- 7 -

Не все жертвы нацизма

были евреями, но все евреи были жертвами.

Лауреат Нобелевской премии

Эли Визель

Глава первая

В оккупированном Минске

 

Я родился 12 августа 1929 года в г. Минске. Мой родной отец Лазарь Яковлевич Ситерман (родился в 1892 году) был широко известным в Минске и Белоруссии профессором-терапевтом, доктором медицинских наук, директором клиники. Выходец из семьи фармацевта, он еще до революции, в 1916 году, закончил медицинский факультет университета в эстонском г. Юрьев (ныне г. Тарту). Это был один из старейших университетов в Восточной Европе. В годы первой мировой войны — военврач в русской армии, затем в Красной Армии. После революции и гражданской войны в течение двух лет (1921—1923) — главный врач центральной поликлиники в Минске, ассистент терапевтической клиники медицинского факультета Белорусского государственного университета (1923—1930). С 1931 года отец возглавлял кафедру пропедевтики внутренних болезней Минского мединститута. В мединституте он получил звание профессора и защитил в 1933 году диссертацию на соискание ученой степени доктора медицинских наук. В 1939 году ему было присвоено почетное звание Заслуженного деятеля наук БССР. Отец был автором нескольких книг и многих статей по вопросам эгиологии, клиники и лечения сердечно-сосудистых заболеваний.

Моя родная мать. Вера Соломоновна Ситерман (урожденная Лифшиц), родилась в 1892 году, закончила до революции знаменитые Бестужевские курсы. Много раз бывала в Германии, Австрии, Италии, во Франции.

Мой прадед по материнской линии, Григорий Соломонович Лифшиц, был широко известен в торгово-промышленных кругах России, являлся купцом 1-й гильдии. Во время русско-турецкой

 

- 8 -

войны 1877—1878 годов он в качестве интенданта занимался снабжением русской армии обмундированием и другими необходимыми в условиях войны вещами. Он был в дружеских отношениях с выдающимся генералом Михаилом Дмитриевичем Скобелевым, героем штурма турецкой крепости Плевны, поддерживал тесные связи и с другим крупным военачальником периода русско-турецкой войны — генералом Михаилом Ивановичем Драгомировым. За помощь, оказанную русской армии во время этой войны, прадед был удостоен нескольких высших наград Российской империи. В ходе войны во многих городах России были созданы Славянские Благотворительные Комитеты, занимавшиеся сбором средств для сражающейся русской армии. Григорий Лифшиц, несмотря на еврейское происхождение, принимал активное участие в работе одного из таких комитетов. Каким-то чудом у нас дома до войны сохранились письма, которые генерал Скобелев писал прадеду. Мать берегла их как священную реликвию. В одном из них генерал благодарил Григория Соломоновича Лифшица за помощь, оказанную России и ее императору в священной борьбе за освобождение братьев-славян. Все эти письма пропали при бомбежке дома. Некоторые родственники матери по линии ее отца сыграли определенную роль в формировании ее взглядов.

Так, ее двоюродный дядя Бер (Борис) Давидович Бруцкус был одним из крупнейших российских экономистов, специалистом-аграрником. Изучал сельское хозяйство в Польше. В 1902—1908 годах руководил сельскохозяйственным отделом Еврейского колонизационного общества в России. В 1899-м занимался обследованием еврейских сельскохозяйственных колоний на севере и юго-западе страны. В 1907 году Б.Д. Бруцкус начал преподавать в Петербургском сельскохозяйственном институте, проработав на этой должности около 15 лет.

В это же время он был одним из активных деятелей Общества ремесленного труда (ОРТ), целью которого было обучение еврейской молодежи сельскохозяйственному и ремесленному труду. Основателями ОРТ были писатель и общественный деятель Николай Бакст, крупный финансист и меценат Гораций Гинзбург и известный промышленник Самуил Поляков. Их идея имела успех, и к 1910 году Во всей Российской империи работало около трехсот пятидесяти ремесленных школ ОРТ. Уровень образования в них был очень высокий. Практически Бер Бруцкус являлся главным научным консультантом ОРТ. После 1917 года деятельность общества постепенно стала перемещаться в Европу. Формально в Советском Союзе ОРТ про-

 

- 9 -

держался до 1937 года, когда многие его функционеры были арестованы. Но уже в 1921 году в Берлине был зарегистрирован Всемирный союз ОРТ. Из германской столицы его штаб-квартира переместилась в 1939 году в Париж, а в 1943-м в Женеву. Последующие пятнадцать лет она находилась в Лондоне. В настоящее время Всемирный ОРТ осуществляет работу в своих филиалах в различных странах.

Б.Д. Бруцкус стремился обосновать «историческое оправдание» аграрной политики «смелого и талантливого», по его словам, П.А. Столыпина. Он всячески доказывал, что аграрная политика Столыпина соответствует интересам народного хозяйства и «миллионов трудового крестьянства». Его лекции в Петербурге собирали тысячи слушателей: блестящий оратор, он покорял аудиторию глубоким знанием материала и резкой критикой несостоятельности экономической системы, основанной на принципах догматического социализма. После Октябрьского переворота он не скрывал своей ненависти к большевизму и советскому строю.

Осенью 1922 года он вместе с другими выдающимися русскими учеными, писателями, общественными деятелями, среди которых были Николай Бердяев, Питирим Сорокин, Сергей Булгаков, Федор Степун, Николай Лосский, Александр Кизеветтер, был насильственно изгнан из страны. Высланные были лишены советского гражданства, причем им запретили возвращаться на родину под угрозой расстрела. Б.Д. Бруцкус обосновался в Берлине и до 1932 года был профессором Русского научно-исследовательского института. В течение всех этих лет он активно участвовал в работе международной Еврейской научной организации, вскоре переименованной в Еврейский научный институт, или ИВО (аббревиатура названия этого учреждения на идиш). ИВО вплоть до наших дней занимается исследованиями в области языка идиш, литературы и фольклора, а также еврейской истории и культуры. ИВО был основан в 1925 году в Вильно, филиалы созданы в Берлине, Париже, Нью-Йорке и ряде городов многих стран мира. Во время второй мировой войны, в 1940 году, американский филиал ИВО принял на себя функции центрального отделения. Часть библиотеки ИВО и свыше 100 тысяч различных документов уничтожили нацисты.

Забегая вперед, скажу, что в 1993 году во время пребывания в Нью-Йорке я посетил ИВО, где познакомился со старейшим научным сотрудником института, работником библиотеки Диной Григорьевной Абрамович. Она мне много рассказывала о Б.Д. Бруцкусе, показала его произведения. В библиотеке среди прочих фотографий известных еврейских деятелей висела и фотография Бориса Бруцкуса.

 

 

- 10 -

После прихода нацистов к власти он переехал в Париж. Здесь он активно сотрудничал в издаваемых П.Н. Милюковым «Современных записках». Некоторые его статьи затрагивали положение евреев в Советской России. Так, в 1928 году (№ 36) он опубликовал большую статью «Еврейское население под коммунистической властью», в которой, разоблачая антисемитские утверждения о том, что «евреи сделали русскую революцию», писал: «Борьба советской власти с частным хозяйством и его представителями является в значительной мере борьбой против еврейского населения». И поэтому «интересы еврейского населения стоят в коренном и непримиримом противоречии с самыми основами экономической и социальной политики коммунизма. И в этом отношении между интересами еврейского населения и России как единства существует полная гармония».

