Фото Б. Дубицкого – с сайта http://www.memorial.krsk.ru

В середине октября 1941 года после непродолжительной послеполуденной перестрелки Красная Армия оставила город Харьков.

Город отдавался врагу видимо, всерьез и надолго, ибо за неделю до этого и днем, и ночью, в разных районах города, зрители оглушительные взрывы, – уничтожались заводы, фабрики, крупные продовольственные и промтоварные магазины.

Подрывались стрелочные переводы вокзальных железнодорожных путей, тосты через узенькие харьковские речушки, словом все, что могло бы представлять ценность для приходящего врага.

Был взорван и сожжен южный вокзал города, центральный универмаг, центральный почтамт, здание управления железных дорог и многие другие, казалось бы, сугубо гражданского характера.

Впоследствии писалось, что все эти сооружения взорваны и сожжены немецкой армией, – ложь. Равно как и ложью являлись описания о разрушении немцами киевского Крещатика. В Германии я встречался с киевлянами утверждавшими, что Крещатик был разрушен советскими властями. Ложью является и утверждение, что запорожские заводы взорваны немцами, – в Норильске я встречался с лицами, непосредственно руководившими взрывными работам доменных печей и другого оборудования «Запорожстали».

К началу войны наша семья Дубицких проживала в усадьбе, состоящей из кирпичного дома и небольшого флигеля с прилегающим садом, расположенной в пригороде Харькова – Липовой Роще, одного из многочисленных дачных поселков, протянувшихся вдоль железной дороги в южном направлении до самого города Мерефа.

Оставляя огромный промышленный город, советская власть не обременяла себя заботами о судьбе остающегося население. Четверть населения, в основном специалисты разного профиля, были вывезены вместе с эвакуировавшимися предприятиями, остальная же, подавляющая часть, брошена на произвол судьбы и милость врага.

Как водиться, тех, кто пытался уехать из города заблаговременно клеймили как «паникеров», тех же, кто выехать уже не успел, отнесли к категории «предателей» добровольно перешедших на сторону врага.
Моя семья, состоявшая: из 52-летнего отца-бухгалтера, матери 45 лет – секретаря-машинистки, 17-летней сестренки – ученицы 9 класса школы и меня – 20-летнего студента второго курса университета, проживала во флигельке, состоявшем из двух небольших комнат и кухоньки с печным отоплением.

В армию меня в 1939 году не взяли из-за сильной близорукости. Университет же, в отличие от большинства технических вузов, своих студентов не эвакуировал. Жили мы бедно, чтобы не сказать очень бедно. Родители были уже немолодые, двое взрослых учащихся, которых надо и одеть, и обуть, и накормить, а доходов, кроме работы, – нуль. Заработков родителей с трудом хватала на питание, ни о каких запасах и речи быть не могло, если не считать небольшого мешка сухарей, собранного матерью в предчувствии надвигающейся беды, да и в том завелись хлебные черви.

До сего времени бытуем мнение, что война для Советского Союза была неожиданной, поэтому страна оказалась к ней не готова. Это очередная грубая ложь. В течение полутора-двух лет до начала войны в стране, во многих районах, в дворцах культуры и на собрания рабочих коллективов, систематически проводились обзорные лекции «По международному положению». На этих лекциях, а читала их, как правило, или военные, или партийные руководители, совершенно откровенно говорилось о близости войны, ее неминуемости, страна бешеными темпами готовилась к этой войне, на войну работала вся промышленность, к ней готовили население.

В суматохе последних дней перед сдачей города отец случайно встретил грузовик с красноармейцами, в кузове которого было несколько свиней и, пополам с еще одним членом нашего семейства, сторговал у них небольшого кабанчика, сообща мы его закололи, разделили и спрятали мясо на чердаке, благо погода уже была прохладная. Было в усадьбе еще с десяток кур – вот и всё наше продовольствие.

Наутро после оставления города нашей армией к нам во флигель прибежали родственники, – в поселке уже немцы! Через час-полтора увидели их и мы. Бряцая оружием, увешанные им с ног до головы солдаты бесцеремонно ввалились в квартиру в поисках спрятанных красноармейцев, заодно прихватывая что-либо из понравившегося лежащего на виду. Уходили одни, приходили другие, вопросы те же: «Матка, яйка, матка, курка, матка, сала!»

Ознакомившись с их поведением, на следующий же день всех своих кур мы перерезали и мясо спрятали подальше. Рядом с нашей усадьбой находился туберкулезный диспансер, в подвале которого спрятался красноармеец. С наступлением темноты он пришел к нам, попросил какую-либо гражданскую одежду. Мы его накормили, и, переодевшись, он ушел. Больше мы его не видели.

Несмотря на то, что в наших школах, начиная с пятого класса, преподавался немецкий язык, ни я, ни мои друзья и сестра его не знали нисколько: в Германию мы ехать не собирались и к себе немцев не ждали. И то и другое оказалось ошибкой.

В числе моих юношеских подруг была немка по национальности Ирина Николай. Родителей ее (мать преподавала немецкий язык в университете, отец работал инженером на ХЭМЗе) репрессировали уже в начале войны, и они исчезла бесследно Ирина, как и я, училась на Геологическом факультете университета. К счастью, она избежала судьбы своих родителей, однако в Германию ее впоследствии все же угнали.

Когда назойливость немецких солдат стала уже надоедать, Ирина написала нам на немецком языке записку «Мы рабочие. Все продукты покупали в магазинах. Сейчас магазины закрыты, и мы сами голодаем.» При посещении немцами нашего дома мы сразу совали им в руку эту записку, они кивали головами и уходили.

Случай мародерства командование немецкой армии пресекало. Когда у одной из жительниц поселка немецким солдат забрал ценную для нее вещь, она пожаловалась командиру части. Тот построил часть, жительница опознала обидчика, и командир собственноручно отхлестал его по лицу. Естественно, вещь была возращена.

Гораздо наглее вели себя солдаты-венгры. Немцы их языка не знали, и воздействовать на них было труднее. Эти типы мрачного вида обычно шарили по всем углам квартиры и всегда что-нибудь уволакивали: то ведро, веревку, то еще что-то из дельных вещей.

Через месяц-полтора скудные запасы продовольствия в нашей семье закончились, в полный рост перед нами встала проблема голода. Работы практически никакой не было, иногда немцы предлагали эпизодическую работу по погрузке вагонов, ремонту железнодорожных путей и работающих худо-бедно кормили. Но уже одно сознание пособничества врагу отталкивало от этих предложений.

Зима наступила ранняя, морозная, обильно снежная. Призрак голода погнал людей в окрестные деревни обменивать свои скудные вещички на зерно, хлеб и другие продукты питания у крестьян.

Уходили обычно парами с саночками, сначала до близких деревень, затем все дальше и дальше.

Идущие в подобный поход брали письменное разрешение в местное немецкой комендатуре, иначе при первой же проверке тебя могли отнести к числу партизан и расстрелять без особых расследований. Кормить местное население немецкая армия, естественно не собиралась. Путешествия длились обычно подолгу – неделю, две, а то более месяца.

Бродя таким образом по украинским деревням и селам, я восхищался терпеливостью и милосердием крестьян. Помня ужасные годы голодомора 1932-33 года, они, как могли, помогали городским жителям.

Воровство, грабеж и жульничество среди местного населения немцами жестоко пресекалось. Уличенных в подобных злодеяниях расстреливали или вешали. Поэтому на оккупированной территории квартиры и дома можно было не запирать на замки. Правда и воровать-то было нечего.

Семья наша, как я уже писал, была бедной, никаких особых ценностей для обмена на продукты у нас было. Однако у меня были искусные руки, поэтому уже во второй-третий поход я стал брать с собой нехитрый инструмент и подрабатывать ремонтом часов, швейных машинок, клейкой галош, пайкой ведер и кастрюль, наложением заплат на прогоревшие чугунные казаны. Домой обычно возвращался с продуктами, всё оставлял семье, пару дней отдых и снова в путь.

Уходить приходилось все дальше и дальше, ближние деревни уже были «обработаны», и если в первый световой день не уйдешь за 40-50 километров, на успех можно было не надеяться.

Перед новым 1942 годом, в канун немецкого Рождества, к нам в квартиру поселили на постой двух молоденьких немецких солдат, в прошлом студентов. В доверительных разговорах, насколько это позволяло знание нами немецкого, а им русского языка, о происходящей войне они высказывались явно неодобрительно, считая и Гитлера и Сталина злодеями равного масштаба: «Обоих надо повестить на одном дереве…». Однако дисциплина и приказ принуждают их заниматься этим мерзким делом. В конечный успех этой войны они не верили. После их поселения моя сестра, днем обычно бывавшая дома, на ночь уходила к Ирине. Через пару дней солдаты заметили эту хитрость и обратились к матери: «Пусть ваш дочь не боится, ведь мы все понимаем и ее не тронем». К Рождеству и Новому году этим солдатам приходили не большие (300 граммов) посылки с подарками, которыми они зачастую делились с нами.

К весне санный путь пропал, а не плечах издалека много не принесешь. Снова обострилась угроза голода, и я попробовал заняться спекуляцией, благо это не пресекалось.

Дефицит рабочей силы в Германии вследствие тотальных мобилизаций возрастал; подчиняясь правилам Женевской конвенции, военнопленных на военных заводах использовать было нельзя, и немецкое командование начало «мобилизовывать» для работы в тылу население оккупированных районов Союза. Сначала приглашали добровольцев, замел стали набирать путем облав, в одну из которых попал и я. Брали, конечно, молодых и здоровых, как мужчин, так и женщин, эшелонами по 1000 человек; я попал уже в 30-й эшелон.

Разрешили взять с собой самые необходимые вещи. Группу, состоявшую из 15-20 человек нашего района, после короткого прощания с родственниками посадили в грузовик и отвезли на железнодорожную станцию. До сего времени помню горестные, заплаканные лица матерей… Предстояла долгая разлука. Для меня она длилась более четырнадцати лет.

