- 31 -

Лучший способ предвидеть,

что будет, помнить о том,

что было.

Лорд Галифакс

Глава вторая

Между гетто и ГУЛАГом

 

После приезда в Москву я продолжил учебу, поступив в шестой класс школы № 636. Война отняла у меня три года учебы, и я, разумеется, был значительно старше своих одноклассников. Школа находилась рядом с тогдашним Театром Ленинского комсомола (ныне Ленком). Проучился я там всего год и осенью 1945 года перешел в другую школу (№ 170), расположенную недалеко от филиала МХАТа. Это была одна из лучших школ Москвы. В разное время в ней учились Андрей Миронов, Эдвард Радзинский, Марк Розовский, Василий Ливанов, Виктор Перельман и многие другие известные люди. Но они заканчивали эту школу позже меня, в начале и в середине 50-х годов. Со многими своими одноклассниками я поддерживаю тесные дружеские связи и по сей день. Не все живут в Москве. Одни мои друзья теперь в США, другие в Израиле. Но когда я бываю в этих странах, мы, конечно, встречаемся, вспоминаем нашу молодость, школу.

В 170-й школе я подружился с Аликом Штивельманом. Его отец был в молодости членом молодежной сионистской организации «Маккаби», закончил юридический факультет Одесского университета. В 1921—1922 годах отец с матерью нелегально уехали в Палестину, но через несколько лет вынуждены были возвратиться в Россию, так как здесь оставался тесть — крупный купец, который своевременно не смог уехать. Отец Алика переехал в Москву, где поступил на работу в Юридический отдел Наркоминдела. Во время работы там несколько раз выезжал за границу с женой.

С 1929 года окончательно поселился в Москве, работал в адвокатуре. 37-й удалось пережить; был в народном ополчении во время войны. Арестован в мае 1948 года в связи с сионистскими высказы-

 

- 32 -

ваниями. Около года провел на Лубянке, а затем получил 10 лет. Освобожден был в конце 1954 года, вскоре реабилитирован, и вновь поступил на работу в адвокатуру Отец Алика умер в 1959 году Сам Алик после окончания школы поступил в Станкостроительный институт, где было немало способных еврейских юношей, которые в условиях антисемитизма не смогли поступить в университет и другие престижные высшие учебные заведения. Одновременно Алик заочно учился на английском отделении Института иностранных языков и блестяще овладел английским.

В разгар антисемитской кампании была арестована в феврале 1953 года и мать Алика, но вскоре после смерти Сталина освобождена.

После окончания Станкина Алик, весьма способный инженер, устроился на работу, как тогда говорили, в «почтовый ящик». Но через несколько лет, решив уехать из России, ушел оттуда. Это было в 1972 году Спустя пять лет, в 1978 году, подал документы в ОВИР на выезд, но получил отказ. Работал реставратором церквей, на работу по специальности устроиться не мог.

19 августа 1991 года, в день путча, ему удалось уехать из Советского Союза. С тех пор живет в Лос-Анджелесе. Иногда работает. Но и те средства, которые он получает, дают ему возможность путешествовать по свету — он побывал во многих странах Европы, в Канаде, Южной Америке. В апреле 2000 года Алик с женой приезжал на несколько дней в Москву, и мы встретились у меня дома.

Несколько лет я сидел за одной партой с Володей Юнгманом. Сегодня Владимир Степанович Юнгман — крупный специалист, доктор технических наук, руководитель Термоцентра им. В.П. Глушко Российской Академии наук.

Хорошо помню в те годы Бориса Гурнова. Закончив Институт внешней торговли, он стал известным журналистом, многие годы был собственным корреспондентом «Комсомольской правды» в ряде стран Западной Европы. Сейчас Борис Александрович Гурнов издатель и главный редактор газеты «Интерпол-экспресс» и международного полицейского журнала «Интерполиция». Его сын, Александр Гурнов, пошел по стопам отца, став известным тележурналистом.

За океаном, в США, в г. Денвере (штат Колорадо) живет юрист Вениамин Ройзман, сын популярного в свое время писателя Матвея Ройзмана. Другой мой школьный приятель, Иосиф Александрович Кронгауз, после выхода на пенсию уехал в 1995 году в Израиль, но в 2000 году возвратился в Москву. Летом того же года мы все вместе встретились в гостеприимном доме Гурнова.

 

 

- 33 -

В школе № 170 я проучился два года. В 1947 году я перешел в школу рабочей молодежи № 18. Она находилась на улице Чехова, тоже рядом с теперешним Ленкомом. Оказался я в этой школе из-за того, что в ней занятия были через день. А я в это время заболел туберкулезом, получив его в «наследство» от полуголодной жизни в оккупации. Я себя неважно чувствовал, и известный фтизиатр профессор В.Л. Эйнис, приятель Я.Г. Этингера, посоветовал мне придерживаться щадящего режима, считая, что ежедневное посещение школы может усугубить мое состояние.

Школу я закончил в 1948 году, получил серебряную медаль. Я.Г. Этингер усиленно уговаривал меня поступать в Медицинский институт. Но я со школьного возраста интересовался историей, много читал, регулярно следил за газетами. И решил поступить на исторический факультет Московского университета. Как медалисту мне не надо было сдавать конкурсные экзамены. Я очень хорошо прошел собеседование и был уверен, что буду принят в университет. Мы уехали летом на Рижское взморье. И вдруг неожиданно сестра моей матери присылает нам телеграмму, что мне «отказано в приеме за отсутствием мест» (??) Когда мы вскоре вернулись в Москву, отец встретился с проректором МГУ, который толком не мог объяснить, почему мне было отказано, и предложил в качестве «компромисса» зачислить меня на исторический факультет как студента-экстерна. Это означало, что я получал на практике право посещать лекции и сдавать экзамены в любое время, независимо от экзаменационных сессий.

Отказ принять меня на очное отделение историка вызвал у всех нас недоумение. Ведь я был медалистом, хорошо прошел собеседование — в чем же дело? Мы пришли к выводу, что это связано с усилившимися в то время антисемитскими тенденциями во внутренней политике страны. Думается, что это действительно сыграло некоторую роль, хотя в числе принятых на очное отделение были и евреи. Позднее мне стало ясно, что главной причиной, почему мне отказали, стало то, что во время войны я был в гетто. Советские власти настороженно относились ко всем, кто находился в годы войны на оккупированной территории. Евреи, уцелевшие в гетто, вызывали особые подозрения. А вдруг они сотрудничали с немцами? Были предателями? Как потом мне удалось узнать, такая же участь постигла и многих других евреев — узников нацизма, которые не смогли поступить в престижные учебные заведения, каковым, несомненно, считался и Московский университет. Кстати, Я.Г. Этингер еще до того, как я сдал документы в приемную ко-

 

- 34 -

миссию исторического факультета, выяснял, есть ли у меня шансы поступить в Институт международных отношений (МГИМО). У него был пациент, сын которого работал преподавателем в этом институте. Он попросил его выяснить мои шансы поступить туда. И тот выполнил просьбу. Он откровенно сообщил, что, проговорив в дирекции и парткоме этот вопрос, пришел к выводу, что я как еврей не смогу попасть в МГИМО. Тогда я и отдал документы в приемную комиссию исторического факультета.

Итак, я студент-экстерн. Иногда хожу на интересующие меня лекции, сдаю постепенно экзамены. И за два года практически сдал за три курса. Но совсем не студенческие занятия, а новая семья и приемный отец предопределили резкую перемену в моей жизни.