К 1936 году Бруцкус переселился в Палестину и стал профессором экономики сельского хозяйства в Иерусалимском университете. Когда я был в Израиле и посетил этот университет, мне рассказывали, что он внес огромный вклад в развитие сельскохозяйственного производства в Палестине. «Без его деятельности, — сказал мне один очень пожилой профессор, — израильское сельское хозяйство не было бы сегодня одним из самых производительных и лучших в мире».

Умер Б.Д. Бруцкус в 1938 году в Иерусалиме. Насколько мне известно, моя мать окольным путем переписывалась с ним, но в середине 30-х годов переписка прекратилась, а все его письма мать сожгла, опасаясь неприятностей. После изгнания из России Б.Д. Бруцкус написал ряд книг по аграрному вопросу, в том числе получившую широкую известность монографию «СССР — страна экономического эксперимента», выпущенную в 1937 году на французском языке. В своей книге он подверг беспощадной критике экономическую политику сталинского руководства. Б.Д. Бруцкус поддерживал добрые отношения с лидером кадетской партии П.Н. Милюковым, активно боровшимся против антисемитизма. Сейчас Б.Д. Бруцкус реабилитирован в России. О его жизни и деятельности опубликовано несколько работ, в которых его имя ставится в один ряд с именами выдающихся русских ученых-экономистов Кондратьева и Чаянова.

У Бориса Бруцкуса был старший брат Юлий — общественный деятель, историк и одновременно медик по специальности. Жил он в Петербурге, где участвовал в деятельности «Общества для распространения просвещения среди евреев в России», был членом

 

 

- 11 -

редколлегии еврейского ежемесячника «Восход». В 1905 году перешел на позиции сионизма, стал членом редколлегии сионистского периодического издания «Еврейский мир».

После Октябрьского переворота и провозглашения независимости Литвы входил в 1921 году в состав литовского правительства в качестве министра по еврейским делам, а в 1922 году был избран в литовский парламент. Поддерживал дружеские связи с президентом Литовской Республики Антанасом Сметоной. После введения в стране мер, ограничивающих еврейскую автономию, уехал в Берлин и стал одним из основателей партии сионистов-ревизионистов.

После прихода нацистов к власти Юлий Бруцкус эмигрировал во Францию, а в 1935 году переехал в Палестину. В годы второй мировой войны был заброшен на самолете в неоккупированную часть Франции, чтобы помочь спасти проживавших там евреев, но был арестован властями режима Виши, приговорен к смерти, но ему удалось ее избежать с помощью американской разведки. После войны возвратился в Палестину и стал одним из организаторов борьбы за создание еврейского государства. Преследовался английскими властями, некоторое время находился в заключении в тюрьме в г. Яффе. Там сейчас музей. Я его посетил, и в листовке, содержащей список лиц, разыскиваемых английскими властями в 1946 году, увидел и фамилию своего родственника.

Юлий Бруцкус занимался историей евреев в России и Литве, изучая историю хазар. Написал ряд книг на эту тему.

Родители моей матери были состоятельными людьми. Мой дед, Соломон Григорьевич Лифшиц, был известный филантроп, и на свои деньги в память умершей в молодости сестры матери построил в Минске больницу для еврейской бедноты. В течение долгого времени у входа в больницу висела доска, в которой сообщалось, что она сооружена на средства купца 1 -й гильдии Соломона Григорьевича Лифшица в память умершей дочери. Так сложилось, что мой отец спустя много лет после постройки больницы оказался в ней заведующим терапевтическим отделением. Накануне первой мировой войны мой дед вместе с матерью и ее двоюродной сестрой Верой Лянда поехали в Германию в туристическую поездку. Но в пути застала война. Германские власти хотели их интернировать как российских граждан, но дедушке удалось с большим трудом через Данию, Швецию и Финляндию вернуться в Россию. После революции родители матери бежали вместе с младшим братом матери Давидом в Вильно, в тогдашнюю Польшу, где и скончались в 30-х годах. На похоронах дедушки, который дружил со многими представителями

 

 

- 12 -

польской знати, были десятки тысяч людей разных национальностей   евреи, поляки, русские. Во время панихиды хорошо знавший деда виленский воевода назвал его гордостью Польши. Соломон Григорьевич Лифшиц хорошо был знаком с маршалом Польши Юзефом Пилсудским. Когда тот бывал в Вильно, он всегда встречался с дедом. Говорили они и по-русски, и по-польски. Обо всем этом мне рассказал в 1939 году мой дядя Давид, который неоднократно присутствовал при их разговорах. Социал-демократ в юности, Юзеф Пилсудский был лишен каких-либо антисемитских предубеждений, живо интересовался положением еврейской общины в Польше. Когда в 1934 году дед скончался, Пилсудский прислал сочувственную телеграмму, а от его имени на могилу покойного был положен огромный венок из хризантем...

В 70—80-х годах мне несколько раз приходилось бывать в Вильнюсе. Я пытался найти могилы дедушки и бабушки. Но никаких следов старого еврейского кладбища уже не было... А плиты с кладбища были перевезены в центр города для обустройства памятника литовской поэтессе Саломее Нерис...

После смерти родителей матери дядя Давид продолжал жить в Вильно.Когда Красная Армия вошла осенью 1939 года в Вильно, папа добился разрешения для матери поехать в этот город; она нашла брата и привезла его в Минск. Он вплоть до начала войны жил вместе с нами.

Мои родители никогда не состояли в коммунистической партии, и, насколько я могу судить по детским воспоминаниям, отрицательно относились к сталинскому режиму.

Мне очень хорошо помнится довоенная жизнь... Осталось в памяти сообщение о смерти С.М. Кирова. Мне было тогда пять с половиной лет. Четко помню отца, читающего газету с большим портретом Кирова в траурной рамке. Отец расстроен, он что-то говорит матери, я не понимаю, о чем идет речь... Ясно представляю себе учебу в школе, обстановку довоенного времени. В доме, где мы жили, на улице Карла Маркса в конце 30-х годов было арестовано много людей — научных работников, врачей, рабочих. Значительная часть из них были евреями. Каждую ночь органы безопасности кого-то увозили в тюрьму. И люди исчезали бесследно. В классе, в котором я учился в русской школе, у многих детей были арестованы родители. Среди них было немало евреев. Люди жили в обстановке постоянного страха и тревоги. Были арестованы многие друзья и знакомые моих родителей, и я очень хорошо помню, что в 1937—1938 годах отец сам постоянно ждал аре-

 

 

- 13 -

ста. Двоюродный брат матери, Борис Владимирович Лифшиц, старый холостяк, инженер, проживавший в Москве, в начале войны был арестован и погиб в лагере.

Наша семья состояла из четырех человек, включая и мою няню Марию Петровну Харецкую, которой суждено было сыграть огромную роль в моей жизни. Она жила в нашем доме с момента моего рождения и была фактически членом семьи. Няня была родом из деревни Мышицы, недалеко от Логойска, в Минской области. Муж ее старшей сестры, Винцук Милашевский, — простой крестьянин, в 1938 году был арестован и погиб в сталинском лагере, оставив жену и двух годовалых детей.

