ПЕРВАЯ АКЦИЯ ПАРУЙРА В НАШЕЙ ЗОНЕ

На «круге» вечером я рассказал ему про капитана-армянина из вагонзака.

— Ой! Я так доволен, так доволен, — по-детски радовался зна­менитый «политический лидер». — Мне говорили, что после моего процесса несколько армян стали понимать про нашу независимость. Значит, теперь и у какого-то капитана в мозгу прояснилось!

Так мы стали товарищами, что для деятельного человека, вроде Паруйра Айрикяна, означало: он получил право использовать меня в интересах своей борьбы. Тем более, что людей в зоне сидело мало (сучню мы за людей, естественно, не считали), и особого выбора в приятельских связях у Паруйра не имелось. Меня попросили помочь ему установить контакты с волей (просил не сам Паруйр), и само со­бой, что я согласился.

Кто тогда работал у Айрикяна связником — мне неизвестно до сих пор. Когда он уходил к этому человеку на связь, мой пост «ман­ка», подсадной мишени для сексотов, располагался как раз в проти­воположном углу зоны — за пустым бараком. В эти минуты я гром­ко начинал вести со своим «опекуном» резко антисоветские разговоры. Вокруг нас быстро собирались известные или подозре­ваемые сексоты зоны, даже те, что имели задание наблюдать за Па­руйр ом. Их ушные локаторы были нацелены на неосторожную и верную добычу, на болтуна Хейфеца, — каждый старался получше запомнить мои рассуждения, чтоб потом доклад получился обстоятельнее. Никто, кроме меня и украинца Зоряна Попадюка, охраняв­шего Айрикяна в момент контакта с «каналом», не замечал, что в эти минуты Паруйр куда-то исчезал. Почти год (пока меня не увезли на «профилактические беседы» с гебистами в саранский следствен­ный изолятор) мы ставили этот спектакль, информация уходила в другие зоны Мордовии, в Армению и даже, кажется, на Урал, в Пермские зоны.

Насколько связь оказалась эффективной — я убедился лишь че­рез несколько лет, повстречав армян — членов Национальной Объе­диненной партии Армении: они были отделены от нас караулами, заборами, колючей проволокой, гебистским и эмведистским опер надзором и прочими средствами изоляции, но все, кого я встретил, знали: в семнадцатой «а» сидел еврей Хейфец, человек Паруйра.

Через две или три недели после прибытия в зону Айрикян объя­вил товарищам, что 24 апреля он проведет «сухой пост» (то есть пост без еды и воды) и однодневную траурную забастовку в память о жертвах геноцида армян в Турецкой империи в 1915 году.

Уничтожение армянской общины в Турецкой империи началось 24 апреля 1915 года, и, как я писал выше, Паруйр каждый год в этот день не ел, не пил, не выходил на работу и молился за упокой души земляков.

Акцию 1975 года он постарался провести так, чтоб не вызвать незапланированного раздражения у начальства. Невыход на работу — это серьезное преступление в лагере, поэтому он заранее пошил сверх плана дневную норму (шил он быстро и красиво), и хотя в цеху не сидел, но норму Айрикяну засчитали: 72 пары рукавиц выложил на стол контролера ОТК вместо него Зорян Попадюк. Другое серь­езное преступление в глазах администрации — коллективная акция. Поэтому Паруйр просил нас не голодовать вместе с ним: «В этот пост — не надо». Лишь по окончании голодовки, вечером, он подо­шел к лагерным друзьям и пригласил их на поминальную трапезу по жертвам 1915 года.

