Из части первой

Глава восемнадцатая. В БАРНАУЛЕ

Жизнь моя была исполнена теперь нового смысла; казалось, и мечтать мне не о чем, но часто в доме Ешиных возникали разговоры о далёкой Сибири. То ли недостаток средств был причиной, то ли преследования местных властей – не знаю точно, - но они хотели переселиться туда. Положение каторжанина не помешало Леониду Петровичу полюбить этот край непочатой земли, необъятных просторов, неисчислимых природных богатств, свободолюбивых и сильных людей.
Из его рассказов Сибирь рисовалась нам сказочной страной, и постепенно вся семья Ешиных, а с ними и Евгения Георгиевна, и Макарий Животовский, и я возмечтали о путешествии. Сняться с места им было, конечно, тяжело, мне же – проще простого. Поговорка «ни двора, ни кола» вполне обрисовывала моё положение. Фанерный чемодан с одежонкой, тощая связка книг и дешёвая скрипка, которой я успел обзавестись, - вот и все моё тогдашнее достояние.
Вечерами под зелёным абажуром раскладывалась карта, всё отчетливее рисовалось переселение, все меньше смахивало на фантазию и в августе 1912 года сбылось.
Так я попал в Сибирь, связав с ней жизнь на долгие годы.
Мы «осели» в Барнауле. Леонид Петрович устроился на работу в Земельном отделе Алтайского округа кабинетских владений. Евгения Георгиевна хозяйничала, Александра Петровна и Животовский давали частные уроки, Андрюша, Вера и Лиза поступили в гимназии, а я получил место учителя в Соборной Петропавловской церковноприходской школе, в самом центре города…
По недостатку необходимых для того специальных знаний, я не могу дать полной экономической характеристики Барнаула тех лет, но, по-видимому, он был богатым городом. Через Бийск и Барнаул, по могучим водным артериям — Катуни, Бии и Оби направлялись за границу грандиозные потоки «даров Алтая» — сливочного масла, мяса, пушнины, кож, мёду, рыбы, пшеницы, муки, сала и проч.
На Барнаульской пристани протянулись длиннейшие склады торговых представительств Англии, Голландии, Бельгии, Германии, Швеции, Норвегии. В зимнюю морозную пору к ветеринарно-санитарной станции по многим улицам шли бесконечные ряды саней, заваленных тушами мяса — для клеймения.
На базаре пролегли целые «улицы», на которых вместо домов высились штабеля замороженной рыбы — стерлядей, сомов, нельмы и др. Покупатели выбирали рыбины, а продавцы вытаскивали их из штабелей, как сутунки дерева! Площадь за собором в базарные дни покрывалась тысячами бочонков со сливочным маслом… В длинном подвале на Пушкинской улице торговал колониальными товарами татарин Бахтияров. В этом подвале круглый год продавали виноград разных сортов и стран, апельсины, лимоны, мандарины, персики, бананы, винную ягоду, дыни, арбузы, груши, сливы, яблоки, вишни, кокосовые орехи, урюк, сладкие рожки и т.д. В обжорном ряду на базаре за три копейки торговки кормили клиентов «от пуза» пельменями и другими мясными блюдами.
А универмаги Второва, Морозова, Смирнова могли бы стоять на любой центральной улице Москвы или Петербурга. Магнату Второву принадлежали огромные торговые дома еще и в Бийске, Томске и прочих сибирских городах. Пароходовладельцы — братья Мельниковы и Илья Фуксман, пимокат и шубник Поляков, единственный в городе «электрический и мельничный король» Платонов, купцы Суховы и Федулов, заводчики фруктовых вод братья Ворсины — тоже были крупными капиталистическими тузами в Барнауле…
Уже в начале этого века Барнаул входил в ряд культурных центров Сибири. Культуру принесли в него многочисленные политические ссыльные. С ними были тесно связаны — путешественник, исследователь Центральной Азии, ботаник, этнограф, географ и фольклорист Григорий Николаевич Потанин, а также второй не менее крупный исследователь Сибири, археолог и писатель Николай Михайлович Ядринцев, открывший развалины древней столицы Монголии — Каракорума и доказавший существование в Центральной Азии древнейшей самобытной письменности. За географические, этнографические и археологические труды Н.М.Ядринцев получил золотую медаль от Русского Географического Общества. В культурной жизни Барнаула Г.Н. Потанин и Н.М. Ядринцев оставили глубокий след. Не могу не отметить удивительного факта. С 1912 года до Октябрьской революции в фойе Барнаульского Народного дома (теперь — краевого театра) висели три прекрасных портрета: социалиста-революционера Василия Николаевича Штильке, Григория Николаевича Потанина и Николая Михайловича Ядринцева.
В.К. Штильке и был инициатором создания в городе Народного дома и учительской библиотеки при нём. Как с этим мирилось царское начальство, — остается загадкой! Политические ссыльные добились открытия в Барнауле общегородской библиотеки, которая помещалась на Бийской (Никитинской) улице, 90. Ныне здесь работает телефонная станция. Заведовала библиотекой политическая ссыльная Ульяна Павловна Яковлева, женщина энергичная, широкообразованая и самоотверженно преданная делу народного просвещения. Сын её Александр до самого ухода на пенсию занимал пост директора городского училища, а его жена, Ольга Павловна, учительствовала в общеобразовательной школе. Мы с нею в январе 1925 года входили в состав Алтайской губернской делегации на Первом Всесоюзном Учительском съезде в Москве.
И ныне стоит на Никитской улице Барнаула домик под номером 145, в котором 57 лет тому назад поселились Ешины и я. Он принадлежал некоему Боброву, управляющему предприятиями купца Федулова.
В семью Ешиных стекались самые интеллигентные люди города: литераторы, артисты, адвокаты, композиторы, певцы, политические ссыльные, хормейстеры и дирижеры оркестров, художники, лучшие преподаватели учебных заведений. Эти собрания посещали и либерально настроенная жена заместителя начальника Алтайского округа Мария Николаевна Андреева, и начальница частной женской гимназии Мария Флегонтовна Будкевич, ее муж Эдуард и дочери. Супруги Будкевич когда-то эмигрировали в Швейцарию, как революционеры. Дети их получили высшее образование в Цюрихе.
Разговорам и дебатам по разным вопросам науки, политики, литературы и искусства не было конца в квартире Ешиных! Я, как губка воду, жадно впитывал их, пополняя свои скудные знания, вынесенные из церковных школ.
Взяв курс на народный университет имени Шанявского, я усиленно готовился к поступлению в него. В школе я вел только один класс. В час дня занятия кончались. Времени свободного оставалось у меня уйма. Общественной внешкольной работы — никакой! После обеда я уделял час-два переписке нот: в них нуждались хоры и оркестры, которых в Барнауле и тогда было немало. Я писал ноты, как печатал (спасибо Каплинской школе!), а потому имел заказов по горло! Зарабатывал на переписке нот изрядно. Копил деньги на учебу в Москве. Вёл спартанский образ жизни. Продолжал учиться игре на скрипке, беря уроки у лучших скрипачей города. Не пил, не курил. Посещал только театры, кино и концерты. С четырёх до семи вечера регулярно работал в городской библиотеке: читал, делал выписки, конспектировал. Здесь моей наставницей была Ульяна Павловна Яковлева, опытнейший «лоцман по книжным морям». Она приучала абонентов вдумчиво и добросовестно работать над книгой. С этой целью учиняла с ними выборочные собеседования, своего рода экзамены по прочитанному. Не раз и я попадал к ней на такие экзамены. Принесёшь, бывало, книги на обмен, а она поманит тебя пальчиком в свой кабинетик и начнёт допрос:
— Ну, что прочли?
— «Новый органон» Франциска Бэкона Веруламского.
— Ага… Поняли что-нибудь?
— Понял.
— О чём же он говорит в этой книге?
— Об опытном, индуктивном методе познания мира. Он и открыл этот метод.
— В чём же он заключается?
— В том, что все предметы и явления внешнего мира познаются нашими внешними чувствами, опытом, а их восприятия проверяются нашим рассудком…
— Так, так… А покажите-ка выписки из книги.
Показываю.
— А как до Бэкона философы познавали мир?
— Умозрительно, без опытных доказательств, или эмпирически, то есть накапливали факты, не проверяя их собственным рассудком...
— А покажите-ка самую важную выдержку, в которой содержится эта новая идея Бэкона Веруламского.
Я читаю выдержку:
«Те, кто занимались науками, были или эмпириками, или догматиками. Эмпирики, подобно муравью, только собирают и пользуются собранным. Рационалисты, подобно пауку, из самих себя создают ткань. Пчела же избирает средний способ, она извлекает материал из цветов сада и поля, но располагает и изменяет его собственным умением. Не отличается от этого и подлинное дело философии…
Итак, следует возложить добрую надежду на более тесный и нерушимый (чего до сих пор не было) союз этих способностей, т.е. опыта и рассудка…»
— Ну, идите, меняйте книгу…
Эта маленькая женщина в больших темных очках, делавших её похожей на летучую мышь, давала всем читателям полезнейшие советы о самообразовании. Если нужных книг в городской библиотеке не доставало, то по особому заказу Ульяна Павловна добывала их даже из-за границы. Конспектов, записных книжек, читательских дневников и карточек для библиотеки цитат, вырезок из газет и журналов у меня накопилась куча! Они были неизменными спутниками и помощниками в моей массовой культработе.
В Барнауле я проработал множество первоклассной научной литературы: сочинения Дарвина, Уоллеса, Тимирязева, Костомарова, Дрепера, Моргана, Ключевского, Трачевского, Ляйеля, Мечникова, Пирогова, Сеченова, Плеханова, Лаврова, Михайловского, Бебеля, Тисандье, Умова, Спенсера, Мальвера, Бэкона Веруламского, Песталоцци, Ушинского, Яна Амоса Коменского, Локка, Жан-Жака Руссо, Лая, Меймана, Марии Монтессори, Фребеля, Потебни, Буслаева, Мейе, Овсянико-Куликовского, Фортунатова, Богородицкого, Белинского, Герцена, Чернышевского, Добролюбова, Писарева и десятки иных.
О художественных произведениях уж не говорю: я «проглотил» их невесть сколько!
Из педагогических сочинений мне в высшей степени полезной показалась книга П.Ф. Лесгафта «Школьные типы». В Барнаульской городской библиотеке она имелась в единственном экземпляре. Я переписал её от слова до слова в свои общие тетради. «Школьные типы», по-моему, тот самый магический инструмент, с помощью которого вдумчивый педагог может увидеть всю глубину души любого своего питомца. Я до сих пор не могу понять, почему одни современные педагоги мало интересуются великой книгой П.Ф. Лесгафта, а другие, коих большинство, даже ничего не слышали о ней.
Леонид Петрович убедительно разъяснил мне, что учитель, по самому роду его профессии, — публичный оратор и что поэтому он должен правильно и красиво читать и говорить. Мой пестун часто повторял излюбленный афоризм из знаменитой книги французского академика Легуве «Чтение как искусство»: «Голос — это такой толкователь и наставник, который обладает дивной, таинственной силой».
И я, сколько позволяли силы и способности, учился ораторскому искусству; учился упорно, ежедневно штудируя книгу О. Озаровской «Школа чтеца» (хрестоматия для драматических, педагогических и ораторских курсов); сборники речей судебных и политических корифеев — Плевако, Кони, Урусова, Маклакова, Тесленко, Андреевского, Спасовича, Карапчевского, Линкольна, Жореса, Гладстона и др.
Сам себе давал уроки выразительного чтения, запираясь в своей комнате. Воображал персонажей из прочитанных книг, искал их жесты, мимику, интонации голоса, размечал в тексте логические ударения, психологические паузы, разгадывал подтекст. Стоя перед зеркалом, произносил обвинительные речи против Иудушки Головлёва или, скажем, городничего из «Ревизора». Начитавшись антирелигиозных сочинений Мордовцева, Ростиславова, Мальвера, обличал корыстолюбие, ханжество, роскошь иерархов. А однажды яростно защищал на воображаемом суде Катюшу Маслову.
Всё добытое в этих изнурительных упражнениях пригодилось мне потом при чтении книг детям и взрослым, а первый опыт публичного выступления запомнился надолго: необычна была сама аудитория.
Зима 1913-1914 года… Барнаульское филантропическое общество собрало беспризорников в школе при Богородицкой церкви. В программе значилось: назидательное слово о детском благонравии, художественное чтение, хоровое пение и чай с мясными пирожками. Устроители предложили мне прочитать детям какое-нибудь сочинение посерьёзнее. Я выбрал «Приключения барона Мюнхаузена».
И вот стою перед страшной аудиторией. Грязные, озлобленные лица, лохматые головы, немыслимое тряпьё. Юное человеческое «дно» гудит, рычит, толкается в ожидании пирожков. Назидательную проповедь священника никто и не слушал. Настал мой черёд. Читаю о попытке барона залезть на луну по бобовому стеблю – слушатели начинают затихать. Читаю о скачущей половине лошади – смеются. Приступаю к истории об утках, зажаренных на лету, - хохочут вовсю. Всё, закрываю книгу.
- Дядь, ещё, ещё читай!
- Хочь одну!
- Ой, баско!
- Хлопает, а интересно!
- Давай ещё!
«Хлопает» - по-сибирски «врет», «баско» - значит «хорошо». Дошло моё чтение. И я отдал ребятам книжку, а после купил вместо неё для библиотеки другую.
В моё время в Барнауле выходили две газеты: «Жизнь Алтая» и «Голос Алтая». Первую их них издавал либеральный купец Вершинин, торговавший головными уборами и имевший типографию. Сын его был членом Государственной Думы. В 1912-13 годах газету редактировал известный сибирский писатель Георгий Дмитриевич Гребенщиков, эмигрировавший во Францию, а затем в Америку, где и скончался в 1964 году.
Вслед за Гребенщиковым «Жизнь Алтая» редактировал социалист-революционер, бывший учитель Акиндин Иванович Шапошников. Наиболее талантливым сотрудником газеты был социал-демократ, юрист по образованию, поэт и краевед Порфирий Алексеевич Казанский, печатавший свои ядовитые стихотворные фельетоны под псевдонимом «ПРЕМУДРАЯ КРЫСА ОНУФРИЙ».
Был он маленький человечек с бледным лицом и пискливым голосом, но на литературных диспутах с особым вниманием слушали его остроумные речи. С ходу, без особой подготовки он мог прочесть лекцию о Рафаэле, Паганини, Рубенсе, Бетховене, Шаляпине, Репине, о материалистической диалектике Маркса, о поэзии Шекспира, Гёте, Мильтона, Блока… Казанский знал и любил Сибирь, посвятил ей много краеведческих работ и два сборника стихотворений, изданных в Барнауле: «Песни борьбы и надежды» (1917) и «Родному краю» (1918). Они теперь прочно забыты, и совесть моя не мирится с этим.
Полны пламенного патриотического пафоса стихи из поэмы «Сибирь»:

Я твой, родимый край! К тебе любовью полный,
От дальних берегов вернулся я домой.
Шумите для других, синеющие волны, -
В моей душе шумит тайга земли родной…

В последних стихах поэмы слышится пророчество расцвета Сибири:

Ты всех в одно сольёшь, на жизнь благословляя,
И бодро в мир войдёшь, судьбой закалена…
И сын иной земли, о жизни размышляя,
Промолвит о тебе: «ВЕЛИКАЯ СТРАНА!»

Ажурной словесной живописью, и звонкой внутренней рифмой, и виртуозной техникой пленяет читателя и просится на музыку «Иней»:

В неподвижности мороза
Встала солнечная грёза,
И зарделась, заалелась, раньше мертвенно бела,
Улыбнулась, распахнулась перламутровая мгла.
И под ясными лучами
Утомлённые ночами,
Глубиною, синевою засветились небеса,
Розовея, будто млея, стали сказкою леса.
Ветви голые одеты
Будто прелестью привета,
Как угрозы серой прозы в мягких, ласковых словах,
В снежно-чистых, нежно-мшистых, серебристых кружевах.

Трудно цитировать стихи Порфирия Алексеевича: не знаешь, что из них брать – все они так хороши! Все значительны по содержанию, задушевны, образны и общепонятны. Лексика их точна, а формы разнообразны, классически строги и безупречны.
Совесть не мирится с преждевременным забвением одного из талантливейших певцов Сибири. Чёрный 1937-й год был и для него роковым…
На чьи средства издавалась газета «Голос Алтая», трудно сказать, но основной штат её сотрудников тоже подобрался из политических ссыльных — социалистов-революционеров и социал-демократов. Подставным редактором числился некто В. Досекин, а активными сотрудниками были Леонид Петрович Ешин и ссыльный Лашкевич. Фельетоны и публицистические статьи Леонида Петровича, подписанные псевдонимом NEMO (Никто), имели большой успех у публики. Проведав настоящую фамилию NEMO, читатели аплодировали ему при встрече в саду или фойе Народного дома.
К сотрудничеству в «Голосе Алтая» Леонид Петрович привлёк и меня. Я начал с рецензий на спектакли и концерты.
Бедная редакция газеты помещалась на Томской улице, на втором этаже кривого и трухлявого домишки. Было опасно подниматься по прогнившей лесенке в затхлую комнатушку, в которой, утопая в табачном дыму, сидел над рукописями щупленький морщинистый редактор В. Досекин.
Недолго протянул «Голос Алтая» — и замолк навсегда. В «Жизни Алтая» я опубликовал одну большую статью «Драма», в которой излил негодование по поводу самоубийства сельского учителя, затравленного жандармами. Читатели хвалили эту статью, но из-за неё я попал в неловкое положение. Когда я пришёл в редакцию за гонораром, мне сказали:
— Гонорара вам не положено.
— Почему?
— Вы в рукописи не указали, что желаете получить за статью гонорар. Поэтому и не платим его…
Я и облизнулся! Так встретила дореволюционная печать моё первое более или менее серьёзное «публицистическое выступление».
Недалеко от угла Пушкинской улицы и Соборного переулка (Социалистического проспекта), в небольшом домике приютился единственный тогдашний в Барнауле книжный магазин Василия Кузьмича Сохарева.
Низенький, красно-рыжий, юркий, с узенькими и стреляющими во все стороны глазками — Василий Кузьмич был кипучим коммерсантом культурного типа. Он вышел из сельских учителей и, подобно всесибирскому миллионеру Петру Ивановичу Макушину, бросил школу и занялся книжной торговлей, стремясь на этом поприще принести больше пользы делу народного просвещения.
Имея только двух подручных, он орудовал довольно солидным делом, вникая во все его детали. Постоянно и внимательно следил за лучшими литературными новинками, непременно читал их, критически оценивал, и потому каждому покупателю давал полную характеристику любой книги. Плохих книг он не продавал. Покупатели это хорошо знали, верили его рекомендациям и никогда в этом не раскаивались.
Как человек, интересовавшийся широким кругом вопросов общественной жизни, науки и культуры, Василий Кузьмич изучил эсперанто, и даже написал и на свой счёт издал в Барнауле учебник этого международного вспомогательного языка.
В магазине В.К. Сохарева сходились со всего города книголюбы и заводили свободные беседы, жаркие споры по разнообразным вопросам жизни, науки, литературы и искусства. Разумеется, я бывал завсегдатаем магазина, заядлым участником всех этих словопрений, ибо и они в сильной степени расширяли мой кругозор. Я всегда с благодарностью вспоминаю книжный магазин В.К. Сохарева, как одну из благодетельных школ, встретившихся на моём жизненном пути…
Мужская классическая гимназия, реальное училище имени Николая Второго, Мариинская женская гимназия, две частные женские гимназии — Будкевич и Красулиной, два городских училища, высшее женское начальное, коммерческое и духовное училища — вот все те учебные заведения, в которых получала образование барнаульская молодежь привилегированных и состоятельных сословий. Начальных, министерских и церковноприходских школ в городе было достаточно для охвата всех детей. И занятия в этих школах проходили в одну смену…
Выдающихся педагогов дореволюционный Барнаул дал немного. Первым из них надо назвать историка реального училища Леонида Ивановича Шумиловского. Помимо преподавания, он занимался публицистикой, писал отличные статьи, выступал с лекциями, участвовал в литературных судах и диспутах. В разгар гражданской войны он каким-то образом влип в правительство Колчака с портфелем министра труда и, конечно, бесславно кончил.
Другой педагог реального училища, естествовед Виктор Иванович Верещагин, долго изучал флору Алтая, опубликовал много трудов о результатах своих исследований. Женился он на аристократке, не приученной ни к какому труду. Всегда погруженный в научные занятия, и он мало понимал в житейских делах. Сошлись два сапога-пара!
Бывший политический ссыльный, учитель русского языка и литературы Иван Леонтьевич Симанин, издавший несколько своих учебников, — тоже личность самобытная. В конце многолетнего изучения русской грамматики он пришёл к решительному отрицанию этой науки. На улицах Барнаула появилась широковещательная афиша о том, что Иван Леонтьевич Симанин прочтёт в Народном доме лекцию на тему «Грамотность без грамматики».
Если во времена оны поэт Тредьяковский требовал «писать по звонам», то Иван Леонтьевич Симанин провозглашал: говорите и пишите так, как печатают в книгах! Вместе с тем он разумно рекомендовал изгнать из орфографии Ь, Ъ и некоторые буквы после шипящих в конце слов и Ь в окончаниях ТЬСЯ, ЧЬСЯ, ЖЬСЯ, ШЬСЯ в глаголах. В качестве разделительного знака между приставками и корнями, начинающимися с Е, Ю, Я он предлагал Ь.
На злополучную лекцию И.Л. Симанина яростно напали местные газеты. Особенно беспощадно громил её Акиндин Шапошников, редактор «Жизни Алтая», бывший учитель русского языка и литературы.
Став посмешищем во всем городе, Иван Леонтьевич потихоньку исчез с арены общественной жизни. А был он умен, пытлив, но как-то сшибся с правильного пути в своих исканиях и пошел колесить. Поправить же его вовремя никто не мог. И дельный, полезный человек пропал втуне…
К Ешиным часто забегал социал-демократ, литератор и профсоюзный деятель Владимир Иванович Шемелев, — тихий, застенчивый, близорукий блондин. Он глубоко изучал положение рабочих в историческом прошлом на Алтае и в результате этого написал капитальный труд «Крепостнический Алтай». К сожалению, труд этот до сего дня не издан только потому, что он принадлежит перу бывшего меньшевика (?!).Из многих рассказов В.И. Шемелева, документально обоснованных и ярких, оживали ужасающие картины бесправия и жесточайшей эксплуатации крепостных рабочих на бывших кабинетских заводах Алтая. Эти картины я узнал задолго до того, как их изобразили А.А. Караваева в «Золотом клюве», сибирский писатель-фольклорист А.А. Мисюрев — во многих его сказах, П.А. Бородкин в повести «Тайны Змеиной горы».
И старый Барнаул не обижал Мельпомену. В нём действовали театры: профессиональный (летний и зимний) Народного дома, Общественного собрания и Управления Алтайского округа.
Первый был общедоступный, второй — преимущественно купеческий, третий — чиновничий. В Народном доме играла сильная труппа антрепренера и артиста Батманова. В Общественном собрании подвизался с самодеятельным кружком бывший артист, а затем любитель С.И. Новоселов, который готовил прекрасные спектакли, не уступавшие по мастерству постановкам в Народном доме.
Но на летней сцене Общественного собрания (на углу Томской улицы и Соборного переулка) нередко «артисты»-проходимцы угощали импотентных купцов, купчих да отставных военных — порнографическими фарсами.
Только на этой сцене выступали в Барнауле и лилипутские труппы.
В театре Управления Алтайского округа играли исключительно высшие чиновники-аристократы. Здесь изредка устраивали и детские спектакли. Ставили даже детские оперы, в которых начали свою карьеру замечательные певцы Шура Ракина и Роза Альперт. Вторая после училась в Петербургской консерватории и стала оперной артисткой.
В театре общественного собрания выдвинулся из рабочей среды лирический тенор Власов. На средства, собранные купцами-меценатами, он учился в Московской консерватории. Приезжая на каникулы, Власов давал концерты, сбор с которых поступал в его пользу. Дальнейшая его судьба мне неизвестна…
Театр - школа всестороннего просвещения и художественного воспитания общества. Эту сложную, благородную и почётную миссию превосходно выполняла многолюдная труппа Батманова. В ней были первоклассные артисты: героиня Маргер-Мирецкая, герой-любовник Сергеев, трагик Варминский, комик Картанов, инженю-комик Перовская, простак Белостоцкий, неврастеник Волин, резонеры Самарин, Лельский и многие другие… Этой труппе были под силу все виды драматических произведений. Она ставила и оперетты. Богатейший репертуар её составили преимущественно пьесы высокоидейные, разнообразные по форме, захватывающие по содержанию. Перечислю только те из них, которые запомнились на всю жизнь: «Эдип-царь» Софокла, «Гамлет», «Король Лир», «Отелло» Шекспира, «Уриэль Акоста» Гуцкова, все драмы и водевили Чехова, «Борис Годунов» Пушкина, «Ревизор», «Женитьба» Гоголя, «Горе от ума» Грибоедова, «Власть тьмы», «Плоды просвещения», «Живой труп» Л.Н. Толстого, «Царь Фёдор Иоаннович» А.К. Толстого, «Господа Головлёвы» Салтыкова-Щедрина, «Свадьба Кречинского» Сухово-Кобылина, «Мещане», «На дне» Горького, «Потонувший колокол» Гауптмана, «Привидения», «Кукольный дом» Ибсена, «Соколы и вороны» Южина-Сумбатова, «Осенние скрипки» И. Сургучева, «Савва», «Дни нашей жизни» Л. Андреева, «Гроза», «Лес», «Свои люди — сочтёмся», «Волки и овцы» и многие другие пьесы А.Н. Островского, «Тартюф», «Пурсоньяк» Мольера, «Белая ворона» Чирикова, «Трильби» Г. Ге, «Русская свадьба» П. Сухонина, «Кручина» Шпажинского, «Идиот», «Братья Карамазовы» Достоевского, «Горькая судьбина», «Ипохондрик» Писемского и проч.
Изредка проскальзывали на сцену Народного дома и пьесы идейно чуждые, но либо модные, как «Ревность» Арцыбашева, либо слишком нарядные, как «Каширская старина» Аверкиева.
Театр Народного дома я посещал ежедневно, а в праздники — утренние и вечерние постановки.
Все ведущие артисты этого театра и рецензенты бывали частыми гостями у Леонида Петровича Ешина. Я всегда внимательно слушал их разговоры и споры о пьесах, различные варианты толкования их образов и смысла, исполнения ролей, образовательного и воспитательного значения спектаклей для народа. Артисты вспоминали исполнение ролей классиками сценического мастерства и тут же иллюстрировали свои суждения. Подробно, умно и тонко говорили обо всех компонентах, создающих успех спектакля. От разборов поставленных в театре пьес переходили к общей оценке всего творчества того или иного писателя.
Нужно ли говорить о том, какую важную роль сыграли все эти беседы, споры, толкования в моём общем интеллектуальном развитии? Барнаульская квартира Ешиных явилась для меня высшим курсом литературно-театрального университета.
Вам понятен будет тот и горестный, и сладостный трепет, с каким я 20 июля 1964 года вновь увидел домик № 145 на Никитской улице через 52 года после первого дня моей жизни в нем! (В 2003 г. на этом доме была открыта мемориальная доска в память об А.М. Топорове. Событие это было приурочено к 70-летнему юбилею Барнаульского педуниверситета. — И. Топоров)
Долго и грустно смотрел я на этот домик. В моём воображении прошла длинная череда незабвенных образов, подаривших мне бесценные культурные сокровища и давно канувших в Лету…
Спектакли в Барнаульском Народном доме шли неизменно с полным сбором. Я не могу припомнить дня, когда бы зрительный зал театра не был перенабит. Так любили барнаульцы сценическое искусство!
В августе 1912 года в Барнаул приехала всемирно известная хоровая капелла русской и славянской песни Маргариты Дмитриевны Агреневой-Славянской. Концерты капеллы вызывали фурор. Пребыванием её в городе ловко воспользовался Батманов: он поставил спектакль по исторической пьесе П.П. Сухонина «Русская свадьба», в которой между прочим изображается обряд боярской свадьбы.
Все акты пышного произведения Сухонина были перевиты русскими народными песнями. В эпизодах с участием жениха пели тенора и басы капеллы; в сценах у невесты — сопрано и альты. Более волшебного пения нельзя и представить! Что ни номер — то диво из див!!
А роль невесты исполняла сама Маргарита Дмитриевна. В жизни статная, круглолицая, румяная, — она была идеальной боярыней на сцене, точно вот-вот сошла с картины Маковского! Головной убор невесты рассыпал лучи не бутафорских, а настоящих бриллиантов! А когда по ходу действия Маргарита Дмитриевна спела проникновеннейшую гурилёвскую