Время было тревожное. Многие считали, что неизбежна война. Отцу в это время предложили переехать в Ленинград, предлагали кафедру в Военно-медицинской академии — он был военврачом 1 -го ранга запаса Красной Армии, но он не хотел покидать Минск, в котором прошла вся его медицинская деятельность. Предлагали кафедру и в Куйбышеве.

В июне 1941 года в Минск на гастроли приезжал Московский Художественный академический театр (МХАТ) им. Горького с четырьмя спектаклями — «На дне», «Дни Турбиных», «Школа злословия» и «Тартюф». Отец достал билеты на все эти спектакли. Я очень любил театр и до войны посмотрел все спектакли в Белорусском драматическом театре имени Янки Купалы. Благо мы жили недалеко от него.

Из четырех спектаклей МХАТа, привезенных в Минск, я посмотрел два. Второй спектакль я смотрел с родителями 21 июня (МХАТ гастролировал в помещении Центрального клуба. Красной Армии, где был прекрасный большой зал). Во время спектакля в правительственной ложе находился командующий Особым Западным военным округом, участник гражданской войны в Испании, генерал армии Д. Павлов. Наши места были вблизи ложи. Я хорошо помню, что в середине спектакля в ложу вошел какой-то генерал и, наклонившись к Д. Павлову, что-то ему сказал на ухо. Тот вскочил с места и немедленно покинул театр. Очевидно, именно тогда он получил сообщение о готовящемся нападении Германии.

После спектакля мы на машине поехали на дачу, которая находилась в семи километрах от города, в поселке Дрозды. Еще когда мы вышли из театра, то обратили внимание, что город был ярко освещен мощными прожекторами, а в небе летали самолеты. Все это было необычным зрелищем, невольно вызывавшим беспокойство и тревогу. Было ощущение, что происходит что-то значительное. На следующий день, а это было 22 июня, часов в 10 утра нада-

 

 

- 14 -

чу пришел мой дядя Давид и сказал, что, видимо, началась война. В 12 часов по радио выступил В.М. Молотов с сообщением о нападении Германии на Советский Союз. Отец тут же уехал в город, в клинику, которой он заведовал. Мы остались на даче.

24 июня немцы подвергли Минск ожесточенной бомбардировке, и наш дом, в числе многих других, был полностью разрушен. Няня, рискуя жизнью, побежала в город, и ей удалось вынести из горящего дома несколько маминых вещей, продав которые, мы смогли не умереть с голода во время оккупации. Помню хорошо, что она вынесла каракулевое пальто моей матери, несколько колец, жемчуг. Няня вернулась на дачу и подробно рассказала о том, что происходит в городе. Население стало покидать Минск. Отец все время находился в клинике, переполненной ранеными. Он не хотел оставлять клинику и приехал на дачу, чтобы взять нас с собой в город. Это было примерно 25 или 26 июня. Но в дачном поселке внезапно появились командиры Красной Армии. Они зашли к нам на дачу и стали всячески нас успокаивать: «Дела идут хорошо. Наши взяли Варшаву и Кенигсберг. Красная Армия скоро будет в Берлине. Вам никуда не надо уезжать». Как потом выяснилось, это были переодетые в советскую военную форму немецкие десантники; говорили они на безупречном русском языке. Они воспрепятствовали нашему с отцом возвращению в город. А 28 июня Минск был уже захвачен немцами. Никто не предполагал, что германские войска будут так стремительно продвигаться в глубь советской территории. 29 или 30 июня — точно не помню — мы вернулись в город. Первое время мы жили в квартире одного знакомого врача, сумевшего бежать из города.

Вскоре германские власти объявили о создании гетто для еврейского населения Минска. 20 июля 1941 года был издан приказ полевого коменданта о «создании жидовского жилого района в городе Минске». По приказу немецких властей все еврейское население Минска обязано было зарегистрироваться в специально созданном Еврейском комитете — «Юденрате». Приказ предупреждал, что всем незарегистрированным евреям при переселении будет отказано в «квартирах». При регистрации записывали имя, фамилию, национальность, возраст и адрес.

Примерно к середине июля 1941 года регистрация евреев была закончена. Под угрозой расстрела всем было приказано надеть желтые нашивки (латы) определенного размера на грудь и спину. Их диаметр составлял десять сантиметров. Евреям запрещалось ходить по центральным улицам. Гитлеровцы дошли до того, что запрещали здороваться со знакомыми — неевреями. Как-то мы встретили одного вра-

 

- 15 -

ча белоруса, которого хорошо знали. Увидев мать и меня, он развел руками, как бы демонстрируя, что другого выхода у него нет, и немедленно перешел на противоположную улицу. Люди боялись общения с евреями. Это грозило казнью, и винить их за это было нельзя.

Сразу же после приказа о создании гетто, из старых насиженных мест потянулись толпы евреев. Среди них много было стариков, одетых в традиционные еврейские одежды.

Переселявшиеся в гетто оставляли свои квартиры, мебель, вещи, забирая с собой только необходимое. Транспорта, разумеется, никакого не было — трамваи в городе не ходили. Вещи переносились на плечах. У нас практически ничего не было, но кто-то нам что-то дал, и я на спине таскал мешок с вещами и продовольствием. Няня вместе с нами помогала переносить небогатый скарб.

Квартирная площадь предоставлялась из расчета 1,5 квадратных метра на человека, не считая детей. Так что в небольших квартирах деревянных домов, рассчитанных на 5—6 человек, часто оказывалось 25—30 человек.

Само переселение сопровождалось издевательствами со стороны немецких властей. Для гетто был отведен строго очерченный район, но, как только евреи вселялись туда, нередко сразу же издавался новый приказ, исключавший одни улицы и включавший другие. Какие-то сложности в связи с этим были и у нас. Несколько раз мы переносили свой скарб с одного места на другое.

В продолжение двух недель, с 15 по 31 июля 1941 года, евреи мытарствовали, перекочевывая с места на место. Наша семья в середине июля вынуждена была оставить квартиру в центре города, в которой мы временно жили, и переселиться в район гетто. Вместе с семьей известного профессора-окулиста Дворжица мы занимали небольшую двухкомнатную квартиру в доме по улице Островского. Дом этот находился почти на самой границе, отделявшей гетто от остального города, так называемого «русского района».

В гетто находилось уже около 100 тысяч евреев из самого Минска и окружавших его местечек. Все это время няня, рискуя жизнью, почти ежедневно пробиралась к нам в гетто, приносила еду, которую ей где-то удавалось доставать.

Несколько раз немецкие власти накладывали контрибуцию на еврейское население. Евреи под страхом расстрела должны были сдать все деньги, золотые и серебряные вещи, а также меховые изделия. Помню, что отец отдал свой серебряный портсигар — ценный подарок, на крышке которого были выгравированы фамилии дарителей — профессоров минского медицинского института.

 

- 16 -

К 1 августа 1941 года переселение было практически закончено. При смешанных браках дети следовали за отцом: если отец был евреем, дети уходили с ним в гетто, мать оставалась одна. Мой приятель Миша Вейнберг вынужден был отправиться с отцом в гетто, а мать продолжала жить на старом месте. Если же отец не был евреем, дети жили с ним в городе, мать-еврейка должна была отправиться в гетто. На этой почве возникло много семейных трагедий, семьи разлучали навсегда. Кто-то погиб потом, кто-то сохранил себе жизнь.

