ДЕТАЛИ К ПОРТРЕТУ

Не помню, когда точно увезли Паруйра на больницу. Он вовсе не был болен. Мы понимали, что больница выбрана гебистами как удобное место для продолжения переговоров. Кроме того, после истории с провалившейся посылкой его должны основательно «прощупать», а больница, как всякое место, куда собирают зэков из разных зон (неважно, карцер это или больничная палата), должна быть в изобилии оборудована всяким инструментарием по подслушиванию. Так мы и рассчитали с Айрикяном причину его отъезда.

Этапировался он не один. Вызвали вдруг Кузюкина и тоже предложили готовиться в дорогу.

— Володя, — удивился я, — а тебя за какие заслуги? Тоже на помиловку?

— Отказано, — сплюнул он. — Жена подавала, ей написали:

отказана. Нет, у меня регулярная проверка здоровья. В прошлом году ездил с Гастритом, подлечили, теперь снова проверяют. Ты еще новенький на зоне. Думаешь, в больницу только больных, что ли, везут? В зоне человеку отпуск не полагается, а сидят тут люди по десять, пятнадцать лет. Они бы без отпуска давно на работе загнулись. Начальство иногда посылает отдохнуть, подкормиться, это вместо отпуска, и зэк снова им вкалывает на сто пятьдесят процентов Тут, Рувимыч, НИИ все рассчитали. Подожди, и тебя скоро повезут...

Ну, ладно. Понимаю, что еще зеленый в зоне и самых простых вещей здесь не знаю.

А недели через полторы возник на зоне Айрикян.

Именно возник.

Уже после ужина, минут, наверное, за десять до отбоя подходит ко мне влюбленный в Айрикяна его тогдашний приятель и поклонник Виталий Лысенко и тихо, на ухо шепчет:

— Паруйра привезли.

Примечание для читателя, незнакомого с лагерной жизнью: в зоне вся жизнь подчинена, как правило, строго определенному распорядку. Мы точно знаем, в какие дни прибывают и убывают этапы, в какие часы подъезжает этапный «вороною) к воротам лагеря, сколько времени новичка должны держать на зоне до запуска в нее и прочее. Любое отклонение от заведенного режима, хотя оно и возможно, сразу привлекает к себе внимание. Паруйр приехал не в этап-

 

ный день и тем более не в этапный час — накануне всеобщего, кроме караулов, отхода ко сну!

Буквально один круг я успел пройти с Айрикяном до команды «отбой».

— Как ты попал в зону?

Сверкнули в ухмылке белые зубы: — гебисты привезли на легковой машине. У меня свидание с отцом.

...Отходя ко сну в тот вечер, я думал, какая все-таки удивительная вещь — прочная лагерная репутация. Как бы отнеслись политзэки к товарищу, который излишне часто общается с гебистами, да еще ездит с ними на машине вместо положенного «автозака»? В лучшем случае, при нем перестали бы разговаривать. Не «страха ради» — наоборот, страха в зоне немного, все равно сидим, и «что в лагере хорошо, свободы тут от пуза», — заметил солженицынский Иван Денисович, — а из нежелания давать «сукам» зарабатывать их сучьи льготы, ну, и тренируя осторожность — просто для навыка. То, что Паруйра привезли вне этапа в зону на легковой машине, несомненно означало одно: его решили скомпрометировать. Привязать к себе таким обходным маневром. Неглупо, надо признать, придумано — но не для Паруйра. Его, как жены Цезаря, не касались подозрения даже самых маниакально-подозрительных личностей (встречаются и такие в зэковской среде). Вот я, типичный средний заключенный, рассуждал так: если гебисты возят Айрикяна на своей машине из зоны в зону, значит, он обвел их, использовал и еще посмеивается. Только так — и никак иначе.

Наутро делились новостями.

— Паруйр, без тебя у нас гости из Еревана были. Армянские гебисты.

— Знаю. Ко мне на больничку они тоже приезжали.

— Пожить бы им у нас для опыта, — желает Айрикян счастья армянским гостям.

— А у тебя что за новости, Паруйр?

— Сообщили из Перми: Баграт встал на Статус. Его увезли во Владимирскую крытку.

— Почему привезли так срочно?

