УЧУСЬ У АЙРИКЯНА

Общение с Паруйром Айрикяном сыграло громадную роль в изменении моей жизненной позиции. Да и профессионально, как ис­торик, я многому научился, общаясь с одним из тех людей, которые историю делают.

Я — по натуре созерцатель, человек, оценивающий совершаю­щиеся на моих глазах события, выносящий им приговор, но не склонный эти события организовывать и осуществлять их. В качест­ве участника я обычно — объект воздействия и исполнитель. Кроме того, по основам мировоззрения я человек западный. Паруйр же прирожденный политик и организатор и, кроме того, человек вос­точный. Понятно, как мне интересно было наблюдать за ним, когда у такого человека я добился полной откровенности сотоварища и соучастника в общей борьбе.

Паруйр только недавно встал на путь правозащитника, он был едва ли не первым правозащитником в Армении, и в его психологии и реакциях я с интересом изучал переход от одной ступени развития к новой, западной.

*  *  *

Интересен был для меня Паруйр и в функции прирожденного «харизматического» вожака.

Для армян он был безусловно вождем, несмотря на свою моло­дость: и сам себя осознавал таким, и все в зонах безусловно призна­вали его первенство. (Тогда я еще не знал, что оно было организа­ционно оформлено, голосованием лидеров организаций НОП — об этом ниже).

Любопытно, что в общении с нами, не армянами, его лидерство определялось только его постоянной готовностью принять на себя первый удар в конфликтах с начальством. Никогда он не пробовал навязывать, например, мне, своих решений, хотя мы много раз учас­твовали в совместных акциях протеста... Зато для армян каждое его слово звучало приказом, да и он только так это воспринимал: невы­полнение, или хотя бы неточное выполнение, вызывало гнев Айрикяна

При этом, по моему наблюдению, он не властолюбив по харак­теру. Вот любопытный штрих. Однажды два молодых человека, оба прирожденные лидеры среди своих, Айрикян и украинец Попадюк, начали мечтать о будущем: «что со мной станет после победы наше­го дела». Попадюк сказал, что начисто бросит общественную деятель­ность и пойдет пешком — путешествовать, мир повидать по городам и странам. «Ну а ты, Паруйр, — пошутил я, — станешь президентом независимой Армении». «Горе моему народу, — охнул Паруйр, — если он не найдет президента получше меня. А если говорить серьез­но, то... Ну, вот захочет армянский народ вознаградить меня за мою борьбу и после победы спросит: «Паруйр, чего ты хочешь?» Я отве­чу: «Хочу быть полковником танковых войск».

Мне потому запомнился этот разговор, что я подумал: «Господи, какие они еще мальчики, эти особо опасные государственные пре­ступники Советского Союза!» Так что властолюбцем по натуре Ай­рикян не казался, но он ощущал себя вождем по праву.

Как возникает явление вождя — вот что занимал? меня, когда я наблюдал Айрикяна, а потом, в другой зоне, его «бойцов» — активистов НОП.

Несколько мыслей, которые пришли тогда в голову.

Почти все цивилизованные народы (тем более нецивилизован­ные) прошли в своем развитии «вождистскую стадию», причем она сохранялась у них и относительно недавно. Немцы и русские, испан­цы и турки, сербы и индийцы — у всех у них вожди господствовали еще в середине двадцатого века.

Зачем нужен вождь? Я наблюдал За ситуацией — по микромоде­лям, по отношениям Айрикяна и его людей.

Несомненно, вожак связан и вдохновляется глубинными чувст­вами масс. Но нужен он им не для наступления, не для рывка, не для атаки, как думалось мне раньше. Наоборот. Масса обычно охвачена слепыми страстями. У нее не хватает не боевого пыла, а как раз на­оборот — гибкости, способности принять правильное прагматичес­кое решение. Человек, способный только вести ее в бой, не станет вождем — по терминологии ноповцев он будет лишь «офицером». В эпоху, когда нация еще не созрела политически для принятия, как сейчас выражаются, судьбоносных решений, она, видимо, инстинк­тивно избирает человека, связанного с ней невидимыми духовными нитями, но способного командовать не только «вперед», что не­трудно и популярно, но и «назад», что в слепой толпе связано с веч­ными подозрениями в «предательстве», что возможно лишь для ли­дера, чье господствующее положение выглядит неоспоримым даже среди самых пылких «патриотов». Например, «отдать пространство, чтобы выиграть время», — как поступил некогда и, выиграв, стал единственным повелителем России один из таких харизматических вождей— В.И.Ленин.