Так получилось, что с моим приемным отцом меня связывали не только подлинно сыновние отношения, но и большая личная дружба. Яков Гиляриевич Этингер родился 22 декабря 1887 года в Минске. Он происходил из хорошо известного в еврейской истории рода Этингеров, многие представители которого были выдающимися общественными деятелями, писателями, искусствоведами. Одним из родственников Я.Г. Этингера был известный еврейский писатель Соломон Эттингер. (Некоторые представители рода Этингеров писали свою фамилию через два «т».) Соломон Эттингер был одним из деятелей еврейского просвещения первой половины XIX века — «Хаскалы». Его драма «Серкеле», построенная на характерном для еврейского просветительского движения второй половины XVIII — начала XIX века противопоставлении просвещенного еврея непросвещенному и отсталому, по своим художественным достоинствам была крупнейшим произведением еврейской литературы до появления в ней Шолома Алейхема. Соломон Эттингер впервые в еврейской литературе разработал жанр остроумных и поучительных басен, придав ему народную форму, понятную самым широким слоям еврейского населения. Он проявлял большой интерес к народному творчеству, что выгодно сказалось и на языке его произведений.

Двоюродным братом приемного отца был известный художественный критик ряда русских дореволюционных и послереволюционных журналов Павел Давидович Эттингер; он был корреспондентом иностранных журналов и автором статей о русских художниках в ряде капитальных зарубежных изданий. Я его очень хорошо помню. Он родился в 1866 году; был блестяще образованным человеком, знал несметное количество европейских языков. Был знаком с Львом Толстым. Переписывался с ним, а также с Анато-

 

 

- 35 -

лем Франсом, Роменом Ролланом, Кнутом Гамсуном, Альбертом Швейцером, Махатмой Ганди. Умер Павел Давидович в сентябре 1948 года прямо в метро, на эскалаторе. Детей у него не было, и весь его архив, письма, картины оказались в одном из государственных архивных учреждений.

Павел Давидович очень интересовался польской литературой и искусством. Много писал в советской печати о польской художественной жизни. За свою деятельность по пропаганде польской культуры в России он был в 1946 году удостоен одной из высших наград Польши.

На похоронах Павла Давидовича присутствовали представители польского посольства. В своем надгробном выступлении посол Польши в СССР отметил огромные заслуги покойного в пропаганде польской культуры в России еще с дореволюционных времен. У меня на память от Павла Давидовича остались две прекрасные книги — «Пушкин в жизни» и «Гоголь в жизни». Но они были конфискованы во время ареста в 1950 году.

Родители Якова Гиляриевича были состоятельными людьми. Отец, купец 1-й гильдии, имел возможность дать сыну высшее медицинское образование в Германии. Родители Я.Г. Этингера после революции были лишены избирательных прав. Один его брат случайно погиб во время революционных событий в Минске в 1905 году Младший брат, Симха, в 1923 году получил разрешение на выезд в Польшу, где проживала его невеста Рая Тучинская. Вскоре они переехали в Германию, там получили высшее образование, и в 1933 году английские власти разрешили им въезд в Палестину; они поселились в г. Реховоте — научном центре страны уже в то время. В течение многих лет брат занимался научной работой, написал ряд книг по математической физике. Он скончался внезапно в 1983 году. Жена его имела лабораторию по бактериологической и медицинской химии, занималась также исследованиями в области сельского хозяйства. Она умерла в 1990 году.

В 1996 году, когда я с женой был в Израиле, мы посетили внуков Симхи и Раи Этингер. Их отец, Гилель, был известным адвокатом и скончался в 1984 году. Внуки все хорошо устроены, не знают, конечно, уже русского языка, владеют ивритом и английским. Живут в Реховоте в хорошем доме в зеленом районе.

В 1909 году Я.Г. Этингер окончил естественно-математический факультет Кенигсбергского университета, а в 1913 году — медицинский факультет Берлинского университета. В этом же году получил степень доктора медицины. Учась в Германии, он живо интересовал -

 

- 36 -

ся политической жизнью этой страны, был хорошо знаком со многими видными деятелями германской социал-демократической партии, в частности с депутатом рейхстага Гуго Гаазе. Посещал собрания социал-демократов. В годы учебы, во время студенческих каникул, он нередко совершал поездки в различные страны, побывал, в частности, в Египте и Палестине. Он проявлял интерес к еврейскому вопросу, глубоко изучал историю еврейского народа. Приемный отец стимулировал и мой интерес к этим вопросам. Я с большой пользой для себя прочел книги известного историка Семена Дубнова по истории евреев. Эти книги, запрещенные в Советском Союзе, были каким-то образом приобретены Я.Г. Этингером в 1948 году в Риге, где до войны жил этот выдающийся исследователь.

С 1914 по 1917 год он служил в русской армии в должности ординатора госпиталя, а с 1918 по 1920 год был начальником крупного военного госпиталя Красной Армии. После демобилизации, в 1920—1921 годах работал заведующим терапевтическим отделением Витебской городской больницы. В 1922 году переехал в Москву и по 1929 год был ассистентом кафедры пропедевтики внутренних болезней медицинского факультета 1-го московского университета. В 1929—1932 годах — приват-доцент той же кафедры.

В 1932 году дирекция 2-го московского медицинского института в целях дальнейшего улучшения преподавания внутренних болезней студентам-педиаторам приняла решение организовать самостоятельную кафедру пропедевтики внутренних болезней педиатрического факультета. Организация этой первой в стране на педфаке кафедры была поручена Я.Г. Этингеру. «Его кандидатура была выбрана неслучайно, — пишет исследователь его научной и врачебной деятельности профессор В.Е. Анисимов. — В свои 45 лет он уже был известным в стране клиницистом-терапевтом, талантливым ученым, опытным педагогом и администратором».*

Я.Г Этингер с 1929 года одновременно был заведующим терапевтическим отделением московской Яузской больницы имени Медсантруда. Я помню, он мне как-то рассказывал, что на территории этой больницы существуют тайные захоронения расстрелянных в начале 20-х годов. «Об этом, под большим секретом, мне рассказал один врач, который в те годы работал в больнице», — сказал отец. И вот спустя много лет выяснилось, что на территории боль-

 


* Анисимов В.Е. Исторический очерк в связи с 50-летием со дня образования кафедры пропедевтики внутренних болезней педиатрического факультета (1932-1982). М., 1982.

 

- 37 -

ницы действительно было закопано около 1000 человек, но в советское время о существовании этой братской могилы запрещалось даже говорить. В архивах больницы обнаружены расписки — свидетельства происходившего: сотрудник ГПУ сдал, работники больницы приняли определенное количество трупов. Попытки выяснить, кому пришла в голову мысль отвозить тела расстрелянных в заведение, предназначенное для спасения человеческих жизней, пока ни к чему не привели. В октябре 1999 года на территории больницы был открыт памятник жертвам политических репрессий. Деньги на его сооружение были завещаны замечательным человеком Михаилом Борисовичем Миндлиным — бывшим политическим заключенным колымских лагерей.

В 1932—1941 годах Я. Г Этингер — заведующий кафедрой пропедевтики внутренних болезней педиатрического факультета 2-го московского медицинского института, а в 1941—1949 годах — заведующий кафедрой факультетской терапии педфака того же института. Профессор с 1935 года, доктор медицинских наук — с 1937 года.

Автор многочисленных научных работ, посвященных вопросам кардиологии ревматизма, пульмонологии. В течение нескольких десятилетий был членом правления Всесоюзного общества терапевтов; являлся одним из основных разработчиков метода электрокардиографической диагностики острого миокардита, инфаркта миокарда. Его работы в этой области получили мировое признание, и вся современная электрокардиография в значительной степени базируется на этих исследованиях. Значительная часть его научных работ была опубликована в иностранных медицинских журналах. В течение многих лет Я.Г. Этингер был консультантом Лечебно-санитарного управления Кремля. Его пациентами были видные деятели того времени — представители высшего военного командования, работники науки и искусства.