Вскоре весь район гетто был окружен колючей проволокой, вдоль которой постоянно «курсировали» немецкие солдаты и полицейские. Как только цепь колючей проволоки вокруг гетто замкнулась и проникать в гетто или выходить можно было только с риском для жизни, гитлеровцы приступили к постепенной ликвидации его узников.

Еще до создания гетто на минских улицах было вывешено объявление, что «мужчины в возрасте от 15 до 45 лет обязаны зарегистрироваться в полевой комендатуре. За уклонение — смертная казнь». Десятки тысяч мужчин были помещены в пригороде Минска — Дроздах, на поле около речки, оказавшись в концентрационном лагере под открытым небом. Возле лагеря постоянно толпились тысячи женщин, надеявшихся передать еду своим близким. Вскоре в Дроздах было создано три лагеря — для евреев, военнопленных и прочих гражданских лиц. В лагерях начались розыски евреев и переодетых военнопленных.

Через несколько дней все гражданские лица, кроме евреев и военнопленных, были выпущены из лагеря. А остальных погрузили на машины, вывезли из лагеря и расстреляли. Среди них был мой дядя Давид Лифшиц. Всего было убито три тысячи евреев, в основном представителей интеллигенции. Немногих уцелевших отправили в гетто.

Вскоре после создания гетто на его территории было развешено распоряжение. Оно сводилось к тому, что ежедневно по утрам все работоспособные мужчины и женщины обязаны были отмечаться в Еврейском комитете гетто — «Юденрате», а оттуда в сопровождении немцев отправляться на работу. Кроме того, все евреи обязаны были внести деньги на постройку каменной стены вокруг гетто. Эти новые распоряжения только усилили растерянность и тревогу обитателей гетто.

Мой отец в это время находился в очень тяжелом психологическом состоянии и был близок к самоубийству Об этом мне, уже после ареста отца, говорила мать. Помню, он постоянно ругал Сталина, по вине которого немцы, как говорил отец, так скоро оказались в Минске. «Кричали каждый день, что граница на зам-

 

- 17 -

ке что будем бить врага на его же территории, а что оказалось на самом деле — мы теперь видим». В конце августа во двор дома, в котором мы жили, несколько раз приезжала большая группа гестаповцев, устраивала публичные издевательства над отцом. Причем все это снималось на кинокамеру. Вот как это описано в «Черной книге», подготовленной Ильей Эренбургом и Василием Гроссманом: «Комендантом лагеря и одновременно хозяином над гетто был назначен белогвардеец Городецкий* — предатель, насильник, убийца. Из Минска не успел эвакуироваться один из крупнейших специалистов БССР, доктор медицинских наук, профессор Ситерман. Как только Городецкому в гестапо стало известно его местонахождение, начались издевательства над профессором. Городецкий врывался к нему на квартиру, забирал все, что хотел, избивал... К профессору Ситерману приезжали гестаповцы, увозили его с собой, заставляли работать на черных тяжелых работах — производить руками уборку выгребных ям и уборных... Ситермана поставили в уборной с лопатой в руках и так сфотографировали». Я был свидетелем всех этих и других издевательств.

А 7 сентября 1941 года днем в нашу квартиру явилось несколько гестаповцев. Они велели отцу одеться и взять с собой «медицинские инструменты». Отец снял с руки часы, которые до сих пор хранятся у меня, попрощался с матерью, со мной и с няней, которая в это время была у нас. Его посадили в легковую машину и увезли, как говорила няня, выскочившая вслед за отцом во двор, в сторону тюрьмы. Больше отца никто не видел. Спустя несколько недель на квартиру снова явились гестаповцы и сказали матери, что «мы убили вашего мужа». По некоторым сведениям, отец после долгих издевательств был повешен в минской тюрьме.

Спустя много лет, уже в Москве, я читал книгу известного историка Семена Дубнова «История еврейского народа». Он подробно рассказывает в одной из глав, как проводились аресты немцами еврейских врачей в Вене, Праге и других захваченных нацистами городах Европы. С. Дубнов писал, что эти аресты всегда сопровождались словами, чтобы арестованный взял с собой «медицинские инструменты». Это был обычный прием гестапо.

Но еще раньше погиб Давид Лифшиц.

Я уже писал, что через несколько дней после занятия города, еще до создания гетто, немцы приказали всем мужчинам в возрасте от 15 до 45 лет собраться под угрозой расстрела в одном месте,

* Мать Городецкого была русская, а отец — немецкий солдат.

- 18 -

недалеко от города. Место, где были сосредоточены эти люди, было окружено колючей проволокой и оцеплено эсэсовцами. В течение нескольких недель няня подходила к этому концлагерю под открытым небом и передавала Давиду еду. Вскоре все находившиеся здесь евреи были расстреляны. Среди них был и Давид, и хорошие приятели нашей семьи инженеры Айзенберг и Притыкин, а также еще несколько тысяч человек. С семьями Айзенберга и Притыкина мы жили в одном дачном поселке. Я дружил со старшим сыном Айзенберга — Моней. Семьи этих двух талантливых инженеров в основном погибли. Спаслась лишь жена Притыкина Зинаида Самойловна, оказавшаяся после войны в Москве. Она потеряла не только мужа, но и двоих детей — дочь и сына. Жена Притыкина принимала участие в создании в 1990 году Московской Ассоциации евреев — узников гетто и фашистских концлагерей. Она умерла в 1997 году.

«Жизнь» в гетто была очень тревожной. Почти каждую ночь немцы, а также местные полицаи врывались в дома и уничтожали целые семьи. Никто не знал, что его ждет ночью. Иногда акции носили более широкий характер.

Вместе с немцами активное участие в акциях против евреев принимали и литовский, и украинский батальоны СС, а также местные полицаи. Аналогичную роль играли и местные немцы, так называемые «фолькдойче», ставшие в своем большинстве опорой оккупантов. До войны со мной занималась немецким языком минская немка Анна Оттовна Офли-заде. Муж у нее был турок. Поэтому и такая фамилия. Я не помню, где в то время он находился. Сама Анна Оттовна — ей было лет 40—45 — жила в отдельном домике на окраине города. Эта очень милая женщина, как потом выяснилось, во время оккупации Минска была в действительности резидентом германской разведки. Ее домик служил сборным пунктом для немецких десантников, а сама она потом разгуливала по городу с нацистской повязкой на рукаве. Моя няня несколько раз встречала ее на улице.

После ареста отца и первого большого погрома 7 ноября мы переместились в другое место в гетто, в небольшой дом на Республиканской улице.