— Думаю, на больничке в комнате свиданий нет подслушек — там ведь нашим свидания никогда не давали. Отец приезжает, а им хочется узнать, о чем будем говорить. Он приедет сюда до этапного дня, вот меня и подвезли.

Сделал паузу.

_ Я за эти дни на больничке не раз с начальниками катался на машине. Интересно это... Мне передали продукты из дому. Армянские. Сегодня поедим. Даже икра есть. Но икру я для Кузюкина поберегу.

— Как он на больнице?

 

— Подружились с ним. Думаю, скоро верцется. С первым эта-пом — уверенно ответил Паруйр...

Нехорошая интонация прорезывалась в его голосе, худо стало у меня на душе, тяжело. Нравился мне Кузюкин, верил я ему, несмотря на предупреждения профессора Болонкина. Что Болонкин! Он человек кабинетный, в людях не разбирается» доверчив — его могли запугать гебисты. Умный, проницательный, с хорошими рабочими руками, Кузюкин казался мне стоящим человеком.

Зато Йаруйр недолюбливал его, особенно после случая с росыл-кой. Инструменталка Кузюкина была своеобразным клубом, где собирались зэки в «перекур» поболтать, попить чайку, и Айрикян постоянно задевал, дразнил подкусывал хозяина. Иногда прямо оскорблял его. И вот теперь, после «больнички», стал говорить про Володю: «мы подружились», «икру для него берегу» — и в то же время в гортанных звуках проскальзывало что-то дерзкое, игривое, залихватски веселое, причем веселье какое-то нехорошее, что ли.

— Да разве это новости, — внезапно прервал Паруйр мои думы.

— Пойдем на круг, настоящую новость расскажу...

— Когда наш гебист вез меня на машине в первый раз, спросил:

почему ты упираешься? Что мешает идти нам навстречу? Я ответил правду: вам не верю. Он сказал: знаю. Мы так и думали. Теперь смотри, я покажу тебе кое-что. Остановил машину. Достал из кармана бумагу. Смотри, говорит, читай! Это был указ Президиума Верховного Совета о снижении Азату Аршакяну срока с десяти лет до трех. Азат кончит срок через полгода!

— Не фальшивка? — засомневался я. — Бланки у них есть всякие, взяли бланк Президиума и отпечатали в саранской канцелярии.

— Непохоже, — покачал Паруйр головой, — Зоренков, видно, очень волновался. Это для него важный казался разговор. На фуфло непохоже.^*

... Мы в зоне никогда не верили ни одному слову гебистов, ни одному их намеку.

Кроме того, мы всегда понимали, что даже если кто-то из них лично честен и верит в свои слова и обещания—он «никто и звать никак», он не отвечает за свои слова.

... Но на этот раз Паруйру показалось, что дело с «помиловкой»

— не фуфло. Причем убедила Айрикяна в искренности поведения гебистов как раз нерешительность указа, прочитанного ему капитаном Зорейковым: освобождение Аршакяна отодвигалось на шесть месяцев. Похоже, гебисты, в свою очередь, опасались обмана со стороны армян и готовились отказаться от аванса-указа в случае срыва игры. Смысл указа в таком случае становился ясен: убедить Паруйра, что на этот раз гебисты не обманывают...

 

 

Не помню, в тот день или на следующий состоялось у Айрикяна свидание с отцом. Принес Паруйр оттуда кучу приятных новостей, и мы понимали, что эти новости умышленно были пропущены заботливыми «опекунами», так же, как и продукты, которые ему позволили взять у отца и внести в зону: семейный очаг, близость родных, успехи на грядущей «воле» — все это должно было разрыхлить корку на душе заключенного, сделать его мягче и податливей до наступления решающего момента, когда повезут в Армению.

—~ Ну, во-первых, отец рассказал, что стихи Паруйра прочитала, пожалуй, самая популярная в СССР армянская поэтесса Сильва Капутикян. Отметила дилетантство автора, поругала за небрежность в отделке, но в конце сказала:

— Талант, несомненно, есть.

— Почему небрежность? — объяснял нам польщенный Паруйр. — Небрежность — это когда стараются, но не до конца, когда что-то не доделали, верно? Для меня стихи просто развлечение, и песни тоже. У меня главное — другое.