Я. Г. Этингер был широко образованным человеком, свободно владел тремя иностранными языками — немецким, французским и английским, прекрасно разбирался в вопросах искусства и литературы. У нас дома часто бывали один из выдающихся актеров МХАТа Н.П. Хмелев, знаменитая балерина Е.В. Гельцер, известные художники Н.П. Крымов и С.В. Малютин, писатель А.С. Яковлев, поэт С.Я. Маршак, многие другие представители творческой интеллигенции. Разумеется, дружеские отношения с этими людьми были во многом связаны с врачебной деятельностью отца. Хорошо помню стихотворную надпись, сделанную С.Я. Маршаком на книге переведенных им сонетов Шекспира, которую он подарил отцу:

 

- 38 -

«Пришли сонеты в СССР

Сквозь долгие века,

Тому причиной Этингер,

Лечивший Маршака».

Экземпляр этой книги не сохранился — во время ареста отца она была изъята. Следователи МГБ пытались использовать ее в качестве доказательства некоей «преступной связи» между отцом и С.Я. Маршаком, на которого «собирали материал».

На протяжении многих лет он лечил С. М. Кирова, Г. К. Орджоникидзе. Отец неоднократно высказывал сомнения относительно официальной версии их смерти. Он, в частности, считал, что С.М. Киров был убит по приказу Сталина, а Г.К. Орджоникидзе если и не убит, то покончил с собой. Любопытен следующий факт. Несмотря на то что Я.Г. Этингер на протяжении длительного времени лечил Г.К. Орджоникидзе, регулярно наблюдал его, практически был его домашним врачом, он не был заранее ознакомлен с окончательным медицинским заключением о причинах смерти Серго, как звали в узком кругу этого, безусловно, незаурядного человека. Среди его пациентов были также Г.В. Чичерин, М.М. Литвинов, Л.М. Карахан, М.Н. Тухачевский, Б.М. Шапошников, С.М. Буденный, А.П. Розенгольц, Л.Б. Красин, С.С. Каменев, Н. Лакоба, Ф. Ходжаев и многие другие видные деятели того времени.

В 1923 году по командировке Наркомздрава Я.Г. Этингер был в Японии, где консультировал советского полпреда в этой стране А.А. Иоффе (который в 1927 году покончил жизнь самоубийством), а в 1926 году в Германии и США. Вот что писала в своей книге «Время назад» дочь А.А. Иоффе, Надежда Адольфовна Иоффе: «В Японии отец тяжело заболел, он нуждался в постоянном медицинском наблюдении. Из Москвы к нему прислали врача... он его забраковал... После чего приехал доктор Этингер — врач высоких профессиональных и человеческих качеств. Не могу теперь вспомнить почему, через некоторое время он вынужден был вернуться в Москву. Но помню, что и в Москве он бывал у отца — и как один из кремлевских врачей, и просто как хороший знакомый». В конце 1924 года по просьбе кантонского правительства в Китае Советское правительство решило направить Я.Г. Этингерадля оказания врачебной помощи тяжело больному вождю китайской револю-

 

- 39 -

ции Сунь Ятсену. Однако из-за сложной внутриполитической обстановки в этой стране в тот период поездка натолкнулась на серьезные трудности, и отец не успел своевременно прибыть в Пекин и оказать помощь Сунь Ятсену, умершему 12 марта 1925 года.

В течение многих лет он консультировал в поликлинике Коминтерна, лечил видных его деятелей — Пальмиро Тольятти, Иосипа БрозТито, Вильгельма Пика, Георгия Димитрова, Василя Коларова, Хосе Диаса, многих руководителей компартии Польши. Значительное число его пациентов погибло в конце 30-х годов в ходе сталинских репрессий. Помню, отец говорил мне, что, по его мнению, лидер испанской компартии ХосеДиас не покончил с собой в Тбилиси во время войны якобы из-за тяжелой болезни, как официально об этом было сообщено, а был ликвидирован советскими органами госбезопасности. Я хорошо помню одного из иностранных деятелей, которого он лечил. Это был болгарский посол Дмитрий Михалчев, представлявший свою страну в Москве после войны. Он несколько раз бывал у нас дома.

Жена Я. Г. Этингера Ревекка Константиновна Викторова родилась 25 марта 1889 году в г. Велиже в Белоруссии. В 1909 году окончила гимназию, уехала в Москву и поступила учиться в Московский женский Медицинский Институт профессора П.Г. Статкевича и доктора медицинских наук А.Б. Изачика. В августе и сентябре 1914 года, по окончании этого института, сдала государственные экзамены в Медицинской испытательной комиссии при Московском университете и была удостоена степени «лекаря с отличием» со всеми правами, предоставленными ст. 44 Врачебного устава.

После сдачи государственных экзаменов и получения диплома врача поступила на работу во «Всероссийский земской союз». К этому времени уже началась первая мировая война. Два года проработала в военном госпитале под Москвой, а затем была направлена на Юго-Западный фронт в инфекционное отделение военного госпиталя. На фронте была до августа 1918 года. Работала после революции одно время батальонным врачом в г. Витебске. Здесь же вышла замуж за Я.Г. Этингера и в 1922 году вместе с ним переехала в Москву, где продолжала работать врачом-терапевтом, а позднее — врачом во ВТЭКе. Такова была семья Этингеров, в которой я жил. Яков Гиляриевич оказал на формирование моего мировоззрения огромное влияние. Благодаря ему я лучше стал понимать советскую действительность, разбираться в сложных проблемах того времени.

В конце 40-х годов в стране складывалась крайне напряженная обстановка. Борьба против космополитизма велась с раскрытием

 

 

- 40 -

псевдонимов многих критикуемых литераторов и писателей, подчеркивалось их еврейское происхождение. Об усилении антисемитизма говорило и закрытие Еврейского антифашистского комитета, и аресты в 1948—1949 годах многих известных еврейских писателей. Все это вызывало глубокую тревогу у Я.Г. Этингера. Он считал, что имеет место усиление государственного антисемитизма в стране, идущего непосредственно от Сталина. Отец был знаком с некоторыми арестованными еврейскими писателями, в частности с Л. Квитко, И. Фефером, иногда бывал в Еврейском антифашистском комитете, интересовался еврейскими проблемами, созданным при поддержке СССР в 1948 году государством Израиль. Будучи крупным специалистом в области кардиологии, оставаясь всю жизнь беспартийным, он одновременно прекрасно разбирался в международных проблемах, хорошо знал историю. Я думаю, что, не стань он врачом, из него бы получился первоклассный специалист-политолог.

Дома мы почти ежедневно обсуждали текущие международные проблемы, вопросы внутренней жизни страны. Большое беспокойство у нас вызывал советско-югославский конфликт, безудержная клеветническая кампания, развернутая в 1948—1950 годах против югославского руководства. Отец лично знал югославского лидера. Среди пациентов отца был, как я уже писал, и молодой еще в то время Иосип Броз Тито, живший в Москве под псевдонимом Вальтер. Поверить в чудовищное утверждение советской пропаганды, что Иосип Броз Тито — немецкий шпион, агент гестапо, и это после той поистине героической борьбы, которую он вел против германских оккупантов, мы, разумеется, не могли. Нам было совершенно ясно, что за всем этим скрывается желание Сталина расправиться с неугодным ему политическим лидером, который не хотел подчиняться воле кремлевского диктатора. Травля Тито сопровождалась политическими процессами в Венгрии над Ласло Райком и в Болгарии — над Трайче Костовым, которые были организованы «специалистами» с Лубянки по образцу «знаменитых» московских процессов 1937—1938 годов. Становилось все более очевидным, что Сталин готовится к повторению массовых репрессий, имевших место в Советском Союзе в годы «ежовщины».

Двадцать пятого июня 1950 года Северная Корея по наущению сталинского режима напала на Южную Корею. Началась корейская война. Хотя советская пропаганда с беззастенчивой ложью всячески утверждала, что агрессором является Сеул, для нас было совершенно ясно, кто является истинным виновником войны.