Стояла глубокая осень, наступили холода. Если бы не няня, помогавшая нам, мы бы умерли от голода. В гетто резко возросла смертность, появились различные инфекционные заболевания, чесотка, педикулез. Тревога обитателей гетто нарастала. Ходили упорные слухи, что 7 ноября, вдень Октябрьской революции, немцы предпримут большую акцию по уничтожению евреев. 6 ноября вечером в гетто проникла няня и сказала, что к району гетто подтя-

 

 

- 19 -

гиваются соединение СС и полицаи, а в городе все говорят, что будет большой погром. Надо было что-то делать. Няня уговорила нас, мать и меня, выйти за пределы гетто и укрыться у ее знакомых. Вечером того же дня мы, рискуя быть пойманными, перелезли через проволочное заграждение и вместе с няней вошли в город. Мы сорвали желтые круглые латы, которые были на нашей одежде и отправились к одной белорусской женщине, муж которой, еврей, доктор Тургель, был ассистентом в клинике моего отца. Его самого в Минске не было. Как-то так получилось, что его семья осталась в своем доме на окраине города, а он эвакуировался. Мы пришли к жене Тургеля, Ирине. Пробыли там несколько часов, а затем перешли в соседний дом к одинокой женщине, которая укрыла мать и меня в погребе. Подвал был большой, мы сидели и спали на картошке и капусте. Было очень холодно, и к хозяйке квартиры несколько раз в день заходил погреться немецкий солдат, дежуривший поблизости на аэродроме. Там мы пробыли несколько дней, а затем хозяйка сказала, что дольше нам оставаться опасно.

Няня все эти дни приносила нам еду. Она сообщила, что из гетто вывозят евреев и расстреливают в пригородах. Мы решили пешком идти на нашу дачу. Комендантом дачного поселка был мужчина средних лет по фамилии Манкевич. Он хорошо знал нас и встретил вполне дружелюбно. Но и у него оставаться было опасно. Кругом ходили немцы, и Манкевич отвел нас на нашу собственную дачу, где мы прятались под лестницей крыльца. Было страшно холодно, мороз достигал 20—25 градусов. Манкевич раз в день приносил нам еду. Няня оставалась все эти дни у своих знакомых на окраине города, но каждый день приходила узнать, что с нами. Однажды мы оказались на волосок от гибели. В один из дней, а пробыли мы под лестницей три дня, мы услышали немецкую речь и голос Манкевича. Из разговора немцев, которые стояли и говорили на крыльце, мы поняли, что их заинтересовала наша дача и они обсуждают вопрос о том, чтобы разместить в ней какой-то свой штаб. Рядом с немцами и Манкевичем оказалась наша собака — шпиц по кличке Пушок, который многие годы жил у нас в Минске, а затем остался на даче под присмотром Манкевича. Собака почувствовала, что мать и я находимся под крыльцом, и вначале стала скулить, а потом залаяла. Немцы обратили на это внимание и спросили Манкевича, почему собака вдруг стала беспокоиться и лаять. Он ответил, что пес часто лает без причины, и попытался отвлечь Пушка, который стремился пролезть под крыльцо. Немцы находились рядом в течение часа, а затем ушли, но собака

 

- 20 -

продолжала лаять и возиться около крыльца. Затем Манкевич ее отогнал, и группа немцев вместе с ним удалилась осматривать другие дачи. Мы пережили страшные минуты. Смерть была рядом. Дальше здесь оставаться было небезопасно. Пришла няня, деваться было некуда, и нам ничего не оставалось, как вернуться назад в гетто. Отправиться в деревню, где жила нянина сестра, было рискованно. Это примерно в сорока километрах от города. Всюду сновали немцы и полицаи, пройти незамеченными было невозможно. Да и в самой деревне укрыться было нельзя. Кругом немцы. Ходили слухи, что в лесах появились партизаны. Но как их найти, няня, разумеется, не знала. Итак, мы вернулись в гетто, резко сократившееся и по территории, и по численности его обитателей.

Помнится, что спустя некоторое время мы стали жить в деревянном доме недалеко от Юбилейной площади, в Техническом переулке. С нами в одной квартире находились известный в городе врач Владимир Григорьевич Чарно и его жена Софья Марковна, а также молодая семейная пара, польские евреи, бежавшие в 1939 году из оккупированной Польши и оказавшиеся в Минске. Мы с этой парой жили в одной маленькой комнате.

Дочь доктора Чарно была замужем за врачом Михаилом Михайловичем Владысиком, белорусом по национальности. Ей немцы разрешили жить вместе с мужем и маленьким сыном в «русском районе». Но предварительно подвергли ее насильственной стерилизации, а затем уничтожили вместе с сыном. Сам Владысик позднее был арестован немцами, вывезен в Польшу, затем вернулся в Минск, но вскоре умер. Этот замечательный человек и прекрасный врач помог мне позднее бежать из гетто.

Няня по-прежнему проникала в гетто. Однажды, когда она была у нас, в квартиру ввалился офицер из полевой жандармерии. Увидев няню, он спросил: «Ты еврейка?». Она ответила: «Да». Он пристально всматривался в ее лицо. Мы с матерью с ужасом наблюдали эту сцену. Но, к счастью, пронесло. Если бы офицер решил, что няня не еврейка, он бы немедленно ее расстрелял. Это было примерно в декабре 1941 года. Хотя массовых погромов, как это было в ноябре, пока не было, каждую ночь в гетто врывались немцы и вырезали несколько семей. 20 ноября 1941 года литовский батальон СС, расквартированный в городе, оцепил несколько кварталов в гетто и вывел около двух тысяч человек за пределы Минска, где уже были заранее вырыты рвы. Все эти люди погибли. Спаслась лишь дочка наших знакомых. Как только литовцы открыли огонь из автоматов, она сразу же упала. Мать ее была расст-

 

- 21 -

реляна. Девушка оказалась среди множества трупов, и когда убийцы ушли, выбралась на поверхность.

В это время я познакомился с мальчиком моих лет — Изей. Изя Фиш приехал из Москвы на лето погостить у родственников и застрял в Минске. Он мне много рассказывал о Москве. Мы вместе часто обсуждали нашу ситуацию. Изя мечтал бежать из гетто, что ему впоследствии и удалось. В то время никто из нас не знал, что мы встретимся в 1944 году в Москве, окажемся вместе в одной школе № 636 на улице Чехова. Мы восстановили наши дружеские отношения. Забегая вперед, скажу, что в 1948 году Изя Фиш после окончания школы стал студентом экономического факультета Московского университета. Мы продолжали дружить. Когда осенью 1950 года я был арестован МГБ, Изя пережил, как теперь говорят, ужасный стресс: ему казалось, что за ним следят. Он бросил университет и пошел учиться в летную школу, но в 1953 году был демобилизован по причине психического расстройства. После моего освобождения из сталинского лагеря мы часто встречались. Он производил впечатление очень больного человека. Много молчал, почти ничего не говорил. Последний раз мы с ним виделись осенью 1969 года. Он не работал, имел инвалидность.

Очередной погром в гетто ожидали 5 декабря. Это был день так называемой «сталинской конституции». Няня пробралась в гетто, и они с матерью решили, что меня надо на эти дни вывести за пределы гетто. В ночь на 5 декабря я с няней ушел из гетто. И мы направились к ее знакомым. Был страшный мороз. Я был очень легко одет, так как все мои зимние вещи сгорели во время бомбардировки нашего дома 24 июня. Няня завязала мне голову и уши какой-то тряпкой (до войны я часто болел из-за воспаления среднего уха после перенесенной в возрасте шесть месяцев операции). Мы шли по улицам пустынного города, трещал мороз, и это воспринималось нами как отзвук артиллерийской канонады. Нам казалось, что фронт близок. На самом же деле в эти дни развертывалась битва под Москвой. Утром мы узнали, что в гетто погрома нет, и няня отвела меня через проволочные заграждения к матери. Вместе с няней посильную помощь нам оказывала ее ближайшая подруга Ольга Константиновна Иванец. Они были из одной деревни. Оля в конце 20-х годов пришла из деревни в Минск и устроилась работать в дом адвоката Вениамина Фабиановича Бермана, который в 1930 году был арестован, а в 1937 расстрелян. Жена Бермана, Елизавета Ильинична, была приятельницей моей мамы.