Матушка, голубушка,
Солнышко моё!
Пожалей, родимая,
Дитятко своё!

то неистовство в зале прервало действие на несколько минут.
Спектакль «Русская свадьба» на сцене Барнаульского Народного дома был воистину незабываемым событием.
Неслыханное, истинно русское хоровое искусство прославленной капеллы пожелало послушать и всё население Барнаула.
Отправили делегацию к Маргарите Дмитриевне. Она любезно уважила просьбу.
Но ни один зал города не мог бы вместить многотысячную массу. Выход из трудного положения нашли. На Московском проспекте, повыше пассажа Смирнова, соорудили высокую эстраду, на которой и выступила капелла. Всё окружающее эстраду пространство, крыши, балконы и ограды близлежащих домов заполнили слушатели. Капелла, воодушевлённая невиданной аудиторией, пела много, до полного изнурения.
Концерт был настоящим народным торжеством, какого не знала еще история города Барнаула!..
С шумным успехом батмановцы ставили и пьесу Леонида Андреева «Дни нашей жизни». Песню «Быстры, как волны, все дни нашей жизни» горланили в Барнауле повсюду. Но спектакль крепко запомнился зрителям ещё и потому, что с ним связывалась одна скандальная история.
Блестящее исполнение роли студента Николая Глуховцева артистом Волиным принесло ему и лавры, и беду. Среди экспансивных поклонниц талантливого артиста оказалась и гимназистка, дочь купца-толстосума Федулова. Она навещала Волина в гостинице. Об этом донесли папаше, который и начал дело о растлении девицы. Оно стало в городе притчей во языцах. Волина исключили из труппы за моральное разложение, и он очутился безработным. А через некоторое время, как заклеймённый позором, он оставил Барнаул.
Третьей незабываемой постановкой труппы Батманова была трагедия «Эдип – царь» Софокла. Желая возможно ярче и полнее воссоздать стиль и дух древнеэллинского театра, Батманов осуществил эту постановку в городском цирке. Она получилась необычно величественной…
Живо помню и четвертый спектакль в Барнаульском Народном доме, так как он возбудил во мне раздумья по вопросам сценического искусства.
Случилось так, что по окончании театрального сезона в 1913 году артисты труппы Батманова разъехались во все концы страны для заключения новых контрактов. Только комик Картанов все до копейки пропил, и ему с женой, инженю Перовской, не на что было выбраться из Барнаула. Дело их – труба! Пришли супруги-горемыки к Леониду Петровичу Ешину за советом. И решили поставить «Дядю Ваню» Чехова. Объявили: сбор в пользу любимца публики Картанова.
Дядю Ваню взялся играть сам Картанов, роль профессора Серебрякова поручили Леониду Петровичу, Перовскую, как она ни отбрыкивалась, вынудили изображать Соню. Прочие роли распределили по любителям.
Начались репетиции. Перовская, всегда игравшая наивных, игривых или лукавых девушек, маялась над тяжёлой, не подходящей для неё лирико-драматической ролью Сони. Она умоляла мужа заменить её. Но кем?! Муж был непреклонен: нужны деньги до зарезу!
Готовили пьесу долго. На каждую репетицию Перовская отправлялась, как на костёр.
Настал спектакль. С каждым новым актом впечатление от него росло и росло… Идёт последняя сцена. Соня плачет «правдышными» слезами. Зал замер… Послышались подавленные всхлипывания и сморкания в платок…
Упал занавес. И через минуту молчания грянули аплодисменты, какие редко-редко слышались в театре Народного дома. Кричали:
- Перовскую! Перовскую! Перовскую!
После актриса говорила:
- Я плакала по-настоящему. Думала: наконец-то отмучилась! Чуждая мне роль истерзала меня, вымотала все нервы!..
Да, так было. Перовская плакала неподдельно, и это потрясло зрителей, которые не знали истинной причины слёз актрисы, но они видели и чувствовали их «правду».
Много лет спустя, я смотрел «Дядю Ваню» в театрах Новосибирска, Свердловска, Одессы и других крупных городов. Видел эту пьесу и во МХАТе. Но Сони, подобной Соне-Перовской, нигде не встречал!
Видно, никакие ультраакадемические, искусственные приёмы игры, пусть даже по системе Станиславского, не заменят правды жизни. Я смотрел многие спектакли МХАТа. В них каждая деталь характерна, всё предельно отшлифовано, всё математически рассчитано. Но при всём том ясно чувствовалась точная, холодноватая, машинная работа. Думаю, это от того, что и гениальный артист не может искренне переживать те или иные чувства, играя данную роль 300, 400, 500 и более раз! «Механизация» роли при этих условиях неизбежна.
Вероятно, это моё рассуждение – грубая ересь невежды, но я не нашёл оснований для отказа от неё…
Подлинным набатом, призывавшим к революции, прозвучала пьеса «На дне» А.М.Горького. По просьбе зрителей, её повторяли несколько раз. Во время спектаклей в Народном доме дежурили усиленные наряды полиции. А песня «Солнце всходит и заходит» приобрела в Барнауле широчайшую популярность…
В семье Ешиных все любили стихи и декламировали их. В библиотеке стояли и полные собрания сочинений поэтов, и несколько «Чтецов-декламаторов», иллюстрированных портретами прозаиков, поэтов и артистов. Мне особенно нравились тонкие лирические стихи, подписанные инициалами «К.Р.». Никто не знал скрывшегося под ними таинственного поэта. Издатели таили его биографию и фото.
В нототеке Ешиных оказался чей-то сентиментальный романс, написанный на слова «К.Р.». Его напевали все члены семьи, даже маленький Лёнчик. Подкупали и меня лиризм и гуманизм романса:

Повеяло черёмухой,
Проснулся соловей,
Уж песнью заливается
Он в зелени ветвей.
Учи меня, соловушка,
Искусству твоему!
Пусть песнь твою волшебную
Прочувствую, пойму.
Пусть раздаётся песнь моя,
Могуча и сильна,
Пусть людям в душу просится,
Пусть их живит она.
И пусть всё им становится
Дороже и милей,
Как первая черемуха,
Как первый соловей.

Осенью 1913 года в магазине В.К.Сохарева я заметил толстую книгу «Стихотворения». На её серой обложке вместо полной фамилии автора я прочёл таинственные буквы «К.Р.». Но пронырливый хозяин магазина расшифровал мне их: КОНСТАНТИН РОМАНОВ. Точнее: великий князь Константин Константинович Романов, дядя царя Николая Второго, президент императорской Академии Наук.
Я купил «Стихотворения» «К.Р.». Читая книгу, встретил в ней и «Повеяло черёмухой», и «Молитву», и «Надпись в Евангелие». Два последних стихотворения, не ведая их автора, заучивали наизусть все ученики церковноприходских школ вскоре за прохождением букваря.
Почти все стихотворения «августейшего поэта» относятся к пейзажной, интимной, религиозной лирике. Это – плоды забав высокопоставленного, рафинированного эстета. Но каково же было моё удивление, когда в конце книги я наткнулся на большое произведение, которое вся Россия пела ещё в годы моего раннего детства:

Умер, бедняга!
Долго родимый лежал;
Эту солдатскую жизнь постепенно
Тяжкий недуг доконал.
Рано его от семьи оторвали:
Горько заплакала мать,
Всю глубину материнской печали
Трудно пером описать…

Парадокс!! Автор – отпрыск царского рода-племени – и вдруг создает самую распространенную, трогательную, архинародную песню-поэму о жизни и смерти простого солдата! И по теме, и по содержанию, и по всему строю она достойна стоять рядом с некрасовской «Ориной – матерью солдатской».
Полное имя поэта «К.Р.» начали упоминать в общедоступной литературе лишь в связи с его драмой «Царь Иудейский». Помпезную постановку её разрешили только в Петербурге под наблюдением самого автора. Он играл в драме роль Иосифа Аримафейского. Участвовали и его сыновья. В тогдашних иллюстрированных журналах печатали снимки сцен из «Царя Иудейского» и портреты всех исполнителей спектакля.
Дабы не опошлять «божественный» образ Христа игрой артистов или бедностью декораций и костюмов, синод запретил постановку «Царя Иудейского» на всех провинциальных сценах! Им разрешалось лишь чтение драмы с условием поручения каждой роли отдельному лицу.
Я присутствовал на таком чтении драмы в Барнаульском театре Народного дома. Через всю стену поставили стол, накрытый траурной скатертью. Чтецы обрядились тоже в траурное. Во всех диалогах, монологах и кратких репликах звучали торжественно-благоговейные интонации. Это было, если не подводит меня память в 1914 году.
Музыку к драме написал великий композитор А.К.Глазунов. Никто в провинции не слышал её. Но критики, писавшие о представлении «Царя Иудейского» в Петербурге, уверяли, что эта музыка доводила слабонервных зрителей до истерики…
Прошло полвека… И недавно я нашел в Николаевской областной библиотеке роскошное петербургское издание «Царя Иудейского» 1914 года с многочисленными снимками, с режиссёрскими заметками и фрагментом из музыки А.К.Глазунова. В подвальных фондах этой же библиотеки хранятся, помимо «Царя Иудейского», и три тома собрания сочинений «К.Р.» Во втором из них – перевод трагедии Шиллера «Мессинская невеста». К обоим капитальным трудам приложены подробные творческие истории, комментарии, примечания. Нельзя не удивиться тому, что августейший поэт был прилежным литературным тружеником. И, может быть, не для красного словца он писал о себе:

Я баловень судьбы… Уж с колыбели
Богатство, почести, высокий сан
К возвышенной меня манили цели, -
Рождением к величью я призван.
Но что мне роскошь, злато, власть и сила?
Не та же ль беспристрастная могила
Поглотит весь мишурный блеск,
И все то, что здесь лишь внешностью нам льстило,
Исчезнет, как волны мгновенный всплеск?
Есть дар иной, божественный, бесценный,
Он в жизни для меня всего святей,
И ни одно сокровище вселенной
Не заменит его душе моей!
То песнь моя!.. Пускай прольются звуки
Моих стихов в сердца толпы людской,
Пусть скорбного они врачуют муки
И радуют счастливого душой!..

Известно, что некоторые русские выдающиеся композиторы писали романсы на лирические стихи «К.Р.» Сейчас передо мною лежит толстенный в синем переплете, роскошный том «Песни и романсы русских поэтов». Изд. «Советский писатель, М.-Л., 1965 г. На титульном листе тома ещё сказано: «Библиотека поэта. Основана М.Горьким. Большая серия. Второе издание». В сборнике 1120 страниц! Маленькая аннотация к нему гласит: «В книге собраны произведения русских поэтов ХІУШ – начала ХХ века, ставшие песнями популярными романсами. Наряду с выдающимися поэтами здесь широко представлены малоизвестные и забытые авторы, чьи стихотворения прочно вошли в историю русской вокальной лирики».
На последней странице сборника указана редакционная коллегия: В.Н.Орлов (главный редактор), В.Г.Базанов, Б.И.Бурсов, Б.Ф.Егоров (зам. главного редактора), В.М.Жирмунский, В.О.Перцов, А.А.Прокофьев, А.А.Сурков, А.Т.Твардовский, Н.С.Тихонов, С.И.Чиковани, И.Г.Ямпольский.
Так вот на странице 833-й этого сборника приведена краткая биография К.Р. А на страницах 834 – 836 напечатана и самая распространенная народная песня

Умер бедняга! В больнице военной
Долго родимый лежал;
Эту солдатскую жизнь постепенно
Тяжкий недуг доконал…