Но куда больше обрадовала его переданная отцом фотография. где в окружении родителей и родственников Айрикяна стоял благообразный пожилой человек в одежде, напоминавшей отдаленно халат. Вот тут, я думаю, наши гебисты просто по недосмотру, по незнанию дали маху: по логике начальства не нужно было пропускать эту фотографию. Или я ошибаюсь, и у них имелись неизвестные мне расчеты?

— Мой родственник, — на бумаге трудно передать, как волновался обрадованный Айрикян! — Иерусалимский патриарх Армяно-Григорианской церкви. Нашей церкви. Приезжал в гости в Армению и зашел к нам домой.

... Паруйр, кажется, не был религиозен, во всяком случае, в организационно-обрядовой форме. Я никогда не видел, чтобы он молился, чтобы в спорах ссылался на Библию или религиозные авторитеты и проч. Но он явно принадлежал к породе «нецерковных верующих»: презиравший какого-нибудь Демирчяна, Микояна, Те-восяна и прочих знаменитых советских сановников из среды армян, он понижал от почтительности голос, когда произносил имя иерусалимского патриарха или эчмиадзинского католикоса. «Сталин после войны хотел выселить всех армян из Армении, — рассказывал мне, по-моему, легенду, но очень характерную легенду, — предложили католикосу возглавить движение за переселение на новые земли. Он ответил: я уеду куда угодно и уведу с собой свой народ, но мне нужно захватить с собой Эчмиадзин^* и Арарат».

... В сюжет, наверное, стоит включить тогдашнюю встречу отца Паруйра со Стусом. По-моему, Зиненко считал Айрикяна уже как бы освобожденным и, во всяком случае, ответственность за него полно-

 

 

стъю переложил на гебуху, которая в караульно-надзирательских делах не слишком сильна. Иначе невозможно объяснить, почему отцу Айрикяна позволили постоять на двухметровом «пятачке», который отделяет комнату свиданий от выхода с зоны. Обычно момент, когда родственник, прибывший на свидание, выходит из камеры для свиданий (официально именуемой «комнатой для обысков и свиданий»), специально подкарауливался людьми капитана: надзиратели оцепляли вахту, чтоб никто не приблизился к вахте — вдруг человек с «воли» увидит кого-то «неположенного»: Но отец Паруйра вышел на эти два метра дорожки в сопровождении гебиста, и поэтому надзиратели не заняли обычных постов, и отец с сыном смогли на дворе поговорить лишних пять минут, обменяться последними словами.

Рядом с Паруйром, поджидавшим, конечно, отца, чтоб последний раз в этом году посмотреть на его спину, стоял Василь Стус.

— Это мой лучший здешний Друг, отец.

— Друг моего сына — мой сын, — ответил гость из Армении. — До свиданья, Паруйр. Мне только что этот товарищ сказал, — 'незаметный кивок в сторону гебиста, а разговор, естественно, шел на армянском, — что больше я сюда не вернусь.

Важная для нас новость. Конечно, мы сами видели, что «проклятая зона» умирает естественной смертью, что замирают, оставшиеся после этапов без рабочих, службы, цеха... Мы ждали со дня на день: когда же конец? Когда сдохнет зона, где погибали некогда монахини, откуда увезли умирать в больницу поэта Юрия Галанскова, а в тюрьму поэта Юлия Даниэля и социал-демократа Валерия Ронкина, зону, где сидели самые известные политзаключенные последних десятилетий — русский националист Владимир Осипов, украинские националисты Квецко, Чорновил, Стус, демократ Любарский, сионисты Кузнецов и Дымшиц, литовец Паулайтис, армяне Айрикян и Зограбян. И вот наступил момент — момент смерти зоны. Впервые от отца Паруйра мы узнали, что — решено, что с ней кончено! Скоро мы уедем отсюда!

Надо приготовиться.

А через день после этого свидания — в урочный день этапа с больницы приехал на зону Владимир Кузюкин.

Мы уже не ждали его. Автозак с больницы давно уже должен был появиться возле зоны, но на вахте никого — значит, никого не привезли. Теперь ждать целую неделю. И вдруг в зону вводят Кузюкина, буквально за десять минут до развода с работы — часов через пять после возможного прибытия этапа.