Паруйр Айрикян сыграл, по-моему, важнейшую роль в истории армянского сопротивления (оговариваюсь — сужу со стороны, по­этому, возможно, ошибаюсь или переоцениваю), внеся в него новые элементы — правозащитные элементы демократии в национальной борьбе. Сама идея референдума — глубоко демократична. Конечно, Паруйр и его товарищи потому настаивают на всенародном опросе, что были абсолютно уверены в победе своей партии — это правда. Но правда и в том, что они чувствовали: народ уже созрел для обществен­ного обсуждения и общественного суждения по жизненным вопросам.

Потому и не строились лидером честолюбивые планы на «после референдума». Хотя сама демократическая идея — в этом парадокс истории — возникает под влиянием авторитетного вожака, но лишь тогда, когда и он, и лучшие представители нации ощущают: народ созрел для того, чтобы Сам принимал решение. После референдума он сам должен определить свою судьбу — в этом и смысл независи­мого существования. А как же Паруйр Айрикян? Будет служить ему в танковых войсках...

Напоминаю, что на воле я не был борцом с советским режимом — возможно, в силу ^темперамента созерцателя. Борцом же я стал в зоне, и начало положил Паруйр Айрикян.

Прошло несколько месяцев со дня нашего знакомства, он подошел и попросил, чтобы мы, друзья по зоне, поддержали его акцию протеста: голодовку 11 августа 1975 года с требованием амнистии для членов НОП, легализации Национальной Объединенной партии и проведения референдума по вопросу о независимости.

Незадолго до этого ленинградские гебисты начали со мной игру под названием «помиловка». Мою мать и жену вызвали в КГБ, где пообещали сокращение срока втрое (два года вместо шести) в обмен на подачу прошения о помиловании. Объективно должен признать, что если они хотели получить у меня такую бумажку, им не следова­ло этапировать меня в зону: в компании борцов типа Айрикяна или Попадюка у жертвы всегда возникает желание попробовать стать борцом. Поэтому предложение Айрикяна провести вместе с ним го­лодовку в защиту армянских политзаключенных пришло как раз во­время. Это мог быть для меня самый четкий ответ на гебистское предложение.

— Почему одиннадцатого августа?

Паруйр объяснил: то была какая-то национальная дата, я забыл точно, какая именно.

— Сколько дней продлится голодовка?

— Я голодую трое суток, но для товарищей достаточно одного дня

— Паруйр, я согласен и буду голодовать два дня, но начну не одиннадцатого, а двенадцатого, и голодую с тобой до конца.

— Почему?

— Двенадцатого августа — дань рождения моей младшей дочки. Сделать ей подарок я не могу. Пусть первая в жизни акция протеста будет моим подарком.

Перед таким аргументом Паруйр не мог устоять. Немного был разочарован, что я начну не одиннадцатого августа... «В этот день все армяне на всех зонах и ссылках проведут акцию!» — предупредил меня.

...Наверное, гебисты растерялись, каким образом человек, зато­ченный в семнадцатую зону Мордовии, сумел организовать единое действие всех членов НОП, разбросанных за тысячи километров друг от друга. Теперь, видимо, уже можно рассказать, как он совер­шил эту удивительную акцию.

Она была задумана и подготовлена намного раньше — еще в следственном изоляторе ереванского УКГБ.

...Надо признать, что армянские гебисты, в общем, представляли себе масштаб личности Айрикяна и пытались обезвредить его не только под надзором. Еще Размик Зограбян, до прибытия Паруйра на зону, рассказывал мне, что их вожаку предложили после отбытия срока поступить в институт: авось, учеба, потом работа и семья погло­тят энергию молодого человека. Математика, физика, техника спо­собны конкурировать с политической борьбой и нейтрализовать ее в душе человека. Айрикян ответил им: «Зачем Армении еще один инженер? Патриоты для нее важнее».

