ПЕРВЫЕ АРМЯНЕ-ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННЫЕ

7 марта меня доставили в зону № 17-а Мордовского управления лагерей (в истории они известны как Темниковские политлагеря, или «Дубровлаг»).

Даже в «лучшие годы» ГУЛАГа в семнадцатой «а» бывало не больше четырехсот с гаком зэков: по советским масштабам величина ничтожная. Собственно, лагерь 17-а официально, считался даже не лагерем, а участком при крупном лагере № 17, находившемся метрах в пятидесяти-ста от нашего забора. Ветераны-надзиратели расска­зывали, что в семнадцатой «а» когда-то сидели монашки, посажен­ные за веру в Бога (западному читателю, наверное, трудно поверить, что это был единственный криминал в их деле. Я западных читате­лей понимаю: пока сам, своими глазами, не познакомился с этим странным государством в государстве, ГУЛАГом, не верил, что лю­дей могут посадить только и исключительно за веру в Бога, без примеси других, пусть хотя бы выдуманных, хотя бы сфабрикован­ных обвинений. Но я лично, своими собственными глазами, читал приговоры у наших «стариков», где инкриминировалось такое. «Кормил единоверцев картофелем со своего огорода... Говорил, что хорошо бы устроить монастырь...». Человек с таким приговором — он просил меня написать надзорную жалобу, сам был малограмо-1-ным — при мне досиживал двадцать третий год (!!!) из двадцати пя­ти, отмеренных ему справедливым казанским областным судом в 1956 году. Посмеиваясь над монашеской «темнотой», надзиратели рассказывали, что женщины даже в кино не ходили на положенный раз в неделю сеанс, а вместо этого «молились на лес». Потом якобы они вымерли за проволокой от старости и болезней, и тогда-то ма­лую зону приспособили для мужчин-«политиков», хотя производст­во по традиции, осталось женское, швейное: мы шили там знамени­тые мордовские «белые рукавицы с одним пальцем».

Всю зону окружал глухой дощатый забор высотой примерно три метра, восемь рядов колючей проволоки — по четыре ряда с ка­ждой стороны забора — и проволочные спирали-ловушки. По обе стороны забора простиралась так называемая «запретная полоса», которую бороновали заново каждое утро. Вдоль внутреннего пери­метра «запретки» бежала тропа, вытоптанная поколениями заклю­ченных: ее на лагерном жаргоне именовали «кругом».

Что еще сказать о нашей малой зоне? На первой же «проверке» (перекличке заключенных надзирателями) я узнал, что клиентов ГУЛАГа здесь мало: помнится, было меньше девяноста человек. Но­вые друзья в первый вечер объяснили, что «политиков» из Мордо­вии перебрасывают в Пермскую область, на Урал, там открыты но­вые зоны. Все-таки Пермь подальше от Москвы, с ее инкорами и досадной «Хроникой текущих событий», поглубже, чем Мордовия, на восток и на север одновременно. По мнению моих друзей, нашу семнадцатую «а» пока что сделали, как они выразились, штрафным участком: сюда помещали лишь избранных заключенных, которых КГБ хотел «высветить», окружить особо плотным надзором штат­ных и нештатных сотрудников. Если бы в зоне с такой оперативной задачей находилось слишком много зэков — это затруднило бы ра­боту комитетчиков. Поэтому к нам людей переводили редко, и обычно они были самые опасные и самые интересные для ГБ объек­ты наблюдения и изучения; ну, и, конечно, переводили сюда же са­мых ловких стукачей.

...В первый же вечер со мной познакомились двое армян, осуж­денных за «армянский национализм».

Сильно меня разочаровал первый, лагерный механик Арарат Товмасян, пожилой, понурый, замкнутый. Возможно, я слишком многого ждал от встречи с армянином-националистом. Как истори­ку, мне свойственно романтизировать древние народы — это про­фессиональное свойство, и вдобавок я идеализирую отдельных пред­ставителей древних наций. Я знал, что армяне участвовали в фор­мировании древнемесопотамской, парфянской, византийской, персидской цивилизаций, что они исторически пережили и переспо­рили ассирийцев и халдеев, Селевкидов и багдадских халифов, византийских и османских императоров. Такой живучий народ пред­ставлялся издали собранием мудрецов и людей Духа, знатоков истории и культуры... Но вот встретил первого армянина-националиста, то есть не рядового человека массы, а как бы борца за национальные идеалы, представителя — в моих глазах — армян­ской элиты, и происходит у нас такой разговор:

—      Чего добивалась ваша организация?