 

- 22 -

Они, кажется, учились в одной гимназии в г. Слуцке, И вот как раз Оля порекомендовала свою подругу моей маме. До этого будущая няня тоже уже жила в Минске и работала домработницей в одной семье, а когда я родился, перешла к моим родителям. Е. Берман с двумя дочерьми сумела эвакуироваться из Минска, но Оля помогала некоторым ее родственникам, оказавшимся в гетто. Это была исключительно честная, благородная женщина. После войны она работала домработницей у некоторых видных белорусских деятелей, в частности у Председателя Президиума Верховного Совета БССР В.И. Козлова. Он ей дал квартиру в правительственном доме. Оля умерла в 1975 году в Минске. Что касается семьи Берман, то они после войны оказались в Ленинграде, а в 90-х годах эмигрировали в Израиль. Когда я был несколько раз в Иерусалиме, то навещал эту очень близкую мне семью.

Второго марта 1942 года немцы устроили в Минске очередную крупную акцию по уничтожению евреев. В это время мама устроилась работать в больницу гетто. Накануне погрома, слухи о котором уже ходили, в больнице находился и я. В течение нескольких дней, стоя у окна больницы, которая была переполнена больными, я был свидетелем того, как немцы выгоняли евреев из окружающих домов и вели на казнь. Эти сцены до сих пор стоят перед глазами. Хорошо помню, как немцы тащили изможденного старика, выталкивая его из двора дома. Он упирался. Они жестоко избивали его. Больницу, где скопилось немало больных, они на сей раз не тронули. Ее обитатели были уничтожены позднее. Эту акцию нацисты назвали «пуримским карнавалом», так как она происходила в дни еврейского праздника Пурим. Во время этого «карнавала» погибли тысячи людей. В основном они были расстреляны вблизи Минска.

После войны оставшиеся в живых минские евреи собрали деньги и поставили памятник, который получил название «На яме», поскольку находится на дне небольшого углубления вблизи Юбилейной площади. Надпись на памятнике гласит:

Светлая память

на вечные времена

пяти тысяч евреев погибших от рук

лютых врагов человечества

фашистско-немецких злодеев 

2 марта 1942 года.

  После мартовской акции территория гетто еще больше сократилась, словно шагреневая кожа. Стало ясно, что новые погромы лишь вопрос времени. Тогда в Минске уже находилось около 20 тысяч евреев привезенных из Германии. Их называли «гамбургскими евреями». Ими

- 23 -

были заселены дома уничтоженных минских евреев. Участок, где были размещены германские евреи, был огражден проволокой. Это было своего рода «гетто в гетто».

Я очень хорошо помню этих несчастных людей. Это были интеллигентные люди — врачи, учителя, инженеры, коммерсанты. Они резко отличались от местных евреев своим внешним видом — все они были хорошо одеты. Часами стояли они около проволочных заграждений и старались обменять свои вещи на какую-нибудь еду. Они вскоре разделили судьбу минских евреев — во время последующих акций их, разумеется, тоже расстреляли.

После «пуримского карнавала» моя мать решила сделать все, чтобы спасти меня. Через няню она связалась с доктором Владысиком, который поддерживал контакты с партизанским подпольем и его агентурой в городской управе. С помощью верных людей М. Владысику удалось вписать меня в паспорт няни в качестве ее сына и сделать фальшивое свидетельство о моем рождении, в котором значилось, что я родился в г. Чаусы Могилевской области и моя фамилия Харецкий Яков Кастусьевич.

Мы стали готовиться к моему побегу из гетто. Я представляю состояние моей матери, которая во имя моего спасения решила расстаться со мной. Она, конечно, понимала, что больше никогда меня не увидит. Теперь, когда мне 71 год и я отец и дед, я особенно глубоко понимаю, что она испытывала в тот момент.

В то время с группой подростков меня ежедневно под конвоем отправляли за пределы гетто на работы по расчистке развалин и уборке мусора.

Наступило 7 мая 1942 года. Была весна, все цвело, но на душе лежал камень. Я навсегда расставался с матерью. Мама проводила меня до границы гетто. Мы крепко обнялись и расцеловались. На всю жизнь запомнились ее слова: «Мы, наверно, никогда не увидимся. Если останешься жить, поезжай в Москву, позвони Другу отца профессору Этингеру. Я думаю, что он тебе поможет. Прощай, не поминай лихом». Мама вовремя приняла решение о моем побеге из гетто. Спустя несколько месяцев, в конце июля 1942 года, она погибла во время страшного погрома, жертвой которого стали 30 тысяч евреев. Впервые нацисты использовали Для убийства так называемые душегубки. До последних дней ня-

 

- 24 -

ня проникала в гетто, поддерживала связь с матерью, помогала ей с продуктами, приносила мне от нее коротенькие записки. На прощание мать еще раз обняла меня. Ком сдавил горло, на мои глаза навернулись слезы. Мы попрощались. Я обернулся. Мама смотрела мне вслед. Неподалеку стояла колонна подростков, и под охраной полицейских мы были доставлены на работу по уборке мусора на улицу Ракова. В заранее обусловленном месте меня ждала няня. Когда мы проходили через двор, я сорвал со своей одежды желтые нашивки — латы, и, улучив момент, побежал в другой двор, где уже стояла няня. Вместе с ней я ушел на квартиру, вернее, маленькую комнату, которую она сняла на окраине города около озера, на Мопровской улице. Там мне предстояло укрываться более двух лет, вплоть до изгнания немцев из Минска 3 июля 1944 года. Я бежал в трагический день 7 мая 1942 года. На всех площадях и скверах были сооружены виселицы. На них покачивались тела подпольщиков, партизан, борцов против нацизма. Пока мы дошли до Мопровской улицы, нам попалось около десятка виселиц. Няня старалась, чтобы я не смотрел на это жуткое зрелище, отвлекала меня какими-то разговорами. Но качающиеся трупы повешенных партизан навсегда запечатлены в моей памяти. Я хорошо помню, что на одном трупе была листовка с фамилией Екельчик. С его сыном я несколько лет учился в одном классе. Это был очень хороший, способный парень, мы часто вместе гуляли по городу после занятий.

Когда спустя восемь лет я оказался в руках чекистов на Лубянке, следователь на первом допросе заявил мне: «Мало вероятно, чтобы вас не заметили полицейские при уходе из колонны. Покажите правдиво, как было в действительности. Мы располагаем сведениями, что ваша няня была агентом полиции, и благодаря этому вам удалось бежать». (Кстати, в 1951 году няня тоже была арестована на некоторое время, затем, однако, отпущена под подписку о невыезде за пределы Москвы.)