Он устроился на какую-то мнимую работу, которая почти не оплачивалась, но зато давала штамп в паспорте и освобождение от обвинения в «тунеядстве». Сразу, будто под бой барабана, ожила подпольная НОП, притаившаяся на четыре года. Возникали связи, иногда самые неожиданные, в самых важных слоях общества, укреп­лялись отряды новыми бойцами, и, главное, потоком распространя­лась по республике литература: листовки, брошюры, отпечатанные на собственных станках. Пиком дерзости явилось сожжение двумя ноповцами, одним из которых оказался Размик Зограбян, громадно­го портрета Ленина в центре Еревана, как раз напротив гостиницы «Интурист» — то есть гостиницы для иностранцев. Паруйр не раз показывал мне открытку с видом Еревана, объясняя с явным удо­вольствием, где и как происходило дело.

Никаких улик против Айрикяна у гебистов не имелось — чело­век, прошедший мордовскую политшколу, обычно умеет успешно работать против КГБ. Но слишком ясен был оперативному отделу масштаб этой личности, чтобы оставлять его на воле. По мнению Паруйра, особенно встревожил их визит в Москву и встреча с Ле­ной. «Может, если б не поехал в Москву, не взяли бы. Совсем ничего

против меня не имелось», — рассказывал Айрикян. В этом я сомне­ваюсь: нашли бы другой предлог. Но факт, что поездка в Москву дала им формальный повод арестовать его за «нарушение режима надзора». Это сравнительно легкое обвинение грозило ему и срав­нительно легким наказанием — до трех лет заключения.

Если б он сидел тихо, возможно, дело завершилось бы таким приговором. В конце концов, подозрения оперотдела к делу не при­шьешь, и даже санкции руководства следует выпрашивать с более вескими доводами, чем «внутреннее чутье» сотрудников. Но Айри­кян, сидевший под следствием тихо, — это был бы не Айрикян.

В специзоляторе одновременно с ним сидело множество ноповцев. «Настроение у всех было очень тяжелое, — признавался мне че­рез год Азат Аршакян, командир подразделения НОП, один из са­мых отважных и мужественных людей, каких я встречал в своей жизни. — Никто не понимал, что будем делать дальше, как надо жить. Появился Айрикян, и вся тюрьма встала на уши! Все распря­мились, дела закрутились — мы снова стали не заключенные, а борцы».

Представляю, с каким страхом и растерянностью наблюдали в КГБ за «нарушителем надзора». Вооруженный тюремным опытом, хваткой и поразительным личным обаянием, вызывавшим доверие у каждого армянина, он завербовал в помощники НОП почти всех надзирателей следственного изолятора: они стали почтальонами армянских патриотов. Из камеры в камеру каждый день шли запис­ки, согласовывались даты акций протеста (думаю, что и детали по­казаний тоже, но об этом Айрикян мне не рассказывал). В конце концов начальство поменяло весь состав надзирателей, привезли ре­зервы из России, но, как я понял из намеков Паруйра, это мало по­могло. Следователи бесились, наблюдая, как изолированные в тю­ремные клетки, .теоретически отделенные друг от друга наглухо, ноповцы дружно разыгрывали симфонию протеста под палочку сво­его дирижера. А кто был дирижер — не так уж трудно было устано­вить, проглядев даты прибытия арестантов в изолятор.

... Я мог бы, конечно, кое-что написать о технике внутритюремной связи, но делать это преждевременно: армянским патриотам еще предстоит немало сидеть в тюрьмах ГБ, и конспиративные сек­реты, разработанные Айрикяном, смогут им пригодиться.

До этого места рукописи я только хвалил Паруйра. Но объек­тивности ради следует признать: у него имелись немалые недостат­ки, бывшие, как обычно случается, продолжением его достоинств. Один из них, по моей, конечно, оценке, — неразумный риск, страсть к игре во что бы то ни стало. Гебисты знают эту слабость и умело ею пользуются. Например, они любят посылать его на этапы: знают, что Паруйр стремится найти любую щель в стене тюрьмы, чтобы послать через нее информацию, инструкцию, просто письмо. Ему подбрасывают на этапе, где люди неизвестны и проверить их труд­

но, провокаторов, которые берутся передать информацию на волю, а передают ее «кому следует». Паруйр понимал эту игру и все же по­стоянно рисковал снова и снова: рисковал сознательно. Мы с ним спо­рили, и он так объяснял свою позицию: «Предположим, я рискую де­сять раз. Половина случаев — подсадки КГБ. Я проиграл. Значит, в пяти случаях я выиграл. Значит, я выиграл все! Потому что, если бы я не рисковал, вообще ничего бы не вышло на волю. А так — ну, что я проигрываю? Они перехватили мои письма? Да я им в открытую пишу то же самое. Меня накажут?» — такое презрение к «наказа­нию» прозвучало в голосе Айрикяна, что я замолчал. Но он не убе­дил меня. Ведь он рисковал не только собой, но и адресатом. Ответ­ственность за чужую судьбу меня бы сковала, пожалуй, сильнее, чем страх за свою. Но это отнюдь не мое достоинство — просто я нико­гда не был членом организации, связанной взаимным долгом, тем более лидером. Паруйр же явно полагал, что раз он сам рискует больше всех, то имеет моральное право требовать аналогичного риска от любого члена НОП.