Августейшего автора не забыли наши авторитетнейшие поэты, литературоведы и критики. А значит, и мне не грешно помянуть его добрым словом…
Недалеко от нынешнего дома редакции «Алтайской правды», возле болотистого пустыря, в Барнауле работал постоянный цирк. Хотя все программы его не отличались чем-либо остро-оригинальным, в нем всегда не хватало мест. Туда особенно трудно было протиснуться в те вечера, когда выступали борцы. А их наезжало в Барнаул чертова прорва! И русских, и иноземных, и мужчин и женщин. Все улицы города облеплялись афишами, с которых глядели тучные, мускулистые, полуголые красавцы — богатыри с неумными лицами.
Кроме борцов, публику забавляли дрессировщики собак, кошек, свиней да игра музыкальных эксцентриков на бутылках, смычками на поперечной пиле или на палке с одной струной. Наездницы с прыжками на спинах лошадей и визгливыми вскриками «опля!», клоуны с плоскими остротами — надоедали. Какое-то болезненное неистовство охватывало барнаульцев, когда приезжали на гастроли артисты цирка Коромыслова. Любители грубых, но сильных и острых ощущений тогда ликовали! А мне их восторги казались непонятными и смешными.
Полёты артистов под куполом цирка, мучительное сгибание девочкой своего тела в каральку, вкладывание головы укротителя в пасть льву и т.п. номера — заставляли меня дрожать от страха за несчастных людей. Какое уж тут эстетическое наслаждение?!!
Но самое отвратительное зрелище — это борьба женщин. Мясистые, толстозадые, раскрасневшиеся от напряжения и потные, возились они на арене, и парной дух зловония от них разливался по всему цирку!
Если театр воскрешал предо мною живую историю всего человечества, если библиотечные книги сообщали мне крупинки энциклопедических знаний, то Барнаульский цирк не научил меня ничему, что пригодилось бы в моей просветительской работе…
Другое дело — кино. Первый кинотеатр под названием «Иллюзион» открыла в Барнауле купчиха Лебзина. Стоял он на самом бойком месте города — около собора, на Пушкинской улице. Несколько позже на той же улице почти рядом с ним, по направлению к теперешнему Ленинскому проспекту, в городе построили второй кинотеатр — «Новый мир». Кто был его владельцем, не знаю.
В «Иллюзионе» помещение и обстановка были крайне бедными, примитивными. «Новый мир» привлекал публику и довольно хорошим зрительным залом, и просторным фойе, и буфетом, и столом с газетами и журналами.
Хотя старая кинотехника не может идти ни в какое сравнение с нынешней, тем не менее, в «Иллюзионе» и в «Новом мире» картины демонстрировались очень хорошо. Толково составленные надписи к кадрам делали содержание картин понятным для всех зрителей. Тогдашние авторы киносценариев строили сюжеты фильмов без всяких ребусов и с логичными концами. Уходя из кинотеатра, зрители чётко представляли себе все сцены даже в таких сложных картинах, как «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», «Идиот», «Живой труп», «Крейцерова соната», «Отец Сергий», «Мёртвые души», «Тарас Бульба», «Приваловские миллионы», «Дворянское гнездо», «Андрей Кожухов», «Камо грядеши?», «Дети Ванюшина»… А в современном усовершенствованном, цветном и говорящем кино, к сожалению, мы нередко с досадой смотрим картины сумбурные и без концов!
И в «Иллюзионе», и в «Новом мире» все киносеансы сопровождались скрипкой и фортепиано. Лучшими музыкальными иллюстраторами в городе считались пианист Марцинковский и скрипач Свинкин. К веселым картинам они подбирали музыку из разных композиторов, а к драматическим — играли почти неизменно слащавый романс Л. Поппера «В лучшие дни». Благодаря киносеансам мелодию этого романса я и сейчас могу спеть наизусть.
Наиболее любимыми в Барнауле кинозвездами были: Мозжухин, Пудовкин (актёр и режиссёр), Максимов, Р. Адельгейм, В. Мейерхольд, Мих. Чехов, Пашенная, Рощина-Инсарова, Вера Холодная, В. Орлова, Мэри Пикфорд, Макс Линдер, Пат и Паташон…
В Барнауле я впервые узнал, что такое «великий немой». Я посещал его так же усердно, как театр Народного дома, концерты и городскую библиотеку…
Оркестрами старый Барнаул похвалиться не мог. Их было всего два: в Народном доме и в Общественном собрании. Оба — симфонические. По составу — малые. В них не хватало таких инструментов, как туба, виолончели, валторны, контрабасы.
В особо торжественные вечера оркестр Общественного собрания пополнялся музыкантами-любителями, которые где-то служили, а в свободное время подрабатывали уроками.
Симфоническим оркестром Общественного собрания дирижировал скрипач Абрам Исаевич Клястер (я у него продолжал занятия на скрипке), — человек вулканического темперамента. Во время концертов оркестра он так энергично и широко размахивал руками, что наутро нёс сюртук к портному — пришивать наполовину оторванные под мышками рукава.
Страдал он и страшной рассеянностью, которая осрамила его на большом концерте, посвящённом 300-летию Дома Романовых.
Нарядился Абрам Исаевич во фрак. Взошел на дирижерскую подставку, забыв застегнуть ширинку. Кто-то из музыкантов жестом показал ему на оплошность. Поняв знак, Абрам Исаевич мгновенно отвернулся от оркестрантов и стал застёгивать ширинку на глазах у зрителей!..
Барнаульские оркестры не играли сложных музыкальных произведений.
В городе существовала единственная, частная, музыкальная школа А.И. Смирновой, где преподавали лишь игру на фортепиано. Ни разу эта школа не отчитывалась перед общественностью. По крайней мере, при мне.
Славился в Барнауле музыкальный кружок высококультурного бухгалтера Управления Алтайского округа Авива Гаврииловича Басарева, виртуозно игравшего на скрипке, купленной у проезжего и проигравшегося в карты офицера за 3000 рублей золотом. У этой скрипки был изумительно теплый, золотистый тон.
Дом Авива Гаврииловича стоял на Сузунской улице между Соборным и Конюшенным переулками. При постройке его хозяин предусмотрел небольшой зал с эстрадой, на которой струнно-смычковый квартет играл классические произведения. Все барнаульские ценители и любители музыки Бетховена, Моцарта, Гайдна, Генделя, Чайковского, Бородина, Брамса, Шуберта и др. посещали домик А.Г. Басарева. Бывал там и я.
Но превосходный Басаревский квартет почему-то никогда не выступал ни в Народном доме, ни в Общественном собрании. Впрочем, его участники, по горячей просьбе А.И. Клястера, изредка вливались в симфонический оркестр Общественного собрания.
Музыкальное просвещение и воспитание барнаульцев происходило преимущественно в одиннадцати церквах города. В каждой из них пел большой хор. Между хорами бывали даже своеобразные состязания. Регенты переманивали к себе лучших певцов из других хоров, платя им повышенные оклады.
Все православные города ходили молиться в свои излюбленные церкви: самые богатые купцы — в собор, купцы с сумой потоньше — в Богородскую, служилая верхушка и чиновничья знать Управления Алтайского округа — в Дмитриевскую, которая числилась как бы «придворной» церковью этого Управления. Рабочие, мещане и всякая иная беднота — распределялись по окраинным церквям — Покровской, Знаменской, Кладбищенской. При духовном училище была своя церковь.
Рекреационные залы Мариинской женской гимназии и второго городского училища в праздники превращались в церкви. Части залов занимали алтари. В будни эти алтари отделялись от залов специальными подвижными перегородками.
Управление Алтайского округа не жалело денег на содержание хора Дмитриевской церкви, и потому он первенствовал в городе.
Им руководил пианист, католик Антоний Иванович Марцинковский, премьер-музыкант Барнаула (я его уже упоминал). Он набирал хористов где угодно, и платил им, сколько они хотели. В его хоре в каникулярное время пели артисты Власов, Роза Альперт и студентки консерваторий.
В Дмитриевской церкви всё внушало сильное впечатление. Здание — необычное: огромное, круглое, роскошно украшенное. Священник Иоанн Горетовский — с серебряной, как нимб, шевелюрой; голос крякающий, точно выстрелы коростеля. Дьякон — сущее страшилище с пугающим басищем. Когда он читал ектению или Евангелие, то казалось, что под полом катались огромные шары!..
Горетовский не запрещал хору петь любые сложные произведения. Пользуясь либерализмом, А.И.Марцинковский часто ставил целые литургии одного и того же композитора, например, Ипполитова-Иванова, Рахманинова и др. И тогда обедня не была обедня, а настоящая опера, которую ходили слушать совсем не религиозные люди. Где же они иначе могли послушать большую хоровую музыку? Ведь светских хоров в городе не было и в помине!
Если общественные организации устраивали светские концерты в пользу раненых воинов (1914, 1915 годы), то и солисты, и ансамбли брались из тех же церковных хоров. Пели в концертах и сводные церковные хоры.
В качестве солистов выступали: лирический тенор, преподаватель духовного училища Владимир Васильевич Титов, бас соборного хора Сергей Сухов, псаломщик собора, баритон Николай Добросердов, впоследствии артист Новосибирской оперы; сёстры сопрано Анна и Мария Кузнецовы и тенор Александр Казанцев — из хора Богородской церкви.
Соединенный хор всех церквей участвовал и в таких драматических спектаклях, в которых были сцены с пением большого коллектива, например, в «Каширской старине» Аверкиева и в «Былых соколах» Писемского.
Кроме хора Маргариты Дмитриевны Агреневой-Славянской, в Барнауле гастролировали знаменитые артисты Роберт и Рафаил Адельгеймы, игравшие фрагменты из трагедий Шекспира, Шиллера и Гучкова. Их выступления проходили на «привилегированной» сцене Общественного собрания. Видимо, они полагали ниже своего достоинства играть на общедоступной сцене Народного дома.
В начале июня 1913 года в том же Общественном собрании концертировал лауреат Лейпцигской консерватории, виолончелист Богумил Сикора при участии скрипача, профессора Якова Соломоновича Медлина и пианистки Тютрюмовой. Эти превосходные музыканты познакомили барнаульцев с классическими произведениями для виолончели, скрипки и фортепиано: Бетховена, Шопена, Изаи, Казальса, Брамса, Паганини, Чайковского, Листа и др.
Какие-то ветры загнали в Барнаул и итальянского баритона Рески, уже сильно облысевшего и вышедшего в «тираж» на родине, но ещё сохранившего довольно сильный и красивый голос.
Всю программу он пел на своём родном языке, а для «шику» исполнил алябьевского «Соловья» на русском, чем весьма насмешил публику, выговаривая слова так: «Жоловэй мой, жоловэй, голожижтий жоловэй»…
Посетила Барнаул и тогдашняя драматическая актриса и кинозвезда Рощина-Инсарова.
Большим событием в музыкальной жизни Барнаула были гастроли передвижной оперы. Её спектакли шли в Народном доме под фортепиано и с небольшим хором. Но солисты пели превосходно. Барнаульцы прослушали «золотую серию» опер: «Ивана Сусанина» (прежде называлась «Жизнь за царя»). «Русалку», «Евгения Онегина», «Фауста», «Демона», «Пиковую даму» и «Риголетто».
Заезжали в Барнаул прогрессивные по тем временам центральные деятели культуры: друг Л.Н. Толстого — В. Поссе, критик и литературовед Львов-Рогачевский, публицист С. Яблоновский, профессор Томского политехнического института Некрасов и др.
С живейшим интересом публика слушала глубокие, образные и эмоциональные лекции В. Поссе о браке, семье, школе, о жизни всех общественных классов Западной Европы и России, о вырождении капиталистической культуры, об идеях социализма, проникавших в науку, художественную литературу и во все изобразительные искусства.
Чтения В. Поссе раздвигали перед слушателями широчайшие горизонты жизни, затрагивали самые острые и больные проблемы, настойчиво подсказывали «опасные» мысли, хотя лектор ни разу не произнес слово «революция».
Львов-Рогачевский знакомил барнаульцев со всеми литературными течениями начала ХХ века, как в России, так и за рубежом. На множестве примеров из поэтических произведений он разъяснил, что такое декадентство, импрессионизм, экспрессионизм, сюрреализм, имажинизм, ничевокизм и прочие «измы». Он рассматривал эти течения как уродливые проявления разлагающегося капитализма, как знак отхода творцов искусства от реальной жизни в бездны субъективизма, бредовых фантазий, галлюцинаций и сновидений… Что же до меня, то я и по сей день разделяю эти его убеждения.
Профессор Некрасов выступал в Барнауле перед выборами в четвертую Государственную думу — осенью 1912 года.
Это его выступление имело явной целью искусно завуалированное восхваление либеральной буржуазии и её политических партий. Сам Некрасов попал в члены последней Государственной думы. Во Временном правительстве перед Октябрьской революцией он был министром путей сообщений…
Любили в старом Барнауле литературные суды и диспуты. Их устраивали обычно в Народном доме. Для участия в них приглашались наиболее известные в городе «цицероны»: присяжные поверенные Гольдберг, Новиков, Камов, Лепёхин; литераторы Казанский, Шапошников, Ешин, Курский, Лашкевич; педагоги Шумиловский, Сохарев, Симанин; артисты Батманов, Сарматов, Лельский.
Особенно жаркие дебаты разгорались на судах по пьесам «Гроза» Островского, «Екатерина Ивановна» Леонида Андреева, «Ревность» Арцибашева и «На дне» Горького (судили Луку).
Словопрения следовали за постановкой пьес на сцене, по свежим следам. На литературных судах полностью воспроизводилась процедура государственных судов. И это очень нравилось зрителям.
Так как и старый Барнаул всё же не был чужд музыке, то Анатолий Иванович Марцинковский открыл в нём музыкальный магазинчик с подходящим названием «Эхо». Он приткнулся вблизи кинотеатра «Новый мир», в комнатушке на Пушкинской улице.
Низенький, будто расплющенный, суетливый, странно ходивший правым боком вперёд, Антоний Иванович был и хозяином, и единственным продавцом магазина. Но как ни убого выглядел «Салон Эхо», а в нём по целым дням толпились любители инструментальной и вокальной музыки. Ловкий полячок досконально изучал запросы своей клиентуры. Как глубокий знаток музыки, он постоянно вёл с покупателями беседы о ней, сопровождая их игрой на пианино. К каждому продаваемому произведению он давал исчерпывающую аннотацию. Низкопробных, а тем паче пошлых музыкальных «опусов» Антоний Иванович не держал. Быстро и в большом количестве расходились у него классические произведения в дешевом издании С.Я. Ямбора (по 10 копеек — вещь!).
В сущности, магазинчик «Эхо» выполнял в Барнауле благородную миссию первого доброго пропагандиста высококачественной музыки…
Очарованный концертами виолончелиста Богумила Сикоры, скрипача С.Я. Медлина и пианистки Тютрюмовой, я отважился пробраться в гостиницу, где остановились эти музыканты. Мне нужен был профессор Медлин, у которого я хотел взять несколько уроков игры на скрипке.
Высокий, грузный, с буйной гривой черных волос (мода!!), маэстро любезно выслушал мою просьбу и сказал:
— Я в Томске буду весь июнь, а в начале июля уеду в Петербург с отчётом. Если хотите, приезжайте ко мне в июне. Я займусь с вами…
И я с радостью покатил в «сибирские Афины». Чтобы почти полные сутки отдать игре на скрипке, я снял заброшенную на пустыре усадьбы хатушку. Вот, думал, где я поиграю вволю, никому не мешая!
Лёг ночевать. Но через пять минут почувствовал огонь во всем теле. Зажёг свет. О, ужас!! Все стены, потолок и моя постель — в клопах! Видимо, в хатушке давно не было жильцов, и кровопийцы, чертовски проголодавшись, яростно набросились на меня. Дождавшись утра, я покинул клоповник. Поселился в скромном номерке гостиницы «Золотой якорь», как раз напротив музыкальной школы Тютрюмовой, где преподавал и занимал квартиру профессор Я.С. Медлин.
Пришёл я к нему на первый урок. В передней снял фуражку. Направо — дверь в гостиную. Вижу в щёлку: сидят в креслах друг против друга хозяин и Богумил Сикора. Курят гаванские сигары и громко беседуют.
— Изумляюсь, просто изумляюсь! — воскликнул профессор. — Как это можно на таком громоздком инструменте, как виолончель, делать головокружительные пассажи, да ещё аккордами, да ещё в бешеном темпе!
На ломаном русском языке знаменитый виолончелист ответил:
— Я много, очень много занимался. По пятнадцать часов в сутки! Если какой-либо пассаж не давался мне, я мог играть его тысячу раз, чтобы добиться нужной выразительности…
Затаив дыхание, я долго стоял за дверью, слушая интереснейшие разговоры больших артистов. Не желая прерывать их беседу, я тихонько ушел обратно.
Урок мой состоялся на следующий день. Послушав гаммы, Яков Соломонович, улыбаясь, заметил:
— Ваши педагоги, молодой человек, правильно поставили вам левую руку, а правую кисть одеревенили. Надо её расплавить. Смотрите… Держите смычок вот так, как бы шутя, не впивайтесь пальцами в трость.
И он, взяв скрипку и смычок, показал, как надо расплавлять кисть и не впиваться пальцами в трость. Я начал водить смычком по струнам, подражая профессору. И «чудо» совершилось: рука сразу почувствовала свободу, а звук стал мягче и полнее. Сами слова одеревенили и расплавить точно определили неправильную и правильную психофизиологию держания и ведения смычка. Как важно, оказывается, педагогу вовремя подобрать образное слово, чтобы легче уяснить ученику способ избавления от ошибки!..
Только с неделю удалось мне позаниматься у Якова Соломоновича: его телеграммой срочно вызвали в Петербург. Уезжая, он передал меня своему лучшему студенту старшего курса — Томилину, который муштровал меня месяца полтора, не взяв за это ни копейки. Этому благороднейшему человеку я обязан многими знаниями из музыкальной грамоты. Лет через 35 я узнал, что он поднялся до звания профессора…
До приезда в Барнаул я никогда не видел живого композитора, а тут мне сказали, что в Мариинской женской гимназии преподает пение композитор Семён Васильевич Шаронов.
Узнав его адрес, я в праздничный день без всяких церемоний явился к нему.
— Хочу познакомиться с живым композитором… Топоров Адриан Митрофанович, учитель и неискоренимый любитель музыки, пения и музыкантов! Прошу любить и жаловать!..
— Очень рад, очень рад!
Мою руку жал в своей стройный блондин, с большими серыми открытыми глазами. Все его широкое русское лицо расплылось в приветливую улыбку. С ним так складно сочетались и тонкие усики с завитками на кончиках, и прямые, как свежая ржаная солома, волосы, закрывавшие уши.
Несмотря на раннее утро, Семен Васильевич уже надел костюм, галстук, манжеты и гуттаперчевый воротничок.
На столе шипел самоварчик, лежал завтрак: булки, колбаса, сыр, яйца, балычок. В трёх вазах — сахар, варенье, конфеты.
На вид Семёну Васильевичу можно было дать под сорок, а он всё ещё оставался холостяком. На этажерках, полках, столиках и фисгармонии возвышались кучи книг, рукописных нот и новых музыкальных журналов. Со стен глядели портреты композиторов — Глинки, Чайковского, Даргомыжского, Бетховена, Вагнера, Шопена; скрипачей — Иоахима, Кубелика, Губермана, Ауэра; виолончелиста Вержбиловича, писателей, поэтов… На столе, налево от самовара, лежала раскрытая толстенная книжица «Биографии композиторов всего мира». Её, должно, читал хозяин на странице с портретом Палестрины.
Семён Васильевич с простодушной фамильярностью пригласил меня к завтраку:
— А давайте-ка сперва поедим по русскому обычаю!.. Прошу!.. Он усадил меня за стол и давай потчевать то той, то другой снедью. В нём ещё не выветрился патриархальный русский хлебосол.
Уйдя из деревни, он работал в Бийске столяром и одновременно пел басом в церковном хоре. Музыку любил с детства. Самоучкой постиг теорию этого искусства. Намереваясь стать композитором, добровольно ездил на специальные курсы в Петербург, Москву, Пермь. Он прошёл трудный, но плодотворный путь русских самородков.
Моя первая встреча с Семёном Васильевичем длилась семь часов. Мы пели дуэты, играли — он на фисгармонии, а я — на скрипке.
С.В. Шаронов написал ворох композиций, но ему не везло с изданием их. Русским воинам, погибшим в первую империалистическую войну, он посвятил величественный «Реквием» на слова: «Ах, сколько, сколько пало их в борьбе за край родной!..»
Это произведение напечатало нотное издательство Юргенсона в Москве, прислало уже автору корректуру, но в буре начавшейся революции она где-то затерялась бесследно.
В советское время Семён Васильевич вместе со мною вошел в ряды активных сотрудников барнаульской газеты «Красный Алтай». Он отличался ненасытной алчностью на всяческие знания. Беллетристику, книги по многим разделам науки и искусства он «глотал» и разбирал по «косточкам». Беседы с ним о музыке, литературе, науке и искусстве затягивались до полночи… Они обогащали меня.
Женился Семён Васильевич поздно, но судьба послала ему спутницу как нельзя лучше подходящую к его натуре. Ирина Ивановна — тоже музыкант, человек добрейшего сердца и благородных устремлений.
Нерасторжимая дружба моя с С.В. Шароновым продолжалась до самой его смерти.
Другой сибиряк, оказавший мне помощь в музыкальном образовании, был учитель пения в нескольких учебных заведениях Барнаула — Алексей Александрович Филимонов. Пройдя хормейстерский курс у самого Римского-Корсакова, он в Барнауле занимал «доходные» места. Этому способствовали и высокая петербургская марка, и его «галантерейное» обхождение с бомондом.
Приземистый, толстенький, подвижный, с круглой, лысой, сверкающей, точно полированный шар, головой, он в общественных местах блистал утонченными манерами, резинисто изгибался, осклаблялся, расшаркивался перед дамами, целуя им ручки. В городе его знали все. А за необыкновенную подвижность дали ему прозвище «Колобок».
Я пел у него в светском хоре 2-го городского училища. Общительный, весёлый, неуёмно словоохотливый, он рассказывал бесконечные анекдоты, были и, вероятно, небылицы о жизни высшего света Северной Пальмиры. И больше всего — о музыкантах.
В барнаульских кружках меломанов Алексей Александрович много пел, удивляя присутствующих умением неимоверно долго держать высокие фальцетные ноты при зажмуренных глазах…
А.А. Филимонов красиво дирижировал хором, с тонким художественным вкусом толковал нюансировку исполняемых пьес. Он не записывал свои композиции на бумаге, а в компании друзей всегда импровизировал. Ему подносили, допустим, стихотворение Жуковского

Минувших дней очарованье,
Зачем опять воскресло ты?
Кто разбудил воспоминанье
И замолчавшие мечты?..,

и он сразу же придумывал и задушевно пел прелестную мелодию, аккомпанируя себе на гитаре или на пианино.
Как жалко, что этот тонкий музыкант так рано погиб от тифа!..
В очередное воскресенье мы с Семеном Васильевичем Шароновым играли «Колыбельную» Годара. В комнату тихо, на цыпочках, крадучись вошёл среднего роста чернявый молодой человек с зачёсанными на правый бок густыми волосами, с чуть пробившимися усиками и маленькими острыми глазами. На лице его плавала ироническая улыбка.
— А, Костюша! Здорово! Здорово! — прервал музыку Семен Васильевич.
Обратившись ко мне и вошедшему, он шутливо представил нас друг другу:
— Это — мой друг Костюша Еремеевич Багаев, жрец Эскулапа, а это — беспардонный, как и я же, любитель музыки, учитель Адриан Митрофанович Топоров. А посему оставим пока скрипку и фисгармонию и поедим во славу божию…
Я жил в большой семье, и встречи с друзьями у меня были неудобны. Мы встречались у Семена Васильевича. Музицировали, говорили и спорили о многом. И я ещё тогда приметил, что Костюша сводил наши разговоры на темы политические, ругая черносотенных «зубров» — Пуришкевича, Маркова-2-го, Победоносцева и их подушных.
В то время «властителем моих дум» был Н.К. Михайловский, и больше всего его трактат «Герои и толпа». На мои восторги об этом произведении Костя с ухмылкой возражал:
— А ведь никакой разгениальный полководец без армии ничего не сделает. Да и сам-то он — кем выдвигается? Армией! Он потому и ведет армию, что выражает её волю… Приходите-ка ко мне, я вам обоим дам серьёзную книжицу, которая написана в пику Н.К. Михайловскому. Любопытная книжица! Заинтересуетесь!..
Костюша жил с семьей на 2-й Алтайской улице, в доме № 51. Его утлый домишко походил на двухэтажную скворешню. Казалось, дунь на него сильный ветер — он рассыплется в прах.
Мы с С.В. Шароновым поднялись по «певучей» лесенке на второй этаж Костиной «скворешни». Угостив нас чаем со сдобными шаньгами, Костя вынул из сундучка затрёпанную книжку и подал мне:
— На, и дома поглубже вникни!
Это была «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» Г.В. Плеханова.
— Тут ты поймёшь, что не воля героев двигает историю, а производство, экономика, борьба классов…
«Закусив удила», Костя произнес патетическую речь о роли героев и масс в истории. А я, утомлённый его трудными мыслями, свернул разговор на поэзию и продекламировал друзьям любимые «Sin miedo» Бальмонта и «Сакья Муни» Мережковского. И хотя Мережковский — реакционер и мистик, но Косте понравился в его романтическом произведении дерзкий и гордый протест нищего бродяги против Будды. И после Костя не раз просил меня читать ему «Сакья Муни» и другие стихотворения, вроде «Песни о рубашке» Томаса Гуда, «Железной дороги» Некрасова…
Наш новый друг затягивал меня и Сеню в Народный дом на спектакли с революционной идеологией: «На дне» Горького, «Ткачи» Гауптмана, «Уриэль Акоста» Гучкова, «Горькая судьбина» Писемского и т.п.
Бывало, проходя по улицам Барнаула мимо громадных пассажей и особняков Смирнова, Морозова, Сухова и Полякова, Костя злобно рычал:
— Смотрите, сколько нахапали! Все это — пот и кровь народные!.. У Сухова шестнадцать домов в городе! Три пуда золотых и серебряных тарелок, вилок, ложек, ножей. Восемнадцать серебряных самоваров разной величины! Да, да! Горничные знают!
Раз я встретился с Костей на Бийской улице. Он возвращался домой из городской библиотеки, таща кипу книг. Разговорились.
— Ты что теперь читаешь? — спросил меня друг.
— Разное: беллетристику, философию, педагогику…
— А вот это читал?
Он подал мне книгу А. Бебеля «Женщина и социализм».
— Вероятно, трудная?
— Что ты?! Тут, брат, и младенец все поймет! На-ка, почитай. Потом вернёшь мне. Я хотел второй раз проштудировать ее. На шестидесяти языках весь свет эту книгу читает! Из неё поймешь самое главное в жизни!
Дома я с упоением погрузился в книгу А. Бебеля и сообразил, почему Костя настаивал на её прочтении. Рассказывая просто и неотразимо убедительно о положении женщины во все времена и у всех народов, А. Бебель попутно рисовал страшную картину вековечного угнетения всего трудящегося люда на земле и подводил читателя к твёрдому убеждению о неизбежности мировой социальной революции для уничтожения гнёта, насилия, унижения и эксплуатации человека человеком.
Продумав книгу А. Бебеля, я, ничего не зная о Марксе, Энгельсе, Ленине, подверг сомнению свою «веру» в Н.К. Михайловского и дал сильный крен в сторону стихийного марксизма.
В последующих беседах Костя с хитроватой миной заводил речь о книге А. Бебеля и не скрывал своей радости по поводу того, что я и Сеня тоже восхищались творением вождя немецкой социал-демократии.
Барнаульский Костя Багаев всегда притворялся беспечным, весёлым рубахой-парнем. За этой маской он прятал свои умыслы революционизировать взгляды друзей. Говоря по-нынешнему, он на каждой новой встрече «пропагандировал» и Сеню Шаронова, и меня.
Иногда зимними вечерами он сговаривал нас «пошаркать» по Пушкинской (главной) улице, в центре которой находился особняк богача И.К. Платонова. В доме были огромные окна из богемского стекла. В просторной комнате, окна которой выходили на Пушкинскую, росли лимонные деревца. У одного окна под ними стояло широченное обитое кожей кресло, а в нем под вечер, после обильного чревоугодия, дремал хозяин, отвесив массивную нижнюю губу. Его туша казалась бесформенной кучей. Занавески у окна не было, и все гуляющие видели это чудище.
Костя намеренно неоднократно проводил Сеню и меня мимо особняка Платонова, вызывая в нас «ярость благородную».
— Глядите, глядите, какой гигантский тарантул сидит в кресле! Видать, попил, гад, рабочей кровушки!.. А живёт один… с кухаркой. Дерёт со всего города за электричество. Снабжает край белой мукой высшего сорта со своих мельниц в Повалихе. На баржах гонит за границу пшеничку… Кровосос!..
Помнится жаркий летний праздничный день. Костя соблазнял Сеню, меня и мастера-обойщика Тимофея Демченко прогуляться в Монастырский бор — лучшее место отдыха в тогдашнем Барнауле.
Накупавшись в Барнаулке, мы разлеглись на берегу, в уединенном уголке. По бору разливалась густая сосновая испарина, клонившая ко сну. Но Костя не дал нам предаться неге. Он вытащил из кармана штанов брошюрку и спросил:
— Хотите, я прочту вам сказочку про пауков и мух?
— Брось, Костя! Давайте поспим. Экая благодать, а ты тут со сказкой… Мы же не дети.
— Да нет, эта сказочка как раз для взрослых.
И он прочёл нам жгучий политический памфлет Вильгельма Либкнехта «Пауки и мухи». Отдых наш пропал. «Сказочка» В. Либкнехта всунула нам «ежа под череп». Это был страстный клич к революции! Либкнехт с поразительной силой, простотой и ясностью изобразил все категории социальных пауков и всех мух, которых пауки сосут и убивают ежечасно, всюду и беспощадно.
Теперь уже друзья Кости убедились, что он — революционер-подпольщик. Однако он не раскрыл нам своей политической тайны…
1914 год…
Грянула русско-германская империалистическая война. С фронта приходили безрадостные вести о бесплодной гибели русских армий, погубленных предателями из царедворцев и бездарными полководцами. Трагедию войны тяжело переживала вся наша страна.
Пришёл я к Сене Шаронову. Стали петь и играть только что сочинённый им «Реквием». В комнату неожиданно влетел возбуждённый Костя.
- Друзья! Я мобилизован! Через час должен быть на сборном пункте. Забежал попрощаться.
- Подожди, Костя, - сказал Шаронов. – Послушай мою новую вещь.
И он запел и заиграл «Реквием». Прослушав музыку, Костя вскрикнул:
- Это ты, друг, панихиду, что ли по мне сочинил? Нет, погоди петь её! Мы постараемся повернуть штыки и пушки на кого следует. Вот увидите!
И, расцеловавшись с нами, Костя быстро ушел…
С тех пор прошло около 47 лет. Я ничего не слышал о моём старом барнаульском друге Константине Еремеевиче Багаеве…
6-е августа 1961 года… Космонавт-2 Герман Степанович Титов совершил свой триумфальный полёт в космос. И незаметное до того имя рядового сельского учителя Адриана Топорова зазвучало в печати, по радио, телевидению и на собраниях. Мой ученик и воспитанник, Степан Павлович Титов, отец космонавта, переслал мне письмо К.Е.Багаева, проживавшего в Ставрополе. Так восстановилась моя связь с Костей, участником трёх революций и гражданской войны. 60 лет он отдал работе в Коммунистической партии. Был персональным пенсионером союзного значения. Имел множество заслуженных наград. Скончался 10 декабря 1969 года на 86 году жизни. Похоронен на кладбище старых коммунистов в Переделкино, под Москвой. За два года до смерти он прислал мне свою книжку «Всю жизнь…» (мемуары) с надписью:
«Моему дорогому, незабвенному, единственному другу юношеских лет Адриану Митрофановичу Топорову – дарю эту книжку, в которой записана вся моя нелегкая жизнь с юношеских лет и до пенсионного возраста.
Персональный пенсионер, член КПСС с 1909 года
К.Багаев.
8.ХП – 69 г.»
…День мобилизации запасных на первую империалистическую войну в Барнауле ознаменовался грандиозным пожаром. Мобилизованные разгромили спиртоводочный завод и его склады; перепились вдрызг. Как и почему возник пожар, никто точно не установил в те дни. Когда над городом полыхало зарево, по его улицам пьяные орали песни, тащили в четвертях и ведрах водку и спирт.
Началось ограбление магазинов. Было жутко. Мне рассказывали, что шайка грабителей залезла в ювелирный отдел горящего пассажа Смирнова, а кто-то снаружи спустил тяжелейшие металлические ставни на огромные двери и окна. И все грабители сгорели внутри пассажа…
Мобилизовали и учителей. Со сборного пункта пригнали нас на пристань и засадили в трюм пассажирского парохода.
Отплыли от Барнаула. Уже вечерело. В трюме раздался крик:
— Все на верхнюю палубу!
Там служил вечерню сам «апостол Алтая» Макарий, митрополит Московский и Коломенский, бывший архиепископ Томский. Он на пароходе возвращался из отпуска, который проводил в «благословенном и возлюбленном Алтае».
Солнце недавно село, и запад еще алел. В вечерней тишине пение митрополичьего хора разносилось далеко по Оби. Кругом была такая благодать! А на душе становилось муторно от мысли, что и нас везут на бессмысленную бойню. И ради чего?!
В Новониколаевске (старое название Новосибирска) мобилизованные педагоги расстались с Макарием. Он — в Москву, мы — в Томск.
В загородной роще нас выстроили в ряд. Подвыпивший полковник остановился против ряда, набычился и рявкнул:
— Что пузо выперли, как беременные бабы?! А ещё господа учителя! Стоять не умеете! А ну, ррровняйсь!!
Мы выровнялись, как могли. Полковник отошёл поодаль, провёл мрачным взглядом по всему нашему ряду и проревел:
— Впредь до особого распоряжения — по домам!! Марш обратно на пристань!!
Нас повели. Чьё-то сумасбродство заставило сотни учителей мыкать в Томск и обратно! То же повторилось через месяц…
Меня миновала горькая чаша войны…
К весне 1915 года выяснилось вполне, что взаимоотношения мои с клерикальным начальством крайне обострились. Я категорически заявил всевластному барнаульскому наместнику и фавориту Макария — Анемподисту, что не верю ни в бога, ни в сатану, а потому и ухожу из школы.
Это решение я принял и по другим соображениям. Для поступления в народный университет имени Шанявского у меня уже были все условия: деньги и образовательная подготовка. Но я вспомнил, что в Каплинской учительской школе, при всех её недостатках, воспитанникам твердили доброе:
— Идите в гущу народную, «где трудно дышится, где горе слышится», т.е. в деревню.
Да и прочёл я немало о тех интеллигентах-подвижниках, благородных романтиках, которые, отрекшись от всех благ и удобств города, уходили в народ, чтобы просвещать его и тем самым отдать ему исторический долг.
Мне стало стыдно перед самим собою за прежнюю мечту — «В Москву! В Москву! В Москву».
Пошёл я к инспектору начальных министерских школ Владимиру Михайловичу Курочкину и подал прошение о назначении меня в школу села Верх-Жилинское, Косихинского района, Алтайского края. Эта точка земного шара ныне известна всем как родина космонавта-2 Г.С. Титова.
В конце августа 1915 года я покинул Барнаул. На полученный в нём духовный капитал живу и поныне…

Глава девятнадцатая. В СЕЛЕ У ЖУРАВЛИНОЙ СОГРЫ.