—       Земли! Земли! — как граммофон, отвечает Арарат.

— Вы требуете вернуть Армении ее земли? — догадываюсь я:

эту историю немного знаю. — Какие именно?

— Наши исторические.

— Все-таки, какие точно?

—      Ну, во времена Тиграна... — начал решительно и вдруг за­молк.

—       Земли Турецкой Армении?

— Да! Да! — он был обрадован, что я сам сформулировал.

— Где должна пройти западная граница будущей Армении? Молчит Арарат.

— Где будет столица будущей Армении? Молчит Арарат.

— Как вы думаете оградиться от турецкой опасности? Молчит Арарат. Наконец, после паузы промычал:

— Это другие люди знают..., — и ушел прочь. И больше со мной не разговаривал.

Только через несколько месяцев я догадался, что не так уж туп и темен был Товмасян, но вел он тонкую игру с гебистами за «поми-ловку» (о ней расскажу потом) и, видимо, не хотел раскрываться не­знакомцу, любопытствующему и потому подозрительному еврею. Но это я потом сообразил, когда поднабрался лагерного опыта, а поначалу беседа сильно меня обескуражила.

Другим армянином в зоне был юный, чернявый, смуглый, худой как щепка, Размик Зограбян. Тяжело давался ему лагерь — изматы­вал и голод, и жуткие для южного человека «пайка», «баланда», «сечка», и особенно, холод средней полосы России. В марте — исход зимы, это самое тяжелое время для лагерников. Каждая зима вы­матывает силы почти без остатка. Я еще не знал этого, только видел, что Размик ходил ссутулившись, ежился, втягивал руки-ноги в темную форму, словно подстреленный в крыло скворчо­нок, который не может взлететь и волочит перья по земле. И го­ворил он медленно, с трудом выпуская слово за словом. Особенно угнетало, что никак не давалась ему норма на «швейке» — вме­сто 72 пар рукавиц он успевал сшить менее 50. Начальник посто­янно грозил карцером. Только после убытия Зограбяна из зоны рассказал мне его приятель, украинец Зорян Попадюк, что Раз­мик — один из самых отважных боевиков Национальной Объе­диненной партии Армении и срок у него громадный — десять лет лагерей и ссылок! Сам Зограбян ничего не рассказывал ни о деле, ни о себе — и, глядя на него, я, помню, думал; мальчик не выдер­жит срока, подаст помиловку. Где мне, зеленому, было угадать будущее, в котором Зограбян «перешел на Статус», то есть отка­зался выполнять все требования лагерного устава МВД СССР, и был наказан за это новым судом и отправкой на три года во Владимирскую крытую тюрьму, став таким образом «кавалером Почетного легиона» политических заключенных. Но до этого пройдет немало времени... А тогда, в марте семьдесят пятого, я пробовал расспрашивать Размика о его организации, о ее исто­рии, целях, тактике, и на все вопросы, увы, получал стереотип­ный ответ:

— Это я не знаю. Это у нас один Айрикян знает. Довольно быстро мы разобрались, что всезнающий Айрикян и есть тот самый молодой парень, севший «по второму заходу», о ко­тором рассказывал капитан в вагонзаке. Размик резюмировал:

— Второго, как Айрикян, нету во всей Армении. Один у нас такой'

Недели три, может, четыре, общался я с армянами. Но вот в на­чале апреля, помнится, началась утром беготня, суматоха среди над­зирателей, и когда мы выстроились для выхода в рабочую зону, из строя вдруг выдернули и увели на вахту обоих армян. Произошло это настолько внезапно, что никто не успел проститься с Размиком. Мы просто не поняли, что его уводят — навсегда.

Что все-таки случилось? Надо выяснить...