— Ты почему задержался?

— Забуксовал в дороге автозак. Никак выехать не мог из грязи. Пришлось останавливать, меня вывели наружу, стали ветки рубить,

 

подкладывать под колеса. Еле выбрались. Часа три мудохались на месте!

Паруйр вьется вокруг него, как кавалер в танце вокруг дамы.

— Я так ждал тебя, Володя, ты ведь голоден с этапа. Мне отец передал вкусненькое — сейчас накормим тебя.

Он убежал и через две минуты — неужели бутерброд был заранее приготовлен? — принес Кузюкину хлеб с икрой. Наблюдаю за ними и, помню, мысленно отметил что-то ненатуральное в поведении «друзей». На душе было тяжело, не душой, а как-то даже телом вдруг я устал, ноги подгибались, не в силах меня тащить. Отошел, лег на койку, закрыл глаза, напрасно стараясь уснуть, и лишь в эту секунду вдруг понял, что меня поразило, когда ел Кузюкин: он объел икру с бутерброда, а хлеб оставил целым. Паруйр знал, он предвидел, а Кузюкин, не заметив ловушки, попался: ведь приехал с этапа — сытым. С этапа, тем более задержавшегося в дороге на несколько часов, зэки никогда не приезжают сытыми!

Еще я подумал, что Паруйр не для себя, а для меня устроил эту сценку с бутербродом — чтоб я увидел. Доверие к Кузюкину в зоне после истории с Болонкиным держалось, если честно признаться, на моем доверии к нему, на нашей дружбе. Я все деньги, которые имелись на моем счету в лагере, перевел его семье (моей семье в то время помогали друзья и Фонд помощи политзаключенным, основанный Солженицыным, а семье Кузюкина после болонкинской истории помогать отказывались).

...Через полчаса в секцию, где я лежал, пришел Виталий Лысенко.

— Миша, Паруйр устраивает чай в честь прибытия Кузюкина в зону, просит тебя прийти.

— Нет, Виталий, я не хочу... Очень устал, нет сил. Так и передай Паруйру.

Он вернулся почти сразу.

— Паруйр все-таки просит прийти тебя обязательно.

Я понял: дело не в чае. Надо идти.

Поплелся к пустому бараку, где за столиком на свежем воздухе Паруйр собрал весь лагерный «верх». На столе стояли все его шикарные припасы. В центре компании сидел виновник торжества Кузюкин и не спеша, по-зэковски, прихлебывал чай. Чай был отлично заварен —Паруйр не жалел заварки и время от времени подливал все новые порции новому другу.

— Что же ты, Рувимыч, задержался? — встретил меня Кузюкин вопросом-упреком. Чувствовалась в нем какая-то напряженность, но ленивая, только что возникшая, словно именно от меня, от моего прибытия к столу ждал он сюрприза и подвоха.

— Устал, Володя, — повторил я, — очень устал.

— Ну, так попей чайку. Поможет.

Заходящее солнце золотило темные доски стола и наши серые робы.

 

— Как там на больничке, без меня ничего нового не случилось?— спросил Паруйр.

— Все по-старому.

— А то там какие-то странные дела в последние дни происходили. Вот, к примеру, я тебе еще не рассказывал, Миша, - вдруг повернулся ко мне Паруйр, — вызывает меня вдруг врач. Начал длинные-длинные и вовсе пустые разговоры. Сначала не понял, а потом думаю: наверное, меня зачем-то отвлекают на время из зоны. Появились на больнице гебисты, кого-то щупают и не хотят, чтоб я видел кого? Возвратился, спрашиваю Володю: были гебисты? Были, отвечает. Кого дергали? Меня, говорит. Вдруг его вызвали на вахту, а там стоит уполномоченный Зоренков с какой-то женщиной. Увидел, что Володя вошел, и накинулся на него: «Вы зачем здесь, Кузюкин?» Володя ему: как зачем? Вы меня вызывали. «Что вы, что вы, я вас не вызывал. Можете идти».