В тот раз, в тюрьме ереванского КГБ, ноповцы рискнули и... провалили товарища на воле. Впрочем, сам Айрикян признавал лег­комыслие «братства во узилище»: «Так нам везло, что обнаглели. Думаю, все надзиратели относили в город наши письма и никто не продал, и когда появился новенький, мы ему без проверки, просто предложили: «Отнеси-ка письмо к...», — тут он назвал имя одного из членов НОП. — А новенький отнес письмо начальству и потом сказал, что у него комсомольская совесть».

Естественно, по указанному в послании адресу пришли с обы­ском, последовал арест, следствие, суд. На суде этот проваленный товарищами парень лавировал: не раскаялся, никого не выдал, но вел себя не в соответствии с приказом по организации — не провоз­гласил себя открыто ее членом, не защищал задач НОП перед судом, не пропагандировал независимость Армении перед публикой. «Член НОП сидит — значит, он борется за свободу Армении, — этот тезис я слышал еще в первые лагерные дни от Размика Зограбяна, только не знал, что он повторяет партийную инструкцию, сочиненную, не­сомненно, Паруйром, — сидеть — значит поднимать на борьбу тех, кто остался в Армении. Если народу полезно, чтобы Зограбян сидел, я буду сидеть». Так вот, проваленный в Ереване парень, видимо, обидевшись на неосторожность друзей, посчитал вправе держаться на суде «нейтрально» — не побивая себя в грудь, но и не «выступая», говоря по-лагерному, «не качая права». На общем фоне восемнадца­ти процессов НОП это так приятно поразило прокурора, что он для обвиняемого запросил относительно ничтожный срок — три года, но надо было слышать, с каким неуважением и почти детским изум­лением перед таким «ренегатством» отзывался о нем Айрикян!

В его понимании товарищ не имел права на индивидуальное поведение перед судом, на обиды, на счеты со своими, на личный маневр в принципиальном вопросе: «Он дал клятву НОП». А пове­дение ноповца на следствии и суде, по мнению Паруйра, определя­лось решением организации и обсуждению в тюремной камере не подлежало...

Паруйр сильно гордился, что, за исключением этого процесса, на всех остальных семнадцати процессах над членами НОП, кото­рые прошли в середине семидесятых годов, подсудимые проповедо­вали в зале суда идею независимости Армении. «Они знали: им стоит промолчать, и срок сократится вдвое, но они веди себя так, как требо­вала партия. Такого результата СССР никогда не знал: армяне создали самую дисциплинированную и сильную организацию в стране».

Паруйр отнюдь не скрывал, что кульминационным пунктом в серии процессов НОП оказался именно суд над Айрикяном.

Если память не подводит, он длился больше трех недель — бес­прецедентный срок в истории политических процессов в СССР: даже «Большие шарады» 37-38 годов кончались скорее, а ведь там судили министров и бывших членов Политбюро правящей партии.

КГБ и подчиненная ему прокуратура предъявляла ему обвине­ние в антисоветской агитации и пропаганде с целью подрыва суще­ствующего строя по части второй (рецидив), грозившей заключени­ем и ссылкой До 15 лет! Это вместо трехлетнего срока, предъяв­ленного поначалу... Со своей стороны они были логичны, желая упрятать его подальше, но беда управления ГБ заключалась в том, что против обвиняемого практически не имелось никаких улик. Ин­форматоров в НОП не оказалось, и Паруйр работал достаточно профессионально, чтобы не оставить добычи на обыске. По моей оценке, у них не имелось даже оперативных данных, того запаса до­носов, магнитофонных лент с записями подслушанных телефонных разговоров и прочего, что суду никогда не предъявляется, но на деле в сомнительных случаях судьям это. имущество показывают за за­крытыми дверями. Но даже этого, необходимого в работе миниму­ма, не имелось против Айрикяна.