В конце августа 1915 года я покинул Барнаул. На сей раз прощался с друзьями накоротке, думал, что еду в это село на год-другой, а вышло – на семнадцать лет. Можно точнее сказать: на всю жизнь. Потому что наконец-то я нашел свое настоящее место в жизни; в город больше не вернулся, стал сельским учителем.
О моих «университетах» уже рассказано выше, и вы можете представить себе, с каким вооружением я вышел в бой против исконной гидры невежества в сибирской деревне. Слов нет, был я дилетантом, потому что знал лишь азы некоторых наук и искусств. Но как раз такие дилетанты и нужны были в глуши. Они-то и начали приобщать «обуточную» Русь к начаткам культуры.
Может быть, мне даже легче было понять крестьян. Не зря ведь случалось в пору хождения интеллигенции «в народ», что они вязали пропагандистов и сдавали уряднику. Довольно быстро стало мне ясно, что «неоплатный долг», который мечтал я им вернуть, они не особо хотели и принимать. Не было ничего вроде «ах, приехал, родимый, наконец-то!». Была худая школёнка, было нищенское жалование, были равнодушие, подозрительность, хмурое молчание баб и мужиков. И следовало для начала заслужить их доверие.
Итак, я стал учителем, рядовым сельским учителем, но, думаю, в правдивом изображении житья-бытья обыкновенного маленького человека тоже есть какая-то ценность. Поэтому и пишу свои заметки.
Село, куда меня занесло, имело три названия: по-административному – Верх-Жилинское, по-церковному – Терёшкино, а по-народному – Журавлиха. Последнее имя получило за то, что раскинулось между сограми (болотами), где водились журавли. За сограми виднелись увалы, поросшие сосновыми и березовыми лесами, за ними лежала степь. С юга и севера село огибали две речки: одна – Журавлишка, другая – безымянная.
Население было смешанное: коренные чалдоны и давние переселенцы из Европейской России. По чистой случайности оказалось, что они мои земляки – куряне из Обоянского и Поныровского уездов. Вот почему и язык верх-жилинцев содержал смесь сибирских и курских диалектизмов.
Я застал там две школы. Церковноприходская была почему-то вдали от церкви, на краю села. Учительствовала в ней тихоня вроде старой монашки. Министерская школа, напротив, помещалась рядом с церковью, в самом центре села. Это был бревенчатый сарай, к тому же недостроенный. Мне сказали, что мужики долго ругались на сельском сходе, но на пятачковый сбор со двора так и не согласились. Доски поверху набросали кое-как, крыша текла, сеней не приделали, к входной двери вела лесенка из шести кривых, «опасных» ступенек. В сарае и началась моя просветительная работа.
С чего началась? Окончив школьные занятия, я вечерами ходил на «сборню», где сходились мужики. Здоровался, садился с ними, больше помалкивал. Разговоры шли в основном о русско-германской войне, куда угнана была вся верх-жилинская молодежь. Как-то я предложил бородачам почитать газету. «Давай, паря», - согласились они. И начал я читать – «Жизнь Алтая», «Сибирскую жизнь», «Русские ведомости», «Русское слово». Когда вошло это в обычай, взялся за небольшие художественные произведения из журналов «Русское богатство», «Былое».
Но, видимо, для этого время еще не пришло. Больше интересовали крестьян газеты, в них – сводки военных действий, а особенно, как я заметил, - речи оппозиционных членов Государственной думы. В этих речах проскальзывали намёки на наши неудачи, на бездарность генералов, на измену придворной камарильи. Мужики хмурились:
- А чо им? Жалко нашего брата? Им все едино!
- Продались Вильгельму!
- Целые армии царицыны енералы топят в болотах…
- Она хочет ряшить государство!
О доносах в глуши не ведали, языкам давалась полная воля. Уже тогда было видно, как закипает народный гнев против самодержавия. Но я с высказываниями не спешил. Порой умолкал на самом интересном месте и только показывал слушателям «лысины», когда цензура вымарывала куски речей, газеты выходили с пустотами в колонках.
- Во какие прогалызины! Боятся правды-то!
- Должно, опять царицу продёрнули.
- И Распутина Гришку…
Постепенно крестьяне привыкли ко мне, да и я узнал их, понял, до чего они все разные. Одинаков «народ» для стороннего наблюдателя, а живя с людьми, видишь, кто как думает и кто чем дышит. Очень интересные были в Верх-Жилинском мужики; попадались и грамотеи, которых остальные именовали «политиками». Стали время от времени приходить ко мне, просили почитать книжки. Я, конечно, давал.
Бабы держались особняком, в разговоры не встревали, но шли дни, недели, месяцы, и познакомился я с ними тоже. Вначале писал под их диктовку письма на фронт, а зимой пришла ко мне целая делегация солдаток:
- Поучи нас, Митрофаныч, грамоте!
- Надоть письма писать на войну, а не умеем.
- Сам знаешь, промежду мужем и женой всяка тайность есть, через чужого и сказать стыдно…
Дело было столь необычное, что инспекция народных училищ долго судила и рядила, давать ли мне разрешение. Наконец позволили открыть воскресную школу грамоты, но только для женщин. И я ещё в 1915-1916 учебном году, до всех ликбезов, ликвидировал неграмотность у многих солдаток и девиц села Верх-Жилинского. Мужики, приходившие с фронта, уже знали обо мне из их писем, приходили как к знакомому, тоже брали книги из моей библиотеки.
В общем, закрепилась моя дружба с крестьянами. Впоследствии многие стали мне верными друзьями, постоянными собеседниками, лучшими помощниками в культурно-просветительной работе. Можно и по другому сказать: добрым помощником им старался быть я.
Назову хотя бы некоторых: П.С.Зубков (будущий председатель коммуны, редкий самородок), братья Иван и Степан Корляковы, Иван и Тимофей Стекачевы, Филипп и Иван Бочаровы, Прохор и Егор Блиновы, братья Алексей, Евдоким и Иван Зайцевы, Василий Титов, Роман и Михаил Шитиковы, Павел Титов и Михаил Носов… Последние двое – деды по отцу и матери космонавта-2, о чём, понятно, никто тогда не мог подозревать.
Однако рассказ о них впереди, а пока хочу вспомнить об одном оригинале, с которым пришлось познакомиться в Верх-Жилинском. Оригинал был поп. Едва приехав в село, я увидел на воротах, заборах, наличниках, на берёзах и соснах, даже на церковной стене странные плакаты. Зелёные пятиконечные звезды венчали их сверху, под ними был текст:
«Vivu Esperanto! Изучайте международный вспомогательный язык эсперанто, самый лёгкий язык мира, дружбы и братства народов!»
Я спрашивал у сельчан:
- Кто лепит у вас эти плакаты?
- Батюшка, отец Иннокентий. Ён этим шибко занимается!..
Явившись в мою школу на первый урок закона божия, он отрекомендовался:
- Священник Иннокентий Серышев.
Передо мною стоял высокий стройный человек лет 33-35 с тонким одухотворённым лицом и умными светлыми глазами. Волосы коротко подстрижены. На шее воротничок из голландского полотна. Лучи света переливались на его коричневой муаровой рясе. На левой стороне груди сверкала пятиконечная хризолитовая звёздочка, в середине которой полукругом рассыпались серебряные буквы: E – s – p - e – r – a – n – t – o. Эта звёздочка – эмблема эсперантистов, выражающая идею надежды, что все континенты Земли будут иметь единый вспомогательный язык (espero – по латыни – надежда).
В юности Иннокентий Серышев окончил реальное училище, а затем учился в Томском политехническом институте. Прекрасно рисовал, пел, играл на клавишных инструментах, запоем читал, свободно владел главными европейскими языками.
Закончив свой урок, отец Иннокентий пригласил меня:
- Заходите вечерком… Потолкуем…
Дом его стоял позади церкви, был просторен и чист. Проходя, я заметил кладовые, амбары и, главное, баню по-белому. В гостиной возликовал: увидел пианино. Жил священник с женой и тёщей. Детей не было. Жена нисколько не походила на дебелую сельскую попадью. Весёлая, молодая, шутница, хохотунья, певунья и плясунья. Отец Иннокентий называл ее Катюшей, она его – Кешей.
Разговорились легко, и я узнал, что поп окончил Томский политехнический институт. Образован был прекрасно, владел пятью или шестью языками, играл на фортепьяно, пел, запоем читал. Мне и до сих пор непонятно, с чего этот умнейший политехник перекинулся вдруг в священнослужители.
Обширный его дом показался мне своеобразным музеем. На полках, в этажерках, шкафах лежали у него археологические, ботанические, энтомологические, минералогические коллекции. Библиотеку он тоже собрал богатейшую – энциклопедии, словари, справочники, сотни научных, философских, художественных книг. И не увидел я ни молитвенников, ни «житий», ни религиозно-нравственных поучений.
Позже узнал ещё об одной «прихоти» отца Иннокентия: он охотно давал на прочтение книги любознательным прихожанам. Этим воспользовался, конечно, и я. А в первое посещение обратил внимание на груды рукописей, лежавших на письменном столе хозяина дома, на картины, писанные акварелью и маслом, принадлежавшие его кисти. Потом показал он мне роскошные альбомы с цветными иллюстрациями, изображавшими природу, одежды, быт едва ли не всех стран земного шара, и пояснил:
- Всё это – дары эсперантистов.
- Держитесь! – засмеялась попадья Катюша. – Теперь он сядет на своего конька.
Действительно, тут же мне пришлось выслушать лекцию о международном языке, об авторе его докторе Заменгофе, о том, что благодаря эсперанто народы наконец-то поймут друг друга, а значит, кончатся раздоры и наступят мир, братство, всеобщее благоденствие. Увы! Если бы дело было только в языке! Но тогда странный священник увлек меня, последним доводом была фундаментально изданная книга «Siberio» («Сибирь»), на титульном листе которой значилось имя автора: Inocento Serisev (Иннокентий Серышев). «Вот тебе и поп!» - подумал я.
Хорошо помню первую зиму в Верх-Жилинском. Я изучал эсперанто, довольно быстро осилил и мог, сидя в захолустном селе, переписываться с людьми, живущими на всей планете. Был даже принят в члены международной ассоциации эсперантистов, центр которой находился в Женеве. А где-то в Шанхае издавался журнал «Voco de popolo» («Голос народа»), и я с нетерпением ждал свежих его номеров.
О чём же читали мы на языке эсперанто под вой сибирских буранов? О бездарном царском правительстве, ведущем Россию к краху, об оргиях, учинявшихся Григорием Распутиным, Вырубовой и прочими. По-русски я прочитал обо всём этом значительно позже. Как-то друзья прислали отцу Иннокентию ядрёную сатиру о царском дворе (она ходила в списках среди студенчества). Всё стихотворение мною подзабыто, но строфу о Гришке Распутине помню:

Его пленительные позы
Вне этикета, вне оков.
Смешался запах туберозы
С тяжёлым запахом портков.

Заливистый хохот матушки Кати звенел после декламации по всему дому. Батюшка же, как понял я, очень много работал, писал статьи в петербургский журнал «Трезвые всходы», издавал брошюры против пьянства, книги о кооперации, об изучении эсперанто – словом, был это труженик, трезвенник, одарённейший человек. И я нисколько не удивился, когда позже, сразу после Февральской революции, он сбросил рясу и начал работать секретарём Алтайского культурно-просветительного союза. Союз этот издавал учебники, книги и журнал «Сибирский рассвет», привлёкший таких писателей, как Павел Низовой и А.С.Новиков-Прибой. Уезжая в Барнаул, Серышев сделал крестьянам драгоценный подарок – передал школе большую часть своей библиотеки, о которой мне еще придётся говорить.
Дальнейшая его судьба тоже странна. Началась гражданская война, надвинулась колчаковщина, а он, судя по всему, мало что понял. Во всяком случае, в самое неподходящее время отправился в Японию – за бумагой для культурно-просветительного союза. Ехал один, без жены, не думал, значит, оставаться, вышло так, что больше на родину не вернулся. Жизнь его изобиловала превратностями. От эсперантистов разных стран, с которыми я по-прежнему вёл переписку, время от времени узнавал о трудах этого человека, всегда неожиданных.
На эсперанто он выпустил, например, книгу «Страна самураев» - о своих скитаниях по Японии, а заодно о системе образования в этой стране. На английском, который тоже знал в совершенстве, издал капитальный альбом о деятелях русской культуры. Наряду с биографиями Сеченова, Мечникова, Павлова, Кони, Плевако, Сикорского, включил в него жизнеописания княгини Ольги, епископа Тихона Задонского, святого Сергия и т.п. Многие сочинения И.Н.Серышева хранятся, как я узнал, в Ленинской библиотеке в Москве.
Самого же его больше не видел, следы потерял, думал, что давно его и на свете нет. Как вдруг – впрочем, не вдруг, а всё после того же полета Германа Титова – получил авиаписьмо на языке эсперанто из Сиднея. От кого же? От Иннокентия Серышева! Сообщил мне, что только в Австралии соединился с женой, но потом скончалась Катюша, он один доживает свой век, родину помнит и меня не забыл.
Мы переписываемся и поныне. У Иннокентия Николаевича есть давняя привычка нумеровать все письма своим корреспондентам. Последнее письмо ко мне он пометил номером 11218. В нем пишет, между прочим, что в Русском институте Колумбийского университета лежит его автобиография в пяти томах… Чего там только нет! Он ведь объездил всю Европу, всю Азию, говорил речи в лондонском Гайд-парке, был рикшей в Пекине, уличным торговцем в Токио, обошел с посохом всю Австралию. Пишет, что, конечно же, много сказано у него о любимой Сибири, есть в рукописи глава и обо мне.
О судьбы русские! Но не поразительны ли трудолюбие, жизнестойкость, энергия этого человека? Горько сознавать, что они потеряны для большой науки…
Революция делалась далеко, до нас докатывалась. Февраль прошумел отдалённой грозой. Октябрь перевернул мир. В село начали возвращаться фронтовики, настроенные сплошь революционно. Местные «политики», после долгих наших бесед, тоже были законченными врагами царизма. Для меня же вопроса – принимать или не принимать революцию – не было. Принял безоговорочно, сразу.
Себя не видишь со стороны, и потому мне было очень интересно читать книгу «Два детства» С.П.Титова, одного из моих учеников (вышла в издательстве «Советская Россия» в 1965 году). Всё он там вспомнил: как я ругал неслухов «печенегами», как проверял перед уроками, чисто ли вымыты руки, как на скрипке играл для ребят, да как был строг, колол «иголочками глаз» поверх очков, да какие чёрные волосы были у меня. Оказывается, ходил всегда размашисто, отбрасывал резко правую руку.
«Его размашистая походка, - пишет С.П.Титов, - напоминала событие, когда я впервые увидел учителя. Он шёл по заснеженной улице впереди немногочисленной группы людей, с красным знаменем. Временами поворачивался к идущим, поднимал в руке тынину, и взлетала песня «Смело, товарищи, в ногу!». По сторонам этой процессии гарцевали на бойких конях два всадника с карабинами, гулко стреляли в зимнее небо. Вся деревня была взбудоражена. Шествие привлекло молодежь, ребятишек, а в оградах стояли пожилые да старики… Маленькая демонстрация двигалась по улице, всё чаще под красным знаменем раздавалась песня, а конники палили, будили тишину и нерешительность Журавлихи».
Что ж, коли он пишет это, значит, таким я и был.
В мою задачу не входит дать описание грандиозных событий, хочу остаться на своей почве, говорить о малой частице огромной страны – о селе Верх-Жилинском, о крестьянах и их детях, о том, как они потянулись к культуре, знаниям и о том, как по мере сил я старался им помогать. А лишнего сочинять не хочу и не буду.
Революция отозвалась для меня прежде всего тем, что мужики без уговоров достроили школьный сарай – настелили добрую крышу, сделали крылечко, сени, оборудовали небольшую дощатую сцену. Вечерами вместо «сборни» все чаще начали сходиться в школе, она стала своеобразным клубом, как и большинство сельских школ той поры. Постепенно у нас вошли в обычай политинформации, доклады, лекции, диспуты, вечера вопросов и ответов.
Книги из школьной библиотеки всё время были в ходу, не берёг я и своих книг. Хорошо помню каждую из них, какие смог собрать и привезти в село. Тут были и томики Пушкина, Некрасова, Грибоедова, Лермонтова, Чехова, «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, «Записки охотника» Тургенева, басни и «Почта духов» Крылова, «Воскресение», «Исповедь», «Так что же нам делать!» и «В чём моя вера?» Л.Н.Толстого. Книги эти долго были со мной; сколько ни давал их бабам и мужикам, они неизменно возвращались ко мне – возвращались зачитанными, залосненными, и приходилось заново переплетать, подклеивать с помощью учеников страницы, но именно таков, на мой взгляд, и должен быть вид у любимых народом книг.
Все больше слушателей собиралось на громкие читки, а зимой решился я ставить пьесы. Выбирал, конечно, одноактные, преимущественно комические или остродраматические. Участвовали старшие школьники, молодёжь, потом сыскались любители постарше, так что мочальные бороды клеить уже не требовалось. Первой, вспоминаю, шла у нас инсценировка «Хирургии» Чехова, даже и не инсценировка, а чтение «по голосам». Успех превзошел все ожидания, смех был такой, что заглушал реплики, приходилось повторять их по два, по три раза. И опять хохот. Артисты наши воспрянули, дело пошло веселее, каждый праздник мы давали новые спектакли. Опять же Чехова – «Злоумышленник», «Беззаконие», «Унтер Пришибеев», Глеба Успенского – «Зимний вечер» и «Байбаки» Бунина, «В деревенской тиши» Салтыкова-Щедрина, «От неё все качества» Л.Н.Толстого, «Белая ворона» Чирикова, «Ветеран и новобранец» Писемского…
Конечно, жизнь моя стала очень нелегка. Учил по-прежнему детей, учил взрослых. С утра до ночи крутился в школе, затевая новые дела. Но не ищите тут одной заслуги учителя: таково было время, и надо было за ним поспевать. Никогда ещё до этого, да, пожалуй, и после этого, я не видел в деревне такого всеобщего стремления докопаться до сути явлений, такой тяги людей к разговорам, спорам, общению.
Наступил 1918 год.
К тому времени был я уже не один. Жена моя Мария Игнатьевна на долгие годы стала мне верным помощником и другом, и приходилось ей за «беспокойным» мужем трудненько. В Сибири, как известно, образовалось многовластие, началась смута, потом силу взяла колчаковщина. Пошел гулять по селам страшный лозунг: «Власть на местах!» Опираясь на него, кулаки терроризировали сельских большевиков, ревкомовцев, культпросветчиков. Были случаи, закапывали их в землю живьём. Жертвой этого похода едва не стал и я, отчасти по своей вине.
В соседней Косихинской школе имелся маленький киноаппарат «КОК-2» - редкостное по тем временам учебное пособие. Мои товарищи, учителя Д.Ф.Городничев и Г.И.Силкин, разжились где-то короткометражными лентами и устраивали сеансы для народа, да еще в сопровождении (как в городе!) музыкального трио – баяна, скрипки и фисгармонии. Само собой, я завидовал коллегам и просил их показать «живые картины» в Верх-Жилинском. Они согласились.
И вот мой просчёт: сеанс я назначил 25 марта по старому стилю – на день благовещения. Специально выбрал церковный праздник и афиши вывесил на церковной ограде, а расстановки сил в деревне, цепкости суеверий не учел. Вдобавок гости мои запоздали с приездом, и киносеанс начался аккурат во время обедни. Молебствия в Журавлихе проводились всегда, а тут – невиданное зрелище! Топоча сапогами, молодежь хлынула из церкви в школу. Я мог, казалось, праздновать победу.
Симпатичного эсперантиста уже давно сменил у нас жуликоватый поп Яков Ефремов, который злобился на меня за раскрытие его махинаций в кооперативе (он в нём счетоводил). Разумеется, поп воспользовался моим промахом. Произнёс в конце обедни погромную проповедь, призвал православных «обуздать богохульство, затеянное нечестивцами рядом с храмом божьим». И разъяренная толпа двинулась к школе…
На беду «политиков», фронтовиков, безбожников в селе не было. Тоже моя ошибка. Я давал им читать антирелигиозные брошюры, особым успехом пользовалась «Наука и религия» французского историка Мальвера – книга, написанная живописно и содержавшая огромный разоблачительный материал. День благовещения мои друзья решили провести в труде, уехали в поле, и потому не только в церковь не пошли, но и на киносеансе не остались.
Толпа окружила школу, ворвалась внутрь, пошла крушить киноаппарат, рвать белую простынь, на которой мелькали живые картины. Меня с товарищами выволокли на крыльцо. В руках у многих я успел заметить палки, колья. Оголтелые бородачи ревели:
- Ишь чо удумал, ирод!
- Устукать его, страмца!
- Птица небесная гнезда не вьёть в святой день, а ён, анчихрист, нечисть завёл подле самой церкви, да ишшо во время службы!
- Живьём его в могилу, как в Белоярском исделали!
- Правильно! Пущай сам себе могилу роет!
- И косишинских туда же! Чо на их гладеть?
- Идол их принес в чужо село! Туда же!
Долго орали, визжали, плевали «анчихристам» в лицо, и ударь кто хоть раз колом учителей, не быть бы нам в живых. Но толпа, что волна: то прихлынет, то отхлынет.
- Нет, гражданы, постойте! – крикнул кто-то. – Бить и закапывать не надыть!
- А чо с имя делать?
- Штрах наложить за оскорбление леригии!
- Правильно! Штрах!
- Сколько жа?
- Пятьдесят целковых в пользу храма божьего.
- Правильно!
Я сказал:
- Денег при мне нету. Отпустите одного из нас на мою на квартиру. Жена даст их.
- Нехай косишинский идет за деньгами! – зашумели в толпе. – А нашего стрюка держать тута, а то улизнеть!
Отпустили Силкина. Ждали в молчании, самое страшное миновало. Вернулся он быстро, принес «штрах». Я взял пятьдесят рублей и протянул толпе:
- Берите!
Молчат. То они скопом действовали, а тут надо кому-то одному. Говорю:
- Извольте получить!
Кто-то выкрикнул:
- Степан! Демидов Степан! Где ты? Ты жа школьный попечитель. Бери Штрах!
- Бери. Тебе препоручаем!
Степан был мужик смирный, воды не замутит. Дети его, как, впрочем, и многих других, учились в школе. Ко мне относился всегда с уважением. Раскраснелся, голову не смеет поднять. Тяжёлая ему выпала доля. А толпа наседает:
- Чо мнёшься? Бери деньги на церкву!
Вытолкнули Степана из дальних рядов. И вдруг худенький болезненный солдатик Бредихин, недавно вернувшийся с военной службы, многозначительно предупредил:
- Смотрите, товарищи! Будет вам за эту полсотню! Ой, будет! Только попробуйте взять… Не расплатитесь потом боками!
Демидов замер у крыльца. Толпа притихла, стала понемногу растекаться, таять. Деньги так и повисли в воздухе. Когда прискакали на лошадях мои друзья – жена успела послать за ними одного из учеников, - всё уже было кончено. Обошлось.
Но киносеансы были сорваны. Ночью кто-то вышиб все окна в школе, утром я обнаружил записку, в которой корявыми буквами грозились убить меня. В лесу постреливали, занятий продолжать я не мог, перебрался на лето в Косиху. Без дела и там не сидел, принял участие в организации Народного дома. Заняли под него длинный магазин купца Кутузова, оборудовали сцену и открыли первый тогдашний районный театр. Зрители съезжались изо всех окрестных сёл, в том числе и из Верх-Жилинского.
Один спектакль запомнился особо. Ставили одноактную пьесу «Партизаны». За неимением современного репертуара я её сам сочинил. Были там красные бойцы, был старик-пасечник, он поил медовухой колчаковцев, а после их сонными брали партизаны, и штабс-капитан выскакивал в одних подштанниках. В общем, к шедеврам драматургии никак не отнесёшь. Но зал замирал, ахал в нужных моментах, а то принимался подсказывать, где прячутся белые.
Роль штабс-капитана вызвался сыграть Трофим Селивестрович Мухачёв, начальник раймилиции. На грим мы особо не полагались, я ему объяснил, что нужен мужчина большого роста, басовитый, звероподобный. «Ясно, - сказал он. – Тогда я подойду». Ни разу не репетировал. «Подумаешь, - сказал, - Я сам партизанил, командовал. Сдюжу!» Что ещё хорошо, сапоги, наган, усищи – все у него было своё. Погоны только пришлось навесить. И вот похаживает он по сцене, хмурит брови, скрипит ремнями, отдувается важно – в зале смех, да и меня разбирает смех. Сижу между тем в суфлёрской будке и не только текст, но и жесты должен артистам «подавать». Мухачёв уставился на меня и басом:
- Чего смеёшься? Давай дальше!
Тут уж всеобщий хохот. Пробираемся от реплики к реплике с грехом пополам. Потом вдруг, смотрю, вдобавок ко всему явился милиционер:
- Трофим Селивестрович, избитого привезли. Вас требуют.
А наш штабс-капитан, не выходя из образа, всё тем же командирским басом:
- Не видишь, я играю! Кончу пьесу, разберусь… Ну, чего смеёшься? Давай, дальше!
Кое-как дотянули «Партизан» до победного конца...
В начале 1919 года колчаковщина у нас свирепствовала вовсю. Карательные отряды налетали на сёла, искали дезертиров, пороли активистов, грабили крестьян. Мне и в Косихе угрожала опасность, я скрылся в Бийске у Ешиных: они переехали туда из Барнаула. Снова пожил со старыми друзьями. Осенью узнал, что партизанское движение в Косихинском и смежных районах развернулось широко. И в стороне не остался. Тайно вернулся в Верх-Жилинское, перешёл на подпольное положение. В моём доме работали штабы партизанских отрядов Рогова, Ворожцова.
Уроков в школе не вёл, время было смутное. Как-то группа партизан самоуправно сожгла в селе церковь, а мужики растащили на курево всю серышевскую библиотеку. Объяснение было такое, что это, мол, религиозный дурман, а книги – поповские. Я возмутился, потребовал у партизанских командиров приказа об изъятии книг. Вместе с учениками облазил чердаки и подполья. Библиотеку спасли. Курильщикам взамен книг отдал все старые газеты.
До полной ликвидации колчаковщины работал секретарём Верх-Жилинского ревкома. Между прочим, вёл дневник о крестьянских настроениях, о набегах колчаковских банд. В 1920 году передал свои записи А.С.Новикову-Прибою по его просьбе. Дневник был им использован, но, к сожалению, ко мне не вернулся. Впоследствии вдова покойного писателя Мария Людвиговна сообщила мне, что эти тетрадки пропали в годы гражданской войны, когда Алексей Силыч много кочевал по стране.