В гости к Паруйру, в лагерную столовую, пришел весь лагерный «верх» — даже сверхосторожный дневальный по кухне «пунас Пятрас» {господин Пятрас), Пятрас Казимирович Паулайтис. Голубо­глазый, высокий, прямой, как кипарис, старик был- в молодости бо­гословом — учился в Ватикане, был и юристом (учился в Лиссабоне, у будущего президента Португалии Салазара, которого называл «мой профессор»), служил дипломатом в литовском посольстве в Ве­не, в 1941 году стал одним из организаторов восстания литовцев в тылу у отступавшей Красной армии, потом, при немцах, был поса­жен за протест против германского террора в Литве, а после победы СССР ушел в новое подполье и редактировал газету в одном из во­енных округов литовской лесной армии. Выданный на явке, он по­лучил срок и с тех пор сидел в зонах почти тридцать лет — с не­большими перерывом в 1956 году, а впереди было еще пять лет срока. Причем большую часть этих тридцати лет (кажется, лет де­вятнадцать) он провел не у нас, на строгом, а в лагере особого ре­жима: там питание много хуже, и свиданий, переписки, передач с во­ли в два раза меньше, там заключенные целыми днями заперты в секциях тюремного типа... По случаю его семидесятилетия админи­страция и КГБ перевели старика к нам, на строгий режим, и он ста­рался теперь не раздражать их демонстрациями: в любой день могли законно вернуть обратно на спец. Но отказаться от приглашения Айрикяна и не помянуть единоверцев, отдавших жизнь за Христа, оказалось свыше сил пунаса Пятраса. Пришел он с молитвенником...

Перед началом трапезы Паулайтис прочитал поминальную мо­литву, и мы стояли вокруг стола и повторяли: «Аминь». Потом ар­мянскую молитву прочитал Паруйр и — запел песню. Впервые в этот день я услышал его голос — льющийся, гибкий, звонкий. Боль­шой талант певца пропал у Айрикяна. Скорбь и любовь слышались в непонятных словах...

Как раздобыл Паруйр обильную и богатую еду, те редкостные Даже на воле, а в зоне вообще невозможные продукты, что стояли тогда на столах, — его тайна! «Ба-га-тый армянин!» — крякнул Ва­лера Граур, увидев угощение, и восточный человек, хозяин, слушал его с плохо скрываемым удовольствием.

На русских поминках бывает обычно разгульная шумиха, у ар­мян — скромная тишина. Вполголоса говорили за украинским сто­лом о геноциде на Украине в 1932-33 гг., когда в ходе искусственно вызванного голода умерло несколько миллионов украинских кресть­ян. Помню, разговор у них начался с заметки в свежей «Правде» ка­кого-то кубинского писателя. Писатель вспоминал типичную бур­жуазную клевету времен его детства: мол, кубинские газеты сообщали тогда, что люди на Украине мрут от голода, и он, может, и поверил бы в такое, но как раз в те самые дни увидел на причале гаванского порта судно под красным флагом, привезшее советский хлеб для продажи кубинцам... Украинцы вспоминали, как вымирали тогда целые села, целые районы. Литовцы за своим столом помяну­ли послевоенную Литву, когда эшелоны везли сотни тысяч заклю­ченных в Сибирь...

Я сидел рядом с Паруйром и хорошо помню наш с ним разго­вор. Говорили мы о судьбах своих народов, изгнанников, веками лишенных государства. Есть ли грех, что чужое горе заставило меня вспоминать о своем?

— ...Ничто в истории не совершается без последствий. Любое нарушение морального закона как будто задевает Бога, и он карает человечество за измену его наказам...

Ужасно высокопарно я выражался, но на меня действовала ат­мосфера мордовского лагеря, где поминали погибших шестьдесят лет назад армян, поминали их люди разных народов и вер, и это как-то само собой настраивало на ненатурально торжественный церковный, что ли, тон беседы.

— ...Я читал, что Гитлер учил своих, когда убеждал их начать геноцид против евдеев: «Смотрите, турки вырезали всех армян — и этого никто не помнит. Никому нет дела до чужого народа», — и он убедил таким примером и себя, и своих. Ваша катастрофа, Паруйр, стала для него исторической репетицией нашей катастрофы...