На станции нашу группу поместили в обычный товарный вагон, где уже находилось примерно столько же невольников, и около полудня 6 июня 1942 года состав не спеша двинулся на Запад.

Никакой охраны в вагоне не было, однако побегов из вагона во время следования не происходило, наши документы находились у начальника эшелона, а без них можно было запросто попасть в число партизан.

По пути состав делал короткие остановки около населенных пунктов, во время которых удавалось обменять часть своих вещичек на продукты у местного населения. Никакого питания по пути следования нам не выдавали до первого лагеря за границей бывшего СССР, где осуществлялась пересадка в вагоны более узкой европейской колеи.

Выгрузив из вагонов, нас привели в пересыльный лагерь, впервые покормили и поместили в такие же товарные вагоны, хотя по прибытии в лагерь даже обещали везти в пассажирских.

Через сутки мы оказались в сортировочном лагере южного пригорода Берлина, где владельцы фабрик, заводов и самостоятельные крестьяне-Бауэры отбирали себе рабочую силу.

Всю харьковскую группу мужчин и женщин, состоявшую из 40-50 человек, забрал владелец химического завода по производству артиллерийского пороха, расположенного в деревне Дреетц около города Нейштадт (относящегося к округу Нейруппин).

Ранним утром сначала берлинской электричкой затем пассажирскими поездами нашу группу довезли до Нейруппина, затем до Нейштадта, а оттуда уже пешком повели в концлагерь при химическом заводе.

При пересадке с электрички в пассажирский поезд где-то около Науэна я забыл свой сверток, состоявший из кастрюльки, завернутой в одеяло. В Нейштанде эти вещи догнали меня нарочным, обнаружившим мою потерю, справившемся, куда повезли нашу группу и не поленившимся догнать ее и вернуть забытое. Боюсь, что в нашей стране ничего подобного случиться не могло, вещи попросту украли бы.

К зоне концлагеря нас подвели как раз ко времени выхода утренней смены ее жильцов на работу и первым нашим впечатлением были какие-то необычные звуки, похожие на цокот лошадиных копыт по мостовой. Позднее оказалось, что в качестве спецобуви рабочими завода использовались деревянные колодки с кожаным носком, а все дорожки лагеря были цементные. Удары деревяшек по цементу и производили необычный шум.

Нашу группу завели в лагерь, разместили по общежитиям, отдельным для мужчин и женщин, выдали питания до конца недели, объяснили режим работы завода и правила поведения в лагере.

Территория лагеря, вплотную примыкавшая к территории завода, была расположена в густом сосновом лесу, по периметру ограждена негустой (88) сеткой высотой в 2 метра, над которой в два ряда с расстоянием 25-30 см натянута колючая проволока. Никаких вышек с вооруженной охраной в цепи ограждения не было. Преодолеть такое ограждение никакого труда не составляло. Проживали рабочие лагеря в одноэтажных шлакобетонных домиках (бараками их назвать трудно) разделенных на две половины поперечной стеной. Каждая половина состояла из двух комнат (первой – проходной, второй – глухой), коридора и санузла с унитазом и душем.

Под каждым строением находилось бомбоубежище с хорошо уплотняемой дверью и спецвентиляцией, вероятнее всего, на случай пожара.

В каждой комнате было установлено пять двухэтажных металлических кроватей с пружинной сеткой, матрасом, одеялом и даже простыней с подушкой.

У окна стоял стол; для хранения личных вещей каждому была выделена секция шкафчика. Всего в лагере было около десятка таких строений, вмещавших приблизительно 600 человек рабочих. Кроме этого, на территории лагеря находилась открытая (под навесом) кухня с тремя котлами и деревянное крытое строение, служившее столовой и одновременно концертным залом. Больницы в лагере не было, был только медпункт, обслуживавший и завод и лагерь.

Выход из зоны лагеря проходил через проходную завода, охраняемую заводской полицией. Рядом с проходной был оборудован деревянный канцлер с искусственно устроенной сквозной вентиляцией. Пару часов как-то пришлось в нем сидеть и мне, полураздетому, – неприятно, но переносимо. Норильские карцеры были намного хуже.

Для охраны территории лагеря и завода, соблюдения порядка и дисциплины при заводе имелась полиция набранная из непригодных к военной службе на фронте «старичков». По утрам они проходили по всем общежитиям, будили рабочих (часов и будильников, конечно, не у кого не было), пресекали картежные игры, изгоняли мужчин из женских общежитий после 10 часов вечера, следили, чтобы на территории завода никто не курил, не проносил сигарет, спичек или иных огневых средств. Однако все равно курили. При переходе из лагеря на завод обыскивали редко.

Для облегчения своих трудов и соблюдения порядка в лагере заводская полиция набрала себе помощников из числа рабочих, освободив их от работы на заводе. Все они, без исключения, были из числа западных украинцев, прибывших на завод ранее нас, всего их было 5-7 человек. Особого вреда от них не было, жили они вместе с нами, в тех же комнатах общежитий и вместе с нами же проводили свободное время в женских комнатах. Правда, когда заводская полиция устраивала налеты на женские общежития после 10 вечера, она всегда брала себе в помощь этих ребят, – они лучше знали, где засиживаются мужчины, и некоторым влетало плетью по плечам, пока не удавалось убежать. Впрочем, все это делалось незлобиво и на следующий день с юмором обсуждалось.

Вообще западные украинцы были гораздо более практичными и цепкими, лучше знали немецкий язык, поэтому сразу захватили все ключевые позиции внутри лагеря – кухню, раздачу пайков, охрану и прочие «хлебные» места. В основном это были деревенские парни, некоторые из числа деревенской интеллигенции. Женская часть их этапа была по-деревенски грубовата, поэтому их сразу потянуло с более утонченным, интеллигентным девушкам из восточной Украины.

Контингент «российского» лагеря состоял в основном из жителей четырех областей: Харьковской, Запорожской, Хмельницкой и Станиславской (ныне Ивано-Франковской). Как вкрапления, случались жители Киева, Крыма и других областей Украины. Западные украинцы недолюбливали восточных в основном из-за их богохульства и полной, по их мнению, русификации «советов».

Вскоре после нашего прибытия в лагере произошла «схватка» между западниками и жителями села Балабино Запорожской области. Схватку, видимо, выиграли западники, судя по тому, что на кухне владычество осталось за ними.

Меня, по прибытии, поселили в левую половину общежития, в проходную комнату. Вторая была занята западниками. В моей комнате контингент был разношерстный из Харькова, Киева и ребят Хмельницкой области. До войны я учился в украинской школе, украинским владею так же, как и русским, поэтому сразу вошел в контакт с западниками. Общение с ними представляло для меня большой интерес. От них я узнал об истории освободительной борьбы довоенного и военного времени. Между собой они были очень дружны, часто собирались группами и пели украинские песни по тематике борьбы против поляков, немцев и «советов».

На следующий день после прибытия, в числе других рабочих-новичков, меня отвезли в цех и определили вальцовщиком в пару с ранее прибывшим рабочим. Работа была нехитрая, и одного дня обучения вполне хватило для освоения рабочего процесса.

Завод был из числа недавно построенных с совершенно новым еще не изношенным оборудованием, изготовленным на фирмах «Круппа», «Сименс-Шуккерт», «Сименс-Галске». Построено было две очереди завода, но эксплуатировалась только первая, на второй никто не работал. Завод производил два вида артиллерийского пороха: трубчатый-черный в виде «макарон» длиной 500-600 мм, и белый – в виде небольших (33 мм) квадратиков. Технология производства была несложной, поэтому особой квалификации от рабочих не требовалось. Обработанный смесью кислот хлопчатобумажный материал превращали в нитроклетчатку, отжимали влагу в центрифуге, после извлечения из которой засыпали в большие ведра. Ведра на тележках подвозили к вальцовочным станкам и путем неоднократного пропускания между подогретым паром валками получали высушенный лист весом 20 кг. Этот лист, свернутый в рулон, переносили на калибровочный вальцовочный станок, после которого сворачивали в рулон диаметром 150 мм, длиной 500 мм. Эти рулоны везли к прессам и путем горячей прессовки через фильеры превращали в «макароны» разрезаемые на мелкие куски различной длины.

Полученная продукция подвергалась естественной сушке с постоянным перемешиванием, после чего упаковывалась в ящики, отправляемые на заводы, изготавливающие снаряды.

При заводе имелся испытательный стрельбищный полигон, где каждую партию проверяли на качество путем выстрелов по бетонной стене. По результатам разрушения судили о качестве продукции.

Завод, как и лагерь, находился в густом сосновом лесу и был отлично замаскирован. Деревья были высажены даже на крышах цехов. При обзоре с пожарной вышки территория завода представляла собой сплошной зеленый массив. Возможно, поэтому за все время моего пребывания на завод и лагерь не упала не одна бомба, несмотря на то, что челночные рейсы англо-американских эскадрилий, бомбивших Берлин и другие крупные города Германии, пролегали прямо над территорией завода. Энергоснабжение завода осуществлялось от двух теплоцентралей на угольном топливе, одна ТЭЦ была резервная.

Между всеми цехами связанными технологией производства были проложены бетонированные дороги с соответствующими уклонами и поворотами. Всю продукцию между цехами перевозили с помощью аккумуляторных электрокар и тележек с обрезиненными колесами. Такой поезд иногда состоял из десятка тележек, но на всех поворотах они послушно следовали ха электрокарой.

Технический персонал передвигался по заводу на велосипедах, выкрашенных в желтый цвет. Стоянки для этих велосипедов были оборудованы в узловых местах завода.

Как-то мастер послал меня в дальний конец завода и по возвращении выругал за то, что я пошел пешком, а не использовал велосипед, потерял время.

Цех вальцовки, в который меня определили работать, представлял собой железобетонное продолговатое строение, разделенное на пять отсеков. В среднем отсеке стояли калибровочные валки, справа и слева – формовочные, по два агрегата. Сформованные рулоны пороха, обычно на плече рабочего, переносили к калибровочным валкам. Для этого, правда, существовали специальные алюминиевые корыта, однако ими никто не пользовался, и они сиротливо висели у станка на гвозде.