 

 

- 41 -

Как опытный врач, отец придерживался мнения, что Сталин страдает манией величия и манией преследования. Он говорил мне, что знаменитый русский ученый В.М. Бехтерев осматривал Сталина в начале 1927 года и поставил диагноз — паранойя. Вскоре ученого не стало. И вот от этого параноика зависела судьба миллионов людей...

В 1948—1949 годах у Я.Г. Этингера возникли определенные трудности на работе. Складывалось впечатление, что советские власти хотят выжить его из 2-го медицинского института, где, как я уже писал, он заведовал кафедрой и был руководителем терапевтической клиники.

Будучи человеком свободомыслящим и беспартийным, он по меркам тех дней бывал часто неосторожен. Он и мнения свои высказывал, и возмущался вслух. А возмущало его многое. Я.Г. Этингер нередко рассказывал своим знакомым о содержании передач зарубежных радиостанций. Неизбежно, что среди довольно широкого круга лиц, с которыми он общался, были и «стукачи». Задним числом известно, что органы МГБ стали усиленно его «разрабатывать» с 1949 года. Еще до этого, после «знаменитой» сессии ВАСХНИЛ, летом 1948 года, на которой разгрому подверглись так называемые вейсманисты-морганисты и одержал «победу» авантюрист от науки Т.Д. Лысенко, отец, имея, как я уже писал, кроме медицинского и высшее биологическое образование, открыто на ученом совете критиковал Лысенко, что в то время квалифицировалось властями как проявление антисоветских настроений. Возможно, эта критика послужила поводом для того, что отец оказался в поле зрения МГБ.

Вскоре, 1 июня 1949 года, по распоряжению Сталина ему пришлось покинуть работу в Мединституте, и он «устроился» на работу в качестве профессора-консультанта в поликлинике Миннефтепрома. Но еще до этого, в начале того же года, как теперь стало известно, у нас на квартире было установлено подслушивающее устройство, и все разговоры дома тщательно фиксировались вплоть до нашего ареста осенью 1950 года.

...Однажды, когда отец с матерью были в театре, а я с няней остались дома, в квартире раздался звонок. Мы открыли дверь. На пороге стоял молодой человек в штатской одежде. Он предъявил удостоверение сотрудника районного отделения милиции и сказал, что ему нужно осмотреть нашу квартиру Мы с няней растерялись и разрешили ему войти. Он довольно внимательно осмотрел квартиру и ушел. Когда отец и мать вернулись из театра, мы рассказали им об этом посещении. Отец был явно встревожен. Ему

 

 

- 42 -

показалось это подозрительным. На следующее утро я пошел в ближайшее к нам 50-ое отделение милиции, которое размещалось на Пушкинской улице, походил по помещению и увидел заходившего к нам человека. Я уже сейчас не помню на основании чего, но у меня сложилось впечатление, что посетивший нас «сотрудник милиции» был на самом деле оперативным уполномоченным районного отделения МГБ.

Спустя некоторое время у нас испортился телефон. Мы вызвали мастера. Пришли несколько человек, довольно долго возились в аппаратах (у нас один аппарат стоял в столовой, а другой в кабинете отца) и сказали, что телефоны теперь будут хорошо работать. Няня, весьма наблюдательная женщина, сказала, что очень странно, что мастера так долго возились с починкой телефона, и высказала предположение, что здесь что-то неладно, и они, как она выразилась, «установили в телефоне какой-то аппаратик». Отец засмеялся и сказал: «Вам, Маня, все это показалось и ничего опасного нет». Няня оказалась права — у нас дома было установлено подслушивающее устройство и в течение почти двух лет все, что происходило дома, фиксировалось органами МГБ. Что же касается визита «сотрудника милиции», так я потом уже понял: он зашел в квартиру, чтобы посмотреть, сколько телефонных аппаратов и где они установлены.

Будучи арестованным, когда мне было предъявлено обвинение в антисоветских разговорах и следователь стал приводить содержание этих разговоров с указанием дня, когда они имели место, я вначале никак не мог понять, откуда у него такая информация. Я все отрицал, но мне вскоре воспроизвели на каком-то аппарате отдельные наши разговоры, и я все понял. Нас подслушивали. И мне об этом было прямо заявлено: «Все ваши разговоры зафиксированы оперативной техникой». Запомнился такой факт. Следователь заявляет: «25 марта 1950 года в связи с днем рождения вашей матери у вас были гости. Были среди них и поэт Маршак, и композитор Блантер. Ваш отец и Маршак клеветнически заявляли, что в стране усиливаются антиеврейские настроения, проводится политика государственного антисемитизма, идущая от одного из руководителей КПСС и Советского правительства (так всегда на допросах заявлял следователь, когда имел в виду Сталина). Вы тоже принимали участие в беседе и клеветали на национальную политику Советского правительства». Я тут же вспомнил, что действительно 25 марта были у нас Самуил Маршак и Матвей Блантер и велись разговоры об опасной ситуации, складывающейся в стране. Дал мне прослушать и за-

 

 

- 43 -

писи нескольких других разговоров. Дальнейшее отпирательство стало бесполезным. (До этого меня несколько раз избивали.)

Но вернемся к тем дням, когда я был еще на свободе. 17 октября 1950 года утром я проснулся и рассказал за завтраком, что мне приснился очень неприятный сон, будто бы я выплюнул с кровью все зубы. Отец сказал, что это чепуха, но няня явно встревожилась.

Отчетливо помню 17 октября. Был серый осенний день. Часов в одиннадцать я отправился в университет на лекции. У меня в запасе было много времени, и я решил зайти в книжные магазины. Выйдя из дома, пошел по Столешникову переулку — мы жили на улице Горького, в доме № 6, напротив здания Моссовета. Перешел Пушкинскую улицу, завернул на Петровку, где на правой стороне в то время было несколько небольших книжных магазинов. На углу Петровки и Кузнецкого моста, напротив Министерства речного транспорта, ко мне вдруг подошел мужчина средних лет, одетый в гражданскую одежду.

— Я из уголовного розыска. Ваша фамилия Данилов? — спросил он и показал удостоверение МУРа. — Нам надо выяснить одну вещь, проедемте с нами на несколько минут.

— Нет, моя фамилия не Данилов, — ответил я и назвал свою.

Но в этот момент «работник уголовного розыска» и выскочившие из стоявшей рядом легковой машины еще двое в штатском взяли меня крепко под руки и втолкнули в автомобиль. Остановивший меня сел рядом с водителем, а эти двое — по обе стороны от меня на заднем сидении.

Машина тронулась, но вместо того, чтобы поехать налево по Петровке, где находился МУР, направилась вверх по Кузнецкому мосту. Через несколько минут автомобиль, миновав тяжелые ворота, въехал во внутренний двор здания МГБ на Лубянке. Меня привели в кабинет на одном из верхних этажей. Там сидел сотрудник тоже в штатском.

— Садитесь, — сказал он.

Я сел на диван и автоматически посмотрел на часы.

— Вы что, торопитесь? — спросил сидевший за столом.

— Да, — ответил я, — у меня скоро лекция.

— Вы еще успеете, — сказал он.

И как раз в этот момент в кабинет влетел человек в форме МГБ.

— Встать! — неистово закричал он. — Руки вверх! Оружие есть? Вы арестованы! — И он показал ордер на арест, подписанный министром госбезопасности B.C. Абакумовым и не то Генеральным npoкурором, не то его заместителем. Точно не помню.

 

- 44 -

В моей жизни начался новый этап. Я снова оказался узником, но на этот раз не нацистов, а сталинского режима. А в университет мне довелось вернуться лишь почти пять лет спустя...

