Краткая биография

Губарева Алевтина Владимировна, украинка, родилась на Украине в городе Сталино (сейчас Донецк) 14 августа 1924 года. Отец – техник-электрик, мать – домохозяйка.
Окончила среднюю школу в родном городе в 1941-м году. Началась война. В 1943-м году ее угнали в Германию. Была остербайтером. Работала в деревне на полях у хозяев и в городе на гражданских объектах. По окончании войны пыталась уехать домой на Украину. В 1945-м году ее арестовали. Допрашивала тройка. Обвинили в измене родине. Дали 10 лет. Срок отбывала в Свердловской области (в Верхотурье). В 1950 году родила дочь. (В паспорте у меня указано место рождения – село Жданка Верхотурского района).
В 1953-1955-х годах ее освободили, жила в Казахстане с семьей – мужем-строителем (он имеет награды за целину) и дочкой. Работала в доме культуры художественным руководителем.
В 1961 году семья переезжает в город Донецк по причине необходимости помогать пожилым родителям жены и обеспечения качественного образования дочери.
А.В. Губарева устраивается в техникум промышленной автоматики на должность секретаря вечернего отделения. Работает там до 1975 года. Потом уезжает вместе с мужем на ПМЖ в Грузию в город Сухуми. Там не работает и следующие 17 лет своей жизни посвящает воспитанию своей внучки (моей дочери).
В 1992 году началась грузино-абхазская война. Уехать не смогла. Внучку отправила на Украину. В условиях войны ухаживала за мужем до самой его смерти.
В феврале 1993 года приехала ее дочь (я). Вскоре умер муж, не приходя в сознание.
Еле-еле уехали из осажденного города. С марта месяца 1993 года проживала с дочерью и ее семьей. Долго находилась в подавленном состоянии. Ослепла. Прошли годы. Немного успокоилась. Писала стихи. Старалась держаться.
В 2009 году заболела. 10 апреля 2009 года умерла в возрасте 85 лет.

Ветка сирени

Губарева А.В.

Память кричит и бьет в набат, в том нет греха,
Лишь смерть дает нам прочное забвение.
Я кутаюсь в воспоминанья, как в меха,
И вызываю давние видения.

Этот дом большой принадлежал евреям.
То ли они бежали, то ли их сожгли.
Теперь подвалы все отданы злодеям.
Этажи повыше начальству подошли.

А на Олимпе, где гнездится трибунал,
Согретый грудью военпрокуратуры,
Там солнце, залы, холлы – полный арсенал,
Но там ломают и сильные натуры.

Ах, трибунал, ты хоть кого согнешь в дугу,
Ты алчный молох, сожравший миллионы,
Безжалостно швырнувший нас в дикую тайгу
Принять заставил звериные законы.

В России трибунал тройкой называют,
Лихие кучера ею управляют.
Тройка мчится вперед, не сорвись с уклона,
Под копыта попал и ты вне закона.

Что? Фемида? Стоит, украшая нишу.
Украсть ее нельзя, разве через крышу.
Да слепая она, глаз не открывает.
И весы ее врут, всякое бывает.

Что богине сказать? Правосудие спит,
Зло жирует, гуляет, а правда молчит.
Правда на воле, в тюрьму она не придет.
Если вы враг народа, кто это поймет.

Подвал, каморка 3 на 3, в ней нет окна,
Два топчана с матрацами, но я одна.
Из стальной решетки бьет лампы яркий свет.
Параша, дверь с волчком, вход есть, выхода нет.

КПЗ зовется это заведенье,
Не приближайтесь сюда и на мгновенье.
Но люди плохое быстро забывают
И опасные визиты повторяют.

Распорядок дня очень строгий, но простой.
Тебя не взяли на допрос, махни рукой.
Измерь камеру свою вдоль и поперек.
Подсчитывай, какой тебе подсунут срок.

Дверной глазок с утра начал открываться.
Ясно, принял пост и не с кем потрепаться.
Сквозь глазок мне виден его курносый нос,
«Миледи, кум вашу светлость ждет на допрос»

«А, проходи, садись, как настроение,
Еще не лопнуло твое терпение?
А знаешь, кто хотел в Германии остаться,
Будет до самой смерти отмываться».