Над каждым вальцовочным станком был оборудовано прокидывающий бак, наполненный водой. При загорании пороха, а это случалось часто, выскочивший наружу рабочий дергал специальную рукоятку, бак опрокидывался и запивал станок с горящим листом. Обычно после первого такого тушения ничего этот бак водой уже не заполнял, предоставляя возможность загоревшемуся рулону гореть до конца. Таким образом, кстати, хорошо очищалось все помещение. Огненный смерч выдувал весь мусор из самых глухих мест.

Каждый отсек со станком с обеих сторон был оборудован дверью и легко открываемыми большими окнами. Над станком в крыше был большой «фонарь». При воспламенении листа пламя распахивало окна, двери и через фонарь вырывалось наверх, чем предотвращалось разрушение здания.

Периодически прокатываемая между нагретыми до 130 градусов валками масса превращалась в сухой лист, в конце прокатки из него уже выделялся синий дым. Достаточно было в этот момент попасть на лист капле смазки из подшипников валков, как лист вспыхивал, оба рабочих выскакивали из помещения, изо всех сил убегая от лижущего пятки пламени. Убежать удавалось не всегда…

Обычно, в конце прокатки, лист начинал потрескивать, это было как бы сигналом внимания и осторожности.

Зачастую такие загорания были не без умысла рабочего. Мы ведь понимали, что этим порохом могут стрелять и по нашим братьям, находящимся по ту сторону фронта. Поэтому «маленькие диверсии» были обычным делом. И когда на калибровочных вальцах собиралось одновременно до пяти листов, рабочие сбрасывали их с плеч на стол прокатного станка, обязательно кто-либо сунет в свой лист камешек или кусочек стекла. Фейерверк из 100-120 кг. пороха – зрелище впечатляющее.

Обычно немец-мастер в таких случаях страшно ругался, делал разнос, обвинял в саботаже, но виновного уличить было практически невозможно.

Скорость горения зависела от химсостава массы, иногда лист просто взрывался. Более опасным был белый порох его прокатывали в тонки (около 1 мм) лист, горел он взрывом, мгновенно, и часто рабочий не успевал выскочить наружу и довольно сильно обгорал. По этой причине на вальцовке белого пороха, вместо деревянных колобок в качестве спецодежды выдавали прорезиненные тапочки и кожаные куртки.

Припоминаю еще одну «диверсию».

В одном из новых сортов пороха, в средине вальцовки надо было всыпать из бумажного кулька около полукилограмма какого-то порошка. Рабочие быстро определили, что без порошка формовка идет быстрее и в отсутствие мастера порошок пошел в канализацию. В результате, после испытаний на стрельбище, вся партия пороха была забракована. Как всегда, установить виновных было невозможно, продукцию вальцевали в пяти цехах. Правда, у нас в стране виновных нашли бы, а на всякий случай расстреляли бы всю смену. Но здесь как-то прошло все безнаказанно. Возможно потому, что на вальцовке часто работали и немецкие рабочие, не попавшие не фронт.

Отношения между немецкими и русскими рабочими были доброжелательными, иногда даже вместе пели «Интернационал» – немцы его знали лучше нас. Однако существенно помочь нам они не могли, ибо и сами питались в заводской столовой, продукты получали по карточкам, излишков у них не было.

Работал завод в две смены по девять часов. Первая смена с 6 до 15, вторая с 15 до 24. Более привлекательной была вторая смена. Во-первых, не надо было рано вставать, во-вторых, ночами очень часто бывали воздушные тревоги, – над заводом пролетали англо-американские самолеты. Чтобы не привлечь внимание пролетавших самолетов пламенем горящего пороха, завод прекращал работу, людей уводили в убежище до конца тревоги, наружное освещение, и так очень слабое, синего цвета, отключали. Возмещать потерю производительности путем продления смены немцы не додумались.

Вскоре после прибытия на завод каждого из нас сфотографировали и сделали пропуска, одновременно являвшимися и удостоверением личности. Пропуск представлял собой целлулоидную пластинку размером 5х8 см, в которой была запрессована фотография и листок с присвоенным номером и основными данными: фамилия, имя, год рождения, участок работы и профессия.

При выходе на работу пропуск сдавался мастеру, по окончании смены – возвращался рабочему. По этому же пропуску выдавались продовольственные карточки и дважды в месяц небольшая заработная плата.

Практически дважды в месяц (иногда один, иногда три) бывали выходные дни. Два раза в году – недельный отпуск, во время которого производили ремонт оборудования.

Вальцовщиками, как правило, работали мужчины, этот труд считался физически тяжелым. Женщины работали прессовщицами, сушильщицами, электрокарщицами.

Со временем, правда, на вальцах в паре с мужчиной ставили женщину.

Норма выработки устанавливалась мастером в зависимости от сорта продукции. Как правило, она была не жесткая и всегда выполнялась в урочное время.

В конце смены каждый станок очищался и сдавался смене в полном порядке.

Оборудование завода него территория содержались в большой чистоте, за этот следил обермастер.

Периодически, по выходным, устраивался аврал по очистке территории длившийся, обычно половину дня. За это в лагере полагалась дополнительная порция лагерной баланды.

Питание рабочих прибывших из Союза, было очень скудным. Правда, впоследствии, попав на Родину, я узнал об условиях жизни и работы на эвакуированных предприятиях нашем страны, то пришел к выводу, что советские рабы в Германии жили несколько лучше, чем у себя на Родине на заводах Сибири и Урала.

Продовольственный паек выдавался по карточкам два раза в неделю: среду и субботу. Состоял он из половины батона хлеба (около 600 граммов), 25 граммов маргарина, 50 граммов колбасы и столовой ложки мармелада. Утром полагался чай или кофе неизвестного содержания, иногда подслащенный сахарином. Во время обеда в лагере или в перерыве на работе, а также вечером, выдавалась миска баланды.

Наибольшее озлобление рабочих вызывал этот суп. Варили его из брюквы с небольшой примесью картофеля и добавкой муки сомнительного содержания. Иногда он был столь жиденьким, что ложки не требовалось, его выпивали из миски, как воду. В лагерной кухне дежурный по комнате получал суп по количеству талонов в ведро и уже в комнате разливал по мискам. На работу суп привозили в большом баке не тележке и во время обеденного перерыва мастер развозил его по цехам разливая черпаком по мискам. После раздачи по талонам в последнем по курсу следования цехе, в баке обычно немного оставалось и рабочие просили добавки. Как правило, здесь образовывалась «мала-куча», мастер бросал бак с черпаком и соскакивал с тележки. И тогда бак в толпе рабочих превращался в теннисный мячик, каждый старался дотянуться в него рукой и миской зачерпнуть немного баланды. Зрелище было, с одной стороны, смешное, с другой – жалкое.

Получив свой паек в лагере, в средине или конце недели, большинство рабочих тут же его съедали и далее жили на одной баланде. Поэтому поводу один из моих знакомых выразился: «я степ, от края и до края…» Второй сказал: «поел все от монды (монтаг-понедельник) до зонды» (зонтаг-воскресенье).

К концу 1943 года питание стало настолько плохим, что вальцовщики, без предварительного сговора, решились на забастовку. На работу, правда, вышли, но работать отказались.

Через короткое время на завод прибыла, вызванная хозяином завода, жандармерия из числа эсэсовцев, и после короткого внушения из кобуры жандармов были извлечены пистолеты. До трех считать не пришлось – рабочие начали работать. Правда, уже наследующий день питание несколько улучшилось. Зачинщиков не искали, да их и не было, все произошло стихийно.

Забастовка в военное время, на военном заводе врага. Чем закончились подобные явления, уже в мирное время, можно узнать, если поинтересоваться событиями в Норильске -1953, Кенгире -1954 г. и Новочеркасске – 1962 г., хотя и это – не всё.

При столь скудном питании и тяжелой, опасной работе наши мужики никакого интереса к женщинам не питали. Но невдалеке через дорогу, напротив нашей зоны, располагались лагеря французов, бельгийцев, поляков, югославов, уровень жизни которых был на порядок выше чем у русских. Все они работали на заводе, и общение их с нашими девчатами не пресекалось, поэтому они быстро нашли пути к сердцам и телам наших женщин. Завязались амурные связи, приведшие к тому, что по окончании войны многие из наших девчат не вернулись на Родину, отдав предпочтение «проклятому капитализму», – кто в Италию, кто – во Францию…

Неожиданно наши парни нащупали «хлебное место». Завод располагался среди деревень, и за оградой завода были обнаружены кагаты (бурты) картофеля прикрытые землей. Преодолеть ограду завода было нетрудно, и в ночные смены, пока один из напарников оставался у станка, выполняя норму за двоих, второй – посмелее – шел на промысел картофеля. Варили картофель тут же, на заводе, в паровых бочках, предназначены для нагрева остатков пороха, привозимых с прессов. Соли, слава Богу, на заводе хватало.

Вскоре хозяева-бауэры обнаружили воровство и стали жаловаться хозяину завода. Охрана зоны была усилена, на помощь были привлечены сторожевые собаки, которые нескольких ребят здорово порвали. Но голод гнал людей через ограду несмотря на все опасности.

Тогда крестьяне-бауэры пришли к директору завода и заявили, что будут стрелять, на что директор ответил: «Пожалуйста, стреляйте. Но если вы раните или убьете рабочего, то станете на его место у станка»…

Весной и летом 1944 года, после выступления генерала Власова, призвавшего добровольцев вступать в РОА (Русскую освободительную армию), питание рабочих несколько улучшилось. На заводе появились агитаторы от РОА и некоторые из рабочих таки подали заявления, с надеждой таким образом при первой же возможности перебежать к своим. Бедняги, знали бы они, как поступают с такими перебежчиками свои, на фронте…

Весной и летом крестьяне окрестных деревень стали приглашать рабочих завода по выходным дням подрабатывать на своих полях. Желающих было достаточно. Правда, не все хозяева были щедрыми на оплату, и вскоре рабочие уже знали, к которому из них ходить работать не стоит, – жаден и скуп!