Глава двадцать. «МАЙСКОЕ УТРО».

После разгрома колчаковщины передовые люди села, бывшие партизаны вечерами засиживались у меня в школе, думали думу о новом житье-бытье. Все понимали, что жить по-старому нельзя, что пришла пора строить новый мир. Иначе для чего же совершалась революция.
Решили организовать коммуну.
На сельском сходе два десятка семей подали заявление, чтобы им выделили земельные угодья. И грянул бой! Первым выскочил один из «крепких хозяев» Егор Камакин. Трясясь от злобы, пошаркал бахилами от задней лавки к столу председателя, сорвал с головы собачий треух и рявкнул:
- Нет! Не дадим согласу на выдел откольникам!
Завизжал похожий на скопца Никита Голеузов:
- Наша воля! Не может коммуния устоять против опчества!
Шумели и другие:
- Где такие права, чтоб с миром идти на раздерягу?
- Не дадим землю на отруб, и всё тута!
- С опчеством не спорь! На мир и суда нет!
Поднялся Иван Алексеевич Носов, бывший батрак, недавний партизан, негромко и внятно сказал:
- Вы что, товарищи? Забыли, в каком государстве живёте?
Сборня притихла.
- Сколько не горланьте, - продолжал он, - а землю дадите. Не хотите добром, власть прикажет выделить.
Кто-то спросил:
- А какие земли коммуния просит?
Носов ответил, и опять крик:
- Ишь чо захотели!
- Не согласны отрезать степь у Падуна!
- Отдай им чельцо, а себе, вишь, озадок!
- Нехай берут увалы у Ярошина Лога!
- Али землю при дороге.
К согласию не пришли.
Я помог коммунарам сочинить заявление в губземотдел, что тоже было в те годы обычным занятием учителей. Наши ходоки отправились в Барнаул. Вскоре оттуда прибыл землемер и объявил «опчеству», что властями предписано выделить угодья новой коммуне. Выслушан он был в угрюмой тишине и приступил к размежеванию.
20 марта 1920 года стало днём рождения коммуны «Майское утро».
Название придумала Прасковья Ивановна Зайцева, одна из коммунарок, поэтическая душа. Пришли на облюбованное место, остановились на увале, покрытом вековыми соснами и берёзами, увидели сверху речку, Журавлиную согру. Тут и решили ставить поселок коммуны.
- Мужики! – сказала Зайцева. – Нехай она прозывается «Майское утро» за её баскую местность. Ажно дух радуется!
На том и сошлись. А умный, много читавший Пётр Степанович Зубков, первый организатор коммуны, вложил в название политический смысл:
- И пусть слова «Майское утро» будут напоминать, что Советская власть дала нам такую же прекрасную жизнь, какой бывает здесь месяц май.
Жизнь, однако, была поначалу тяжела. В 1920-1921 годах разруха и голод душили страну. Многие верх-жилинцы сидели на мякине, а у кого хозяйство было покрепче – те в коммуну не пошли. Да и сами коммунары строго вели отбор, зорко присматривались друг к другу, оценивали не только политические настроения, но и моральные качества людей. Во время процедуры приёма задавались такие вопросы:
1. От чистого ли сердца вступаешь в коммуну?
2. Будешь ли честно трудиться?
3. Не станешь ли противиться культурным начинаниям?
4. Согласен ли добровольно выполнять устав коммуны?
Ясно понимая, что с многолюдным коллективом и громоздким хозяйством по первости не совладать, зачинатели коммуны приняли лишь двадцать пять семей. Это было мудро. Зато в состав её вошли сознательные искренние доброхоты новой жизни. Без колебаний обобщили всё своё имущество за исключением одежды, обуви и мелких вещей личного пользования. Трудно сказать, как они втайне переживали самоотречение от собственности – крестьянину это трудно, - но внешне, сколько я помню, никто не сокрушался по ней.
Как только солнышко согнало последний снег, коммунары начали валить лес на увале, поставили на пнях первые амбары и временные хозяйственные дворы. Постепенно разбирали свои хаты в селе, чтобы перевезти на новое место. Но с этим не спешили. Подходил весенний сев, и перед «майскими» вставали десятки сложных вопросов. А свести их можно, пожалуй, к одному, самому простому: «Как выжить?»
Сеять решили просо. Добыли с превеликим трудом семена, а расчёт был такой, что плодородная целина на поскотине прокормит, даст достаточный урожай. Но прежде надо было поднять эту целину – без нынешних тракторов, со считанными, истощёнными лошадьми. Коммунары трудились от зари до зари. И уродило просо на славу. Когда по дороге проезжал верховой, еле маячила над посевами его голова. Стебель каждого растения у корня тоньше детского пальчика, кисти же висели не метёлками, а увесистыми кулаками. Зерно чуть меньше конопляного. Я отродясь не видал такого проса. Намолотили его коммунары полный амбар. Мололи и пекли просяники, рушили – и варили пшённую кашу. Спаслись от голода.
Тяжелейшее было время, а ничем не замутнённое, чистое, светлое. Я бы его назвал временем первоначального энтузиазма, когда светлое будущее казалось совсем близким – вот оно, рукой подать! Трудности были вовне, внутри коммуны царило согласие. Никто не вешал замков на амбары и кладовые, никто не требовал контроля за работой других. Всяк трудился по совести и во всю мочь. В коллективном труде закалялись единая воля и душевная спайка, которые оберегали организацию даже в самую тяжкую пору бандитизма.
Бандитов было множество, они таились в сограх и лесах, их подкармливали кулаки, в подмётных письмах они грозили: «Вырежем коммунию, коли не разойдетесь!» Как-то это не пугало людей: не только не разошлись, но, напротив, сплотились. Месяцами спали, не раздеваясь, под головы клали ножи, топоры, вилы. На заре все идут в поле, а кто-нибудь из стариков лезет на разлатую сосну, в руках – берданка: если заметит опасность – выстрелит, оповещая коммунаров.
Вот обычная картина. Июньский день, люди трудятся дружно: одни рубят избу, другие везут брёвна из леса, третьи обжигают кирпич. И вдруг выстрел, истошный крик дозорного: «Бандиты!» Тотчас женщины и дети врассыпную, мужчины с ружьями залегают в назначенном месте. (Одно время к нам прислан был небольшой красноармейский отряд, а больше сами несли охрану.) Жуткая тишина, проходит пять-десять минут, потом либо жди перестрелки, либо окажется, что это ложная тревога, и тогда со смехом, шутками коммунары продолжают работу.
Даже читки, беседы просили меня проводить не в помещении, а в лесу, - спокойнее. Сидим, просвещаемся, но хряснет сучок, сорвётся сосновая шишка, и все невольно пригибают головы. Сумрачно, страшно… Но оцените и такой факт: первым капитальным домом в два этажа, построенным под ножами и дулами бандитов, была в «Майском утре» новая школа.
К началу 1921 года большая часть коммунаров уже перебралась в поселок. Пример дружной жизни и ладного труда у всех был перед глазами, потянулась за «майскими» молодёжь, задумались старики. Но не успело ещё молодое деревцо коммун запустить глубоко корни, как на него налетел шквал – чумышское кулацко-бандитское восстание. Оно погубило сотни прекрасных людей, сожгло десятки новых построек, уничтожило многие коммуны в Чумышском и Сорокинском районах. Шквал приближался и к «Майскому утру», однако отряды Красной Армии ликвидировали его. И тогда уцелевшие коммуны Заобской округи вступили во второй этап своей истории, который можно назвать их лихолетьем.
Дело в том, что волна кулацкого восстания захлестнула и обманутых середняков, бедняков, батраков. Боясь расплаты, они скопом подались в коммуны. Мои друзья говорили тогда: «Посыпались, как вши с гашника!» Отказывались брать кого попало, но тщетно. На беду, местные власти, вместо того чтобы разобраться с людьми, обрадовались такой «активности». Посыпались указания принимать всех подряд, всех без исключения. Начался сплошной кавардак.
У нас дошло до того, что не согласных записаться в коммуну выселили из Верх-Жилинского. Даже тех, кто вовсе был непричастен к мятежу. Этот неслыханный произвол учинил тогдашний диктатор села Васька Яргин, безграмотный мужик, ходивший с самодельной шашкой, украшенной красным бантом. Я было сунулся с возражениями, но он даже спорить не стал, замахнулся на меня шашкой:
- Пшёл! И ты захотел туда же?!
Ранним утром начался исход «несогласных». Взвалив на телеги домашний скарб, привязав скот к оглоблям, угрюмо шагали бородачи, голосили бабы, плакали малые дети. Тревожно ревели коровы, ржали лошади. Гарцуя вдоль обоза на лихом коне, Яргин покрикивал:
- Пшёл! Будя выть! Айда к поскотине!
Ночью в опустевшем селе слышался вой осиротевших собак. Добравшись до Оби, выселенцы послали делегацию в Барнаул. Дней через пять привезли из губземотдела бумагу, в которой говорилось, что, по учению Владимира Ильича Ленина, вступление в коммуны добровольное, а Яргин подлежит ответственности за дискредитацию Советской Власти. И его самого убрали из Верх-Жилинского, отдали под суд.
Однако сделанного не воротишь. Днями и ночами заседали в коммунах комиссии, рассматривая сотни заявлений о приеме. Теперь уже мужики сами подавали их, но от чистого ли сердца, вполне ли по доброй воле, никто не спрашивал. Повсюду стали возникать новые коммуны, нередко липовые, сшитые на живую нитку, и к руководству в них пробрались случайные люди. Спешили согнать на общий двор коров, овец, свиней, кур, свозили сохи, бороны, плуги, телеги, сани и прочее имущество. А помещений не было, не хватало ни кормов, ни пригонов, ни закутов.
Жизнь стала взбаламученным морем.
Должен заметить, искренне заблуждались тогда и многие честные люди. Торопились как можно шире размахнуться в строительстве новой жизни, забыв о том, что нет ещё ни материальной базы, ни опыта ведения громоздкого хозяйства. Даже испытанные коммунары, мои старые друзья, верили, что в коллективном котле быстро «переварятся» их вчерашние недруги.
Позже на районном слете колхозников один оратор так сказал об этом:
- В коммуны полез народ самых разных категориев: бедняки, середняки, батраки, кулаки, дураки – словом, всех цехов! Сволоклись вместе и давай жить без всякого соображения.
Все усилия упорядочить ведение хозяйства напоминали стремление сгрести воду в кучу. Никакого учёта труда коммуны не знали. По идее они строились на доверии, на сознательности людей. Пришельцы с виду будто и суетились, да без толку. Смотришь на них, бывало, - ходят, как варёные. А дома-то у себя каждый поворачивался! Вбили себе в головы: раз имущество не моё, то и ничьё, пусть, мол, хоть всё сгинет. Стёрла кобыла холку – ничего, заживёт! Хомут валяется в грязи – там ему и место! Забыли съездить за кормом для скота – эка боль!
Иные под маской усердия таили безразличие, а то и ненависть ко всему, что делалось в коммуне. Скандалы, особенно среди женщин, не прекращались. Заметит Марья, что Дарье раньше неё выдали обутки, и пошла свара. «Ничьи» свиньи тонули в свинарнике по брюхо в грязи. Заражённых поносом телят не отделяли от здоровых. Скоту в общем пригоне наваливали горы сена, часть затаптывалась, превращалась в навоз. Коров вовремя не доили, пойла им не давали, даже пастухи ленились лишний раз сгонять стадо на реку.
Извне коммуне уже ничто не угрожало, но изнутри раздирало её. Каждый боялся сделать больше других. Пошлют мужика на пахоту, а он огрехи оставляет чуть ли не в сажень шириной. Дадут бабе огуречные семена, а она, чтобы отделаться поскорей, загонит их в десяток лунок – и домой. Назначат какую-нибудь тётку Федору печь хлебы, так она назло такие завернёт, что не прожуешь. Даже у честных тружеников опускались руки, а уж те, кто метил «на вылет», орудовали всё откровеннее. Пошло воровство, какого не знали первые коммуны. Повсюду теперь висели замки, но и они не помогали. Каждый день тащили кур, свиней, прятали в лесу плуги, телеги, лопаты, вилы, упряжь, чтобы по выходе из коммуны было чем «пойматься за землю».
- Ничего, - говорили, - скоро власть дозволит!
И дождались: начался развал хозяйств, совпавший с введением нэпа. В самый разгар сева кинулись врассыпную «коммунары поневоле». Завязалась великая тяжба при разделе имущества. Ликвидационные комиссии носились по району, а следом наезжали хищники из липовых коммун, хапая чужое добро. И кое-где ухитрились согнать к себе породистых коров и лучших коней, а после, когда поутихли страсти, перешли на устав ТОЗов (товариществ по совместной обработке земли), а там и вовсе разбежались в разные стороны. И сколько же в ту пору попортили добра, порезали скота!..
Коммун уцелело после лихолетья немного, и выходцы, обиженные при разделе, разжигали в сёлах злобу против них. Все беды валили на честных коммунаров, сочиняли всевозможные россказни и небылицы.
…Самоочищение «Майского утра» от чужеродных элементов было мучительным. Долго ещё кулаки и их присные вредили хозяйству, губили посевы, похищали скот, трижды поджигали амбары, избы, бани, нападали на активистов. Ночью пробрались в хату Егора Блинова, первого нашего тракториста, и выстрелили в него в упор. Чудом он остался жив, но был искалечен на всю жизнь. Однако первые коммунары стойко пережили все тяготы «прилива» и «отлива». Сумели сохранить всё основное ядро и даже обросли сторонниками – немногими, но истинными. Коммуна устояла на земле, и начался третий этап ее истории. Лишённый наивных фантазий и прекраснодушных представлений, был он зато деловым, трезвым, прочным.
Об этом я ещё напишу, а пока замечу, что все годы был вместе с передовыми людьми села. Именно так я понимал свою задачу учителя. Выступал на сходах, воевал с тайными и явными врагами коммуны спорил и с излишне ретивыми радетелями её. Стал в ту пору селькором, печатал статьи и заметки в газетах. Не прерывал читок, вёл занятия со взрослыми, учил, само собой, и детей. В первый же год коммунары сказали мне:
- Ты, Митрофаныч, подбивал нас на коммуну, так иди же к нам работать. Без культуры коммуне не жить. Нам нужна школа, нужны наука, театр, хор, оркестр, курсы, лекции. Учи и весели нас!
Да, так они и говорили: «весели нас». И это весели, понимали не как пустое развлекательное времяпрепровождение, а как способ бытия, как средство укрепления трудового энтузиазма, как мощное оружие борьбы за новую, настоящую жизнь.
Человек, не любящий свою профессию, всякому делу обуза. Плох он и на заводе, и в поле, и в научной лаборатории, но хуже нет, коли окажется в школе. Педагог, не любящий детей, - нелепость. А ведь приходилось мне за долгую жизнь видывать и таких.
Однако больше встречал энтузиастов, подвижников. Неравнодушие – нерв педагогики. Щедрость – первая черта учителя. Он без оглядки отдаёт ученикам свои способности, умение, все свое время, всю свою душу.
Конечно, чего-то он и сам не знает, а всего и не может узнать. Образование учителя тоже не безгранично. Но самоотдача его не имеет границ. Так, во всяком случае, должно быть…
Оглядываясь назад, вижу, сколь мало я поначалу знал и умел. И ошибок сотворил на первых порах, надо полагать, предостаточно. Но, как бы то ни было, учить детей в школе «Майского утра» пришлось мне одному. Других учителей не было. Долгие годы вёл занятия со всеми четырьмя классами. Потом с пятью, шестью. Ребятам, окончившим первую ступень и желавшим учиться дальше, деваться было некуда. Волей-неволей я тянул учеников дальше: жалко бросать их! Занимался в две смены – по два-три класса в каждой. Такая быль не считалась в диковинку.
Хорошо было то, что начинать и заканчивать я мог, когда мне и детям удобно. Строгого расписания, звонков на перемены мы не ведали. Просто, почувствовав усталость ребят, я говорил: «Идите погуляйте!» Потом бил в шибало (кусок рельса, висевший у школы) и продолжал занятия. Бывало, по какой-то причине срывались они – скажем, меня вызвали в район. А вернусь под вечер и вижу, что время ещё не вышло. Снова бью в шибало, и минут через пять сбегаются мои ученики. Благо жили все неподалёку. И не один час у нас зря не пропадал.
Мои ученики правильно и вовремя питались, спали, гуляли, играли, готовили уроки. Не теряли времени на долговременные походы в школу и обратно. Число учебных дней в году не сокращалось.
Коммуна купила детскую библиотеку, выписывала периодические издания для всех школьных возрастов, оплачивала все учебные расходы и дальние экскурсии школьников.
Плохо было то, что сам я ездил на уроки из Журавлихи. Дома для меня в новом поселке еще не построили, но транспорт коммуна обеспечила. Выделила мерина, самого смирного по кличке «Колчак». Пока я вёл занятия, мерин пасся в пригоне. Потом ребята бежали за ним, седлали, подводили к крыльцу. Шуметь, кричать, свистеть в этот ответственный момент было строго заказано. В полной тишине я взгромождался на конька и трусился через лес домой. Изо дня в день – под дождём и под снегом, в бураны и в мороз.
Жутки были 1920 и 1921 годы! Кругом город, разруха. Сельские школы застыли в буквальном и переносном смысле. Окна их пугали молочными квадратами. Детей в классах мало. Да и те сидели за партами в полушубках и шабурах, трясущиеся, посинелые, чакающие зубами.
Весь учебный арсенал – берёзовый уголь, берёзовая кора да изредка – выструганные дощечки. Ни книг, ни карандашей, ни бумаги! Школьная премудрость воспринималась учениками из уст педагогов.
В это лихое время «майские» судили-рядили:
- Без школы – нам позор!
- На жмыхе будем сидеть, а школу обиходим!
- Чтобы не изгалялись над нами деревенские.
Школе коммунары дали всё возможное: тепло, свет, уют, книги, бумагу, карандаши, чернила. Даже краски для рисования (их тогда делали в Барнауле из цветных глин).
На районных съездах и конференциях учителя других сельских школ скулили:
- Язви тя! Дров нет в моей школе. Замерзаем!..
- А у нас воду не доставляют…
- У меня занятия в две смены, а керосина нет. Вторая смена учится в темноте…
Недавно учёные Сибирского отделения Академии наук СССР подготовили и издали сборник «Школа и учительство Сибири». В нем подробно говорится и о школе «Майского утра», приводятся цифры, которые я, если и знал, то основательно подзабыл. Начиная с 1927 года школа официально числилась в сети Наркомпроса. И вот источники её годового содержания: госбюджет и районный бюджет – 459 рублей, средства самой коммуны – 829 рублей. То есть действительно крестьяне не жалели на просвещение средств.
Сегодня это может показаться удивительным, но уже летом 1920 года, как только в Сибири установилась Советская власть, у нас были проведены межрайонные учительские курсы. Народное образование стало одной из первых забот голодной, разорённой страны. Около пятисот сельских учителей съехались в село Тальменка Барнаульского уезда, занятия продолжались три месяца. Я это очень хорошо помню, потому что меня избрали председателем курсов. Лекции по всем предметам программы читали профессора и преподаватели высших учебных заведений Томска, Омска, Казани и других городов. Специалисты преподавали нам сценическое дело, нотную грамоту, музыку, пение, художественное чтение, рисование, лепку, ручной труд. Сидели мы в нетопленных помещениях, ели впроголодь, одеты были кто во что горазд, а рассуждали о школе будущего, о подлинной массовой культуре, о новых методах обучения детей.
Начало 20-х годов было временем коренной перестройки старой школы. Впервые учителя задумались над тем, как дать настоящее образование ни кучке избранных, а всем детям страны. Это и сегодня непросто, а тогда представлялось задачей неимоверной сложности. Как, например, скорее и легче научить ребенка читать? Как проще раскрыть ему тайну буквослияния? Эти вопросы «грызли» меня с того дня, как я в первый раз вошёл в класс. Для решения их предлагались десятки способов. Но я чувствовал, что они мало помогали мне.
Докатился до нас, скажем, американский метод обучения чтению – метод «целых слов». Считался он архипрогрессивным, и это поветрие охватило почти всех учителей начальных школ. Я тоже, понятно, не остался в стороне, но решил всё же убедиться в чудотворности нового метода. Поехал в Барнаул, где вела занятия известная «американистка», присланная из Москвы. Было это в том же 1920 году.
Попросив разрешения присутствовать на уроке, я сел в гуще малышей. Наблюдал. Учительница (выставив на доске слово «рама») сказала: «Читайте, дети, это слово сразу, а не по буквам. И по всему классу прошел шепоток: «РЫ-А-МЫ-А… РА-МА…» Учительница попросила: «Ну, прочти ты, Лида». Лида прочла: «Рама». Учительница: «Хорошо. Садись».
Так читали дети и другие слова в течение всего урока. Что же получалось? Метод связан был с особенностями английского языка: написание букв в нем далеко не всегда соответствует произношению. Я же слышал в классе сначала «тихозвуковое» обычное чтение, а потом «громкоамериканское». Никаким методом «целых слов» на уроке и не пахло! Правда, некоторые наиболее способные дети, узнавшие буквы ещё дома, читали слова сразу и подсказывали своим соседям. Но такие дети всегда были, есть и будут. Они научатся читать по любому методу!
Своё мнение о модной новинке я откровенно высказал на губернском съезде учителей в Барнауле. И надолго был зачислен в консерваторы. Мне даже сулили увольнение за приверженность «дореволюционным методикам». Однако я не сдался. На районной учительской конференции заявил:
- Давайте поставим опыт. Учите детей «по-американски», а я буду учить по старой «звуковке», которую немного улучшил. Выберите комиссию для обследования школ. И пусть она доложит результаты на зимней конференции.
Так и постановили. С методом «целых слов» возились ещё больше десяти лет, пока он был осужден в стране как порочный и непригодный для русского языка. А у нас в Косихе уже зимой комиссия доложила: «Как ни странно, первоклассники у товарища Топорова читают и пишут гораздо лучше, чем во всех других школах района». И меня оставили в покое.
В чем же заключалось моё улучшение звукового метода? Ребенок знает много предметов и их названий. Буква из разрезной азбуки для него тоже предмет, названия которого он ещё не знает. Задача учителя – сообщить ему название буквы и закрепить в памяти многократным повторением. Когда дети узнают две-три буквы, можно приступать к чтению самых коротких слов. Делал я это по-старому, не мудрил. А когда читали слова из четырёх, пяти, шести букв, тут и начиналось моё расхождение с обычной «звуковкой».
По-старому урок проходил так. Допустим, ученик должен был прочесть слово «шарик». Вот он сказал: «ША» - и запнулся. А учитель долбит ему над ухом: «Думай! Ты думай!» Это сбивает малыша с панталыку. Он начинает «думать». Возвращается к началу слова и теперь добирается до третьей буквы: «ШАР». Опять – стоп. А учитель своё: «Да ты думай!» Ребенок догадывается: «ШАРЫ». Учитель сердится: «Нет! Подумай еще!» Но о чём же ученик может думать, если он не дошел еще до конца слова? Ему не о чем думать. И он фантазирует невпопад.
Я же на первых уроках внушал маленькому чтецу:
- Правильно называй все буквы, какие видишь. Если назовешь их скоро, само слово скажет тебе, как его «звать».
Упражнения в быстром «беге» по буквам и в точном названии их до конца слова - вот в чем тайна буквослияния. Тут-то «шарик» и выкатится сам изо рта. В самом деле: назвав громко и правильно все буквы слова, ученик услышит его. Оно через ухо войдет в его сознание. И малышу не надо думать, ибо все слова, которые он будет читать на первых страницах букваря, обозначают предметы, уже знакомые ему.
Мы играли в беганье по буквам без возвращения к началу слов. Механику буквослияния разъяснял детям и образно. Ходил от одной стены класса к противоположной быстро, не возвращаясь. Затем ходил иначе: сделав три шага вперед, возвращался к исходной точке. Делал четыре шага и снова возвращался. Ребята хохотали над вторым способом моего хождения. Так и при чтении, - заключал я, - надо сразу идти по буквам до конца слова». Мой вариант обучения верно и скоро приводил к цели.
Эка хитрость, скажет современный читатель. Подумаешь, открытие! Действительно, не открытие, и хитрого ничего нет, и проблемы сегодня нет. Но учтите, споры эти велись, когда впервые в истории миллионы крестьянских и рабочих детей сели за буквари. И происходило это в тяжелейшее время для нашей страны.
Однажды я читал в классе хрестоматийный рассказ о том, как гроза застала детей в лесу. Ребята слушали со вниманием, всё было им близко, а потом многие подняли руки. Оказалось, не поняли слово «оскрётки». Возможно, кто-нибудь решит, что беды тут нет. Не знают, и ладно. Проживут и без оскрёток. Будут «проще» говорить: мелкие частицы какого-либо вещества. А рассказ-то был Льва Николаевича Толстого. Этак мы и его разучимся понимать, растеряем все богатства родной речи!
С первых шагов учительской работы меня удручала мысль о крайней бедности, корявости языка школьников. Я понимал, откуда она идет, потому что сам рос таким. Будучи уже воспитанником Бродчанской школы, говорил, например, «скоряй» вместо «скорей». Хозяйка дома, где я жил, отчитала меня за стойленский диалектизм:
- Эх ты, кацап! Лезешь в учителя, а каркаешь «скоря-я-яй»! Говори как люди: «скорей».
Живу девятый десяток, а урок, преподанный безграмотной крестьянкой, помню. И в школе никогда не ленился поправлять учеников, объяснять им значение слов, да и весь класс призывал подмечать лексические и грамматические ошибки: «Что неправильно? Кто скажет лучше?». Дети друг на друга не обижались, это стало у них своего рода игрой. Выискивали речевые шероховатости и у взрослых, что тоже было полезно. Ошибка, пойманная при памятных обстоятельствах, не забывается. Помню, как радовался я, когда ученики сами стали замечать слова-паразиты, в обилии вдруг зазвучавшие на коммунарских собраниях: «утрясти вопрос», «определенно» (вместо «да»), «в общем и целом», «значит», «вообще», «в этой части» и т.д.
Словечки эти оседали у ребят в словарях. Я считал и считаю их отличным средством для обогащения лексикона. Услышал или прочёл свежее слово – запиши, в классе мы разберём. По моему совету старшие школьники делили эти самостоятельные тетрадки на разделы: непонятные слова, крылатые слова, паронимы, метатезы, каламбуры, фольклор, народная этимология, «сибиризмы», слова-паразиты и проч. Каждый из учеников записывал свое, но я видел, как развивается их вкус к живому меткому слову. Выискивали многое такое, что и для меня оживало по-новому.
«Начнут гладью, а кончат гадью» (Гоголь). «Неизреченное остолопство» (Салтыков-Щедрин). «Смазь вселенская» (Помяловский). «Семь пудов августейшего мяса» (Новиков-Прибой)… Записывали коварные паронимы: «съезд - съесть», «изживать - изжевать», «шествовать – шефствовать», «приёмник – преемник», «освещение – освящение», «приходящий – преходящий», «изморозь – изморось», «поданный – подданный», «запивать – запевать». Хохот стоял в классе, когда я выписывал на доске курьёзы из сочинений: «Воин с мячом в руке», «четырехяростный театр», «облысение посёлка идёт успешно», «пуля застряла в брюшной подлости».
Очень полюбили игру слов, каламбуры, которые выискивали и в пословицах, и в книгах. «Будет вам по калачу, а не то поколочу» (Пушкин). «Злато, злато! Сколько через тебя зла-то!» (Островский). «Не богослов, а бог ослов!» (Лесков). «Все люди братья, люблю с них брать я!» (Демьян Бедный). «Он несколько разрумянился» (Л.Н.Толстой). И оживали ребячьи глаза, когда они улавливали это «несколько разрумянился», перекатывали слова во рту, перебирали нетленные богатства языка.
Мгновенно схватывали образцы народной этимологии: «стадо рассмотрели» (в стадии рассмотрения), «миродеры» (мародеры), «мараль» (мораль), «полуклиника», «валикатный», «долбица умножения», «клеветон», «мелкоскоп» и т.п. Метатезы – слова с непроизвольной перестановкой букв (не так язык повернулся): «коркодил», «жевлак», «мармор», «веретагианская кухня» (у Горького), «попал в запандю» (у Чехова). Привел я классический пример из «Соборян»: «Лимона Ивановна, дайте мне матрёнчика». И каков же был восторг моих учеников, когда вскоре на спектакле «Дядя Ваня» оговорился наш пастух, игравший роль Телегина. Должен был сказать: «Сюжет, достойный кисти Айвазовского», а ляпнул: «Айвазет, достойный кисти Сюжетковского!»
На следующий день ребята наперебой объясняли мне, что тут была метатеза, притом отдаленная: не в слове буквы перетасовал, а в целой фразе. Развилось у многих чутьё к языку, научились вылавливать ходовые нелепицы вроде «Книжка страшно понравилась мне» или «Благодаря засухе хлеб не уродил». Конечно, речь ребят пестрела «сибиризмами», но я не стремился вытравить их, обескровить язык. Добивался одного: пусть отличают, какие слова общелитературные, какие – местные. И появились в их словарях новые залежи: буровить – бредить, варнак – хулиган, колок – лесок в степи, елань – полянка, загануть – задать задачу, коевадни – третьего дня, пятры – чердак, пошевни – род саней, трёкнуться - отречься, утресь – рано утром, хрушкая – крупная (соль), насёрдка – злоба… Некоторые из моих учеников приносили уморительные записи. Один из следопытов залез в подпечек, чтобы не спугнуть двух ветхих старушек. Беседу их о «баском» прежнем житье передал с фотографической точностью. Долго вся коммуна хохотала над этим слепком живой речи.
Постепенно, медленно, но менялись и сочинения школьников. А я давно уже устал читать шаблонные, суконные, безликие творения своих питомцев. И метался в поисках способов раскрепощения их языка. Да и кто из учителей не жаловался на неумение детей писать?
Приходит на память Каплинская бурса. Даже в ней воспитанники писали сочинения по всем предметам программы, помимо катехизиса и славянского языка. А современные наши преподаватели не словесники (опять же за исключением немногих!) давным-давно привыкли к необязательности их участия в едином фронте борьбы за культуру речи учеников. Удивительно, что эту ужасную аномалию спокойно созерцают органы народного образования!
До революции издавался журнал «Русская школа», где попадались дельные статьи отечественных и иностранных педагогов. Были и работы о детских сочинениях «с натуры». Не помню, какой автор рекомендовал наблюдать предмет так, чтобы он входил в сознание наблюдателя через все его чувства: зрение, обоняние, слух, осязание, вкус. Полезнейшее наставление нашел я у К.Д.Ушинского: «Основание разумной речи заключается в верном логическом мышлении, а верное логическое мышление возникает из верных и точных наблюдений».
Углубившись в историю искусства, узнал, что все мировые классики литературы, живописи, скульптуры, зодчества, музыки зорко наблюдали природу, жизнь прошлого и современного мира. И как ни поразительна была фантазия гениев, они отталкивались от явлений и фактов действительности. Казалось, я нашёл ключ: будь верен натуре, учись видеть, наблюдать. Это и положил в основу обучения школьников писанию сочинений. Но наткнулся на препятствие – на неумение ребят строить фразы. Синтаксис для многих был ещё непосилен. Всю надежду я положил на здравый смысл и речевое чутьё, которые свойственны от природы каждому нормальному ребенку.
Всем классом мы шли, например, в лес, останавливались, и я предлагал: «Посмотрите вокруг внимательно, запомните всякую малость, какую увидит глаз, услышит ухо, почувствует кожа, нос, а потом дома напишите рассказ «В лесу зимой». Дети замолкали, сосредоточенно наблюдали. Некоторые записывали свои наблюдения в тетрадки. На месте мы тренировались в построении фраз. Сообща сравнивали и «отделывали». Одну и туже мысль выражали по-разному:
- В глубоком снегу видны следы заячьих ног.
- На белом пушистом снегу написано много заячьих следов.
- Строчки заячьих следов лежат на снегу.
Большинство голосов решали, чья фраза лучше. Потом я спрашивал: «Кто еще заметил что-нибудь особенное?» Ребята говорили о большом вороньем гнезде из сучьев, прилепившемся вон на той сосне и наполненном снегом; о дороге на мельницу, вдавившейся в снег, как в перину; о том, что из деревни доносится крик петуха, что изредка ломаются замороженные ветки берёз и с треском, цепляясь за сучья, падают на снег. И так далее, да с каждым днем больше.
Можно только пожалеть о том, что с годами наши словесники увлеклись преимущественно разбором «литературных типов». Даже когда предлагают детям вольные темы о приходе осени или весны, те тотчас находят мнимо-литературные, стёртые фразы типа «деревья надели свой праздничный наряд» или «природа пробудилась ото сна». А я помню короткое сочинение первоклассника: «Весна. Навоз парит, а сверху кобель лежит, греется…»
Прочел я это школьникам и сказал:
- Все подглядел! Читаю и сразу вижу: весна.
Наблюдения захватили многих ребят. Натуру мы искали не только в поле и в лесу. Брали бытовые темы: «Свадьба», «Супрядки», «Спектакль в Глушинке», «Смычка». Наблюдали и за людьми, хотя кому-то это может показаться антипедагогичным. Намечали самого колоритного человека из коммунаров, совместно находили его характерные черты, ловили любимые словечки, отрабатывали каждую фразу портрета. Удачное описание «натурщика» изумляло ребят: «Как живой!» А я подчеркивал, что всякое художественное произведение радует, если оно правдиво.
Среди детских сочинений были рассказы, народные сказки, дневники, письма, портреты, инсценировки, стихи. У одних авторов преобладали описания, у других – диалоги, третьи в равной степени пользовались и тем и другим. Одни нагромождали художественные детали, другие ограничивались двумя-тремя меткими штрихами, третьи копировали натуру. Тут им предоставлялась полная свобода.
Я отрицаю сочинения по вопросам учителя. Они сковывают воображение, портят ребячью речь. Рассказы по картинкам, тоже распространённые в ту пору, считаю полезными, но лишь в развитии книжного языка. Картина, как бы она ни была талантлива, не показывает движения, не звучит, не пахнет. Живая натура приводит в действие все чувства и потому крепче запечатлевается, рождает точные слова. Они как бы сами слетают с пера!
Вырастут дети физически, вырастет и их мысль. Они навострятся видеть типичное в жизни, систематизировать наблюдения, усиливать и обобщать их светом больших идей. Наконец, к достоинствам писания сочинений с натуры нужно отнести и то, что они увлекают учащихся. Как-то учитель Г.И.Скворцов подверг мой метод критике. Я уговорил его поставить опыт. Он согласился. Недели через две я навестил товарища, он улыбнулся смущённо и сунул мне в руку толстую связку бумаги:
- Получился какой-то потоп. Все взялись за сочинения. Эпидемия! Ночами тащат ко мне на проверку. Есть недурные.
О своём опыте развития мышления и речи учащихся я написал и опубликовал во втором номере «Сибирского педагогического журнала» в 1925 году пространную статью. Приложил к ней более четырехсот детских сочинений, но увидели свет, разумеется, лишь единицы из них – не хватило места. Год спустя в Москве вышел сборник «Свободные сочинения и детское творчество». В него включили фрагменты из моей работы, благодаря чему сохранились некоторые рассказы маленьких сибиряков. Вот образец:

АПРЕЛЬСКИЙ ДЕНЬ
Утром рано был ветер и мороз. Снег был твёрдый. Потом взошло солнце, и снег стал таять. Кое-где оставались большие круги снега. Лужанки было видать. И ручейки текли. Куры ходили по лужанке и пили в лывах. А на реке воды было много!

Автор – девятилетняя Шура Носова. Та самая, которой суждено было, выйдя замуж, стать Титовой и родить сына, который полетит в космос…
Постепенно становилось на ноги хозяйство коммуны. Ввели многопольный севооборот, начали сеять новые сорта пшеницы, овса, ячменя. Урожаи повысились в два-три раза. На Косихинской сельскохозяйственной выставке 1925 года у экспонатов «Майского утра» мужики проглядели все глаза:
- Язви тя в норы-мыры! Сто сорок пудиков у них красноколоска дала с десятины!
- А овёс-то, паря, ровно с орех!
- Вот черпанули хлебушка!
Коммунары построили завод для выработки конопляного и подсолнечного масла. Потом взялись за мак, которого сроду не сеяли в наших местах. Для опыта заняли крупноголовым красным маком пятнадцать десятин. Многие посмеивались над «чудаками», но когда поле вспыхнуло алым полымем, то глазеть на это небывалое зрелище стекались толпы со всего района. На заводе стали «бить» тончайшее, чистое, как слеза, маковое масло. Доход оно приносило большой: в городах на нём приготовляли высшие сорта печенья. И у нас «жамки» из мака стали любимым лакомством малышей, да и взрослых тоже.
Если бы прежде кто-нибудь сказал сибирякам, что под Барнаулом могут расти арбузы, то его подняли бы на смех. Но мы, изучив «арбузную» литературу, пошли на рискованный эксперимент. Семена выписали из Семипалатинской области, бахчу разбили на супесчаном солнечном увале. И что вы думаете? Полный успех! Арбузы выросли такие, что два сразу я обхватить не мог. Огромные, сладкие, звонкие, чуть прикоснёшься ножом – лопаются с треском.
И проблема: куда девать этакую благодать? Везти на рынок в Барнаул – далеко, не с руки. Ели сами. Насолили, намариновали. Но все равно никаких амбаров не могло хватить на такой урожай. Кликнули клич по селам, чтоб приходили в «Майское утро» есть арбузы бесплатно. В воскресенье сошлись и съехались к нам сотни людей. Расположились табором на траве, коммунары выкатили горы арбузов, и, расколов их надвое, гости ели, ели, оторваться не могли. Повсюду искрилась на свету красная мякоть. Напоминало это пир дикарей, убивших на охоте огромное животное и теперь пожиравших его по частям. Смех слышался вокруг, подначки, шутки, а ведь это тоже было агитацией за «коммунию».
Многие благие новшества пошли в округе именно от «майских». Они старались действовать по науке, приглашали агрономов, ветеринаров, зоотехников, да и сами ездили на курсы, много читали. Изучив книги по молочному животноводству, постановили расстаться с низкорослыми «тасанками», дававшими мизерные удои
За несколько лет в коммуне образовалось отборное стадо высокопродуктивных коров. Наш маслодельный завод имел своих мастеров экспортного сливочного масла. Одна наша коммуна продавала его государству больше, чем 14 сёл единоличников! Молочное животноводство было самой доходной отраслью хозяйства коммуны.
Но неожиданно нагрянула беда! Из Западно-Сибирского краевого земельного управления прикатил чиновник со строжайшим приказом: немедленно выбраковать (вырезать) всех породистых коров быков-производителей, так как они-де не приспособлены к суровым климатическим условиям Сибири и непременно заболеют туберкулёзом.
А все эти коровы аккуратно получали противотуберкулёзную прививку, были абсолютно здоровы и упитаны так, что лоснились! На общем собрании коммунаров чиновник огласил приказ и потребовал начать резать коров завтра же, в его присутствии. Поднялась буря протеста. Председатель Иван Алексеевич Носов категорически заявил:
- Приказ этот вредительский. Выполнять его не будем!
- Не будем!! – поддержали его все коммунары.
Чиновник взъерепенился:
- Так это что же?! Неподчинение краевой власти?!
- Не власти, а вредителям не подчиняемся! Советскую власть мы сами завоевывали!
- Бери сам нож – и иди режь коров, а мы не будем резать!
- В таком случае я арестую Совет коммуны!
- Арестуй! А вредительскому приказу не покоримся!
Чиновник мотнулся в Косиху. На следующий день он вернулся с двумя милиционерами и арестовал Совет. Районные власти тоже смотрели на коммунаров, как на гнездо анархистов. Арестованных держали в Барнаульской тюрьме. В эти драматические дни коммуна напоминала растревоженный улей пчел без матки. Враги её радовались…
Я упросил Павла Ивановича Титова взять в свои руки временное управление коммуной. Он выступил на собрании:
- Товарищи! Не дадим порушить коммуну. Не хнычьте: власти повыше разберутся! Мы будем правы. Работайте, как работали раньше…
А недели через две-три в Западно-Сибирском земельном управлении раскрыли и арестовали группу вредителей, от которой исходил между прочим и приказ о вырезке всех породистых коров в хозяйствах. И действительно, органы Советской власти, к которым обратились коммунары, быстро разобрались в ситуации, а Совет коммуны «Майское утро» был немедленно выпущен из тюрьмы…
Делалось всё это, понятно, не за один год, перемены в сельском хозяйстве требуют времени и сказываются не враз. Каждая из них вызывала поначалу усмешки, потом настороженный интерес, а там и желание понять, перенять. Коммунары же, уверовав в науку, все смелее шли вперед.
Низкорослые, мохноногие сибирские лошадки хоть и славились бегом, но были слабосильными. Хозяйству коммуны требовались лошади, у которых сочетались бы рысь и большая тягловая сила. Такую породу получили от скрещения чумышских тяжеловозов с орловскими рысаками. Но и эти метисы не удовлетворяли «майских». Их влекло к эстетике в коневодстве. И они завели чистокровных орловских красавцев. Мало того: наняли наездника, купили американку, сделали в поле круг для тренировки рысаков. Полюбоваться конским ристалищем сходились и коммунары, и окрестные единоличники…
Обыкновенные крестьянские белые свиньи в Сибири до революции походили на гигантских ежей с пожелтевшей, будто заржавленной, щетиной. Со второго года жизни коммуны «Майское утро» всех этих свиней пустили под нож. Развели английских йоркширов. Для них построили «культурный» свинарник. А через шесть лет Филипп Захарович Бочаров, пройдя специальные курсы, выращивал и беконных свиней, вагонами отправляя их на Бийский беконный завод, продукция которого высоко ценилась и зарубежными гастрономами…
Сибирская дореволюционная овца – срам такой, что и глядеть не на что! Маленькая, шелудивая, хвост – с палец! Грубой шерсти с неё в год – 3 фунта.
Этих овец коммунары быстро перевели. Добыли крупных белых волошской породы. Правда, и они – грубошерстные, зато курдюк доходил до 30 фунтов сплошного жира! Туна – не менее двух пудов. Шерсти в год – 6-7 фунтов. Четыре овчины – и полушубок на среднего человека…
Первый инкубатор тоже построили в «Майском утре». Заведовала им моя ученица Анастасия Носова, изучавшая новое дело на курсах в городе Бийске. Электричества в районе ещё не было, инкубатор освещался керосиновыми «молниями», но цыплят давал тысячами. Разговоров об этом было особенно много, бабы не верили, что можно обойтись без несушки. Однако убеждались, ахали, качали головами, и яиц в коммуне было невпроед.
Близость реки и пруда позволила разводить уток и гусей. Вся продукция птицеводства потреблялась дома. Зимой в кладовых висели замороженные говяжьи, свиные, бараньи туши, куры, утки, гуси. Люди объедались мясом. На раз бабы поднимали даже «мясной бунт» на собраниях:
- Обрыдло нам мясо!
- Все говядина да свинина, баранина да гусятина!
- Пошто мужики не привезут из города селёдок, али ещё какого другого провьянту?!..
Новинкой был и пруд десятины в три, который соорудили наши мужики, подняв и укрепив старую гать. Вскоре завезли в кадушках карпов, пустили на развод. Летом, бывало, хлещут хвостами по воде, играют. Под вечер вынут носики из воды, глотают кислород. Развелись и караси. Зимой приходилось пробивать во льду отдушины, чтоб не задохнулась рыба. Брали её сетью, сколько надо для коммунарской ухи. А ребятишкам и удовольствия ради позволяли удить.
Верх-жилинцы искони водили пчёл. Павел Иванович Титов от отца унаследовал пчеловодную науку. Ему и в коммуне поручили пасеку. Только теперь у него на тихой поляне, окруженной лесом, стояли не дуплянки, а «даданы», «лангстроты» и «сибиряки».
В чистом и всегда пахнущем цветами и травами сарае у Павла Ивановича на полках стояли десятки новейших книг и брошюр по его специальности. Пасека числилась образцовой. На ней проводились межхозяйственные курсы пчеловодов, где Павел Иванович состоял главным лектором. Лишь в конце 20-х годов в помощь ему поставили прекрасного человека – Тимофея Ивановича Сусликова.
В истории коммунарского пчеловодства тоже был весьма драматический случай, который остался загадочным навсегда. Расскажу о нём.
Вокруг поселка коммуны летом – океан разных медоносных цветов. Пестрели поляны с диким клевером. Рясно цвела черемуха. За оградой пасеки рос сеяный синяк с неиссякаемым нектаром… От мёду ломились ульи! Но вот в коммуну прибыл главный инструктор-пчеловод Западно-Сибирского земельного управления Кожурников, тоже известный в Барнауле колчаковский офицер. Он, правда, на собрании не угрожал, не командовал, а убеждал. Держал такую речь:
- Товарищи коммунары! Нашему государству нужен шведский клевер – и как богатый медонос, и как прекрасная кормовая трава, улучшающая структуру почвы. Но у нас нехватка семян шведского клевера. Мы вынуждены покупать их за границей на золото. Это нам невыгодно. Правительство решило иметь свои семена красного клевера. Вашей коммуне и поручено быть репродуктором этих ценных семян. Тут есть трудность. Шведский клевер дает семена только при условии опыления его цветка насекомыми, главным образом, пчелами. Но у этого клевера рожок, где содержится нектар, очень длинен, а у сибирской пчелы хоботок короток. Не может она достать этот нектар сверху. Значит, надо насильно заставить её прогрызть рожок клевера внизу, сбоку, чтобы легче достать нектар.
- А как же заставить ее?
- Голодом! Нужно свалить на всех ваших полях, лугах, сограх и в лесах – все травы и цветы!
- У нас же гречиха в цвету! Сорок десятин! Смотри: она вся, как в снегу! С неё пчёлы ужась как берут мёд! Неужели и её свалить?!
- Придётся свалить!
- Да там же урожаю будет не оберёшься!
- Свалить!
- А это не такое дело будет, как с вырезом породистых коров?
- Нет, товарищи, - успокаивал Кожурников. – это дело верное. Опыт будут проводить у вас два биолога из Томского университета. Они проживут у вас до получения семян с участка.
Согласились. Люди взяли косы, запрягли лошадей в косилки. Повалили все травы и цветы-медоносы. Повалили и великолепную гречиху!
Ночью бесшумно перевезли ульи на поле возле клевера.
Прошло лето. Обмолотили клевер. На току высилась небольшая кучка семян. Мешочек с этими семенами биологи показывали собранию коммунаров на отчётном докладе. Уверяли, что клевер дал прибыль. А грызли ли пчелы длинные рожки – неизвестно. Но ради научного опыта люди ничего не жалели. Тем более, что очевидного вреда от него не было.
До коммуны в селе Верх-Жилинском никто не знал помидоров. В коммуне «Майское утро» их насадили много. И всяких сортов, колеров и форм: от крупных в два кулака до миниатюрных «дамских пальчиков».
Огурцы, баклажаны, брюква, свекла, капуста и прочая мелочь вырастали на удивление! Огородом ведал знатный агроном, но (как это часто бывает, к сожалению, у русских людей) хронический алкоголик Ковалёв. В дни просветления он был истинным магом и волшебником своего дела. Не зря он, колотя себя в грудь, хвалился перед коммунарами:
- У самого графа Шебеко заправлял садами, огородами, цветниками и парками! Всю зиму на столе были свежие овощи из парников.
Нечего сказать: при Ковалёве в коммуне было обилие овощей. Он же насадил у нас и первый в Косихинском районе яблоневый сад. В мае 1932 года сад этот уже зацвёл. А Ковалёв, безнадежно спившись, исчез.
В коммуне было много культурных цветов. Любовь к ним передалась от моей жены Марии Игнатьевны, страстной цветолюбки. У каждой избы летом пылали мальвы, напоминавшие деревенских девок в цветастых праздничных нарядах; головастые пурпурные георгины, а под ними десятки разных низкорослых цветов.
Вдоль всей главной улицы посёлка пролегал длинный цветник, насаженный школьниками с Марией Игнатьевной…
Уже во второй половине 20-х годов коммуна имела свои заводы – кирпичный, маслобойный, маслодельный, завела мастерские – механическую, токарную, слесарную, сапожную, портняжную, построила водяную мельницу. Появились у нас и новейшие по тому времени машины – молотилки, сеялки, лобогрейки, веялки, двуконные плуги «Оливер» с сиденьем, которые избавляли пахаря от первобытного шагания по борозде. А в 1925 году прибыл в «Майское утро» и первый трактор – тридцатисильный «Интернационал» или, как его стали называть, «Интер».
Горячий летний день. Вёрст за пять от посёлка вышли все на барнаульскую дорогу поглядеть на «чуду». Мужики, бабы, ребятишки, древние старики и старухи. Были здесь и единоличники Верх-Жилинского. Ждали в молчании, потом послышался далёкий гуд, с каждой минутой он становился слышнее, ясней. Наконец увидели: вот он! Катит по дороге стальной конёк с легковейной синеватой гривкой. Старики закрестились, молодежь закричала «ура!». Егор Блинов, сидевший за рулем, был город, как победитель, возвращающийся с поля боя. Люди кольцом окружили трактор, гладили его, робели от сердитого урчания.
- Этот селезёнки не оставит!
- Всю дюжую работу возьмёт на себя!
Надо ли говорить, что при всех событиях такого рода присутствовали школьники, во всех делах принимали посильное участие. Иначе и быть не могло. С одной стороны, новшества ждали притока молодых сил, требовали иного уровня познаний. С другой стороны, самим ребятам были они интересны. Польза – обоюдная.
Таким образом, рассказывая о хозяйстве коммуны, я говорю одновременно и о росте её нового поколения. Ребята учились, готовили уроки, вели свои словарики, писали сочинения, а наряду со всем этим – работали. Труд был основой учёбы и воспитания. Каждому школьнику врач назначал вид труда по силе, здоровью и желанию.
А когда коммунарскую школу реорганизовали в школу крестьянской молодежи (ШКМ), ребятам выделили особое многоотраслевое сельское хозяйство с подсобными мастерскими. Школьники сами управляли этим хозяйством. Разумеется, под руководством учителей (их было уже трое), родителей и агрономов.
Так как хозяйства коммуны и ШКМ являлись опытно-показательными, то сюда беспрерывно наплывали экскурсии даже из отдалённых районов, краев и республик. Посетили нас и иностранные слушатели Высшей Партийной Школы при ЦК партии.
Многие мои ученики работали на тракторах и прочих сложных машинах, разбирали, собирали, ремонтировали их, ещё не зная тех физических законов, на основе которых построены эти машины. Действие всех их частей ребятам толково объяснял Егор Сергеевич Блинов.
Я находил важным прежде всего то, чтобы школьники всегда трудились на производстве, воспитывались в духе любви к труду, понимали его великое и первостепенное значение в общечеловеческой культуре; ценили и уважали творцов науки и техники, облегчающих тяготы жизни.
Впоследствии пришлось мне пережить много реорганизаций школьного образования. Пожалуй, даже слишком много. Ликвидированы были в свою пору и ШКМ. Спору нет, объем знаний с годами рос, методики совершенствовались, но вот трудовое воспитание порою уходило на второй план. Замечу, что семья тут охотно «помогала» школе. Любвеобильные мамаши и папаши всеми силами старались уберечь своих чад от любой работы. Не только в городе, но и в деревне, что уже вовсе противоестественно. Делалось это из самых добрых побуждений, а хорошего-то выходило мало.
Глянем на современную общеобразовательную школу... Уж более трёх десятков лет я читаю в общей и педагогической печати и слышу на учительских и родительских собраниях и в семьях – неумолчные жалобы на скверную дисциплину учащихся, на их грубость и бескультурье вне школы. В каждой школе есть длинная шеренга воспитателей. Ребят воспитывают учителя, классные руководители, пионерские, комсомольские, партийные организации, директора, завучи, педагогические советы, родительские комитеты, дежурные родители и ученические посты, даже сторожа и уборщицы. Но?.. Результаты плачевные!..
Я отнюдь не песнопевец дореволюционной школы, но, говоря по совести, не видел в ней такого громоздкого воспитывающего аппарата, какой существует в нынешней советской школе, а дисциплина учащихся была примерная!
В последние годы наша общеобразовательная школа ищет пути возвращения к тому, что было неплохо начато в далеком прошлом…
Как мы медленно умнеем, исправляем свои роковые ошибки и сколь дорого они обходятся нам! Задержать прогресс школы на четверть века в нашу «ракетную» эпоху – это грандиозная социальная трагедия!..
Думая об этом, я снова и снова укреплялся в мысли: народная педагогика в основе своей справедлива, мудра. Не зря сказано, что праздность – мать всех пороков. Только в труде дети получают здоровое нравственное воспитание, становятся порядочными, скромными, послушными, сильными, честными, чистыми. Такими и росли они в «Майском утре», и я за долгие годы не упомню случая не только хулиганства, но и простого озорства на уроках. Не подумайте только, что ребята были «затюканы» школьной дисциплиной. Вот уж нет! Это был живой, предприимчивый, задорный народ.
До сего дня я с волнением и любовью вспоминаю своих тогдашних учеников. Акима, Тосю и Ваню Бочаровых, Мишу и Олю Стекачевых, Васю Корлякова, Марину и Георгия Концевых, Клаву и Ваню Блиновых, Ваню и Настю Зубковых, Мотю, Нюру и Анисью Сошиных, Нину и Марину Зайцевых, Сашу и Андрюшу Шульгиных, Настю Железникову, Колю Карих и Мотю Носовых, Васю и Степу Титовых и многих других. Были они постоянно заняты, помимо учёбы и работы участвовали во всех коммунарских вечерах, выпускали стенгазеты, готовили лекции и доклады, ставили спектакли и всё это – ненатужно, азартно, весело.
Степан Титов стал моим преемником, учителем того же села. Он и трактор очень рано научился водить, и вышел в шофёры первого класса, и занялся всерьёз садоводством. Но несмотря на это, а вернее говоря, благодаря этому был у меня из первых учеников. Он много читал, особенно полюбил поэзию, не расставался с Пушкиным, и может быть есть доля моей «вины» в том, что сына своего он назвал впоследствии Германом, а дочь – Земфирой. Пушкинские имена!
Степан и сам сочинял стихи, играл на сцене, писал картины акварелью и маслом, занимался лепкой, по-настоящему увлёкся музыкой. Помню, как мы уходили с ним в лес разучивать скрипичные дуэты. Он стал солистом в школьном оркестре, а в мое отсутствие и дирижировал. Найдя в нём талант, я настоял, чтобы Степу послали учиться. И прямо из наших сибирских дебрей он был принят на «музрабфак» - подготовительное отделение Московской консерватории.
К сожалению, болезнь помешала ему получить законченное высшее музыкальное образование, но песни, сочинённые С.П.Титовым, звучали позже по Всесоюзному радио, и нежнейшая его «Алтайская лирическая» запала мне в душу
В Москве («Советская Россия») и в Барнауле издана его автобиографическая повесть «Два детства». Глубине мысли, тонкости мироощущения и словесной живописи в этом произведении может позавидовать и маститый писатель…
Учёные-криминалисты уверяют, что наименьшее количество уголовных преступлений совершают люди из мира искусств. Мне кажется, что этот факт – могучий аргумент за то, что искусства воспитывают человека не только эстетически, но и этически. И это вполне понятно. Творцы искусства пребывают во власти возвышенных, благородных, гуманных мыслей и чувств, которые становятся их второй природой.
Величайшее значение я придавал всемерному внедрению элементов искусств среди юношества. Школа без искусств – мертвый дом. Конечно, не все дети одарены в равной мере, но никто не поколеблет моей уверенности в том, что все они способны воспринимать творения искусства, а в благоприятных условиях и участвовать в художественном творчестве. Убеждён, что это воспитывает их не только эстетически, но и этически.
Я не признаю нередко практикуемых ныне выставок, на которых представлены только лучшие ученические работы. Они создают однобокое представление о школах, прикрывают изъяны в воспитательной работе, а главное, отторгают от нее большую часть детей. Что-то в этом роде замечаю и в детском спорте. Среди сотен школьников повсюду можно найти два-три десятка наиболее «перспективных» и уделять им особое внимание, забросив всех остальных. Но можно ли признать это справедливым, полезным, правильным?