—... Почему Антанта оказалась такой беспощадной в Севрском договоре с Турцией? Потому что народ, позволивший проводить ге­ноцид по отношению к другому народу, вычеркнул себя из списка тех, кто достоин если не сочувствия в поражении, то хотя бы пони-

мания мотивов. Что могли возразить турецкие дипломаты, когда Антанта резала их страну по живой плоти? Туркам напоминали, ес­ли они смели возражать: «А что вы сами делали с армянами, когда сила была на вашей стороне?» Свое падение в пропасть бандитского Севрского договора Турция готовила, когда ее гады убивали армян'

— Почему ты называешь Севрский договор бандитским? Я ду­маю, это был справедливый и правильный договор... — начинает Паруйр, но в этот момент дверь столовой распахнулась, и в проеме показался скуластый, курносый, с лицом хулигана и мускулами бор­ца надзиратель Черепаха.

— Приказывало разойтись!

Будто муха погудела в столовой и затихла... Черепаха побагровел.

— Расходитесь! Хуже будет!

Мы, правда, прекратили разговаривать и занялись содержимым тарелок. Один Костя Диденко, моряк с десантного судна, осужден­ный на 15 лет за попытку бежать со своего корабля в мальтийском порту Валлетта, пробурчал: «Не пугай, начальник, мы тут сами ху­лиганы». Черепаха достал из кармана лист бумаги и начал каран­дашом записывать гостей Айрикяна. «Ага, и дневальный здесь! Фа­милия?» Паулайтис улыбнулся и, не удостоив мента ответом, молча оттянул робу на груди и показал нашивку с фамилией. Черепаха вписал его последним и, пробуя «сохранять лицо», гаркнул:

— Внимание! Вызываю караул!

Судя по его тону, это, наверное, считалось страшным действом, но так как никто из нас не знал, что оно такое, мы не обратили внимания.

Он, наконец, не выдержал унизительного игнорирования и ис­чез. А в нашем настроении появилась... перчинка, что ли? Острое, резкое, помню, было настроение — как перед дракой.

Вдруг в столовую вбежало новое действующее лицо — персо­нальный сексот Айрикяна по линии МВД, некий Петя Ломакин...

... Он вбежал в столовую, где проходила поминальная трапеза, и заверещал «характерным хриплым голосом»:

— Паруйр! Караул вызвали! Приехало все начальство в штаб Пять капитанов там сидят: начзоны, опер, замполит, наш Зиненко, еще кто-то! — предупредил и тут же смылся.

В дверях снова показался Черепаха:

— Всех присутствующих вызывают в штаб!

Мы двинулись толпой на «вызов». Смеялись. Что они могут сделать посаженным в зону людям? В карцер посадят? Раньше сядем — раньше выйдем! И вообще — все там будем. И хорошо, что будем все вместе — как здесь. Локоть к локтю — против начальства. С Паруйром Айрикяном во главе.

Кроме того, у нас был заготовлен сюрприз.

Утром, когда Паруйр относил в ящик заявлений траурную дек­ларацию, я отправился к стенду со свежей «Правдой». Кажется, кро­ме меня, ее никто не читал: зэков воротило от, как они выражались,

«пропагандистской блевотины». Я же прочитывал все подво­рачивавшиеся в зоне газеты и журналы, включая «Мордовскую правду», и извлекал оттуда массу интересной информации. Доста­точно было отбросить пропагандистскую аранжировку фактов, за­помнить цифры, даты, имена и потом сопоставлять их — и ты полу­чал почти полное представление о том, что творилось в большом мире. Впоследствии начальство проводило обыски на зоне, подозре­вая, что мы собрали из деталей радиоприемник и слушаем Би-Би-Си или «Голос Америки». А вся информация шла из советских газет и журналов.

И вот в то утро я вместе с Паруйром отправился к стенду (ящик для заявлений висел рядом) и... увидел огромную, на два подвала статью академика Амбарцумяна, осуждавшую геноцид в турецкой Армении 1915 года.

Еще совсем недавно армянских патриотов сажали, и не куда-нибудь, а именно в нашу зону, когда они смели напоминать про эту трагедию своему народу. А теперь — статья в «Правде»... Москва отступила, Москва вынуждена отказаться от замалчивания позор­ных страниц истории (как нелегко добиться от нее такой уступки!).