В течение рабочего дня крестьяне неплохо кормили, а по окончании дня расплачивались за работу прошлогодним картофелем, иногда давали хлеб. Ночные набеги на поля после этого сильно сократились.

Сам я однажды тоже попал к щедрому хозяину. В конце дня он завел нас в подвал с картофелем и предложил брать каждому столько картофеля, сколько унесет. Мешка у меня не было, тогда я снял брюки своего рабочего комбинезона и, набив картофелем обе «ноги», перекинул их через плечо. В лагерь пришел в трусах, но с картофелем.

Немцы знали, что русские – вороватый народ, поэтому тех, кто уже регулярно приходил подрабатывать, искушали, раскладывая на видных местах продовольственные карточки. Однако на эту уловку наши ребята не «клевали», дорожа знакомством. Тем более что купить что-либо на эти карточки было трудно.

Дважды в месяц нам выдавали небольшую зарплату (помню, я получал 35-40 марок), но купить на нее почти ничего не удавалось, – ларька в зоне не было. В основном, она тратилась на пиво – его покупали бочками, особенно во время зимнего и летнего отпуска. Практически, это пиво было безалкогольным, но немцы за бокалом и такого пива могли просидеть полдня. Мы же, на удивление немцев, поглощали его по нескольку литров.

Иногда, по воскресеньям, нас выпускали на прогулку в ближайшую деревню, где имелся небольшой магазин, в котором без карточек можно было купить какую-то смесь каши с коровьей кровью, – кашанку. Правда, более полукилограмма в руки не продавали, но это уже было неплохо, являясь подспорьем к лагерному питанию.

Табачные изделия были большим дефицитом. Того, что выдавали в лагере, явно не хватало и нам, и немцам.

Несмотря на запрет, на заводе все же курили в укромных местах. Огонь добывали прижимая «макаронину» пороха к муфте электродвигателя, – через пару секунд пронзительного визга она вспыхивала. Однако этот «прием» был далеко слышен, и мастер быстро разгадал нашу уловку. По другому способу, в деревяшку впрессовывался камешек от зажигалки, она принимала вид сломанного шила, и при обыске на нее не обращали внимания. Трением кусочка стекла по кремню, высекались искры не небольшую кучку пороховой массы, она вспыхивала.

Главный инженер завода, тоже курильщик, обычно в укромном месте подъезжал к сетке ограждения, просовывал через нее руки со спичками и сигаретой и курил за сеткой, таким образом, не нарушая правил.

Было, правда, на заводе еще одно место где курение на запрещалось, – территория пожарной охраны, но туда не всех пускали без разрешения.

Запах табачного дыма в чистейшем воздухе соснового леса был слышен на расстояние в полкилометра. Со временем на это нарушение махнули рукой, следя лишь за тем, чтобы курили не совершенно открыто. Да и в самом деле, огонь двадцатикилограммового рулона горящего пороха не шел ни в какое сравнение с огнем сигареты, однако немецкая педантичность поддерживалась.

Обычной лагерной одеждой, кроме того, что каждый привез с собою из дому, являлся рабочий комбинезон, состоявший из хлопчатобумажной рубашки и брюк. С левой стороны над карманом рубашки красными нитками был вышит номер рабочего (у меня – 1390). Поскольку работа была сравнительно чистой, часто стирать его не приходилось, тем более что выдаваемое мыло было больше похоже на кусок засохшей глины, – оно не мылилось, выручала сода, которую приносили с завода.

Пару раз в лагере завозили какую-то одежду – рубашки, брюки, платья, видимо, снятые с арестантов, помещаемых в концлагеря уничтожения. Как обычно, за этими вещами устраивалась «свалка», сам я нее разу ничего не брал, обходясь тем, что привез из дому.

Обувью служили деревянные колодки с кожаным носком. С непривычки ходить в них было трудно, но вскоре мы научились в них даже бегать. Обычно, когда загорался рулон пороха, из цеха сначала вылетали колодки, затем, следом, человек.

Осенью 1943 года в лагерь привезли долбленые голландские туфли. Зимой они были теплее колодок, но еще неудобнее, и носить их не хотели. Чтобы убедить рабочих, обер-мастер несколько дней ездил по заводу на велосипеде в этих туфлях. Носить их, однако, не стали.

Во всех общежитиях лагеря была радиотрансляция на немецком языке. Слушали мы, в основном, музыку и сообщения о состоянии воздушного пространства над Германией. Эти сообщения передавались в начале каждого часа.

При налетах авиации сообщались типы самолетов и направление их полета. Если в первый год радио сообщало: «Над территорией государства нет ни одного вражеского самолета», то далее слово «самолет» заменялось словами боевое соединение, ибо с 1944 года отдельные англо-американские самолеты над Германией были всегда.

Из газет в лагере распространялась белоэмигрантская «Новое слово» и какая-то украинская – название уже забыл. Из них мы и черпали, конечно, тенденциозные, сообщения о положении на фронтах, отступлении немецких армий «в порядке планомерного сокращения линии фронта».

Среди рабочих нашего лагеря отыскался хороший аккордеонист. В складчину мы приобрели небольшой аккордеон и вечерами в выходные в помещении столовой устраивали танцы.

Изредка нам показывали кинофильмы на немецком языке, однажды был (видимо эмигрантский) фильм на русском о периоде гражданской войны в России. Кинотеатром служила немецкая столовая с концертной эстрадой, туда нас пропускали вечером на время демонстрации фильмов.

Уже в 1944 году из числа бывших городских жителей лагеря образовалась небольшая группа художественной самодеятельности. Вспоминали старое, что-то придумывали сами, устраивали небольшие спектакли, пели песни. Для этих мероприятий немцы предоставляли нам также помещение немецкой столовой.

Многого мы, наивные не по возрасту, не знали. Так, одним из спектаклей была сцена из жизни цыганского табора с их песнями и плясками. Глупые, мы и не подозревали, что цыган немцы уничтожали наравне с евреями.

Вторым огрехом было исполнение явно тенденциозной украинской песни «Закувала та сива зозуля»… В советских концлагерях такие фокусы не проходили. Видимо никакого идеологического надзора за нами не было, либо он был очень слаб.

В лагере содержались только физически здоровье рабочие, иногда, правда, с некоторыми дефектами, – помню одного парня без левой руки по локоть. Больных неизлечимыми болезнями (это устанавливалось медкомиссией) отправляли в лагеря уничтожения, возврата откуда уже не бывало.

В такой лагерь попал наш завхоз Митрофан из числа западных украинцев. Он всё жаловался на боли в желудке, надеясь, что в городской больнице его вылечат. В такой же лагерь попал инженер-строитель из Харькова. На работу он не ходил, жалуясь на ишиас, просил работу по специальности. В Германию его угнали вместе с сыном, с сыном же отправили в лагерь уничтожения, видимо, сын отказался разлучаться с отцом.

Больницы в лагере не было, в медпункте лечили только несложные заболевания и ранения.

Несмотря на вольность общения между мужчинами и женщинами случаев беременности женщин лагеря почти не было. Было, правда, одно деторождение у «жены» руководителя лагерной полиции западного украинца Ивана Лишука. Им выделили небольшую комнатушку, в которой и жила эта единственная в лагере семья.

Изредка наш лагерь посещали вокально-инструментальные ансамбли, собранные из угнанных артистов разных лагерей. Круг их общения был более широким, и они приносили достоверную информацию о положении на фронтах.

Кольцо фронтов после высадки союзников неутолимо сжималось. С западной стороны лагеря уже слышалась артиллерийская канонада, союзники подходили к Эльбе.

Весной 1944 года мне удалось перебраться с вальцовки в филиал фирмы «Сименс-Галске», занимавшейся ремонтом и эксплуатацией слаботочного электрооборудования часов, телефонов, радио.

В группе нас было четверо. Мастер-немец, инженер связист, отлично владевший французским языком. Часовщик, также немец. Электрослесарь-француз и я, бывший радиолюбитель, разбиравшийся в электросхемах проводок.

Обслуживали мы всю аппаратуру завода и окрестных деревень, куда выезжали на велосипедах. Теперь надо мною уже не висела норма выработки, и я получил право беспрепятственного выезда за территорию лагеря и завода в любое время. Особой ценностью была возможность посещения немецкой столовой, на столах которой после обеда оставалась пища, чем-то не понравившаяся предыдущему едоку. Мне она вполне подходила…

При установке или ремонте телефонов и радио у крестьянина в деревне, всегда угощали хорошим обедом, иногда давали хлеб.

Как-то, вдвоём с часовщиком, мы ставили телефон у лесничего. В конце работы часовщик подмигнул мне и тихо сообщил, что сегодня у нас будет жареная свинина. И, в самом деле, лесник не поскупился.

Новый 1944 год нам разрешили встречать также в немецкой столовой под наблюдением заместительницы начальника нашего лагеря, очень симпатичной и приветливой немецкой женщины.

Чувствовалось уже близкое окончание войны, настроение улучшалось. Еды и выпивки, конечно, не было. Мы приготовили небольшой спектакль, танцевали, играли в «почту». Было весело – худшего уже никто не ждал.

Хвалёный немецкий «порядок» рушился на глазах. Всё чаще и чаще рабочие убегали из лагеря. При наблюдении видно было, что немецкое население, сжимаемое с двух сторон, пришло в состояние «броуновского движения». Один и те же люди с поклажей ехали то с Запада на Восток, то обратно; что делается, понять было трудно.

Через несколько дней после нового года совершенно неожиданно меня в числе небольшой группы рабочих вызвали с вещами и автомашиной куда-то повезли. Ехали несколько часов, через совершенно раз рушенный Берлин, на Восток. К полудню подъехали к крупному городу на въезде в который я прочел «Эберсбальде». Машина остановилась около проходной большого, расположенного в безлесой низине, лагеря.

Передача с рук на руки длилась недолго, меня поместили в небольшую комнатушку деревянного барака и сказали, что работать я буду электромонтером на вагоноремонтном заводе.