Дважды в год в коммуне «Майское утро» устраивался общественный смотр всех ученических работ. Участвовать должны были все школьники – таков был принцип. Родители видели успехи своих детей, приучались внимательнее относиться к их учебе, подтягивались и сами ребята. Но пожалуй, самое интересное заключалось в том, что учеников, лишённых всяких дарований, в коммуне не было. Я лично бесталанных детей не помню. Одни ярче, другие поскромнее, но в чём-то каждый мог проявить себя.
Мои ученики рисовали, лепили, вышивали, строили модели, делали аппликации, устраивали конкурсы на лучшего чтеца, декламировали, писали рассказы и стихи, пели по нотам, играли на различных музыкальных инструментах. Без хора, оркестра, театра «майских» школьников не проходило ни одно торжество в селе Верх-Жилино и в Косихе. А однажды струнный оркестр нашей школы, как лучший в Сибири, был приглашён в Новосибирск на съезд колхозников. И ребята выступали в концертах рядом с настоящими оркестрами.
Вели они и большую краеведческую работу. Год за годом отправлялись в походы по району, собирали экспонаты, отражавшие природу, историю, культуру, быт сибирской деревни. Записывали сотни образцов словесного и музыкального фольклора. По просьбе областного начальства наш школьный музей был переведен в райцентр как показательный. Потом экспонаты коммуны представляли Барнаульский округ на Всесоюзной выставке. Их возили в Москву мои ученицы Полина Сусликова и Дуся Борисова.
Рисование, живопись, лепка стали одно время повальным увлечением. В 1929 году попал в наши края скульптор Степан Романович Надольский, автор знаменитого памятника «Героям 1812 года», украсившего Кутузовский сквер в Смоленске. Мы познакомились, сдружились, я пригласил его к себе, и он несколько месяцев гостил в коммуне, учил детей скульптурному мастерству. Сознаюсь, я и сам охотно лепил в классе вместе с учениками. Это подзадоривало их. Глиняные скульптурки обжигали для прочности в русских печах. Долго они украшали и школьные классы, и дома коммунаров.
Да, не хлебом единым жив человек! Почти всё сказанное выше касалось не только детей коммунаров. Вся массовая культурно-просветительная работа в «Майском утре» велась ежедневно и по планам. Регулярность и систематичность её обуславливались всем укладом жизни и труда коммуны. Оканчивались дневные хозяйственные работы, люди ужинали и затем шли на разные просветительные занятия, которых было немало: ликбез, школа повышенной грамоты, те или иные очередные внутренние и межколхозные курсы. Это была учёба, так сказать, «по деловым потребностям».
А потом все собирались вместе, прослушивали текущую политинформацию, какой-нибудь научно-популярный доклад, читку художественной литературы, декламацию, оркестр и хор школьников. Общие вечера зачастую заключались танцами и плясками под оркестр… Что и говорить, - жилось весело!
Конечно, не всякий вечер выполнялась такая программа. Бывали вечера победнее, бывали и побогаче. Раз на раз не выходил…
Бурно развивалась экономическая и культурная жизнь в Сибири по очищении её от колчаковщины. Всех охватило небывалое горение. Накопленная веками и пребывавшая в оковах самодержавия духовная сила народа – вырвалась вулканом.
И во всех деревнях закипела творческая работа: самодеятельные театры, хоры, духовые оркестры, стенгазеты. Появились и «самосочинители» пьес и стихов.
Люди недоедали, голодали, ходили в отрепьях, но всей душой рвались к культуре. Это кипение жизни полно отражалось в стенгазетах.
В нашей коммуне они выходили часто и широченными многоколонными полотнищами со статьями, рассказами, стихами, фельетонами и прочими интересными рубриками. Самодеятельные художники любовно и красочно оформляли их. На районных выставках наши стенгазеты получали первые премии и оставлялись в Народном доме как образцы для подражания.
В начале 30-х годов в ШКМ работали уже 4 педагога. Один из них, Г.И.Скворцов, отлично рисовал. Помимо стенной газеты, мы с ним организовали сатирическую световую газету. Тексты для неё писали все, кто хотел, а мы со Скворцовым придумывали рисунки и делали их на стеклянных пластинках. При помощи волшебного фонаря показывали световую газету и в посёлке, и на полевых станах. Она имела большой успех. Лучшие наши стенгазеты побывали на выставке и в Москве, откуда так и не вернулись.
Лет пять кряду воз лекций и бесед в коммуне тащил один я. А дальше – в него впряглись и хорошо грамотные члены её. Это: председатели В.А.Носов, П.С.Зубков, И.А.Носов, секретарь комячейки И.Ф.Корляков, полевод Ф.З.Бочаров, животновод М.Т.Бочарова, пчеловоды П.И.Титов и Т.И.Сусликов, механик Е.С.Блинов, женорганизаторы А.С.Титова и М.Т.Шитикова, фельдшер И.В.Дудко, врач Б.П.Боржек, руководитель кружка безбожников Д.С.Шитиков, бухгалтер М.Ф.Крюков, зоотехник Н.П.Бердов, птицевод А.С.Носова, садовод-огородник А.И.Ковалёв, ветврач П.И.Чарун, агрономы А.П.Кузнецов и С.М.Бруновский, учителя Г.И.Скворцов и А.И.Зуйка.
Приезжавшие к нам из центра политработники, специалисты сельского хозяйства, экономисты, биологи, врачи-окулисты (бригада из Томского университета), этнографы, журналисты, писатели и художники непременно проводили лекции и беседы. Писатели и поэты читали свои произведения.
А упомянутый раньше скульптор Степан Романович Надольский, живший у меня продолжительное время, не только рисовал и лепил знатных коммунаров по заданию краевых организаций, не только учил лепке школьников, но и читал общедоступные лекции об искусстве…
Любили коммунары и литературные суды. Судили: Никиту из «Власти тьмы» Л.Н.Толстого, Кабаниху из «Грозы» А.Н.Островского, унтера Пришибеева из одноимённого рассказа А.П.Чехова и др.
На литературных судах, кроме подсудимых, свидетелей, судей, прокуроров и адвокатов, выступали все желавшие того из публики.
Если судьи не приходили к единому мнению о приговоре, его выносило общее собрание большинством голосов…
Хотя сибирские крестьяне и славились чистотой и опрятностью, однако в коммуне понадобилась борьба за элементарную бытовую культуру. Прежде всего – я прочёл не один десяток лекций о социальной и личной санитарии и гигиене. На собраниях вдумчиво обсуждали составленные культкомиссией правила о санитарном содержании жилищ, бань, уборных, скотных дворов, амбаров, кладовых, погребов, подполий, рабочих помещений, речки, пруда, плотины…
Вместе с членами комиссии и в одиночку я часто ходил по избам и указывал на беспорядки в них. Все стены хат были выбелены, а полы, рамы в окнах, столы и табуретки – выкрашены масляной краской; старые деревянные кровати заменены железными или никелированными. Тараканов и клопов выморозили. В хлебных амбарах, погребах, подпольях и кладовых произвели дезинфекцию.
Категорически запретили спать на кроватях по двое, по трое. Закупили мануфактуры на наволочки, простыни, личные полотенца для каждого члена коммуны. Сдали в музей: общие «хлебальные» черепушки и блюда, деревянные ложки и половники. Всех коммунаров снабдили тарелками, столовыми ножами, вилками, алюминиевыми ложками и такими же чайными ложечками.
Уборные отнесли в подобающие места, выбелили, а дорожки к ним посыпали жёлтым песочком.
Учил я школьников и взрослых, как надо вести себя в уборных. Смешно? Но культурный человек узнается и по поведению в туалете.
На собраниях коммунаров всегда слышалась критика невзирая на лица. Критиковали и тех женщин, которые не соблюдали в избах чистоту и порядок. Это верно и быстро исправляло их. А «чистоток» премировали ботинками, платьями, шалями и т.п. вещами.
В Верх-Жилинском до революции была сильно распространена трахома. В коммуне её искоренял фельдшер И.В.Дудко. Прижигание век синим (купоросным) карандашом – довольно неприятная операция. Многие больные боялись её. А заскорузлый старик Филимон Блинов в день прижигания убегал в глушь леса и отсиживался там пока фельдшер не уезжал из коммуны. Но под угрозой исключения из коммуны – его все же заставили вылечиться.
Разруха, причиненная войнами и колчаковщиной, привела к тому, что по народу пошли и разные болезни, укоренилась чесотка. Косихинская больница не имела лекарств. Иван Алексеевич Носов и моя жена, руководствуясь лечебником доктора Рахманова, сами варили в котле противочесоточную мазь из смеси сала, серы и дёгтя. Мазали ею больных. В общую баню чесоточных не пускали: они мылись в особых банях, пока не выздоравливали. Так победили массовую кожную болезнь…
Перед вступлением в брак молодые коммунары проходили медосмотр. Если коммунарка выходила замуж за единоличника, то и ему предъявлялось требование пройти медосмотр.
Решительно боролись с распутством. Один из новых членов коммуны страдал склонностью к многоженству. На общем собрании его «пропесочили» и предложили:
- Или живи с одной женой, или вылетай из коммуны вон!
Живо обуздали мужика, остепенился!..
Некоторые женщины в сёлах, желая избавиться от лишних детей, делали у знахарок аборты, тяжело заболевали или умирали. Коммунарки регулировали рождаемость детей по-культурному, пользуясь предупреждением беременности по методу томского профессора Грамматикати. Этот метод практиковал в «Майском утре» врач Б.П.Боржек.
Моя жена научила коммунарок шить на машинке, вышивать по художественным рисункам, делать аппликации, выращивать цветы в комнатах и палисадниках, готовить вкусные блюда и кондитерские изделия, правильно ухаживать за новорожденными. Советы по уходу за грудными детьми она давала матерям по сборнику статей «Золотая книжка» и по классическому труду доктора Жука «Мать и дитя». В середине 20-х годов в коммуне открылись детские ясли и садик.
Грешный человек, я не особо жаловал частушки «про миленка», старался воспитывать вкусы на поэтичных народных песнях, на произведениях музыкальной классики, отечественной и зарубежной. Вы, пожалуй, усомнитесь: «Как? Классика в сибирской глухой деревне полвека назад!». Но это было, это доподлинно так. Конечно, сложных пьес юные певцы и оркестранты не исполняли, я отбирал для них классику малых форм. Давались нам и оперные хоры, дуэты, трио, но в облегчённой редакции. Их мы во множестве находили в хрестоматийных сборниках Городцова, Карасёва, Дзбановского и других ревнителей музыкального просвещения народа.
Программа детского хора и большого хора коммуны (собрал я и взрослых любителей пения) была, как вижу теперь, довольно обширная. Исполняли народные и ставшие народными песни: «Липа вековая», «Из-за леса тёмного», «Не белы-то снеги», «Вдоль по Питерской», «Ноченька», «Парус», «Меж крутых бережков», «Вечор поздно …» и т.д. Пели песни революционные: «Мы кузнецы», «Интернационал», «Варшавянку», «Вы жертвами пали», «Марсельезу», «Дубинушку», «Смело мы в бой пойдём» и другие.
Оркестр начинал с кадрилей, полек, казачка, гопака, не миновал «Камаринской», «Барыни», «Яблочка», добрался до мелодичных старинных вальсов, до мазурки Венявского. Но постепенно я вводил в репертуар наших певцов и музыкантов романсы и арии Глинки, Чайковского, Гурилёва, Серова, Направника, Верстовского, Бородина, Даргомыжского, Римского-Корсакова, Танеева, Мусоргского, Бетховена, Моцарта, Шумана, Массне, Гуно, Мендельсона, Беллини, Шуберта, Брамса, Вагнера – всего мне и не вспомнить.
Если читатель все же не верит мне, могу сослаться на один любопытный сохранившийся у меня документ. Прибыли в коммуну два инспектора окружного колхозсоюза, посетили и наш концерт, а после написали докладную: «Чтением, тоскливыми скрипичными мелодиями Чайковского и Римского-Корсакова учитель Топоров расслабляет революционную волю трудящихся и отвлекает их от текущих политических задач…».
Да, встречались на моем пути и дураки. Вот еще один случай…
Сельскую библиотеку, спасённую от раскура во время прихода партизан в Верх-Жилинское, я объединил с коммунаровской. Но и в коммуне мне пришлось спасать её.
Вскоре по ликвидации колчаковшины инструктором Косихинского райисполкома работал некий Нахлупин, портной из села Каркавина. Он прибыл туда из какого-то города, ходил в «сознательных». Явился он ко мне в школу, показал свой мандат:
- Я уполномочен чистить библиотеки в районе… Показывай, что тут у тебя есть…
Нахлупин знал меня раньше и потому обращался ко мне на «ты». Я распахнул дверцы библиотечного шкапа. Ревизор брал с полок книги и читал фамилии и первые строки биографий авторов. Попал под его метлу и Лев Николаевич Толстой – с белыми обложками, усеянными крапинками. Вы помните, что в дореволюционных изданиях на титульных листах его книг печатали: «СОЧИНЕНИЯ ГРАФА ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО».
Увидев слово «ГРАФА», Нахлупин бросил на меня такой взгляд, будто поймал вора на месте преступления.
- А это что?! – ткнул он пальцем в это слово. – Нам эти графья шею переели!.. В печку!
И он схватывал с полки шкапа белые книжки и шваркал их на пол.
- А это – кто?.. Тур – ге – нев… Дворянское гнездо. Ага! Значит, про помещиков… В печку!!
- Посмотрим, кто это… Виктор Гюго. Так… Он - чей?
- Великий французский писатель.
- Собор Парижской богоматери… Здорово! Нам и свои божьи матери глаза заслепили, а тут еще и парижскую сунули в советскую библиотеку… В печку!
Рядом с Толстым и Тургеневым лег на пол и Гюго.
- А этот бурдастый какого социального классу? – спросил меня Нахлупин, указывая на портрет И.А.Гончарова в романе «Обломов».
- Наполовину дворянского, наполовину купеческого.
- Не будет он за нас тянуть … По обличью видать… В печку!
- Мэ… Горький… Мещане. Знаю я этих сквалыг – мещан. Все равно, что буржуи… В печку!
- Что вы?! Что вы делаете?! – вскрикнул я.
- А что?
- Горький же лучший пролетарский писатель!..
- А какого он социального классу?
- Бедняк. Скиталец. У купцов лямку тянул…
Ну, этого можно оставить пока. А там видно будет. Мамин-Сибиряк. (Читает биографию). У! Сын долгогривого! И этот затесался в библиотеку… В печку!
Вытаскивая из шкапа прелестные книжечки в золотистых обложках, на которых разбросаны цветочки, Нахлупин заулыбался:
- Бунин… Этот, похоже, мужик. Овес на крышках… (Читает начало биографии). Обман!! Вот те фунт! Да он же барин воронежский!! Овсом прикрылся!.. В печку!
На пол легли почти все классики из нашей библиотеки. Оглянув кучу обречённых книг, Нахлупин строго приказал мне:
- Завтра же сжечь это затуманивание наших мозгов!
- Хорошо, сожгу, - ответил я, понимая, что спорить с облечённым властью невеждой бесполезно.
На следующий день рано утром я умчался в Барнаул с жалобой в АПО (агитационно-пропагандистский отдел губкома), которым заведовал образованнейший Александр Васильевич Козырев, позже профессор педагогики и директор пединститутов в Перми и Ленинграде. Он, возмутившись самодурством Нахлупина, доложил о нём секретарю губкома. И ретивого «чистильщика» библиотек немедленно «вычистили» из райисполкома…
В «Майском утре» на протяжении многих лет действовали два театра – взрослый и детский. Новые постановки давались почти каждый выходной, гастролировали мы и по клубам всего района. Конечно, далеки были от совершенства наши актеры, художники, костюмеры, бутафоры, и режиссёр я был в полном смысле слова доморощенный. Но зрители всегда заполняли залы, и я видел сочувствие их, когда страдали герои на сцене, слышал взрывы хохота, когда плуты, ханжи, развратники, тунеядцы, самодуры попадали в нелепые положения и получали по заслугам. На каждом спектакле я убеждался, что наш немудрящий театр учит, воспитывает, возвышает души крестьян. И тех, кто в зале, и тех, кто на сцене.
С детьми мы ставили сказки, небольшие отрывки, инсценировали рассказы. Такие, скажем, как «Бежин луг» Тургенева, «Мальчишки» Чехова, «Гаврош» Гюго. Французского «гамена» представлял Андрюша Гладков, играл натурально, искренне. Он сам был беспризорник, мать и отца убили в гражданскую, коммуна приютила парнишку. После ему выпала роль в одной современной агитке – сироты, безотцовщины, - и он плакал на сцене настоящими слезами, да и весь зал плакал, особенно бабы. А что за пьеса – забыл, всё-таки полвека минуло.
В репертуаре взрослого театра тоже были агитки, любили коммунары сцены Горбунова из народного быта, сказку «Иванушкино счастье» Кравцова, мелодраму «Золотое сердце Ляликова. Но потом мы замахнулись и на большее. «Ревизор» и «Женитьбу» Гоголя поставили полностью. «Борис Годунов» Пушкина в отрывках. Островский был представлен широко: «Гроза», «Бедность не порок», «Свои люди – сочтёмся», «Лес» и т.д. Чехова начинали с «Юбилея», «Медведя», а дошли до таких непростых пьес, как «Иванов» и «Дядя Ваня». Запомнились мне «Власть тьмы» Толстого, «Горькая судьбина» Писемского, а из современных – «Шторм» Билль-Белоцерковского, «Разлом» Лавренева, «Страх» Афиногенова, «Любовь Яровая» Тренёва.
С опаской я подходил к иностранной классике. Выходил перед спектаклями на авансцену, объяснял заранее суть пьесы, давал характеристику персонажей. С успехом шли у нас по всему району «Мнимый больной» и «Пурсоньяк» Мольера. Парики сладил из пеньки один наш умелец, костюмы шили женщины коммуны. Рисунки я им нашёл в энциклопедическом словаре «Гранат», а уж как скроить камзолы и жабо, они сообразили сами. И все прекрасно было зрителям понятно.
Появились у коммунаров и любимые артисты. Хорошей Ларисой в «Бесприданнице» Островского была моя ученица Настя Носова. До сих пор помню и Мишу Крюкова в роли Паратова. Красивый был парень – гибкий, сам эмоционален, тонок. Он же играл Хлестакова, Счастливцева… Погиб в боях Великой Отечественной войны… Мне говорили, что его сын Толя Крюков ныне - Герой Социалистического Труда.
Несчастливцева в «Лесе» играл председатель коммуны Иван Алексеевич Носов, человек кряжистый, яркий, во всем талантливый. Веселым Швандей в «Любови Яровой» был наш землепашец Сергей Прокопьевич Лихачёв, хотя в жизни был болезненный, нервный человек. А Сатин в «На дне» - свиновод Филипп Бочаров, тот оставался на сцене самим собой. Безбожник, партиец, яростный враг кулаков, до грубости прямолинейный, он по натуре подходил к этой роли. С постановкой пьесы Горького связано одно трагикомическое происшествие.
В тот момент, когда Бочаров произносил знаменитый монолог о Человеке, в зал влетел наш ночной сторож и заорал: «Воры! Грабят!» И все зрители вместе с артистами ринулись за ним на хозяйственный двор, где стояли сани гостей, приехавших в театр из соседних деревень. Действительно, в иных пошевнях и кошевках сыскались под соломой коммунарские мешки с пшеницей, хомуты, дуги, косы, ведра. Что тут началось! Все персонажи горьковского «дна», в лохматых париках, в тряпье, в гриме взялись колотить расхитителей.
Ещё запомнился мне в этом спектакле (мы его повторяли не раз) наш овчар Алексей Зайцев в роли Барона. Он картавил «под Качалова», сам это откуда-то взял, я не подсказывал. Был из фронтовиков, мужик начитанный, тёртый. Притом личность кристальной чистоты, романтик. Пел прекрасно. Умел подметить характерное в людях, пробовал писать рассказы «из жизни». Он же помог мне инсценировать «Мертвые души» и сам играл Чичикова. А потом простыл Зайцев, занемог перед очередной премьерой, и с этим связана еще одна незабываемая страница в истории нашего театра.
Готовили мы тогда комедию Фонвизина «Недоросль»; костюмы были сшиты, декорации написаны, афиши уже висели по всей округе. И вот спектаклю грозил срыв. Зайцев должен был играть учителя-немца Вральмана, заменить его никто не мог. Я бы, пожалуй, смог, но мое место было в суфлёрской будке. Уйди я оттуда, актеры наши все бы перезабыли. И тут выручил нас один приезжий, который уже несколько дней жил в селе, присматривался к делам коммуны. Это был корреспондент «Правды» Борис Горбатов.
- Знаете что, Адриан Митрофанович. – сказал он мне, - давайте-ка я попробую сыграть роль Вральмана.
- А осилите?
- Буду стараться.
Тут же мы сели с ним за печатную машинку. Он диктовал текст роли, я печатал. Потом чуть ли не всю ночь напролёт я режиссировал, а он репетировал. Удивил меня тем, что за четыре прохода знал уже всю роль наизусть. Сообща мы придумывали мизансцены, жесты, мимику, интонации реплик. И я увидел, что он человек театру не чуждый. Спросил:
- Откуда у вас, Борис Леонтьевич, такое знание сцены? Уж не из студии ли Станиславского?
Он добродушно улыбнулся:
- В студии не был, но в актерском мире потёрся.
Много позже я узнал, что отец его был театральный парикмахер, и Горбатов еще малышом выходил на подмостки, писал затем пьесы для школьных спектаклей, любил гримировать участников. И у нас не только сам преобразился в уморительного Вральмана, но помог найти характерный грим и для своих партнеров. Когда на сцене он говорил с ними, коверкая русскую речь, но искусно делая её понятной зрителю, в зале стоял беспрерывный хохот. Артисты наши тоже давились от смеха и едва произносили свои реплики, особенно в конце третьего действия, в сцене расправы Кутейкина и Цыфиркина с ненавистным им учителем-немцем.
После спектакля коммунары обступили гостя и горячо благодарили. Простодушная Анна Прохоровна Бочарова воскликнула: «Сынок, дай я тебя поцелую!» И под дружные аплодисменты чмокнула его в щеку. Писатель нас не забыл: написал в «Правде» большой очерк о жизни «Майского утра». Мы его тоже не забыли: обсуждали коллективно «Ячейку» Б.Л.Горбатова… Но это уже другой рассказ.