Об обстоятельствах моего спасения няней писала 22 октября 1991 года в газете «Известия» известная журналистка Элла Максимова.

Началась жизнь в маленьком деревянном домике на Мопровской улице. Кругом были такие же домики и огороды. В соседних комнатах жила хозяйка Прасковья Блетько с двумя дочерьми и сыном. Одной дочери, Марусе, было 25 лет, второй, Насте, лет 12. Сын Ваня был моего возраста. У хозяйки была еще одна дочь, Зина, которая вместе с мужем и двумя маленькими детьми жила в деревне, недалеко от Минска. В 1943 году она, вся ее семья и при-

 

 

- 25 -

ехавший в гости сын мученически погибли. Немцы окружили деревню, загнали всех жителей в большой сарай и заживо сожгли.

К Марусе часто приходил ее кавалер — Василий Иванович Олейник, военный фельдшер украинского батальона, расквартированного в Минске. Это был в принципе неплохой человек, он часто заходил ко мне, и мы обсуждали различные политические вопросы, положение на фронтах. Мы с няней подозревали, что, возможно, он был связан с партизанами. В 1943 году он был арестован гестапо, просидел несколько месяцев в тюрьме, затем отпущен немцами и продолжал служить в батальоне. У нас было впечатление, что он передавал партизанам лекарства.

Василий Иванович очень хорошо относился к нам. Ни у хозяйки дома, ни у ее детей, ни у Олейника я не вызывал подозрений. Или они не догадывались, что я не родной сын няни и еврей, или все понимали, но молчали. Я хорошо говорил на белорусском языке, внешность моя была не типично еврейская — светлые волосы, голубые глаза, прямой нос. Все это сыграло, возможно, большую роль в том, что я остался жив. Более двух лет я не выходил на улицу. Сидел либо дома, либо во дворе. Это тоже не вызывало особенных подозрений, так как в Минске многие подростки моего возраста старались не выходить на улицу, опасаясь попасть в облавы, которые периодически устраивали немцы в людных местах, особенно на рынках, где хватали молодых ребят, а затем насильственно вывозили их на работу в Германию.

Конечно, жили мы с няней в постоянном страхе. А вдруг кто-то узнает, что няня укрывает еврейского мальчика? Это грозило неминуемой смертью нам обоим.

Нам очень помогала подруга няни Ольга Иванец, которая жила в пригородном районе с женой своего брата, ушедшего на фронт. У них было небольшое хозяйство, и Оля помогала нам с едой. Иногда няня, страдавшая с детства тяжелым заболеванием спинного мозга, возникшего в результате сильного ушиба бревном во время пожара, направлялась в свою деревню пешком за продуктами. Там жила ее старшая сестра, брат и другие родственники. Я оставался один в комнате и с нетерпением ждал ее возвращения. У хозяйки были кое-какие книги. Кроме того, няня покупала местные газеты на белорусском и немецком языках и, хотя они бессовестно лгали, все-таки давали определенную информацию, из которой можно было понять, что происходит на советско-германском фронте и вообще в мире. Белорусские газеты иногда представляли некоторый интерес. В них много писалось о репрессиях в 30-х годах, когда погибли

 

 

- 26 -

многие видные политические и общественные деятели республики, известные деятели литературы и искусства. Одно время в «Белорусской газете» печатались воспоминания известного писателя Франтишека Алехновича о годах, проведенных в застенках ГПУ. Он в конце 20-х или в начале 30-х годов эмигрировал из Польши, в состав которой входила Западная Белоруссия. Несколько лет плодотворно работал в Минске, а затем был арестован. Во время войны оказался в столице Белоруссии. В дальнейшем он был редактором белорусской газеты, выходившей в Вильнюсе, но вскоре, в 1943 году, был убит партизанами. Очевидно, Ф. Алехнович поддерживал какие-то контакты с немецкими властями.

Воспоминания Ф. Алехновича произвели на меня сильное впечатление. Трудно было не верить его рассказам об ужасах, пережитых в подвалах ГПУ. Хотя я был еще совсем молодым, многое из советской действительности мне становилось понятным. Спустя много лет, оказавшись в КГБ, я часто в мыслях обращался к воспоминаниям Ф. Алехновича, которые надолго врезались в память.

Няня нигде не работала, и несколько раз к нам приходили полицейские и уводили ее на биржу труда для регистрации. В эти часы я страшно переживал, так как опасался, не заподозрили ли немцы, что няня укрывает еврейского мальчика. Но в таком случае увели бы и меня. К счастью, все обошлось.

Осенью 1943 года подпольщики убили с помощью взрывного устройства гитлеровского наместника, генерального комиссара Белоруссии, гауляйтера Вильгельма Кубе. Ночью мы проснулись от страшного взрыва, потрясшего весь город. В ответ на ликвидацию Кубе немцы начали массовые репрессии во многих районах Минска. Мы пережили тяжелые дни и часы, опасаясь ареста и последующей гибели.

С конца 1943 года советская авиация стала все чаще бомбить город, целясь в германские военные объекты. Недалеко от дома, где мы жили, была школа, в которой находился какой-то немецкий военный штаб. Советские летчики никак не могли его разбомбить и часто сбрасывали бомбы на окружающие деревянные дома. Было немало жертв среди населения. Однажды, это было, кажется, уже в начале

1944 года, район, где мы жили, подвергся особенно сильной бомбежке. Огромный осколок бомбы величиной с полено пробил окно нашей комнаты и упал на пол. Начался пожар, но нам удалось его быстро потушить. Бомбардировки города особенно усилились весной 1944 года. Стало ясно, что Красная Армия готовится к наступлению на минском направлении. Уже были освобождены многие области

 

- 27 -

Украины, и час изгнания немецких оккупантов из Белоруссии неотвратимо приближался. Немцы все чаще заходили в соседние дома, а также к нам. Чувствовалось, что они «нервничают». Искали партизан.

К этому времени гетто уже не существовало. 21 октября 1943 года были расстреляны последние его обитатели. Только тринадцати евреям удалось укрыться в развалинах гетто до дня освобождения. Всего в минском гетто погибло свыше 100 тысяч евреев. Оно было крупнейшим в Белоруссии, и одним из самых больших в Восточной Европе.

Одни лишь развалины напоминали о страданиях и страшных муках, выпавших на протяжении двух с половиной лет на долю минских евреев.

Третьего июля 1944 года части Красной Армии штурмом взяли Минск и освободили его от гитлеровцев. Я впервые за два года вышел на улицу. Через несколько дней в Минске состоялся знаменитый партизанский парад и митинг жителей города. По существовавшей тогда традиции, на митинге было принято письмо к Сталину. В нем, в частности, говорилось: «После долгих издевательств немецко-фашистские изверги зверски убили выдающегося врача профессора Ситермана».