Этот концлагерь был на порядок хуже прежнего, я потерял все выгоды питания в прежнем лагере – снова одна лагерная баланда. Остальной паёк не отличался от прежнего.

Все бараки здесь были деревянными с двухэтажными деревянными нарами, соломенными матрасами, чаще всего даже без одеял. Население лагеря состояло из лиц, угнанных с российских территорий из-под Ленинграда, Калинина. Украинской речи здесь я не слышал. Как и ранее, в лагере были женские и мужские бараки, однако гораздо грязнее.

Заглянул в клуб, – на эстраде стоял большой барабан с тарелками, – сказали, что по выходным бывают танцы.

Никаких санудобств в бараках не было, мылись в бане или душевых завода. Туалет общий, типа выгреба.

Разговорился с соседями по комнате, ленинградцами, узнал, что дисциплина уже ослабла, но уклоняться от работы не следует, – наказание будет плетями.

На заводе меня направили в электроцех начальник которого спросил, знаю ли я немецкий. Сказал что знаю, могу читать, писать и разговаривать. Впрочем, в последнем он убедился уже при знакомстве.

У русских ребят спросил, часто ли бомбят город. Сказали, что не бомбили еще ни разу, – это успокоило.

Русские войска стояли уже на Одере в 25 километрах от города. На завод поступали в ремонт не вагоны, а изрядно потрепанные танки. На стене мастерской висела карта Германии с обозначенной немцами линией фронтов, однако немцы не любили, когда русские подолгу задерживались около неё. Как-то, глядя на неё, той мастер с горечью произнес: «О великая Германия, до чего же маленькой ты стала!»… Не без злорадства я улыбнулся – приближалась расплата за содеянное.

Как-то мастер велел мне отвести в больницу города рабочего, поранившего руку. Пришли, стали в очередь к травматологу. Вдруг какой-то нахал из немцев поперся без очереди. Пожилая немка с укором сказала ему, чтобы, как и все, стал в очередь. Тот огрызнулся, это, мол, русские. Ну и что же, сказала немка, русские тоже люди. После этого нахал ретировался.

Работал я помощником мастера, иногда слесарил, иногда был переводчиком для вновь поступающих, в общем, довольно быстро освоился.

В ночь с 23 на 24 апреля Красная Армия форсировала Одер и после ожесточенного артиллерийского и минометного обстрелов заняла город.

На время обстрела все жители лагеря упрятались в примитивные бомбоубежища типа траншей, покрытых бетонными плитами. Лагерь обстреливали минометами (возможно «катюшами»), осколочными снарядами.

Одна из наших женщин, перебегавшая из одной траншеи в другую, была убита разорвавшейся в нескольких метрах от неё миной. Больше жертв не было.

К вечеру обстрел стих и в лагерь пришли наши солдаты. После окончания радостной встречи солдаты сказали, чтобы ночевали мы в лагере, а утром шли на сборный пункт для отправки на родину. При этом заметили, что перед отправкой домой нас ещё проверят. Это слово «проверят» несколько озадачило, но никакой вины за собой никто не чувствовал.

В лагере, конечно, никто не остался, люди разбрелись по городу в поисках съестного по подвалам домов.

Немецкое население покинуло город по звуку сирены, оставив на столах недоеденную пищу и недопитое вино, – город был пуст.

Переночевав в одной из роскошных квартир большого дома, утром я взял свой дешевой мешок и пошел искать сборный пункт. По дороге встретил красноармейца, разговорились. Поскольку одет я был прилично (уходя из лагеря, одел все свои домашние вещи), он посоветовал мне надеть на рукав красную повязку, а то, чего доброго, меня примут за немца и на всякий случай пристрелят. Я так и сделал, пошел дальше.

Нескольких солдат спрашивал, где находится сборный пункт, – этого пока никто не знал.

На одной из улиц с верхнего этажа меня окликнули по имени знакомые по лагерю девушки. Подъезд дома был за углом, обогнув который я сунулся в дверь, однако меня остановил вооруженный солдат, сказал, что сюда нельзя, и направил в здание напротив. У двери подъезда этого здания также стоял вооруженный солдат, который пропустил меня внутрь дома.

Походив по комнатам, где уже было несколько человек русских, как и я, осмотревшись, я заметил, что все выходы из квартиры перекрыты. В ожидании дальнейших событий в раздумье я сел у окна.

Через час-полтора в комнату вошел красноармеец, подошел ко мне и велел следовать за собой.

Ничего не подозревая, я пошел следом, меня ввели в тот же подъезд, куда утром не пустили, и сопровождавший солдат ввел меня в комнату, за столом которой сидел офицер в чине лейтенанта.

Лейтенанта предложил мне сесть на стул, спросил и записал мою фамилию, имя, отчество, год рождения и лагерь, в котором я содержался, и сразу, в упор, задал вопрос: «Так вы признаете свою вину перед Родиной?»

Вопрос был таким же неожиданным, как и все события этого утра, и я наивно спросил, о какой вине, собственно, может быть речь?

Сильнейший профессионально выполненный сзади удар по голове в область правого уха свалил меня на пол.

Приходя в сознание я понял: начинается следующий этап моих скитаний по мукам, – это была контрразведка «СМЕРШ» 61-й армии Первого Белорусского фронта.

Брестская пересыльная тюрьма встретила этап из германского городишка Кириц, где нас осудили в один день 6 июня 1945г. в количестве около сотни человек, переполненными камерами, из окон которых по вечерам раздавались дружные, истошные крики: «Хлеба, хлеба, хлеба!» Орала вся тюрьма, и на нас, новоприбывших, воздействовала весьма впечатляюще.

Был конец июня, и жара надворье стояла нестерпимая. После выхода из товарных железнодорожных вагонов этапное довольстве закончилось, тюрьма нас не принимала, и весь этап расположился на тюремном дворе, оцепленном несколькими рядами колючей проволоки вышками по углам и прожекторами в ночное время. В течение трёх дней, кроме водопроводной воды, никакого питания нам не выдавали.

Расположившись на самом солнцепеке, мы коротали время в сражениях со вшами. Сражение мы явно проигрывали, ибо эта пакость плодилась намного быстрее, чем мы успевали её уничтожать.

К концу третьего дня вопли в камерах прекратились, и нас, наконец, стали принимать в тюрьму. После предварительной санитарной обработки: прожарки вещей, мытья в бане, удаления волосяного покрова, разросшегося за двухмесячное пребывание в подвальных следственных камерах и товарных вагонах этапа, нас повагонно разместили в камерах тюрьмы. Видимо, по хорошо продуманной системе, количество людей в вагоне (60 человек) совпадало с числом помещаемых в камеру.

На удивление, нас сразу накормили, и далее перебоев в питании в течение всего присутствия в тюрьме не было до самого этапа из тюрьмы в северном направлении. Состав заключенных в нашей камере, видимо, также и в других соседних, был весьма разношерстным. Значительную часть составляли военные: военнопленные штрафных частей, не успевшие «смыть кровью свою вину перед Родиной», иногда даже награжденные орденами и медалями; военнопленные, только что освобожденные из концлагерей; рядовые солдаты регулярных воинских частей, осужденные за мародерство и насилие; уголовники, уже побывавшие в лагерях ГУЛАГа, призванные на фронт в штрафные части и чудом уцелевшие в боях. Далее шли остарбайтеры, освобожденные из концлагерей, но не успевшие добраться до фильтрационных лагерей, угодив в лапы СМЕРШа; немцы из числа гражданского населения Германии; репатриированные эмигранты гражданской войны, уже получившие подданство других государств. Бредень был частый и захватывал всех, кто в него попадал.

Как водится, уголовники из всех группировок быстро нашли между собой общий язык, объединились и стали терроризировать остальных обитателей камеры. Отнимали прилично сохранившуюся одежду и обувь, наладили контакт с охранниками тюрьмы и сбывая и награбленные вещи в обмен на водку и табак.

Оценив обстановку, с помощью примитивных средств я распорол по шву свой пиджак, брюки и пальто так, что при первом взгляде было ясно, что эти вещи на обмен не пойдут.

Царил в нашей камере капитан Николаев. В прошлом уголовник, с некоторым налетом интеллигентности, он выслужился до офицерского звания, но не смог удержаться от соблазна грабить и насиловать, даже после окончания войны и категорического приказа по всем фронтам о недопустимости насилия по отношению к гражданскому населению Германии.

Ко мне Николаев относился с некоторой симпатией, возможно, потому, что из общего разговора узнал о моём образовании и чувствовал во мне интеллигента. Эту симпатию я ощущал в течение всего этапа от Бреста до Дудинки.

Тюрьма была пересыльной, и каждый этап ожидал «покупателей рабов.» Порой это ожидание затягивалось на две-три недели, но в общем система была хорошо отработана, и этапы из Германии шли один за другим.

Толстые стены тюремных камер умеряли зной жаркого лета, одолевала скука и размышления по поводу дальнейшей судьбы.

Со скукой уголовники, для которых тюрьма – дом родной, справились довольно быстро своим традиционным образом, затеяв «суды» над своими же однокамерниками. Выбиралось жертва, обычно безропотный, угнетенный всем происходящим человек, назначались «прокуроры», «судьи» и «палачи-исполнители» приговоров. Подбирались «свидетели», все, конечно, из уголовников. Для начала, чтобы показать что «суд» происходит справедливо, выбиралась подставная жертва из уголовников, которая «судом» оправдывалась и наказанию не подвергалась. В качестве такой фигуры в камере был избран молодой парень («пацан») по фамилии, если не ошибаюсь, Прокопенко, который рассказал «следствию», что осужден за то, что находясь в лагере остарбайтеров, работал в продовольственной каптерке, выдавая солагерникам полагающиеся хлеб, маргарин и мармелад. Советский суд расценил это как сотрудничество с врагом и приговорил его к десяти годам лагерей. В дальнейшем я встречал этого «пацана», прозванного в камере «мармеладником», в норильском лагере, где он был одним из самых свирепых бригадиров бригады землекопов Коксохимстроя.