— ... Кто-то им был нужен, кого-то ждали, — подхватил Кузюкин. — И кого-то важного для них: у Зоренкова был прямо испуганный вид, когда меня увидел. Накладка произошла: не того человека суки позвали. Интересно, что за баба была с Зоренковым? Никогда ее не видел.

— На другой день, помнишь, Володя, за мной заехал Зоренков и повез на легковой машине... Я тебе рассказывал. Кузюкин кивнул: помню.

— ... вспомнил я про этот случай и говорю Зоренкову: как вы хотите, чтоб я поверил органам в важном деле, рискую своим авторитетом среди товарищей, иду вам навстречу, а вы меня обманываете в неважных мелочах. Обещали» как только появитесь на больнице, сразу поговорить со мной, вчера приехали, а меня не вызывали. А он ответил: «Паруйр, мы не обманываем тебя. Даю честное слово, что вчера меня не было на больнице. Такие сумасшедшие дни, столько работы, никак не мог к тебе выбраться пораньше». Знаешь, Володя, по тому, как он говорил, — голос Айрикяна звучал мягко, но в то же время совершенно убежденно, — я понял: он говорил правду и не был он в тот день на больнице.

— Может, и не он был, — пожал плечами Кузюкин: тоже событие! — Там на вахте темновато было, я мог не разглядеть...

Мне показалось, что в ту же самую секунду, когда успокоенный парадным приемом и усыпленный вкуснейшим чаем, он ляпнул эту несусветную глупость, в ту же секунду понял, что необратимо попался. Зэк, которого позвали на вахту для разговора с гебистом, не может, это совершенно недопустимо, не узнать гебиста в лицо!

— Но ведь ты еще и говорил с ним, Володя, — ласково уточнил Паруйр. — Голос тоже был не его? Или ты в темноте не расслышал?

— Это был он. Он врал тебе, гебистская сука! — зашипел Кузюкин. Я потом думал: а что, если бы он сообразил сразу и занял верную линию с самого начала? Нет, вряд ли что-то могло его спасти.

 

Паруйр ведь уже знал истину, и вся его игра сводилась, в сущности, к тому, чтобы не раскрывать доказательств, а заставить Кузюкина разоблачать себя самого. Главным образом, он хотел, чтоб Кузюкин убедил меня, своего друга. И Паруйр этого добился.

Я вышел из-за стола. За мной встали остальные, кроме Виталия Лысенко: увлеченный вкуснейшим чаем, Виталий пропустил мимо ушей разговор о каких-то событиях на больнице и теперь с удивлением нас разглядывал.

—.. Через час Айрикян подошел к моей койке.

—      Ты убедился?

—      Да. Он сказал товарищам неправду.

Одного этого обвинения было достаточно, чтобы отлучить Кузюкина от диссидентской компании политзаключенных.

Меня три раза предупреждали, что Кузюкину не следует верить, старики, военные преступники. Один намекал: «Если он человек солидный, зачем водится с Ломакиным?» Другой вспоминал: «Зачем он без дела лазил в кинобудку?» Все это звучало неубедительно, и только потом я припомнил, что старички решались предупреждать меня обычно за день до освобождения, то есть уходя из зоны и больше не опасаясь мести оперуполномоченного. Я им не верил: ведь за службу органам КГБ человек должен иметь хоть какое-то вознаграждение — но Кузюкин не получал ни лишних посылок, ни передач, ничего. Да и срок он почти полностью к тому времени уже отсидел: почти четыре года из пятилетнего срока.

— Паруйр, объясни, зачем ему понадобилось это?

— Он по убеждениям ихний человек и всегда был ихний, а в политику запутался случайно! — жестко отрезал Паруйр. Нет, молодость все-таки судит жестоко. Это ужасное зрелище, может быть, самое ужасное в современной зоне — наблюдать падение человека. Когда «ссучивался» старик из гитлеровской администрации или паренек из уголовников, попавший в политическую зону (бывали и такие), мы относились к ним спокойно. Ведь с их душами никаких особых изменений не происходило, это люди, привыкшие чтить власть в любой ее форме — в форме офицера СС, пахана уголовной бражки или офицера КГБ, если тот вдруг стал сильнее гитлеровца или вора в законе. Но когда видишь человека, растерявшегося, запутавшегося и без нужды, только от страха павшего, — на это грустно смотреть.