После «обработки» во Внутренней тюрьме МГБ СССР, включавшей фотографирование, снятие отпечатков пальцев, стрижку и прочее, я две недели просидел в Бутырской тюрьме, а в конце октября меня перевели в Лефортовскую тюрьму. Около шести месяцев я провел в одиночке. Почти каждую ночь вызывали на допрос, днем спать не давали, и через несколько дней я от бессонных ночей впал в какое-то полуобморочное состояние. На первом же допросе мне было предъявлено обвинение — я его запомнил на всю жизнь, — что «будучи враждебно настроенным к существующему в СССР политическому строю, проводил среди своего окружения антисоветскую пропаганду».

Ночные допросы продолжались непрерывно вплоть до весны 1951 года. Несколько раз я оказывался в карцере — холодном помещении размером в три метра, где стояла лишь табуретка и заключенному давали кружку воды и кусок хлеба. Несколько недель я провел в наручниках. Пару раз с санкции прокурора (!) меня жестоко избили. Били в основном по ногам. С тех пор ноги у меня постоянно болят... И мне с каждым годом все труднее ходить. При избиении присутствовал врач. Били какими-то резиновыми палками. Мне случайно удалось рассмотреть на них немецкое клеймо. Очевидно, они были найдены в Германии после разгрома нацизма на каком-то складе гестапо и привезены для дальнейшей «эксплуатации» в Советский Союз...

Несколько раз в допросах принимал участие тогда подполковник М. Рюмин, в то время заместитель начальника следственной части по особо важным делам МГБ. Хорошо его помню. Это был человек среднего возраста, довольно полный, с гладко зачесанными волосами. Периодически во время допросов он врывался в кабинет следователя, осыпал меня площадной бранью и угрожал всяческими карами. Рюмин никогда не садился в кресло, а непрерывно бегал с криками по кабинету. Он кричал: «...Мы вас, евреев, всех передушим. Мы покажем, что мы можем сделать с вами, жидовская морда». Все это производило тяжелое впечатление. Однажды он вбежал в кабинет и стал кричать: «...Мы точно знаем, что ты, еврейская б...., и твоя сука нянька во время войны продались немцам. Поэтому вы спаслись». Я ему возразил. Тогда он заорал: «То, что не успели сделать в отношении жидов немцы, доделаем мы. Мы очистим нашу землю от евреев». Этот кошмар продолжал-

 

 

- 45 -

ся семь месяцев. 17 мая 1951 года меня днем вызвали в комендатуру Лефортовской тюрьмы, где зачитали постановление Особого совещания при МГБ СССР от 5 мая 1951 года. По статье 58-10 я был приговорен к 10 годам заключения в лагере.

Спустя месяц после моего ареста, 18 ноября 1950 года, был арестован Яков Гиляриевич Этингер. Вот что пишет об обстоятельствах его ареста бывший заместитель министра государственной безопасности генерал Е. Питовранов: «Был такой врач Этингер... Были получены данные, что он — враждебно настроенный к нам человек, что своему приемному сыну говорил: тот был бы героем, кто освободил страну от такого чудовища, как Сталин. Эти материалы подтверждались оперативной техникой. Была направлена записка в ЦК, потому Этингер был крупный врач... Без санкции ЦК людей такого ранга в то время не арестовывали. До этого — всякое было, а тогда — нет. Сталин санкции не дал. Сказал: последите еще. Потом поступили новые материалы, и вновь была направлена записка в ЦК. На этот раз санкцию на арест дали».* Обвинения, которые были предъявлены отцу, мне и матери, арестованной позже, базировались на записях подслушивающим устройством наших домашних разговоров.

Много лет меня занимал вопрос: что было первично в этом кошмаре? То ли расправа с отцом была элементом общего замысла «дела врачей» и шире — началом разоблачения глобального «еврейского заговора»? Или наоборот, сам сценарий, сама конкретика этой беспримерной фальсификации были навеяны тем в общем-то случайным обстоятельством, что зубья репрессивной машины захватили крупного врача, ученого с мировым именем? Теперь многое для меня прояснилось.

Как мне теперь видится, фигура Я.Г. Этингера и его профессия идеально подходили для задуманной сталинской провокации. Сталин мог все, но были вещи, которые трудно было преодолеть даже ему. Сталин не мог действовать по испытанной схеме: выдвинуть евреям обвинение в пособничестве немцам. Уж к кому-кому, а к евреям эта клевета ни при каких стараниях бы не прилипла. Не очень проходили и традиционные разоблачения «врагов народа». Тут требовался шок небывалой убойной силы, только он мог взорвать общественное сознание. Врач-убийца! Человек, использующий во зло свое святое мастерство! А врачи-евреи, вспомним, исстари были окружены в России особым почетом. С врачами-евреями еже-

 


* Санкт-Петербургские ведомости. 13 февраля 1993 г.

 

- 46 -

дневно сталкивались десятки тысяч рядовых советских граждан. Эти граждане почти ничего не знали об арестованных еврейских писателях и поэтах. Писали-то они на другом языке, а их переводы на русский язык главным образом читали сами же советские евреи, уже в то время в своем значительном большинстве не знавшие идиш. С научными работниками, инженерами, техниками, представителями гуманитарных наук сталкивались в основном коллеги по работе, люди в своей массе достаточно интеллигентные. В партийно-государственном аппарате евреев к тому времени практически уже не было. Сталин строил расчеты главным образом на рядовых советских граждан, среди отсталой части которых традиционно были живучи антиеврейские настроения.

Совсем другое дело врачи-евреи... Более прямого попадания, более полного совпадения средства и цели трудно было найти. Расчет Сталина, таким образом, был совершенно точен. Обвинение еврейских врачей во вредительстве не могло не затронуть умы и чувства населения, не могло не разжечь массовых антисемитских настроений.

 

* * *

 

...Через 42 года после ареста я сижу в небольшой комнате в помещении Федеральной службы безопасности на улице Кузнецкий мост, 24, и читаю свое следственное дело. Я обнаружил в нем следующий документ, датированный 23 апреля 1951 года. Это был текст «обвинительного заключения» по обвинению Этингера Якова Яковлевича в преступлении, предусмотренным ст. 58-10 ч. 1 УК РСФСР. В нем говорилось: «Министерством Государственной Безопасности Союза ССР 17 октября 1950 года за антисоветскую деятельность был арестован Этингер Яков Яковлевич — студент экстерната исторического факультета Московского государственного университета.

Произведенным по делу следствием установлено, что Этингер, являясь по своим убеждениям врагом советской власти, среди своего окружения проводил вражескую агитацию.

Оставшись без родителей, он в 1947 году был усыновлен профессором 2-го московского медицинского института Этингером Я.Г. (арестован), который воспитывал его в антисоветском духе.

Систематически слушая вместе с Я. Г. Этингером антисоветские передачи радиостанций «Би-Би-Си» и «Голос Америки», Этингер Я.Я. распространял содержание этих передач среди близких ему людей, возводя при этом гнусную клевету на главу

 

 

- 47 -

советского правительства и важнейшие мероприятия советской власти. Выражая ненависть к советскому строю и большевистской партии, Этингер Я.Я. поносил социалистическую систему хозяйства, с вражеских позиций истолковывал советскую национальную политику, высказывал измышления о внутреннем положении и внешней политике Советского Союза, а также пытался охаять достижения советского народа в области культуры, науки и литературы.

Вместе с тем он всячески восхвалял буржуазные порядки и особенно так называемый «американский образ жизни».

...На основании имеющихся материалов Этингер Яков Яковлевич... обвиняется в том, что, являясь врагом советской власти, в период 1948—1950 гг. среди своего окружения проводил антисоветскую агитацию, злобно клеветал на советский государственный строй и распространял гнусные измышления в отношении вождя советского народа, то есть в совершении преступлений, предусмотренных ст. 58-10 ч.1 УК РСФСР».