Далее «суды» пошли уже без «милосердия». Жертвой обычно был бывший военнопленный или эмигрант. Удивительным было то, что подавленные всем происходящим люди подробно рассказывали свое следственное дело, а это предоставляло возможность дополнять его вымышленными подробностями и «свидетельствами», усугубляющими вину рассказчика, для определения жестокого приговора «судей». Уголовники испытывали истинное наслаждение, взирая на муки истязаемой палачами жертвы. Обычно «суды» производились после ужина и вечерней проверки, когда камеры закрывались на ночь. Наказанием было избиение приговорённого одним или двумя «палачами». Избивали жёстко и профессионально, нанося удары по почкам и печени так, чтобы не оставалось видимых следов. Крики истязуемого заглушались гомерическим хохотом уголовников, если видели, что в очко камеры смотрит надзиратель. На какой-то день в число жертв «судов» избрали и меня. Реплику капитана Николаева «Не надо, ребята, он ведь даже не военнообязанный» ответили рассуждением: «Пусть расскажет, человек он грамотный, мы ведь судим по справедливости…» Я-то, конечно, за предыдущие дни убедился в их справедливости, понимая, что мой рассказ будет дополнен их «свидетелями» и доводами, и вряд ли мне поможет даже сам капитан Николаев.

Зная, что жизнь уголовников где-то не чужда романтики, иногда они увлекаются Есениным, любят выслушивать рассказываемые им «романы», я решил, выражаясь шахматной терминологией, сделать «ход ферзём».

Ещё в юношеские годы квартирантка нашего дома в изобилии снабжала меня дореволюционной запрещённой литературой, среди которой попалось произведение Д.С. Мережковского «Сакья-Муни». Стихотворение настолько поразило меня своей необычностью, что после двух-трёх прочтений я запомнил его наизусть на всю жизнь.

Взобравшись на «скамью подсудимых» для рассказа и допроса, неожиданно для всех я начал:

«По горам, среди ущелий тёмных, где ревел осенний ураган,

Шла топа бродяг бездомных к водам Ганга из далёких стран.

Под лохмотьями худое тело от дождя и ветра посинело,

Уж они не видели два дня ни приютной кровли, ни огня.

И вот там, во мраке непогоды, что-то вдруг блеснуло на пути,

Это храм. Они вошли под своды, чтоб себе убежище найти.

Перед ними на высоком троне Сакья-Муни, каменный гигант,

И в его порфировой короне исполинский, чудный бриллиант…»

Обычно уголовники не слушали объяснительную часть «суда», занимаясь своими делами. Кто играл в карты, кто крутил самокрутку и добывал огонь для курения. Их интересовала, в основном, истязательная фаза «суда». Прослушав моё выступление, кто-то из них произнёс:

– Что он там рассказывает? Пусть говорит, за что судили…

Но тут вмешался капитан Николаев:

– Нет, пускай рассказывает дальше, это интереснее, чем какое-то следствие с выбитыми признаниями. Давай, мужик, дальше!..

Ободрённый поддержкой «пахана», с вдруг проявившимся во мне талантом декламатора, нарастающим по силе голосом я продолжил:

«… И сказал один из нищих: «Братья! Ночь темна, никто не видел нас, Много хлеба, серебра и платья нам дадут за дорогой алмаз. Он не нужен Будде в этой чаще. У него, царя небесных сил, груды бриллиантовых светил в ясном небе, как в лазурной чаше». Подан знак, и вот уж по земле люди тихо крадутся во мгле.

Но когда дотронуться к святыне трепетной рукой они хотят,

Вихрь, огонь, и громовой раскат, повторённый откликом в долине,

Далеко отбросил их назад. И от страха всё оцепенело…»

Последние строчки, произнесённые мною внушительно и жёстко, произвели в камере эффект разорвавшейся гранаты. Я умолк, выдержав паузу в 15-20 секунд, ожидая решения камеры.

– Давай! Давай, мужик, дальше, что же ты замолчал!..

Камера загудела. Игравшие в карты оставили их и подтягивались ближе ко мне, чтобы не проронить не слова из произнесённого.

Я продолжил, сначала тихо, далее с нарастающей громкостью голоса:

«… Но один, спокойно величав, из толпы вперед выходит смело, Обращаясь к Будде: «Ты неправ! Или нам твои жрецы солгали, что Ты кроток, милостив и благ. Что Ты любишь утолять печали и, как солнце, покоряешь мрак. Нет! Ты мстишь нам за ничтожный камень, нам, в пыли простёртым пред Тобой, – но как ты, с бессмертною душой. Что за подвиг сыпать гром и пламень, пред бессильной жалкою Толпой?

О, стыдись! Стыдись владыка неба! Ты воспрянул, грозен и могуч,

Чтоб отнять у нищих корку хлеба. Царь царей, сверкая из-за туч,

Грянь в безумца огненной стрелою. Я стою как равный пред Тобою,

И высоко голову подняв, говорю пред небом и землёю:

Самодержец мира! Ты не прав!»»

Последняя строчка была произнесена мною торжественно с некоторым надрывом. Увлёкшись декламацией, я не заметил, как почти все обитатели камеры собрались вокруг меня в кружок, зачарованно внимая произносимым словам. Выдержав, для усиления эффекта, паузу, я закончил твёрдым, спокойным голосом:

«Он умолк. И чудо вдруг свершилось,

Чтоб брильянт тот взять смогли

Изваянье Будды преклонилось головой венчанной до земли.

На коленях, кроткий и смиренный, пред толпою нищих царь вселенной,

Бог! Великий Бог – лежал в пыли.»

С этими словами я слез с насеста подсудимых, а в камере воцарилось молчание, не нарушавшееся до самого отбоя.

Больше в нашей камере «судов» с истязаниями не было. Через несколько дней появился представитель «покупателя» со списком лиц, набираемых на этап. Заглянув через плечо представителя, на шапке списка арестанты увидели гриф «Норильлаг». Что это и где – никто из нас не знал. В конце июля нас погрузили в товарняк, и состав невольников, набирая скорость, пошёл на Север.

Искушения Сатаны

«… Не вводи нас в грех и избавь от лукавого…»

Система надзора за внутренним состоянием лагерей, поведением ее контингента и предполагаемыми действиями заключенных была бы немыслима без большого количества секретных осведомителей, завербованных из числа самих заключенных органами МВД-КГБ.

Секретные сотрудники, а по лагерному жаргону «стукачи», были во всех подразделениях лагерной структуры и, по мнению опытных наблюдателей из числа заключенных, составляли порой до 20% от числа работающих. Как правило, их хорошо знали и остерегались. Иногда же они были хорошо замаскированы и творили своё черное дело, длительное время оставаясь не засвеченными.

Процентное соотношение количества стукачей в бригадах возрастало по мере уменьшения физической тяжести выполняемых заключенными работ. Наименьшее количество стукачей было в бригадах чернорабочих-землекопов, наибольшее, как это ни странно, в бригадах квалифицированных рабочих и инженерно-технических работников комбината.

Завербовать в стукачи чернорабочего было трудно, его ни запугать (хуже котлована не придумаешь), ни поощрить льготами (это сразу бросится в глаза). Поэтому роль доносчиков выполняли, в основном, бригадиры, чаще всего назначаемые из числа уголовников.

Склонить к сотрудничеству заключенного из числа административно-технического персонала было несравненно легче. После нескольких лет изнурительно труда выбравшегося из котлована в «придурки» (лорды, наркомы и т.п) специалиста можно было припугнуть потерей «теплого места», что зачастую было равноценно потере жизни; надавить на психику, сознательность, патриотизм, – тут арсенал средств склонения был неограничен, и черное дело сделано: кролик уже в пасти удава.

Довольно легко вербовались в сексоты бывшие члены комсомольско-партийного аппарата. Они совершенно искренне считали, что в отношении к ним была допущена ошибка, со временем все выяснится, и они вернутся к прежней деятельности. Поэтому своим долгом, долгом честного комсомольца или партийца, считали оказать помощь коммунистической партии в борьбе с внутренними и внешними врагами, врагами народа, даже находясь в системе ГУЛАГа.

Легко вербовались уголовники из числа «ссученных» воров – лиц, отвергнутых уголовным миром за нарушение воровских законов и правил поведения.

Практически невозможно было завербовать в стукачи заключенных из числа националистических группировок Западной Украины, Белоруссии и Прибалтики. В этот контингент внедрялись сексоты других категорий состава ГУЛАГа.

За время своего пребывания лагерях и даже после освобождения и реабилитации попытки склонить меня к сотрудничеству с органами МВД-КГБ предпринимались пять раз.

По прибытии этапом в Норильск в сентябре 1945 г. я был помещен в 6-е лаготделение ИТЛ, расположенное на северном склоне г. Гудчиха, и определен в технический отдел конторы электромонтажных работ чертежником-копировщиком. Никакого опыта в системе поведения с органами МВД-КГБ у меня не было, кроме предупреждения бывалых зэков о том, что откровенно можно говорить только с глазу на глаз, а в случае расспросов оперуполномоченных, о чем разговаривали, отвечать – «о бабах».

Весной 1947 г. меня вызвали в «хитрый дом» к лейтенанту Этину. После короткого ознакомления по пяти пунктам, далее – статья, срок, образование, последовало предложение «оказать помощь» органам МВД – стать секретным сотрудником. После моего решительного отказа последовали уговоры, убеждения, угрозы. Убедившись, что все увещевания бесполезны, Этин велел мне написать расписку о том, что я обязуюсь не разглашать сведения о состоявшемся между нами разговоре. Ничего не подозревая, расписку я написал, однако через пару дней по решению Этина был определен на 10 суток в штрафной изолятор (ШИЗО), после чего переведен в рабочую бригаду землекопов на строительстве коксохимического завода. Здесь меня продержали до февраля 1948 г., пока я не «оторвался» от Этина переводом во 2-е лаготделение ИТЛ, где устроился конструктором в электроремонтный цех комбината.

