!

Через некоторое время я прочел в газетах объявление о смерти Владимира Михайловича. Эта неожиданность меня глубоко потрясла.

Странные бывают встречи и странные судьбы у людей. Выше мы уже видели, что в юные годы К. Э. Циолковский и В. М. Бехтерев одновременно учились в Вятской гимназии. Передо мной лежит фотокопия с нескольких страниц книги «История Вятской гимназии за сто лет ее существования (1811 —1911)». Вятка, 1912 год, любезно предоставленные мне Н. А. Агитовой. Имена В. М. Бехтерева и К. Э. Циолковского ярко выделяются среди их однокашников.