Кум ласково сказал, прищурив правый глаз:
«Измены нет, ты не шпионка,
Ты наша обыкновенная девчонка,
Как сбежавшая из дома собачонка.

Тебе корячится десятка, как пить дать.
Без права переписки, думаю, на пять
С высылкой на север и по рогам по пять.
Не будем мелочиться, что тебе терять.»

Точнее б и Пифия не предсказала.
Реветь хотелось, но я себя сдержала.
Узнать бы, сколько за меня он получил,
И много ли таких дурех он наловил.

Наверно много, стране это не важно.
А мне признаться, даже подумать страшно.
Человек не должен предсказывать судьбу,
Лишь Бог укажет каждому его тропу.

Он то приблизит, то отдалит надолго,
Мы ж все рвемся в лес, сколь не корми волка.
Творя свою судьбу, спорим без умолка,
Рвем шеи, бьем лбы свои и все без толка.

Где мир, покой, голубь с веточкой оливы,
Все перешло во зло и в способы наживы.
Бросить бы швартовы у тихого причала
И все забыть. Нет, я все начну сначала.

И так в 6 утра выносится параша,
Веселятся все и мы, и стража наша.
Уборочка, предо мной веник и совок,
А за спиной веселый мусорок.

До восьми шум, реплики и крепкий хохот,
Молодость берет свое, забыв про голод.
После 8-ми тихо, порядочек везде,
Посты, конвой, окрики: «Стой, лицом к стене!»

Завтрак: пайка-300 и кипяток навалом.
Обед- бурда, баланда «Не надо даром».
Но так как ничего другого не дают,
Наши рты ее с ухмылкою жуют.

Еще из радостей – прогулочка во двор,
Порог переступил – и носом о забор.
А заборчик в 3 человеческих роста,
И птице перелететь его непросто.

А дворик маленький, что твоя ладошка.
Ни выхода, ни входа. И нет окошка.
Дворик-панцырь, всюду лежит толстый бетон,
А из мышеловки никто не вышел вон.

Позволю себе перелистать страницы,
Возможно, скажут: «Какие небылицы!»
Те, что не давали спать мне ни в ночь, ни в день.
Уж лучше вспомню про персидскую сирень.

Зимой в снегу я ее не замечала,
Весной она проснулась и засияла.
На стеблях кисточки из маленьких цветов.
Звездочки-крошки из фиолетовых тонов.

Ты в земле под стеной проходы искала,
Все щели и трещины завоевала.
Но двор тюремный стал на твоем пути,
И не объехать нам его, не обойти.

Персидская сирень на тюремном дворе,
Зеленое пламя на бетонной стене.
У нас одна судьба, одни желания,
Одна беда на всех и ожидания.

Я к ней всегда бежала как к душе живой,
Успеть все рассказать, и плакала порой.
О, как она меня нежно утешала,
И обнимала, и пыльцою посыпала.

Мне тяжелы разлуки и прощания,
Бегу к ней на последнее свидание.
Она грустна, на ней сиреневый платок.
Прощай, сестра, этапом еду на восток.

Ленту из волос на стебель завязала,
Ветку сирени на память отломала.
Зареванная, прибежала в свой «палас»
И как убитая упала на матрас.

Где соломинка, за что мне ухватиться.
Поток могучий, придется покориться.
Он унесет, не спросит, какой породы,
Швырнет, где живут лишенные свободы.

Прощай КПЗ, до свидания, сирень,
Нам жить вместе осталось всего один день.
Завтра встретит меня пересылка-тюрьма.
Ее строил Вильгельм, ему крикнем «ура!».

Длинные составы в лагерные зоны,
Набитые людьми телячие вагоны.
А на крышах пулеметы, в тамбурах стрельцы,
И мышка не проскочит, снайперы-бойцы.

Загудит паровоз в ночь на зеленый свет,
С чьей землей распростились, расскажет рассвет.
Мчимся через границы к нашей столице.
Виновато в тупик вползет наш эшелон,
Никто не явился нас встречать на перрон.

Взревели вагоны «Хлеба, Москва, хлеба!»
Забегали солдаты, стреляя в небо.
Женщины тоже глухими не остались,
Изо всех сил мужчин поддержать старались.

Мы хлеба не ели целые недели,
За это на нас наручники одели.
Вот и Москва позади, впереди Урал.
Уральские горы, лучше б вас не видал.