Мое суждение основано на том, что они выставили против него улики, которые «комитетчики» никогда не предъявили бы, будь у них хоть что-то на руках, хоть ничтожные козыри. Например, едва ли не самым веским криминалом на процессе служили письма Паруйра, отправленные им... из мордовского лагеря.

Разберу этот казус, потому что уж очень выразительно в нем отпе­чатались затруднения и топорная работа следователей АрмУКГБ.

Отбывая первый срок, Паруйр нашел «лаз» на волю через кого-то из надзирателей и отправил на волю несколько писем, как он вы­разился, «национального содержания». «Канал» почему-то струсил или просто обманул Айрикяна: получил запрошенную плату и ре­шил увернуться от выполнения рискованного поручения — короче,

мент выбросил письма молодого армянина в снег возле зоны. Вес­ной, когда началось таяние, кто-то их нашел, а так как все жители окрестных поселков служат в МВД, отнес письма начальству. Гебисты приобщили их к делу и через два года решили предъявить в ка­честве криминала. Но объяснить суду, как они попали в руки след­ствия, не захотели. Почему — можно догадываться: во-первых, не хотели публично на суде признавать, что и в стенках лагерей суще­ствуют дыры, во-вторых, опасались, конечно, возражений Айрикя­на, якобы письма — черновики, которые он никому не показывал, сам забраковал и выкинул в снег: тогда суд не мог посчитать их об­винительной уликой (документы, не показанные никому, не счита­ются уликой в делах по пропаганде). И вот какой-то мудрец из след-отдела сочинил для суда версию, якобы Айрикян отправил эти письма по почте, и они были задержаны цензором. Надо было со­всем не понимать натуры Айрикяна, чтобы Не сообразить: он сразу заявил, что действовал по закону, предъявил, мол, написанное в цен­зуру, так как заключенный имеет право писать, что хочет, а вот по­зволено это написанное кому-то читать, — это решает цензор. Раз цензор письма изъял, значит, их никто «неположенный» не прочи­тал, следовательно, «пропаганда» и не могла совершиться. А цен­зор? Простите, но это его служебная обязанность — читать все, лю­бую крамолу, так гласит инструкция?

День за днем Айрикян опровергал факты обвинительного за­ключения. Читатель видит, что я вовсе не пытаюсь его убедить, что якобы Паруйр говорил суду правду и якобы он совсем не был вино­ват с точки зрения советского закона. Это было бы лицемерием с моей стороны. Гебистами двигало совершенно справедливое убеж­дение, что все важное в Национальной Объединенной партии Арме­нии, любое ее действие в теории и в практике — все, в конечном ито­ге, приводит к Айрикяну. Они верно думали. Беда же их заключалась в том, что доказывать это правильное предположение в публичном состязании, да еще с таким опытным и талантливым полемистом, как Айрикян, оказалось им не под силу.

Чтобы читатель лучше представил тактическую ловкость этого человека, расскажу еще один эпизод, известный мне не от самого Паруйра, а от одного из ноповцев.

Паруйра с группой патриотов везли в автозаке из тюрьмы в здание Верховного Суда Армении. Машина внезапно затормозила, и Айрикян, чтобы не упасть, схватился руками за железные прутья решетки и нечаянно задел конвоира. Тот, я думаю, от испуга, ударил заключенного прикладом автомата. Паруйр сдержался, но его юные соратники, увидев это, взбесились. «Фашисты! Фашисты!» — скан­дировали они конвою. По-моему, они все там немного потеряли го­лову от нервного напряжения: лейтенант, начальник конвоя, вдруг остановил автозак в пустынном месте и приказал: «Всем выйти!»

Выбрались. «Построиться!» Построились. На них навели автоматы «Сейчас всех на месте расстреляю — за попытку к бегству! Ну-ка, повторите, кто мы такие?!» Паруйр вышел из строя и примиритель­но сказал: «Слушай, чего ты нервничаешь? Ты не фашист. Ты — коммунист». Тот задумался. Отвез всех в суд, и больше его никогда не посылали с караулом.