— Смотри, Паруйр!

— Наша большая победа...

Он произнес эти слова непривычно тихо.

Именно эту «Правду» и нес под мышкой, направляясь в штаб. К пяти капитанам.

Вышел оттуда минут через десять, легкой, танцующей походкой победителя. Мы все сидели толпой на крылечке штаба,' дожидаясь хозяина поминок и демонстративно не обращая внимания на окрики надзирателей.

—Ну?

— Суд собрали, — широко-широко улыбался Паруйр. «Айрикян, на каком оснований вы устроили в столовой антисо­ветское собрание?» — «Не понимаю, гражданин начальник, о каком антисоветском собрании говорите. Мы отпраздновали выход сего­дняшней «Правды». — «Что???» «Вы, конечно, читали!» — «Напом­ните, Айрикян». — «В «Правде» есть статья о наших жертвах гено­цида. Ко мне подошли друзья В зоне, поздравили. Это большое со­бытие, что коммунисты признали нашу национальную трагедию. Я пригласил отметить «Правду» в нашей столовой. Разве не разре­шено?» — «Вы нас поняли, Айрикян, неправильно. Мы здесь собра­лись по другим делам, по производственным. Ваш бригадир доло­жил, что вы сегодня отлучались с рабочего места. Верно?» — «Какое его дело? Я норму сдал? Сдал. На сто один процент. Что ему еще от меня надо?» — «Да, конечно, раз норму сдали, могли отлучиться от машинки. Надзиратель докладывал, что вы пели за столом. Что пе­ли?» «Я пел: «Пусть больше никогда не повторится геноцид». Вы разве против, гражданин начальник?» — «Что вы, Айрикян, вы нас

не правильно поняли. Нам было интересно узнать — и все. Идите в секцию и работайте, как работали до сих пор».

После Паруйра начальники все-таки тягали нас по одному на разбирательство: не могли же они признать, что подняли тревогу, потому что не прочитали утром свежий номер директивной «Прав­ды». Мы же, чувствуя выигрышную ситуацию, дерзили безнаказан­но и выходили из штаба всего-навсего с «предупреждением». Нака­зали только одного человека — и, как всегда водится, самого безза­щитного. на ком неопасно сорвать злость. Маленький, щуплый, нервный Николай Уколов, бывший переводчик советской военной миссии в Ираке, вернувшись из Багдада и попробовав стандартную советскую жизнь с очередями и нуждой, решил бежать на Запад че­рез финскую границу. Я но очень понял, что там произошло, но, по его рассказу, существует ложная советско-финская граница; когда беглец миновал ее, он решил, что — уже «там», а до настоящей-то границы оставалось еще несколько километров. Перестав скрывать­ся, Коля попал в руки патруля. Не знаю, что в его рассказе правда, что нет, но в лагере этот одинокий парень, о котором никто в мире не думал, оставленный даже семьей, оказался вовсе беззащитен. На нем и отыгрались начальники. Они подготовили фальшивый ра­порт, подписанный совершенно сломленным цеховым механиком (украинец, обер-лейтенант вермахта, осужденный на 25 лет и доси­живающий из них двадцать четвертый год), и лишили бедного Уколова права купить на этот месяц дополнительные продукты в лагер­ном магазине-«ларьке». Пострадал человек, который вообще к армянам никакого отношения не имел.

Паруйр положил ему руку на плечо и распорядился:

— Сделаем фонд для репрессированных. Нас тут сколько? Одиннадцать человек? Каждый месяц будем вносить в фонд по пять­десят копеек с человека в пользу того одиннадцатого, которого ли­шат ларька. Как раз наберутся законные пять рублей. Согласны?

—За...

— Валера, фонд будет на тебе. В этом месяце соберешь пять рублей для Уколова.

Так на зоне семнадцатой «а» появился «Фонд имени Паруйра Айрикяна», как его в шутку называли. И зона уже закрылась, и Па­руйр давно ушел, а фонд продолжал действовать в мордовских зонах год за годом.