Осенью 1948 года с образованием в системе ГУЛАГа особлага № 2 «Горлаг» в числе первых этапируемых я попал в 5-е лаготделение Горлага при кирпично-блочном заводе, где мне удалось устроиться конструктором при отделе главного механика завода.

Весной 1949 года меня пригласили для разговора «но душам» к оперуполномоченному лаготделения. Служба стукачества здесь создавалась заново, поэтому нужны были «новые кадры».

Почти в деталях повторилось то же, что и в первом случае: подписка о неразглашении, 10 суток ШИЗО, перевод в рабочую бригаду на глиняный карьер, из которой я выбрался этапом в 4-е лаготделение Горлага на строительство медеплавильного завода, устроившись конструктором в филиал проектного института комбината.

Судьба заключенного переменчива, и летом 1950 г. я оказался вновь в 5-м лаготделении рабочим механослужбы конторы «Горстрой» на строительстве нового города.

В числе группы из нескольких заключенных, во главе с бригадиром, меня пригласили для разговора с оперуполномоченным. Первым вошел бригадир, впуская которого «опер» осмотрел остальных, ожидающих приема. Выйдя из кабинета, бригадир обратился ко мне со словами «опера»: «Очкарику скажи, пусть идет в барак, с него толку не будет.» Видимо, глаз у «кума» был наметанный.

Переменив несколько раз места работы и проживания, летом 1952 года я вновь оказался в 5-м лаготделении, в бригаде разнорабочих конторы Горстрой.

Вечером в барак приходит мужчина и, назвав мой номер (нет, не фамилию, имя, отчество, а номер) велит следовать за ним. На мой вопрос «Куда?» ответил: «Придешь – узнаешь!» Пришли в административное здание лагоделения, и тут я понял: к «куму». Но был я уже «битым» и сразу в уме принял решение вести разговор таким образом, чтобы не дошло до предложения о сотрудничестве! После короткого ознакомления с анкетными данными начались вопросы – ответы.

– Какая обстановка в лагере, о чем говорят?

– Обстановка нормальная, все спокойно.

– С кем вы дружите, с кем общаетесь?

– Не дружу ни с кем, я человек замкнутый.

– Ну как же, говорят, что в лагере есть друзья, даже едят из одной миски. Надо же иногда поделиться мыслями с близким другом.

– А потом этот «друг» напишет вам на меня донос и кому вы поверите, ему или мне? А мне осталось-то всего три года сидеть.

– А чем же вы занимаетесь после работы?

– На работе я устаю, обычно лежу на нарах, слушаю радио, люблю классическую музыку.

– Товарищ подполковник, вы будете с ним разговаривать?

Из-за ширмы за моей спиной вышел подполковник Сарычев и, взглянув на меня, произнес:

– Нет. Пускай идет к себе в барак.

Поскольку предложения о сотрудничестве не было, то и подписку о «неразглашении» давать не пришлось. И все же, несколько дней я пребывал в тревоге, ожидая каких-либо репрессивных действий.

Прошло много лет. Позади ГУЛАГ с его каторжным Особлагом № 2 «Горлаг», позади реабилитация и вторичное посещение Норильска по приглашению комбината с 1969-го по 1972 год, возвращение на прежнее место жительства в г. Запорожье и прежнее место работы – начальником конструкторского бюро лаборатории механизации и автоматизации огнеупорного завода. Есть семья – супруга, сын.

После реабилитации в автобиографии, обычно прилагаемой при оформлении на работу, в соответствии с законом я никогда не упоминал о том, что был в заключении. Соответствующим образом был заменен мой паспорт и переоформлена трудовая книжка, восстановившая трудовой стаж со дня моего ареста. Казалось, следов прежнего нет.

В июне 1979 г., меня приглашают в 1-й отдел заводоуправления, в чем не было ничего необычного, ибо я был изобретателем, а вся патентная переписка велась через 1-й отдел завода.

Встретил меня в кабинете незнакомый человек в гражданской форме, предъявивший удостоверение на имя старшего лейтенанта КГБ Алексея Годуна.

Протянув руку и вежливо поздоровавшись, он сразу сказал, что надолго меня не задержит и разговор между нами не может иметь за собой никаких последствий. Коротко ознакомившись с моим служебным положением, заработком, обеспеченностью жильем, Алексей перешел к «деловому разговору».

– Нам нужна ваша помощь!

– Какую же помощь я могу вам оказать?

– Нам нужна информация.

– А Вы уверены в том, что обратились по правильному адресу?

– В общем, мы знаем вашу жизненную канву, знаем, что в свое время вы пострадали от необоснованных репрессий. Но мы в этом не виноваты.

– А кто же, по-вашему, кроме лично вас, в этом виноват?

– Знаете ли, такое было время. Мы не знаем только одного – сотрудничали ли вы с гестапо во время пребывания в Германии. По имеющимся у нас достоверным сведениям едва ли не каждый восьмой-десятый военнопленный был завербован гестапо.

– Ну что же, в таком случае, я полагаю, что разговор между нами закончен. Если вы не доверяете военному трибуналу, который меня реабилитировал, то как же вы будете доверять мне в случае моего согласия сотрудничать с вами. Никогда, никоим образом, ни с гестапо, ни с абвером у меня контактов не было. Всё это домыслы следователей контрразведки «СМЕРШ» в которую я случайно попал на второй день после освобождения из концлагеря.

– Ладно, время сейчас работайте, давайте встретимся с вами свободное удобное для вас время, чтобы поговорить не спеша.

– Пожалуйста, например, завтра, в выходной день.

– Тогда в 16:00 у газетного киоска возле «Зоомагазина» рядом с гостиницей «Днепр» как говорят; «Точность – вежливость королей.»

После которого приветствия Алексей попросил меня минут через пять зайти в 204-й номер гостиницы.

Как водится, встреча началась с разминки, в ходе которой выяснилось, что оба мы спортсмены-волейболистты и однажды в Бердянске встречались командами. Он был игроком, а я играющим тренером команды огнеупорного завода в Запорожье. Тогда мы им проиграли с небольшим отрывом. Обмен воспоминаниями и впечатлениями продолжался около часа, после чего Алексей предложил «вернуться к нашим баранам». Думаю, что к этому времени он уже понял, что его «дело» дохлое. Сообщив ему, что его попытка вербовки в моей жизни уже пятая, от какого-либо сотрудничества я решительно отказался.

Ну и наконец, сказал я, предположим самое невероятное, видимо, тревожащее, что я действительно сотрудничал с гестапо и в конце войны был передан немцами американской (или иной) разведке. Так на что я им сейчас нужен, пройдя все этапы надзора и до сего времени находящийся под вашим неусыпным надзором?

– Здесь вы неправы, – ответил Годун, – даю вам слово коммуниста, что никакого надзора за вами органы КГБ не осуществляют.

– Тогда каким же образом вы вышли на меня. Ведь никогда ни в какой анкете я не сообщал о том, что подвергался в прошлом репрессиям.

– Зачем вам нужно знать работу нашей кухни, это вам ни к чему.

Цену «слова коммуниста» я хорошо знал… Прощаясь, в качестве джентльменского соглашения я пообещал ему, что если мне станет известно о том, что кем-либо готовимся диверсия типа взрыва завода или цеха, я, конечно же, сообщу об этом соответствующим органам.

Выразив сожаление, мы пожали один другому руку и расстались почти по-дружески. Больше я его не видел.

Во всей этой истории меня интересовало, благодаря чьей «рекомендации» была предпринята эта попытка вербовки. Домыслы, конечно, были, но…

После отделения Украины в самостоятельное государство частично открылись архивы КГБ, в которых, несомненно, находится и моё досье. Однако мысль ознакомиться с ним я прогнал из-за чувства брезгливости и отвращения к факту, что моими «благодетелями» могли оказаться люди, которых я считал если не друзьями, то порядочными знакомыми или сотрудниками.

Надеюсь, что шестая попытка уже не последует, хотя пути Господни неисповедимы.

Рота

– Первая…

– Вторая…

– Третья…

В четвёртом лаготделении каторжного лагеря «Горлаг» шёл утренний развод заключённых, работавших на строительстве медеплавильного завода Норильского горнометаллургического комбината.

Строительство завода велось в авральном порядке – первую медь необходимо было выдать к 21 декабря 1959 года, семидесятилетнему юбилею вождя народов всего мира, великого и мудрого…

Выстроенные побригадно колонны заключённых, пятёрками, сцепившись под руки, проходили через вахту лагеря под бдительным надзором лагерного начальства и «лагерных придурков» из числа заключённых, – нарядчиков и начальников колонн.

Статистика результатов развода заносилась карандашиком на деревянную дощечку в руках нарядчика каждой колонны. По окончании развода дощечка выскребалась обломком стекла.

Строительная площадка находилась в трёх километрах западнее лагеря и миновав вахту заключённые следовали по «коридору» между двумя цепями солдат внутренних войск МВД, расположенных с интервалом в 20-30 метров по обе стороны дороги между лагерями и стройплощадкой.

Лёгкий морозец сентябрьского утра уже сковал болотистую поверхность дороги и параллельные ей, хорошо вытоптанные солдатскими сапогами, тропинки заполярной тундры.

После выхода из зоны лагеря между отдельными бригадами заключённых обычно образовывались небольшие просветы уменьшающиеся по мере продвижения, и к средине пути бригады смешивались в хаотическую толпу, приходя в исходный порядок уже перед вахтой зоны оцепления стройплощадки.

По какой-то причине в это морозное утро, параллельно движению колонны заключённых, с левой стороны дороги в середине пути, на расстоянии десятка метров от колонны, шагала рота солдат-« краснопогонников». Солдаты чётко чеканили шаг, а следовавший в конце роты лейтенант с автоматом на плече, занятый, видимо, своими мыслями, не обращал внимания на хаотическое движение колонны заключённых.

Рядом со мною в колонне шёл мой сотрудник по «шарашке», – филиалу проектного института комбината из числа заключённых, расположенной на территории стройплощадки, – Виктор Тарасов.