Я забыл написать, что мне в вину ставилось приобретение одного из первых собраний сочинений Ленина, где содержались примечания с биографиями видных деятелей партии, расстрелянных позднее, в конце 30-х годов. Это тоже было «страшным» преступлением!

«Руководствуясь ст. 208 УПК РСФСР следственное дело по обвинению Этингера направлено на рассмотрение Особого Совещания при МГБ СССР. Меру наказания Этингеру Якову Яковлевичу предложить 10 лет исправительно-трудовых лагерей».

Обвинительное заключение подписал старший следователь следчасти по особо важным делам МГБ СССР полковник Носов. С этим предложением согласились помощник начальника следственной части по особо важным делам МГБ СССР подполковник Путинцев и начальник следственной части по особо важным делам МГБ СССР генерал-майор Леонов. Однако «форма» наказания была изменена. «Следствием установлено, что Я.Я. Этингер на протяжении ряда лет вел вражескую работу и с особой злобой высказывался против вождя советского народа. На основании вышеизложенного и учитывая, что Этингер является особо опасным преступником, для отбытия срока наказания направить Я.Я. Этингера в особый лагерь МГБ».

Я еще несколько недель провел в Лефортово, а затем, 5 июня 1951 года, был отправлен по этапу на Колыму. Этап продолжался более месяца. Везли нас в так называемых «столыпинских ваго-

 

- 48 -

нах», в пути — в Хабаровске — пересадили в товарный эшелон, состоявший приблизительно из 15—20 вагонов и целиком заполненный заключенными. Впереди и сзади эшелона следовали вагоны с автоматчиками. В ходе этапа нас несколько дней держали в пересыльных тюрьмах Куйбышева, Челябинска, Новосибирска, Иркутска, Хабаровска. В начале июля меня вместе с другими заключенными доставили в пересыльный лагерь в Ванино, на берегу Татарского пролива. Предварительно нас высадили в Советской гавани, а потом огромную колонну арестованных погнали пешком «под охраной» автоматчиков с собаками в Ванино.

Ванинская пересылка представляла собой гигантский город-лагерь, где содержалось одновременно 100 тысяч «транзитных» заключенных. Здесь я пробыл несколько недель, ожидая парохода для отправки в Магадан, а оттуда — в так называемый Берлаг. В Ванино я впервые услышал слова известной песни, сочиненной безыменным автором-заключенным:

«Я помню тот Ванинский порт

и вид парохода угрюмый,

Как шли по трапам на борт

в холодные мрачные трюмы.

Будь проклята ты, Колыма,

что названа чудной планетой,

Сойдешь поневоле с ума

Отсюда возврата уж нету».

В первых числах августа меня неожиданно вызвали в комендатуру лагерного отделения.

— Получено указание этапировать тебя в Москву на доследование. Через несколько дней будешь отправлен.

Я растерялся. В голове возникло сразу несколько предположений. «А вдруг меня собираются освободить?» — наивно подумал я в первый момент и тут же отверг эту мысль. Вспомнились слова следователя на одном из допросов: «Ошибки бывают только в министерстве торговли, а в МГБ не бывают».

Я был немедленно отделен от основной массы заключенных и помещен в лагерный изолятор, своего рода «минитюрьму», где еще пробыл несколько дней, а затем мне вскоре пришлось совершить обратный путь в Москву. На этот раз я «останавливался» не в пересыльных, а во внутренних тюрьмах областных управлений МГБ.

 

- 49 -

Все время меня держали в условиях строжайшей изоляции. Если, например, до Хабаровска в Ванино меня везли в «столыпинском» вагоне, в купе которого находилось примерно до 20 заключенных и люди буквально сидели друг на друге, изнемогая от тесноты и духоты, то во время обратной поездки в Москву я был в таком купе совершенно один...

Первого сентября 1951 года я вновь оказался в Лефортовской тюрьме. На первом же допросе старший следователь следственной части по особо важным делам МГБ полковник Носов, который раньше вел мое дело, заявил мне примерно следующее: «Нам хорошо известно, что ваш отец, вместе с профессорами Виноградовым, Вовси, Гельштейном и другими преступниками, занимался вредительским лечением многих выдающихся советских деятелей. Многие из профессоров бывали у вас дома, отец с вами был в доверительных отношениях, поэтому вы не могли не знать о фактах вредительского лечения. Рассказывайте».

Я.Г. Этингер, в частности, обвинялся во «вредительском» лечении кандидата в члены Политбюро ЦК ВКП(б), секретаря ЦК, МК и МГК ВКП(б) А.С. Щербакова, который во время войны был начальником Совинформбюро, начальником Главного политического управления Красной Армии; имел воинское звание генерал-полковника. Это был очень влиятельный человек в сталинском руководстве, и некоторые даже считали, что он, возможно, станет преемником Сталина. Я хорошо знал, что отец и профессор В.Н. Виноградов лечили Щербакова с конца 1944 года до дня его кончины 10 мая 1945 года. Каждый день они дважды — утром и вечером — посещали больного и составляли после каждого осмотра бюллетени о состоянии его здоровья, которые немедленно направлялись лично Сталину. Эти высококвалифицированные и опытные специалисты-кардиологи сделали все возможное, чтобы спасти Щербакова, страдавшего тяжелым неизлечимым сердечным заболеванием. В ходе лечения за оказанную ему медицинскую помощь они неоднократно получали благодарности от руководства Лечебно-санаторного управления Кремля. Я все это хорошо знал и категорически отверг, несмотря на все формы психического и физического давления — меня несколько раз снова избили и 15 дней держали в наручниках, — утверждения следователя, что Этингер и Виноградов виновны в преждевременной смерти Щербакова. Меня неоднократно избили, держали в карцере — я ничего не подписал.

 

- 50 -

Меня последовательно допрашивали примерно десять следователей по особо важным делам. Все они были в звании полковника. Вот лишь несколько фамилий — Рюмин, Родованский, Герасимов, Седов.

Каждый расспрашивал о совершенно конкретном профессоре — один интересовался В.Н. Виноградовым, другой — М.С. Вовси, третий — Э.М. Гельштейном и так далее. Допросы продолжались в течение шести месяцев. Из всего этого я сделал вывод, что готовится какое-то грандиозное дело и врачи, которыми «интересовались» следователи уже арестованы. В действительности врачи еще были на свободе и, очевидно, даже не подозревали, что их ждет. Основные участники «дела врачей» были арестованы в ноябре 1952 года.

В Лефортово меня держали до середины марта 1952 года, а затем отправили в Кировскую область, в Вятлаг. Я находился в лагерном пункте «Берёзовка».

Таким образом, во время моих допросов тема «дела врачей» впервые возникла лишь осенью 1951 года. Хотя, как теперь известно, этот вопрос «разрабатывался» в МГБ еще раньше, но, очевидно, во время моего первого следствия у руководства МГБ еще не было четкого плана, как вести его дальше.

Иначе какой смысл было отправлять меня 5 июня 1951 года на Колыму, «терять время», а затем возвращать обратно в Москву? К тому же меня могли вернуть в Лефортово из любого пункта следования, не дожидаясь моего прибытия в Ванино. Надо полагать, что до середины лета 1951 года подробный сценарий «дела врачей» еще не был завершен, был только общий замысел. Такого же мнения придерживалась и моя мать на основании тех допросов, которым подверглась. Этот «сценарий» запустили в производство сразу же после ареста B.C. Абакумова, который считал, что для фабрикации «дела врачей» нет достаточных оснований, но об этом позже. Таким об разом, сценарий «дела врачей» стал подробно разрабатываться в се редине июля 1951 года, никак не позже, но едва ли раньше.

Во время допросов осенью 1951 года и весной 1952-го следователи, разумеется, не ограничивались только вопросами о врачах. Спрашивали и об Эренбурге, о Блантере, Маршаке, некоторые знакомых генералах, а также о лицах, не связанных непосредственно с медициной.