Когда надо что-то на вахте выяснить, в зэковские игры вмеши­вается постоянный на такой случай участник — цеховой электрик Владимир Кузюкин. До ареста он был капитаном советской армии, связистом, получил пять лет срока, как сказано в приговоре, за рас­пространение «листовок ревизионистского содержания» — видимо, за протест против вторжения в Чехословакию, в котором сам участвовал о содержании листовок, впрочем, он не распространялся, так что последнее — мой домысел, опирающийся на странную формули­ровку приговора). Кузюкин не красив, лицо желтоватое, иссечено глубокими морщинами и напоминало слегка пропеченное яблоко; и фигура у него вовсе не офицерская, а сутулая и неуклюжая. Началь­ство зоны поставило экс-капитана на теплое, «придурочье» место эдсктрика зоны, и это дало ему уникальную возможность добывать лагерные новости у надзирателей и офицеров: он чинил им бесплат­но электроприборы, а они в благодарность рассказывали то, что ему хотелось узнать, — немудреные секреты вахты и местной этапной службы.

Услышав, что лагерному «верху» нужно узнать, куда и почему «дернули» армян, Владимир Иванович засуетился, куда-то сбегал, вернулся таинственный, и, обходя цех, якобы Поправляя что-то в приводке у швейных машинок, рассыпал по рабочим местам добы­тую информацию.

— Наших армян дернули вне плана. «Воронок» за ними не прис­лали. Сидят на вахте, дожидаются. Арарата повезут на девятнадца­тую зону...

Девятнадцатая зона — наш ближайший сосед в Мордовии.

—...а Размика, похоже, готовят на дальний этап. (На Пермь — М.Х.). Отдельно от них держат на вахте еще одного зэка. Неизвест­но, кто он, но похоже, что армянин.

— Почему?

— Его зачем-то вывели с вахты на минуту, видел Салмин... (Фе­дор Салмин, в войну капитан советской армии, попавший в плен в Крьму и служивший у немцев, досиживал в зоне двадцать четвертый год. Нарядчик, пес лагерной администрации).

—.. .зэк успел Салмину крикнуть: «Передайте привет Арарату».

— Если он новенький, откуда знает, что у нас на зоне Арарат?

— Да вроде не совсем новенький. Салмин его в зонах раньше видел. Только у него срок уже кончался. Я сам не очень понял,

что с ним такое... Ладно, скоро приведут —разберемся. Не загоняй, Рувимыч.

Перед концом рабочего дня команда Политзэков, пошивших норму, собралась у Кузюкина в инструменталке.

Привезли крупного армянина, — вычислял замыслы началь­ства Владимир Иванович.— Его боятся держать вместе с другими армянами, и наших срочно кинули на этап. Парень молодой, поэто­му Размика аж на Урал бросают, чтоб не появилось никаких кон­тактов.

Прошел развод с работы, нас по одному пропустили через обыск при входе в зону (процедура, описанная Солженицыным очень точно), тут новая проверка — и ритуал окончания работы за­вершен. Вижу, что группа политиков столпилась на центральной аллее зоны, обсаженной деревьями и клумбами, как раз у места, где стоит щит с цитатой из А.Гайдара: «...крепко любить эту землю, которую называют нашей советской родиной». Наверное, обсужда­ли новости — их лучше обсуждать на воздухе, подальше от подслушек и ушей явных сексотов-активистов.

Внезапно из барака, находящегося на другом конце аллеи, вы­ходят двое молодых парней. Оба в новеньких робах, в начищенных до блеска ботинках (не кирзовых сапогах): следят парни за своей внешностью — разумеется, в пределах лагерной формы. Первым ша­гает маленький, лысый, щеголеватый, напористый, решительный Валера Граур, румынский националист, учитель из Молдавии. Он ветеран зоны, кончает скоро срок (4 года). Чуть позади, как и подо­бает скромному гостю, следует новичок: высокий, ослепительно чер­ноглазый, до блеска черноволосый, несмотря на «нулевую» стрижку, красавец с умным веселым лицом. Восточный человек — видно с первого взгляда. Оба останавливаются перед группой, и Граур с банкетной торжественностью возвещает:

— Господа! Имею честь представить вам моего старого друга и вашего нового Товарища, руководителя Национальной Объединен­ной партии Армении Паруйра Айрикяна.

Паруйр протягивает руку...