В прошлом лейтенант красной армии, угодивший в плен в начале войны, он завербовался в немецкую разведшколу с тайной целью при первой же возможности вернуться к своим. По окончании обучения он был выброшен на парашюте за линию фронта, явился в фронтовую контрразведку армии и после недлительной «процедуры» получил свою «десятку» по статье 58-1б.

Настроение в то утро, видимо, у него было хорошее и, повинуясь прежнему командирскому инстинкту, глядя на шагавшую роту солдат, из чистого озорства, он твёрдым хорошо поставленным голосом, в такт шагавшим солдатам скомандовал:

– Рота…. И через несколько секунд-

– Стой!

Случилось непредвиденное. Рота солдат приставила ногу и, как вкопанная, замерла на месте.

Оторопевший вначале от неожиданности лейтенант в несколько прыжков оказался рядом с колонной заключённых и бешеным голосом заорал:

– Кто дал команду?!

Повторив несколько раз вопрос, сдёрнул с плеча автомат и, дав очередь поверх голов заключённых, скомандовал:

– Ложись!

Близ расположенная толпа заключённых плюхнулась на землю.

С автоматом наперевес лейтенант вскочил в расположение лежащих на земле людей, отчаянно матерясь и уж в который раз повторяя вопрос:

– Кто скомандовал?

– Кто бригадир?

Убедившись в том, что ответа не получит, он вышел за пределы дороги с лежавшими на ней заключёнными и заявил:

– Лежать будете до тех пор, пока не выдадите скомандовавшего.

Шлёпнувшись на землю вместе со всеми, я глядел на Виктора с немым вопросом, – Зачем ты это сделал,

Лицо его было серьёзным, но в глазах блестели озорные бесенята.

К счастью, во время отдачи ним команды на расстоянии пяти-семи метров от нас двоих почти никого не было и вряд ли кто-либо, кроме меня, знал наверняка кто это сделал.

– Теперь молчи, – шепнул я ему.

– Могила! – так же шепотом ответил Виктор.

Тем временем впереди идущие бригады оторвались от нас далеко вперёд, а следующие за нами остановились в 20-30 метрах от лежавших на Земле, ожидая дальнейшего развития событий. Движение колонны замерло.

Мы понимали, конечно, что долго лежать нам не придётся. Длительная задержка прихода рабочих на стройплощадку грозила скандалом для лагерного начальства.

Понял это, видимо, и лейтенант, поэтому, выдержав около десятка минут, он скомандовал:

– Вставать!..

Однако, положить колонну на землю оказалось проще, чем снова её поднять, – подниматься заключённые отказались потребовав прихода начальника конвоя.

До лагеря было около полутора километра и начальник конвоя, вместе с начальником лагеря, появились минут через 20.

После короткого разговора с лейтенантом, начальник конвоя велел заключённым подняться и следовать к месту работы: Своим путём пошла и рота солдат.

Весь рабочий день заключённые с интересом и злорадством обсуждали этот курьёзный случай, высказывая различные предположения.

По всей вероятности, обсуждался этот случай и в воинской части, – исполнение команды, отданной каторжником, врагом народа, изменником Родины,– для военнослужащих внутренних войск МВД было позором.

Вечером, по возвращению с работы в зону, бригадиров всех бригад утренней смены перетаскали к оперуполномоченному КГБ лагеря, однако так ничего и не узнали. Никакой информации по этому поводу не получили и от «стукачей».

Вскоре этот случай был предан забвению, кроме меня и Виктора, при встрече с которым мы обменивались понимающими взглядами, вспоминая это оригинальное происшествие.

Эпилог

Документ №1

МВД-СССР
Управление внутренних дел
№1/3-Д-7693

Справка

Дана Дубицкому Борису Петровичу 1921 г.р., уроженцу Харьковской области в том, что он был осужден по ст. 58-1а УК РСФСР к 10 годам лишения свободы, с исчислением срока наказания с 25 апреля 1945 г. Освобожден 23 октября 1954 г. из Норильского НТЛ Красноярского края. После отбытия наказания направлен в ссылку на поселение в г. Норильск Красноярского края. От ссылки освобожден января 1955 г. по Указу ПВС-СССР от 17 сентября 1955 г. «Об амнистии».

Нач. отделения УВД
В.Г. Богданов

Документ №2

Военный трибунал
Белорусского военного округа
13 ноября 1957 г.
№ 1435

Справка

Дело по обвинению Дубицкого Бориса Петровича, арестованного 25 апреля 1945 г., пересмотрено военным трибуналом Белорусского военного округа 5 ноября 1957 г. Приговор военного трибунала Н-ский армии от 6 июля 19455 г. в отношении Дубицкого Бориса Петровича отменен и дело прекращено за недоказанностью обвинения.

Зам. председателя Военного трибунала Белорусского военного округа
Полковник юстиции
В. Кондратьев

Добрая память о Михаиле Николаевиче Годлевском

Счастлив человек, если в период становления его жизненный путь был озарён светом незаурядной, выдающейся личности. И, как бы не складывалась его жизнь в дальнейшем, этот свет не позволит уже свернуть с прямого пути в трясину непорядочности, бесчестия, потери человеческого достоинства. Немногим выпадает такое счастье, да и проглядеть его очень легко в суете быстротекущей жизни.
Обозревая мой жизненный путь, с гордостью могу сказать, что мне в этом отношении повезло, потому что моим светочем был человек большого ума и души – Михаил Николаевич Годлевский.
Свела нас судьба совершенно случайно, в тяжёлые годылихолетья, когда жестокая сталинская мясорубка обоих нас, без вины виноватых, перемолола и выбросила уже в арестантском облачении на один из многочисленных островов архипелага Гулаг, в Норильске.
Это было тяжелое, полное драматизма время, когда проверялись характер, сила воли, мера порядочности каждой личности, когда каждый человек стоил ровно столько, сколько он действительно стоил.
Впервые я встретился с Михаилом Николаевичем в 1948 году во время работы в филиале проектной конторы медеплавильного завода. Мы были заключёнными из недавно созданного лагеря усиленного режима: Особлага №2, а проще – Горлага.
Руководство комбината вело форсированное строительство медеплавильного завода, приурочивая его пуск ко дню рождения Сталина, к его 70-летию.
В проектной конторе был собран весь цвет инженерной мысли, находящийся в заключении: проектировщики, строители, геологи, электрики, металлурги, механики и т.п.
Отдавая должное руководству комбината, следовавшему, видимо, традиции, заложенной А.П. Завенягиным, следует признать, что оно в меру своих сил облегчало положение специалистов, работавших в заключении, тем более что и обойтись без них комбинат попросту не мог.
Недоучившийся из-за войны студент, с Богом данным талантом конструктора, в свои 27 лет я имел весьма скромные познания в геологии, и фамилия Годлевского мне ни о чём не говорила. Но мощная фигура, благородное лицо английского аристократа, утончённые манеры истинного интеллигента, сразу обращали на себя внимание не одного меня,
Была в Михаиле Николаевиче какая-то притягательная сила, простота обращения, общительность без тени высокомерия и надменности. Круг познаний Михаила Николаевича был настолько обширен, что он явно выделялся среди сверстников. В первые месяцы и даже годы нашего знакомства, откровенно говоря, я и не подозревал, что судьба свела меня с большим учёным, хотя большого человека, достойного подражания, я разглядел сразу.
Не знаю, какие качества моего характера понравились Михаилу Николаевичу, я ведь был гораздо моложе его, но я быстро понял, что дар общения с ним – это награда за многие лишения, переживаемые мною в тех условиях, и было бы очень обидно потерять этот дар опрометчивым поступком, или даже элементарной назойливостью.
Михаил Николаевич был душой немногочисленной, но дружной компании сотрудников со сходными интересами, и длинными полярными вечерами, после прихода с работы, вокруг его постели на нарах собирались любители красочных рассказов о геологических экспедициях, сделанных открытиях и находках.
В числе других сотрудников проектной конторы были и другие видные специалисты (например, Н.М. Федоровский), однако природное обаяние Михаила Николаевича и присущая ему способность к повествованию влекли к нему гораздо сильнее, чем к иным.
Круг интересов в нашей компании был достаточно обширен: театр, классическая музыка, живопись, технические новшества и даже политика (только с глазу на глаз). В любой отрасли у Михаила Николаевича чувствовались глубокие знания, эрудиция, логичность мышления, убеждённость. В спорных случаях у него хватало терпения и тактичности ненавязчиво, но убедительно, доказать оппоненту суть его ошибки. Скромность характера и самоотречения у Михаила Николаевича были необыкновенные.
Были у Михаила Николаевича враги, При его характере это было совершенно немыслимо, однако и у него был свой «ангел Д». Это был не враг, а попросту, грубо выражаясь,– паскудник, чёрной неблагодарностью ответивший на многие добрые дела, сделанные Михаилом Николаевичем лично для него, помогавшему ему в трудные периоды жизни. Характерно, что Михаил Николаевич знал о его пакостях и всё-таки помогал ему выжить в необычайно сложных условиях. И то, что весной 1952 года нас с Михаилом Николаевичем растащили по разным лагерям, и затем выспрашивали каждого о тематике наших разговоров наедине, было, видимо, делом рук того же «ангела Д». По этой причине мы переживали бурные события лета 1953 года в разных местах и встретились уже после всех препинаний.
Году в 1957 Михаил Николаевич покинул Норильск и наши дружеские отношения на несколько лет прекратились. Скоро, однако, мы снова встретились и наши отношения не прерывались уже до его кончины.
Последняя встреча с Михаилом Николаевичем была в октябре 1983 года. Был он уже слаб, сохраняя, однако, поразительную ясность ума и логичность мышления, никаких признаков старческого маразма, обычного для большинства людей в стадии угасания. Сообщение о кончине Михаила Николаевича застало меня на Кавказе, в Гудауте. К сожалению, телеграмма пришла уже в день похорон, и я не смог отдать последнюю дань уважения самому близкому и дорогому в моей жизни человеку, оставляя за собой право на всю жизнь сохранить в памяти его светлый благородный образ.