Я все-таки не мог поверить, что Кузюкин элементарно стучал. Искал для объяснения его поведения какие-то другие мотивы.

— Паруйр, может он не стучал на всех, а мстил тебе лично?

— Меня он не продавал гебистам!— говорю Айрикяну, правда, не очень уверенно.

— Доказать, что продавал, как и всех остальных? улыбается Паруйр. — Подойдем сегодня к нему после работы.

 

— Нет, я с ним говорить больше не могу. Не проси, Паруйр. Но не так легко заставить Айрикяна отказаться от его плана.

— Я тогда возьму на разговор Лысенко. Ты доверяешь ему как свидетелю?

— Доверяю.

— Пришлю к тебе после развода.

Вечером меня разыскал Лысенко: «Миша, Паруйр просил, чтобы я тебе рассказал, что видел. Мы подошли к Кузюкину, и он стал ругать капитана Зоренкова, что тот просто солгал Паруйру, чтобы подозревали Кузюкина, а на самом деле он приезжал тогда в больницу. И он, Кузюкин, оторопел и оговорился, не ожидая гебистской наглости. Паруйр послушал, а потом спросил его, спокойно так:

«Володя, а это ты писал Зоренкову, что Айрикян, Хейфец, Стус, Граур хотят, чтобы кулак советской власти разогнулся в ладонь?»

По словам Лысенко, Кузюкин странно поперхнулся, пожелтел еще сильнее обычного и вдруг сорвался с места, ушел, не закончив разговора.

Все стало неоспоримо и ясно.

Оставалось решить еще один «технический вопрос» — со столом. Все диссиденты сидели в столовой за одним столом с Кузю-киным. Ирония скрывалась в том факте, что раньше они сидели отдельно от Кузюкина (после истории с Болонкиным), но после отъезда этапом на север «тамады» прежнего стола Дмитра Квецко все постепенно переселились к Кузюкину. Теперь предстояло выселять «хозяина стола» с его законного места. Поручили поговорить об этом мне.

... Сильнее любых айрикяновских улик изобличало в то время Владимира Ивановича чувство вины, жуткой раздавленности и стыда, начертанное на морщинистом лице. Но признать себя виновным официально, то есть самому уйти из-за диссидентского стола — оказалось свыше его сил.

— Не хочу уходить. Я сидел за этим столом три года. Вы только что подсели. Я еще докажу, что это ошибка, — пытался он перечить.

— Володя, если ты не уйдешь, мы уйдем все.

Договорились о компромиссе: в последний раз пообедаем вместе, а за ужином от стола отсядет три-четыре человека вместе с Ку-зюкиным. Будто-произошла среди диссидентов ссора. К завтраку остальные вернутся за обычный стол, а Кузюкин застрянет где-нибудь у «стариков». Таким образом, отторгнутый от общества диссидентов, он сумеет легально сохранить компанию среди военных преступников. Среди них, кстати, стукачество не считалось смертным грехом (числились грехи и покрупнее).

Итак, сели мы обедать в последний раз вместе. Но едва опустились ложки в тарелки с рыбьим супом, как наш «запорожский гетман» Стус неожиданно заявил:

— Володя, ты извини меня, но даже одного раза я не могу высидеть с тобой за одним столом.

 

Встал и вышел вон.

И, будто по команде, встали и вышли за ним остальные зэки, Кузюкин остался сидеть один. За ужином и он не выдержал — перебрался к «военным», как было условленно. Опозоренный его предательством, стол так и стоял пустым до самого конца,зоны.

Через два дня на доске приказов появился листок, написанный от руки: под каким-то фантастическим предлогом (кажется, я «отлучался с рабочего места», хотя отлучался я в туалет, да и норма была выполнена в тот д^кь, ⁹- остальное обычно надзирателей не касалось) Хейфеца и Айрикяна лишали очередного свидания с родными. Когда слух о таком невероятном наказании дошел до других зон, там всполошились и Чорновил, редактор «Украинского вестника», вместе с Осиповым, редактором русского националистического «Вече», провели однодневную голодовку протеста против несправедливой травли Айрикяна и Хейфеца. Но на нашей зоне никто не шелохнулся протестовать, даже Стус, которого обычно уговаривать не приходилось. Все понимали: наказывают за Кузюкина, то есть основания у начальства имелись, хотя и не те, что обозначены в приказе.