В суде установилась атмосфера особая, не привычная для нор­мального советского суда по политическим делам. Конечно, судьи Верховного Суда — чиновники, члены партии, связанные в своих решениях указаниями партии. Но, помимо этого понятного факта, они — профессионалы (в Верховном Суде нет заседателей «из наро­да», там решают дело только профессиональные юристы). По своей психологии они должны быть внимательны к деталям, к обоснова­ниям эпизодов, к логике обвинения, к основательности улик. Беспо­мощность обвинения, не могла их не раздражать, не политически, упаси Бог, а чисто профессионально. Когда взамен улик у прокуро­ра одно «внутреннее убеждение» — это и советскому судье вынес ги нелегко. Нет обвинения в действиях, и даже крамольные взгляды об­виняемого не выглядят такими уж преступными в глазах суда. Он не антикоммунист, не антисоветчик, просто хотел для Армении незави­симости, патриот, — и за это они должны отправить молодого пар­ня в Мордовию или на Урал на 15 лег, как этого требует прокурор. Бы­ло над чем думать судьям! Потому и тянулся процесс столько времени'

Свидетельницей на процесс вызвали Лену Сиротеико. Впоследст­вии жена рассказала мне: «В самиздате сейчас самый модный документ — показания Сиротенко по делу Айрикяна. Это как инструкция: «Как лучше всего отвечать на вопросы суда по политическому делу».

Вот деталь, запомнившаяся из рассказа Паруйра: судья попро­сил Лену сообщить, столько стоил ей проезд из Москвы в Ереван и обратно. «Я отказываюсь это сказать суду». «Почему?» —поразился судья: уж в цене-то билета точно не скрывалось ничего криминаль­ного. «Потому что мне известно: вы назовете это судебными из­держками, предъявите Паруйру иск и заставите его в Мордовии от­рабатывать эти деньги. Я приехала сюда как подруга Паруйра, приехала на свои деньги, а не за его счет!» «Вы ошибаетесь, — воз­разил судья. — Это у вас в Москве так делают. У нас в Армении за­коны свои. Айрикян не будет платить за ваш приезд сюда».

В этом «у вас в Москве» я ощущаю скрытое превосходство над нравами метрополии и гордость собственными патриархальными

обычаями.

Вот как описал Паруир вынесение ему приговора. — Гебисты предупредили меня: «Будешь «выступать» на суде — переквалифицируем антисоветскую агитацию и пропаганду на ста­тью по измене родине».

(Напоминаю: юридически «покушение на территориальную це­лостность СССР» — это один из подпунктов статьи по измене роди­не, поэтому его не просто «брали на пушку», а предупреждали все­рьез, и Паруйр это понимал).

—Я решил все-таки держаться по-нашему и в последнем сло­ве сказал так: Граждане судьи! У нашего народа многовековая исто­рия. Были миллионы жертв среди армян, но ни разу еще не было в истории, чтобы армяне судили армянина только за патриотизм, за то, что он желает независимости своему народу. Вы —первые армя­не в истории, которым предстоит вынести приговор за армянский патриотизм! Пусть вечно живет Армения! Слава героям-борцам!

— Ушли они в совещательную комнату, — продолжал Паруир, — а я сижу, дожидаюсь. Прокурор требовал мне тринадцать^* лет:

десять лет лагеря и три^** ссылки. Вышли судьи, смотрю, женщина-судья плачет, слезы катятся, так жалко ее стало, про себя на миг за­был. Смотрю на другого судью — он побелел, постарел за этот час на годы, глаза ввалились, губы запали — жутко смотреть на него. Председатель стал читать приговор — заикается, руки трясутся. Я вдруг сразу понял: это конец. Все. Расстрел.

...С запрошенного прокурором срока они сбавили ему три года. Не мое дело хвалить советский армянский суд, но объективно признаю:

они сделали для него все, что суду в Союзе позволено, — пусть даже Верховному Суду. Сбавить целых три года с запрошенного проку­рором от ГБ срока — это предел, дозволенный милосердию суда. Я и про такой-то предел слышал первый и единственный раз. Рабский, несчастный, жалкий суд перед гордым подсудимым!

Но КГБ не смирился со своим «поражением», а именно так был, несомненно, воспринят смягченный приговор армянского суда!

Пока я писал эти строки, из СССР пришло новое сообщение. За несколько месяцев до окончания семилетнего лагерного срока и эта­пирования на ссылку против Айрикяна начали новое дело. На этот раз мастера «обвиниловок» не рискнули сочинять политическое да­ло. Паруйр оказался уголовником — «взяткодателем».