Многострадальные воспоминания,
Не потерять и никому вас не отдать,
Храню как государственную тайну,
Еще в придачу королевскую печать.

Подъем в 6, развод в 7, всем стоять у вахты,
Где возникают споры, решают факты.
Строй по 4. Обыск. Какие муки,
Когда обыскивают вахтера руки.

Из зоны – сразу в объятия конвоя,
Он, как положено, нас встречает стоя.
Шесть верст до просеки, верста до работы,
Конечно, у конвоя свои заботы.

По списку принять, пересчитать, подписать
И ежедневную молитву прочитать.
Молитву злую слышим сквозь пургу и снег:
«Шаг вправо, шаг влево – считается побег.

Стреляем метко, без предупреждения,
И нам плевать на ваши ощущения».
С высокого кедра трещала сорока:
«Куда вы несетесь, помрете до срока.

Там ели в метели, сосны великаны,
Под каждым кустом ожидают капканы.»
Не страши, сорока, лес не девятый вал.
Нас ведут насильно на лесоповал.

Выдержим и это, а наш девиз таков:
Отдай за пайку 6 кубов и вся любовь.
Шли с работы бодро, на вахте ждал сюрприз.
Два убитых парня лицом лежали вниз.

Как вкопанные стали в полной тишине,
И померкли звезды в небесной вышине.
В детстве, как бывало, боялась мертвецов,
Теперь же с болью в сердце гляжу на беглецов.

«Звери! – крикнул кто-то, – Будь проклята страна,
Где убили юность за волю в 2 часа».
Разозлилась страшно, баланду не взяла,
Бросив вещи в сушку, я молча спать легла.

Тема непростая, мне тяжело писать,
Но судите сами, об этом надо знать.
На северных широтах в вечной мерзлоте
Тысячи остались никто не знает где.

А эти миленькие ночные шмоны,
Хотя бы уважали свои погоны,
Да звезды на шапках, да гордое «бойцы».
Ведь с бабами воюют только подлецы.

Спит барак как мертвый, из пушки не поднять,
Взвоет ветер в трубах, и тишина опять.
Кто-то видит маму, метущую крыльцо,
Та всю ночь трелюет и чистит подлицо.

А этим привиделся яблоневый сад,
А та плачет, мечется, что попала в ад.
Лязгнули засовы. «Встать! Всем бегом во двор!»
Началась коррида с разбуженным быком.

Все полуодеты, пимы сползают с ног.
Шмотки, словно птицы, взлетают за порог.
Дерущихся разнимают автоматом,
Пересыпая ругань отборным матом.

Мой милый талисман – персидская сирень -
За столь длиннющий срок вся превратилась в тень.
Крошилась, осыпалась, все уменьшалась,
И спасти ее уж шансов не осталось.

Однажды после шмона я в барак пришла
И веточки сирени я больше не нашла.
Шагреневая кожа превратилась в пыль,
Вы скажете: «Сказки», я вам отвечу: «Быль».

Молодость, тебя с улыбкой вспоминаю
И, стоя у черты, тебя не понимаю.
Лишь слышу шепот постаревших своих губ:
«Пойми же, кто не был молод, тот не был глуп.»

Молодость, зачем ты так неукротима,
Так своевольна и так самолюбива.
Подчас жестока и чудо как красива.
Молодость, как жаль, что ты неповторима.

Я вспоминаю сердцу милую тайгу.
О, боже, как мы ее уничтожали.
Электропилами косили, как траву,
Ценнейшие породы там гнить бросали.

Тайга, я помню твои лесоповалы,
Пилы, топоры, колуны, лесосплавы.
Заторы, лодки, льды, багры и комары,
Трелевки, штабеля и яркие костры.

Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек.
Нет на карте больше белых пятен,
Где не жил бы заключенный человек.

Вот такие мысли в голове витали,
А три старца в погонах приговор читали.
Приговор мой ужасен, бумага дрожит.
Дело обжалованию не подлежит.

Что еще от меня? Последнее слово?
Ничего не боюсь, я на все готова.
Дуйте, буйные ветры, в мои паруса,
Путь проложен к островам Архипелага.

Здесь принимают всех, а многих навсегда.
Гостеприимные вышки СевУраллага.