Забавно что, как ясно читателю, я-то к разоблачению Кузюкина не имел никакого отношения, наоборот, верил ему почти до самого конца, а жалеть — так и до сих пор его жалею. Это гебисты, да, думаю, и сам Владимир Иванович, не могли поверить, что такой умница, игрок высокого класса, «агент высшей категории», он стал жертвой молодого Айрикяна. Профессора Болонкина обошел, писателя Хейфеца обошел, а на молодом Айрикяне в суп попал! Да, как странно, непонятно... За спиной Айрикяна они опять искали направляющую руку, и с того времени я получил репутацию «грозы шпионов»; мною, как видит читатель, совершенно незаслуженную, да плюс — лишился очередного свидания. Потеря свидания, правда, компенсировалась возможностью погреться в лучах айрикяновского успеха. Все мы люди грешные...

Через несколько недель нас увезли с «мертвой зоны» по соседству в «большую зону» — девятнадцатую. Когда колонна зэков ожидала команды на впуск в ворота зоны, неожиданно надзиратели выкрикнули: «Кто тут Кузюкин? С вещами на вахту!» «До свиданья!» — смущенно обратился к молчавшим товарищам Владимир Иванович, ушел и... больше мы его не видели. Через неделю старики-стукачи сообщили: прямо на вахте Кузюкину зачитали указ о помиловании и освободили. Он не досидел год и месяц до конца пятилетнего срока, странным образом обязанный этим освобождением проницательности Айрикяна: если бы его не разоблачил Паруйр, сидеть бы до звонка — КГБ рассчитывается за службу посылками и пачками чая, но не любит платить свободой. Но разоблаченного, а потому бесполезного «секретного сотрудника» можно освободить...

Полтора года спустя, встретившись с Паруйром в амбулатории девятнадцатой зоны, я, подшучивая насчет «вечного его должника», обязанного досрочным освобождением, спросил:

 

— Теперь ты мне можешь рассказать, что это за «кулак, который разжался в ладонь?»

И Паруйр рассказал мне эпизод, будто выкраденный из детективного фильма.

На следствии по делу Национальной Объединенной партии в Ереване произошел такой эпизод. На одного из арестованных ноповцев упало подозрение в предательстве: гебисты знали факты, известные лишь ему и совершенно безупречным руководителям организации. Паруйр не рассказал мне, как именно, но все-таки удалось выяснить: товарищ не стал предателем, он оказался виноват только в небольшой неосторожности. Сведения, известные ему, он написал на листе бумаги, который успел уничтожить до обыска. Но на том листе, который лежал под исписанным, гебисты обнаружили выдавленные шариковой ручкой линии и по ним восстановили уничтоженный текст.

Однажды Паруйр зашел к Кузюкину, заметив, что тот отлучился в рабочее время неизвестно куда. Это было уже после истории с перехваченной посылкой, которая заставляла подозревать электрика в предательстве. На столе у Кузюкина лежала пачка чистых белых листов. Айрикян вспомнил урок, данный ноповцам на следствии, и посмотрел, нет ли на верхнем листе выдавленных линий. Они нашлись. Паруйр забрал листок и расшифровал написанные Кузюкиным фразы: среди них оказалась и та, которую он процитировал впоследствии при свидетеле, Лысенко.

— Я ему совсем мозги запудрил, — смеялся Паруйр, — зачем, говорю, отпираешься, разве не понял, что твою докладную мне капитан Зоренков передал, когда мы с ним катались на машине. Он, кажется, поверил, кинулся к ним, и меня вызвал Мартынов...

Капитан КГБ Мартынов курировал политлагеря строго режима.

—... спрашивает: «Ты куда спрятал бумагу?» — «А вам зачем?» — «Верни». — «Зачем мне ее возвращать, какая выгода?» — «Слушай, Паруйр, мы ведь не мешаем жить тебе на зоне, правда? И ты нам не мешай. Наша агентура — это не твое дело, она не должна тебя касаться».

Так мы подвели черту под «кузюкинскои историей».