С особым пристрастием допытывались о знаменитом физике Льве Давыдовиче Ландау. Отец познакомился с ним во время войны, а летом 1948 или 1949 года, когда мы отдыхали в Булдури, на

Рижском взморье, они вновь встретились и часто вместе соверша-

 

 

- 51 -

ли прогулки. Лев Ландау был высокий красивый мужчина с пышной копной темных волос, производивший сильное впечатление, и кстати, пользовавшийся неизменным успехом у женщин.

Как-то вечером мы гуляли вдоль моря, и Ландау рассказал, что первый раз был арестован не то в 38-м, не то в 39-м году, но его выручил академик П.Л. Капица, обратившись к Сталину с призывом освободить Льва Давыдовича, потеря которого для советской науки имела бы невосполнимые последствия. Он был освобожден.

Ландау резко высказывался о моральном облике многих советских ученых, литераторов, писателей. Говорил, что нет широких возможностей для научной деятельности. Был недоволен, что советская наука по указанию властей все больше изолируется от ученых западных стран, и это наносит огромный ущерб стране. Прямых антисоветских заявлений он не делал. Но, как мне теперь стало ясно, за ним уже тогда была установлена слежка. Следили и на Рижском взморье, тем более что и отец уже был в поле зрения МГБ. Откуда в таком случае было известно о встрече отца с Л.Д. Ландау на Рижском взморье?

...Спустя много лет я случайно увидел академика Ландау в парке академической больницы на улице Ляпунова, его возила на коляске медсестра в сопровождении врача. Это было через несколько лет после ужасной автомобильной аварии, в которую попал Ландау. Страшно тяжело было смотреть на этого в прошлом полного жизненных сил человека.

Когда мы отдыхали в Булдури, там в 1948—1949 годах проводили отпуск многие коллеги отца, в том числе известный профессор-терапевт Лазарь Израилевич Фогельсон с женой Анной Львовной. Вместе с ними была дочь Л.И. Фогельсона от первого брака — Ляля, совершенно очаровательная молодая женщина лет на пять старше меня. Мать у нее была русская, и Ляля, очевидно, унаследовала от нее изумительную красоту русской женщины. Она к тому времени закончила искусствоведческое отделение Московского университета и была замужем за молодым талантливым поэтом Давидом Кауфманом, который вошел в современную русскую литературу под фамилией Самойлов. Ляля всегда была окружена многочисленными поклонниками разных возрастов, в числе которых был также проводивший отпуск в Булдури Яков Абрамович Кронрод, ставший впоследствии одним из известных советских экономистов. Он ухаживал за Лялей, мне она тоже очень нравилась, и мы часто втроем гуляли и проводили время на

 

- 52 -

пляже. Возвратившись в Москву, я продолжал часто звонить Ляле. Как-то она пригласила меня к себе домой. Там было много молодых поэтов и писателей. У нее тогда я познакомился с поэтом-фронтовиком Борисом Слуцким. Он был старше меня лет на 10—12. Мы стали перезваниваться, как-то вместе гуляли по летней Москве, но потом наши пути разошлись. Возможно, сказалась и разница в возрасте, и то обстоятельство, что я, признаюсь, поэзией не интересовался. Единственное, что меня интересовало, — это политика. Мне показалось, что Борис Слуцкий был далек от этого, избегал всяких бесед на политические темы. И вот однажды, когда я уже находился в Лефортово, меня вызывает следователь и спрашивает: «Знаете ли вы Бориса Слуцкого? Что вы можете о нем сказать? Ведь он убежденный еврейский националист, поддерживает связи с израильской разведкой». Я сказал, что все это чушь, Борис Слуцкий — русский поэт и никогда не интересовался еврейскими проблемами. Следователь тем не менее продолжал на меня давить, утверждая, что многие родственники Слуцкого живут в Израиле и он с ними находится в постоянном контакте. Увидев, что я действительно ничего не знаю о Слуцком, он отстал, предварительно ударив меня по лицу. «Это тебе за то, что не хочешь говорить правду!»

С тех пор прошло почти 50 лет. И вот совсем недавно я прочел в издаваемом в Москве «Вестнике еврейского агентства в России»* статью, рассказывающую о жизни и деятельности Меира Амита, возглавлявшего в 1963—1968 годах внешнюю разведку Израиля — «Моссад». В основе статьи было интервью, которое взял у Меира Амита израильский писатель Давид Маркиш, сын казненного 12 августа 1952 года знаменитого еврейского поэта Переца Маркиша. Я привожу выдержку из этого интервью.

«...Люди вашего времени и вашего калибра, как правило, из тех, чьи родители всеми правдами и неправдами эмигрировали в Палестину в 20-е годы, преимущественно из России и Украины, — говорит Давид Маркиш.

— Мои родители приехали сюда в 20-м году с Украины, — отвечает Меир Амит. — Год спустя в сельскохозяйственном поселение на берегу Генисаретского озера родился я. Знаю немало языков, вот русским, к сожалению, не владею: в семье говорили только на иврите, мы все считали, что евреи, вернувшиеся на историческую родину, должны говорить на своем языке.

* Вестник еврейского агентства в России. Январь. 2000. № 5

- 53 -

— А фамилия? В те времена многие, добравшись до Палестины, меняли фамилии...

— Мы Слуцкие. Под этой фамилией мои родители жили на Украине. Моя мать осталась Слуцкой, а я стал Амитом, когда подрос и 16-летним парнем ушел в подпольную еврейскую армию.

— Позвольте задать вопрос, ответ на который интересует многих и в Израиле и в России. Ходили слухи, что известный советский поэт Борис Слуцкий — ваш близкий родственник.

— Близкий родственник? Да, он мой двоюродный брат! У меня есть несколько его книг, я знаю, что он занимал видное место в советской литературе. Он прошел войну, был комиссаром, а его брат Фима — полковник Красной Армии. Но мы никогда не встречались.

— Знал ли Борис Абрамович Слуцкий о том, что его родствендик — командир израильского Мосада.

— Ну конечно! Моя мать в 64-м году была в СССР, встречалась с Абрамом — отцом Бориса и Фимы. Русские знали, кто она такая. Когда она пришла в советское посольство за визой, ее спросили: «Как же так — вы Слуцкая, а ваш сын Меир Амит?» Мама встревожилась, засомневалась — ехать или не ехать: с КГБ шутки плохи. Я ей сказал: «Езжай! То, что они знают, — гарантия твоей безопасности». Но Борис и Фима не пришли с ней повидаться. Их можно понять.

— За родство с Меиром Амитом в Советском Союзе можно было сесть, и надолго. Борис Слуцкий не пострадал. Как вы думаете, почему?

— Всезнайство КГБ несколько преувеличено. Но как разведчик я принимаю худшую версию: докопались, знали. Однако Борис умел держать рот на замке. Обо мне он молчал, и КГБ его не трогал. Заговори, и его судьба могла сложиться иначе».

Прочтя интервью, я понял, почему следователь МГБ добивался у меня получения каких-либо сведений об израильских связях Бориса Слуцкого. Мне думается, что Борис Слуцкий всю свою жизнь испытывал на себе давление органов безопасности. И то, что во время обсуждения в 1959 году в Союзе писателей романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» Слуцкий выступил с чрезвычайно резким обличительным заявлением против писателя, награждая его всякими эпитетами, — было неслучайно. Думаю, что органы безопасности, зная о родственных связях поэта с шефом «Моссад», очень умело шантажировали его и вынудили обвинять Бориса Пастернака в самых недостойных выражениях...