Судя по материалам бюллетеня «Вести из СССР», дело склады­валось так. Из Москвы в Пермский лагерь, где в это время находил­ся Паруйр, пришла посылка от Лены Сиротенко. Конечно, она была адресована не ему, а в поселок, где жил инженер, работавший воль­нонаемным специалистом на заводе в промзоне. Он передал посылку заключенному со странным именем Владимир Ильич Свердлов. Ра­ботники МВД привлекли к суду всех троих — адресата Жилина и получателя посылки Свердлова, и Айрикяна, который, по их убеж­дению, был подлинным получателем продуктов от Лены. Обвинение

— дача взятки должностному лицу: было установлено, что Жилин взял себе из посылки в виде награды за труд дамские колготки и не­сколько жевательных резинок. Любопытно, что улик против Айрикяна и на этот раз не имелось: он сам отрицал' свою причастность к посылке, а Свердлов не дал против него формальных показаний Формально Айрикян оставался невиновным, жертвой юридического беззакония. Но суд, который главному обвиняемому Жилину (как никак «взяточник»!), выдал лишь условный срок, Айрикяна, против которого не нашли и на этот раз улик, приговорил ровно к трем го­дам дополнительного заключения в уголовном лагере — на ту са­мую сумму срока, которую ему семь лет назад сбавили армяне. КГБ ждал реванша и дождался его.

Что сказать об этом деле? Писать, что Паруйра оклеветали? Но я ведь на самом деле убежден, что фактически суд был прав: посылка предназначалась Айрикяну. Убежден, что Лена пыталась помочь ему как могла, подкормить его, и использовала для этого любые средства. Если надо — то незаконные. Заплатить? Она согласна бы­ла заплатить, лишь бы накормили Паруйра. Правда в этом деле по­служит моему другу лучше, чем любые юридические выверты.

В советских лагерях худо кормят. Голод наряду с холодом, — главное орудие воздействия на заключенного. Я — человек немоло­дой и к пище невзыскательный, но все годы моего лагерного заклю­чения испытывал непрерывное чувство голода. Всегда, каждый день, каждый час с утра до вечера, исключая два дня свидания — раз в го­ду! Насколько же голод острее чувствуется развивающимися, энер­гичными, молодыми парнями, вроде Айрикяна.

Чтобы закруглить этот сюжет, который и так уже далеко увел меня от жизнеописания Айрикяна в зоне, закончу маленькой новел­лой. Один раз Паруйр собрал лагерный «верх» возле скамейки для курящих и стал с листа переводить нам армянский текст: это были письма из зоны сьюа генерального секретаря чилийской компартии Луиса Корвалана — из чилийской зоны, разумеется. Мы, разведя руки и выпучив Глаза, слушали про футбольное поле в зоне, про свободный труд, который сам себе выбирает заключенный, про сыт­ную еду и неограниченные посылки с воли... Пусть не подумает чи­татель, что я (да и кто-либо из нас) — любитель правых диктатур Со всей определенностью заявляю, что я против военных режимов в любой стране мира, против того, чтобы людей сажали в тюрьмы за их взгляды: и демократов, и коммунистов, вроде сына Корвалана Все, что я хочу сказать здесь, сводится к следующему: когда мы в «благополучной» советской зоне читали о том, какие условия созда­ла чилийская хунта для своих политических противников, — это ка­залось нам сказкой, и мы не поверили бы ей, если бы Паруйр Айри-­

кян не переводил с листа армянский советский текст! Текст, автором которого был убежденный чилийский коммунист.

*  *  *

Приговор Верховного Суда республики считается окончатель­ным и обжалованию не подлежит, поэтому почти сразу после суда Айрикяна этапировали из Армении в Мордовию. Власти торопи­лись отделить его от страны и народа, и этап устроили не обычный, в вагонзаках-«столыпинах», а самолетом — в наручниках и в сопро­вождении специального конвоя.

— Отлет — самый тяжелый миг в моей жизни, — рассказывал ой в зоне.

— Когда взлетаешь с ереванского аэродрома, самолет делает круг в сторону Турции, иначе не пролететь, и оттуда Арарат кажет­ся совсем рядом. Я смотрел на Арарат, уходящий вдаль, к горизонту, и казалось, что вместе с ним уходит жизнь. Никогда не вернусь в Армению, не увижу родину. Наверное, когда люди чувствуют, что пришла к ним смерть, с ними происходит такое, как со мной тогда...

Только в эту секунду я осознал, что значит для армян — Арарат. Арарат, который находится по другую сторону границы Армении.