В Минск возвратились многие профессора, работавшие вместе с отцом. Тогдашний нарком здравоохранения БССР Коваленок распорядился оказать мне материальную помощь. Я получил некоторые американские вещи — костюм, джемпер, ботинки. Тогда же я познакомился с приехавшим в Минск в командировку из Москвы профессором-медиком Соломоном Ефимовичем Незлиным. Он много расспрашивал о гибели моих родителей, о моем пребывании в гетто и бегстве. Это был очень чуткий и исключительно образованный человек. С ним у меня, несмотря на большую разницу в годах, установились тесные дружеские отношения, которые продолжались на протяжении почти 45 лет, вплоть до его отъезда вместе с женой Рахильей Борисовной и сыном Роальдом в Израиль в ноябре 1988 года. С Роальдом я дружил многие годы. Он крупный специалист в области микробиологии, ученый с мировым именем. После переезда в Израиль стал работать в Институте Вейцмана в Реховоте. Соломон Ефимович умер в Израиле, с его семьей я продолжаю поддерживать тесные связи. Когда бываю в Израиле, всегда навещаю Рахиль Борисовну.

Узнав, что я знаю профессора Этингера, который часто бывал у нас в Минске и был близким другом отца, Незлин дал мне его московский телефон. У меня в Москве была родственница — двоюродная тетка матери. И я решил поехать повидаться с ней. В Нар-

 

- 28 -

комздраве БССР мне дали небольшую сумму денег, и 12 августа 1944 года я уехал в Москву. Родственница жила в центре города, во Втором Колобовском переулке, недалеко от Пушкинской площади. Жила она со взрослой дочерью, которая вскоре вышла замуж.

Я остановился у них. Вскоре, как советовала мне мать, я позвонил профессору Якову Гиляриевичу Этингеру. Он был тоже уроженцем Минска. И, как потом выяснилось, его отец и мой дед, Соломон Лифшиц, были добрыми приятелями. Яков Гиляриевич и его жена Ревекка Константиновна — тоже врач — тепло и сердечно встретили меня. Я стал у них довольно часто бывать и вскоре, в конце августа 1944 года, профессор Этингер, у которого не было своих детей, предложил мне поселиться у него, на что я с благодарностью согласился. Он выразил пожелание, чтобы и няня со временем приехала в Москву. Осенью 1944 года я пошел в школу № 636; надо было наверстывать упущенные годы. В 1947 году Яков Гиляриевич предложил усыновить меня. Я согласился, и в знак глубокой признательности и уважения к нему сменил фамилию и отчество и стал отныне Яковом Яковлевичем Этингером. Спустя несколько лет няня переехала в Москву Но меня и моих приемных родителей ожидали тяжкие испытания в связи с подготовкой печально известного «дела врачей». Об этом, еще одном трагическом этапе моей жизни, — следующая глава. Но здесь я хотел бы завершить рассказ о трагедии минского гетто и спасшей меня няне.

Няня умерла в Москве 15 января 1961 года от тяжелой болезни — апластической анемии, ей не было и шестидесяти лет. Похоронена на Востряковском кладбище, где я на ее могиле установил памятник с надписью: «Дорогой и любимой нянечке. Ты всегда вместе с нами».

Светлый образ этой замечательной женщины навсегда остался в моей памяти. Человек исключительного благородства, мужества и глубокого ума, хотя и совершенно неграмотная, — она проявила величайший героизм и самопожертвование.

Двадцать седьмого марта 1997 года на заседании специальной комиссии по присвоению звания Праведника народов мира, существующей при Национальном институте памяти Катастрофы и Героизма — Яд-Вашем в Иерусалиме, на основе предоставленных свидетельств было решено «удостоить Марию Харецкую, которая в годы фашистской оккупации рисковала своей жизнью ради пре- следуемых евреев, звания Праведницы мира и наградить медалью Праведника народов мира. Ее имя будет высечено на Стене почета в Аллее Праведников Яд-Вашем». Так говорится в Почетной

 

 

- 29 -

грамоте, которую ее племянница получила в Минске в израильском посольстве. (Я до сих пор поддерживаю тесную связь с племянницами, бывал в деревне, где она родилась, и всю жизнь старался помочь им, облегчить их трудную жизнь.)

В грамоте говорится: «Спасший душу одну спас весь мир». К грамоте приложена справка-документ на русском и иврите: «Ха-рецкая Мария. Беларусь. История спасения. Спасенный: профессор Яков Этингер».

Я несколько раз был в Яд-Вашем. Я видел в Аллее Праведников имена Рауля Валленберга, датского короля Христиана Х и других как выдающихся, так и простых людей из разных стран Европы, спасавших евреев в годы второй мировой войны. И теперь рядом с ними имя моей дорогой и незабвенной няни Марии Петровны Харецкой.

Обширный фактический материал по истории минского гетто был собран вскоре после освобождения города группой советских писателей. Он должен был стать частью подготовленной под руководством Ильи Эренбурга и Василия Гроссмана так называемой «Черной книги» — уникального произведения, рассказывающего о массовом уничтожении евреев на оккупированной нацистами территории Советского Союза. В «Черной книге» подробно, на нескольких десятков страниц, с документальной точностью по месяцам и даже дням фиксируется история создания, жизни и гибели минского гетто. Но уже набранный тираж «Черной книги» в 1948 году по распоряжению советских властей был уничтожен. В стране развертывалась борьба против космополитизма, которая все больше превращалась в антисемитскую кампанию, и выход в свет книги не укладывался в планы устроителей этой кампании.

О гибели минских евреев стыдливо умалчивали такие массовые издания, как Белорусская советская энциклопедия и «Минск, энциклопедический справочник». Эти книги создавали впечатление, что евреев вообще не было, и они не жили в Минске. В трудах белорусских историков, посвященных немецкой оккупации республики, о трагедии евреев если и говорилось, то вскользь и невнятно. Правда, в конце 80-х годов в одном из минских издательств были опубликованы воспоминания Анны Красноперке «Письма моей памяти», где, кстати, говорилось и о моем отце. Но эта книга была издана мизерным тиражом и сразу стала библиографической редкостью. Между тем в ФРГ ее переиздали, устроили презентацию, на которую была приглашена автор.

В Минском музее истории Великой Отечественной войны о минском гетто в течение многих десятилетий рассказывали лишь

 

- 30 -

несколько фотографий и документов, по которым не было никакой возможности представить масштаб гибели десятков тысяч людей. И лишь в конце 80-х — начале 90-х годов усилиями замечательной женщины Раисы Андреевны Черноглазовой, которую я хорошо знаю, была подготовлена большая выставка, посвященная минскому гетто, издан специальный буклет.

Так, лишь спустя несколько десятилетий, жители Белоруссии, большинство из которых не имело даже представления о гетто, стали постепенно узнавать масштаб гибели десятков тысяч людей — граждан Белоруссии, вносивших на протяжении столетий свой вклад в развитие экономики и культуры республики. Вспоминается следующий факт. В 1946 году Я. Г. Этингер познакомился с еврейским поэтом Абрамом Суцкевером, бывшим узником виленского гетто. В это время в Нюрнберге шел процесс над нацистскими военными преступниками. Суцкевер был свидетелем на нем. Он по согласованию с советскими инстанциями предложил мне тоже поехать в Нюрнберг и выступить в качестве свидетеля преступлений нацистов в Минске. Я согласился, но Я. Г. Этингер, беспокоясь, чтобы со мной ничего не случилось в Германии — ведь мне было тогда всего 17 лет, — решил, что мне не стоит ехать. Но в Нюрнберге, во Дворце правосудия, где судили нацистских главарей, я все-таки побывал спустя много лет — в конце 1991 года...