Что касается Ляли Фогельсон, познакомившей меня с Борисом Слуцким, то вскоре после освобождения я встретился с ней, и она

 

- 54 -

рассказала мне, что в течение довольно длительного времени пытались похитить агенты Берия, затащить эту г женщину в его особняк. Однажды она вышла из университета, сразу около нее остановилась машина, и вышедший из нее полковник пригласил ее провести «приятный вечер в очень достойном обществе». Она сразу сообразила, куда и к кому ее пригласили, и неизвестно, чем бы закончилась эта история, если бы рядом с ней не оказались несколько знакомых сотрудников университета, которых она попросила проводить ее до Пушкинской площади. Полковнику ничего не оставалось, как вернуться в машину Но поскольку машина продолжала медленно следовать за ними, Ляля сказала своим приятелям, что ей угрожает опасность, и они проводили ее домой. Но преследования на этом не закончились.

Ляля в течение нескольких недель опасалась одна выходить на улицу Видимо, убедившись, что затащить ее в особняк Берия не удается, его агенты в конце концов отстали от нее.

Весной 1952 года следователь во время очередного допроса вдруг спросил меня, известно ли мне, что профессор Этингер и другие профессора осматривали в 1947 году одного «иностранного друга нашей страны» и написали, что он здоров, хотя на самом деле он страдал сердечным заболеванием и вскоре умер! Я моментально вспомнил рассказ отца об этом консилиуме и сказал, что мне ничего об этом не известно. «Эти врачи-убийцы обрекли на смерть верного друга Советского Союза», — повторил следователь и больше к этому вопросу не возвращался.

В конце мая — начале июня 1947 года отцу позвонил тогдашний начальник Лечсанупра Кремля А.А. Бусалов и сказал, что необходимо осмотреть одного больного иностранца, фамилию которого он не назвал. Он сообщил, что в консилиуме будут участвовать еще два крупных кардиолога — профессора В.Н. Виноградов и В.Е. Незлин, а также заведующая электрокардиографическим кабинетом Кремлевской больницы С.Е. Карпай.

В назначенный час Бусалов заехал за отцом, а затем и за Виноградовым. Как потом рассказывал отец, машина доставила их в загородный двухэтажный дом, окруженный высоким забором. Этот дом был уже знаком отцу. Летом 1945 года Бусалов сопровождал его, когда по его просьбе отец осмотрел находившуюся в доме больную пожилую женщину, страдавшую острой сердечной недостаточностью. По словам отца, эта дама была явно аристократического происхождения. У него сложилось тогда впечатление, что эта женщина либо принадлежала к роду Романовых, либо была

 

 

- 55 -

близка к царской семье. Как говорил отец, очевидно, она была арестована в какой-то стране органами МГБ.

Когда отец вместе с Бусаловым и Виноградовым приехали в загородный дом, там уже находились Незлин и Карпай. В комнате, куда их привели, на кровати полулежал сравнительно молодой человек лет 33—35, находившийся, по словам отца, явно в подавленном заторможенном состоянии. В комнате находились также лечащий врач и еще один человек, назвавший себя переводчиком, но очевидно, он был сотрудником МГБ.

Профессора попросили больного рассказать, как он себя чувствует, испытывает ли боли в области сердца. Он не знал русского языка, поэтому понадобилась помощь переводчика. Как рассказывал потом отец, хорошо владевший основными европейскими языками, переводчик обменивался с больным на языке, который, по его мнению, был либо шведским, либо голландским. Когда отец задал больному какой-то вопрос по-немецки, переводчик немедленно прервал его, заявив, что больной других языков не знает.

Лечащий врач показал сделанную за несколько дней до консилиума ЭКГ больного, на которой были очевидны некоторые патологические изменения. В доме был электрокардиологический кабинет, и доктор Карпай — крупнейший специалист в области электрокардиологии — сделала повторную ЭКГ, которая заметно отличалась в лучшую сторону по сравнению с предыдущей.

Профессора, внимательно осмотрев больного, единодушно пришли к выводу, что у иностранца нет никаких изменений в области сердца, хотя и существует некоторая вялость сердечной мышцы. По просьбе Бусалова они составили подробное медицинское заключение, подписали его, и машины развезли их по домам. Возвратившись, отец сказал нам с матерью, что они были у какого-то довольно странного пациента, иностранца, который не произвел на них впечатления больного человека. Больше отца к этому человеку не приглашали...

С тех пор прошло много лет. Слушая в 60—80-х годах западные радиостанции, я впервые узнал о Рауле Валленберге, спасшем в годы второй мировой войны десятки тысяч венгерских евреев, но вскоре арестованном советскими военными властями в Будапеште и, очевидно, погибшем в застенках МГБ. Советская печать об этом, разумеется, ничего не сообщала. Как известно, шведское правительство все последние годы пыталось выяснить судьбу Рауля Валленберга. В 1957 году шведских представителей ознакомили с якобы документальным свидетельством его пребывания в советской тюрьме. Речь

 

- 56 -

шла о рапорте начальника санчасти Внутренней тюрьмы МГБ подполковника Смольцева на имя тогдашнего министра госбезопасности генерал-полковника Абакумова, где говорилось, что «заключенный Валленберг, хорошо известный» умер ночью 17 июля 1947 года от сердечного приступа, от инфаркта. Этот «рапорт» призван был отвести любые подозрения в том, что Валленберг был убит. Как явствует из опубликованного заключения старшего военного прокурора отдела реабилитации иностранных граждан Главной военной прокуратуры, полковника юстиции Н.И. Стефогло, заместитель министра иностранных дел СССР Вышинский в докладной записке на имя министра иностранных дел СССР Молотова от 14 мая 1947 года, указав на большую озабоченность шведской стороны судьбой Рауля Валленберга, предложил: «Поскольку дело Валленберга до настоящего времени продолжает оставаться без движения, я прошу вас обязать т. Абакумова представить справку по существу дела и предложения о его ликвидации»*. Молотов по согласованию со Сталиным принял решение поручить Абакумову, чтобы он отдал приказ о расстреле Валленберга, но одновременно было решено дело представить таким образом, что он якобы умер от инфаркта, который, как известно, может случиться в любом возрасте. Вот для чего спустя некоторое время и понадобился консилиум профессоров. Инициаторы убийства Валленберга рассчитывали, что его осмотр известными специалистами, быть может, даст какое-то свидетельство о сердечном заболевании шведского дипломата, и тогда к заранее задуманному рапорту Смольцова будет подшито и заключение профессоров. Но ссылаться на него в 1957 году не стали, так как оно ничего «нужного» советским властям не содержало, и шведским представителям сообщили только о рапорте Смольцова, который был ложью от первого до последнего слова. Что же касается первой ЭКГ, то где гарантия, что это была электрокардиограмма Валленберга? А его вялое состояние во время консилиума, возможно, было вызвано тем, что за несколько дней до консилиума ему могли давать какие-то препараты, которые ослабляли сердечную деятельность. Но «провести» опытных кардиологов не удалось, и они дали указанное выше медицинское заключение. Таким образом, «подготовка» смерти Рауля Валленберга якобы из-за сердечного приступа началась заранее — после записки Вышинского. Что же до самого медицинского заключения, то оно, по-видимому, наряду с другими материалами по делу Рауля Валленберга было уничтожено. А о том, что было именно так,

 


* Итоги. 16 января 2001 г. № 2 (240). 56

 

- 57 -

заявил председатель Комиссии при президенте РФ по реабилитации жертв политических репрессий А.Н. Яковлев, подчеркнувший, что в свое время тогдашний председатель КГБ В.А. Крючков прямо сказал ему, что Валленберг был расстрелян, а все документы (кроме рапорта Смольцова) не сохранились.

Думается, что если бы процесс над профессорами в связи с «делом врачей» — об этом в следующей главе — состоялся, то в числе прочих обвинений было бы и обвинение в том, что они сознательно поставили неправильный диагноз Валленбергу, что и «погубило» его. И вся вина за его смерть была бы снята с советского руководства. Таким образом, возможно, что гибель шведского дипломата хотели связать с «делом врачей».