Глава двадцать первая. ПЕРВЫЙ И ЕДИНСТВЕННЫЙ.

В Бродчанской церковноприходской школе я научился читать бегло и довольно выразительно. И с того времени началась моя чтецкая работа. Первыми моими слушателями были стойленские девки и молодые бабы, приходившие зимою в нашу хату на посиделки с разным «тихим» рукодельем: с вышивкой по канве, вязаньем на спицах. С ними рядом, на конике, усаживались дядя Степан и брат Дмитрий, плетя лапти или чуни.
Со средины потолка спускалась семилинейная керосиновая лампочка под жестяным абажуром. Я, сидя на русской печи, громко читал книжки в лубочных изданиях И.Д.Сытина. Они стоили копейки. Покупал их дядя Степан на базаре в Старом Осколе. Тут были: «Бова-Королевич», «Еруслан Лазаревич», «Как солдат спас жизнь Петра Великого», «Шут Балакирев» и др.
А за этими книжками шли в моей «аудитории» басни Крылова, сказки Пушкина, «Песня про царя Ивана Васильевича и удалого купца Калашникова» Лермонтова. Я находил их в учебниках и школьной библиотечке…
И уже в ту пору меня интересовали простодушные, но любопытные толки слушателей о прочитанном.
В двух верстах от Стойла лежит деревня Песчанка. В начале девятисотых годов в её начальной земской школе учительствовал Василий Васильевич Баркалов. Он водился с помещиками Калмыковыми. Через них приобрел волшебный фонарь и в зимние вечера показывал в школе «туманные картины»: «Сказку о золотой рыбке», «Сказку о попе и его работнике Балде» Пушкина. Тексты читал сам Баркалов. На эти «туманные картинки» народ валом валил со всего Бродчанского прихода: из Стойла, Бродка, Пущинки, Букреевки, Песчанки и Сокового. Восхищению и разговорам о «туманных картинках» не было конца! Я дивился неутолимой любви деревенского люда к поэтическим вымыслам.
В молодости, работая учителем в сёлах, я каждый день читал художественные произведения: школьникам в классе, а взрослым – на сборне или в хатах. Ещё в те годы мне гребтелось (по-курски: сильно хотелось. - А.Т.) записывать дословно суждения крестьян о книгах, выраженные живым, ядрёным самоцветным языком...
К 1923 году во всей коммуне «Майское утро» не знала грамоты только полуслепая, дряхлая бабка Сошиха. Так и ушла на тот свет с неликвидированной неграмотностью. Мой грех! Все прочие престарелые коммунары и коммунарки научились читать, писать, расписываться, составлять рационы скоту, записывать удои, подсчитывать заработки. О молодёжи я уже не говорю. Книги из библиотеки постоянно были в ходу, о прочитанном спорили, и отзывы бывали до удивления метки.
Помня просьбу крестьян «веселить» их, я и сам устраивал громкие чтения. Смешно вспомнить, как в 1930 году один из моих зоилов (обиженный тем, что коммунарам не понравились его рассказы) писал в журнале, что «Топоров читает, как артист» и потому-де может по корыстному расчёту бездарную вещь вывезти, а талантливую утопить.
Никаким мастером художественного слова я, понятно, не был, но скажу без ложной скромности, что слушателей хватало, с читок моих они не убегали, и продолжалось это не месяц и не зиму, а двенадцать лет.
Вечерами приходили в школу мужики, бабы, подростки, старики. Матери приносили младенцев, укладывали спать на овчинах. Керосиновая лампа выхватывала лишь первые ряды, за окнами была тьма-тьмущая, валил снег, выли ветры, а люди слушали – до полной устали чтеца. Большие вещи шли у нас «продолжениями» много вечеров подряд. (Вроде нынешних телевизионных сериалов). Самые нетерпеливые спрашивали, что дальше будет. Потом смаковали прочитанное, и всё чаще подмывало меня записывать отзывы крестьян – простодушные, любопытные, выраженные самоцветным языком.
Но обуревали сомнения: а ну-ка кто-то и где-то уже давно и превосходно сделал это? К чему же мне после скобеля тяпать топором? Я отмахивался от соблазнительной мысли, но она нет-нет да возвращалась ко мне. Наконец решился, и, как ни странно, опыт крестьянской критики художественной литературы, начатый в сибирской глухомани в20-х годах, оказался первым в СССР. Да, по существу, и единственным…
Здесь, пожалуй, не место говорить о нём слишком подробно. Я шёл по целине и, конечно, ошибался, спотыкался, расшибал себе нос, но продолжал свой путь. Литературоведы, критики помочь мне не могли, да и не знали долго о моей затее. А когда узнали, то далеко не все её одобрили. Иные встретили работу в штыки. Но я – на беду ли на свою или к счастью – оказался упрям.
Исходил из того, что время, когда «писатель пописывал, читатель почитывал», ушло безвозвратно. Впервые в истории богатства литературы открылись миллионам людей, так пусть же скажут, верно или фальшиво рисуют их в книгах. Никогда я не утверждал, что мнение крестьян единственно верно. Не писал, что оно для писателей и критиков обязательно. Но полагал, что знать, учитывать это мнение полезно.
Библиотечно-анкетным оценкам доверял я не очень. Видел эти листки, заполненные больше для проформы, суконным языком. Видел и висящие в библиотеках красивые стенгазеты с отзывами абонентов о книгах. Как правило, это были трафаретные отписки. Никто их, по-моему, не изучает, да и правильно: что из них выжмешь? Встречи писателей с читателями – вещь, безусловно, полезная, но редко звучит на них критическое слово. В глаза авторам говорят обычно одни комплименты, тем скучно слушать, но как люди благовоспитанные, они благодарят и кланяются. Устроители ставят галочки в отчетах…
- Говорите, что подумается, - просил я коммунаров с самого начала. – Только чтобы по совести.
- Мы не учёные, - сомневались многие. – Не нам судить о книгах. Над нашими словами будут смеяться.
- Всякий человек думает по-своему, - отвечал я. – Учёные пусть думают по-учёному, а мы будем по-простому. Им тоже интересно узнать, что вы думаете о литературе. Какие книги вам по душе, а какие нет. И почему.
Договор у нас был открытый, простой. Я объяснил им свой замысел, они согласились со мной. Ни я от них, ни они от меня в зависимости не находились. Авторов, как правило, в глаза не видали. Я взял за правило заранее не знакомить крестьян с критическими отзывами в печати, что одних могло искусить на шествие за «тётушкиным хвостом», а в других поддразнить беса противоречия. Даже с биографиями писателей знакомил аудиторию лишь в конце обсуждения. Потому что, подметил, и это влияло на объективность оценок: если жизнь автора была «жалостная», то критика бывала мягче.
Конечно, не могу сказать, что сам был вполне беспристрастен. Одни произведения больше нравились мне, другие меньше. Но позиция слушателей далеко не всегда совпадала с моей, и переубедить их бывало трудно. Да я и не стремился. Что они говорили, то я и записывал, стараясь быть максимально точным. Постепенно наловчился строчить почти со стенографической быстротой и радовался, что мой карандаш успевает ловить их слова и словечки.
Авторитетов мои критики не признавали. Читал им самого Л.Н.Толстого: «Плоды просвещения» вызвали у них восторг, «Хозяин и работник» - недоверие и протест. Рассказ Вс. Иванова «Бог Матвей» получил самую высокую оценку, а его же «Партизан» не приняли. За «Растратчиков» В.Катаева хвалили, а за «Бездельника Эдуарда» крепко ругали.
Я убежден был, что А.Фет у крестьян «не пройдет». Выбрал знаменитое «Шёпот. Робкое дыханье…». Знал наперед, как это все далеко от трудной жизни баб и стариков, от «грубых» их сердец. И просчитался: А.Фет их заворожил:
- Тут всё человеческое!
- И луна, и соловей, ну всё при ночи. Ровно у нас в мае месяце, вон там за баней, над рекой…
- Речка-то! Ишь, серебрится… Живая картиночка.
- Ноне так уж не пишут стихов!
Назойливую тенденцию, хотя бы и ультрасоветскую, но облечённую в слабую художественную форму, мои слушатели отметали. И хотя случалось мне спорить с ними, вижу теперь их вкус и правоту: испытания временем эти вещи не выдержали.
Читаю им, бывало, стихи-агитки, а после выйдет из-за парты какой-нибудь бородач и пробасит:
- Нет, паря, не тот товар! Вон у Пушкина-то: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя. То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя…» Слова-то, вот они! Скоблит тя по коже. И всё как есть правдашное!
Слышал я разговоры, что-де крестьяне любят дешёвый юмор. Неправда. Я преподносил им юмористическую вермишель из тогдашних журналов «Лапти» и «Смехач» - успеха ни снискал. А то и прерывали меня:
- Брось это мелево!
- Не лезет смех!
- Давай, Митрофаныч, дельное!
И чтобы посмешить публику, я обращался к Чехову, Лескову, Гоголю. Совершенно ошибочным оказалось утверждение, будто крестьяне могут понять и принять лишь те произведения, содержание которых взято из деревенской жизни. Нет! Им одинаково любы «Воскресение» Толстого и «Орлеанская дева» Шиллера, «Вешние воды» Тургенева и «Оливер Твист» Диккенса, «Жорж Данден» Мольера и «Чайка» Чехова, «Тарас Бульба» Гоголя, «Дубровский» Пушкина, «Человек, который смеётся» Гюго, «Робинзон Крузо» Дефо, «Герой нашего времени» Лермонтова, «Братья Карамазовы» Достоевского, «Дело Артамоновых» Горького, «Суходол» Бунина, «Поединок» Куприна, «Приведения» Ибсена, «Дон Кихот» Сервантеса, «Фауст» Гёте…
Перечислять я мог бы до бесконечности, а суть в том, что всё безусловно лучшее и общепризнанное в классике крестьяне и почитали за лучшее. В этом за двенадцать лет я убедился вполне.
Из советских книг, прочитанных в «Майском утре», будоражили умы «Ташкент – город хлебный» Неверова, «Два мира» Зазубрина, «В разлом» Ляшко, «По этапу» Подъячева, «Неделя» Лебединского, «Двенадцать» Блока, «Песнь о великом походе» Есенина, «Правонарушители» Сейфуллиной, «Дневник Кости Рябцева» Огнева, «Ухабы» Новикова-Прибоя, «Конармия» Бабеля, «Железный поток» Серафимовича… Список и тут я мог бы продолжить, хотя надо учесть, что далеко не все новинки доходили тогда в нашу сибирскую глухомань.
Как бы то ни было, читки и обсуждения вошли у нас в обычай, они продолжались из года в год, я вёл свои записи и, сознавая, что опыт мой не свободен от ошибок и просчётов, думал: делаю, что умею, а кто может, пусть сделает лучше...
Небезынтересно также воспроизвести историю публикации моего начинания. Она вскроет некоторые характерные черты литературной обстановки двадцатых годов, а также покажет, во что обошлось мне дерзание выявлять низовую массовую оценку художественных произведений.
На селькоровском и журналистском поприще я близко сошелся с начинавшим в те годы, а ныне выдающимся сибирским писателем Афанасием Лазаревичем Коптеловым и открылся ему о моей «затее». Он ухватился за неё. Попросил прислать несколько отзывов в редакцию газеты «Звезда Алтая» (г. Бийск), где он работал секретарём. В ряде номеров этой газеты в мае-июле 1927 года и вылетели в свет первые ласточки моего труда «Крестьяне о писателях». Так что я с чувством глубочайшей признательности называю Афанасия Лазаревича Коптелова «крёстным отцом» моего опыта крестьянской критики художественной литературы.
Моими записями, напечатанными в «Звезде Алтая», заинтересовался писатель Владимир Яковлевич Зазубрин. На редакционном бланке «Сибирских огней» он 7 июня 1927 года написал мне:
«УВАЖАЕМЫЙ ТОВ. ТОПОРОВ!
Вы затеяли очень хорошее дело. Я задержал Вам ответ – искал свою книгу «Два мира» для Вас. Но, к сожалению, не смог её достать. В «Звезде Алтая» читал отрывки из Вашей работы. Это очень интересный почин. Пришлите нам для «Сибирских огней» статью с отзывами крестьян о современных и, главным образом, сибирских писателях. Потом, вероятно, Сибкрайиздат издаст Вашу работу отдельной книгой. Шлите, будем рады.
С коммунистическим приветом В.ЗАЗУБРИН».
Я послал «порцию» отзывов. Долго не слышал никакого отклика. Наконец, 8 ноября 1927 года Владимир Яковлевич отозвался:
«УВАЖАЕМЫЙ АДРИАН МИТРОФАНОВИЧ!
Я только на праздниках смог как следует посмотреть Вашу работу. Конечно, она необычайно ценна. Читал я её, как самую увлекательную повесть или роман. Мы её поместим в двух «Сибирских огней». В №6 и 1-м. Сокращать отрицательные отзывы не будем. Оценки крестьян имеют настолько большое общественное значение, насколько они порой глубоки, метки и мудры, что никакая редакционная рука на них не поднимется.
В.ЗАЗУБРИН».
И в №6 «Сибирских огней» за 1927 год появился изрядный кусок из моего труда под заголовком «Деревня о современной художественной литературе»…
Так моему труду открыли дверь в большую литературу. О необычных очерках по-разному, но пылко заговорили в печати. Ко мне посыпался дождь писательских и читательских писем. Эта книжка «Сибирских огней» дошла и до Москвы, произвела сенсацию. Об этом меня известил литератор Вениамин Давидович Вегман:
«ТОВ. ТОПОРОВУ.
Пишут мне из Москвы: «На шестую книжку «Сибирских огней» у меня образовалась целая очередь читателей. Статья Топорова имеет огромный успех. Я сам прочитал её с большим удовольствием»…
Сообщаю Вам, дабы Вы, знали, сколь важна и ценна проделанная Вами работа, помимо того интереса, который она вызывает у каждого писателя…
В.ВЕГМАН.
НОВОСИБИРСК, 31.1.1928 г.».
Открывателем, собирателем и воспитателем молодых литературных сил Сибири в двадцатых годах был автор первого советского романа «Два мира» Владимир Яковлевич Зазубрин. Он по достоинству занимал пост руководителя писателей, рассеянных на громадной территории – от Урала до Тихого океана. Литературный авторитет Зазубрина был очень велик.
Но в начале 1928 года в Новосибирске уже закипали бои между талантливыми советскими писателями с одной стороны и ультралевыми литературными компрачикосами – с другой. В столице Сибири набирал силу Александр Курс, прожжённая бестия, беспринципный авантюрист, но не бесталанный журналист. Он втёрся в фавориты к секретарю крайкома С.И.Сырцову и нахрапом лез в литературные генералы. А.Курс организовал свою литературную группу «Настоящее», которая провозгласила сумасбродный девиз: «Искусство – опиум для народа». Начал выходить и журнал «Настоящее», редакция которого гордо заявила, что подлинная литература – литература факта. Все прочие жанры, по её мнению, - вредны.
Опираясь на забияшных юнцов А.Панкрушина, О.Барабаша и других крикунов, А.Курс и открыл поход против В.Я.Зазубрина и «Сибирских огней», обвиняя их в контрреволюционном уклоне.
Проживая в далёкой деревне, я и сном–духом не ведал, о чем «гремели столичные витии», какие каверзы готовили они В.Я.Зазубрину и «Сибирским огням». Посмотрев мои очерки в №6 «Сибирских огней», А.Курс немедленно прислал мне панегирик о них и просил дать ему для «Настоящего» такой же фактический материал, так как он–де точно соответствовал задачам этого журнала.
В простоте душевной я рассуждал так: «Сибирские огни» и «Настоящее» - советские издания. Их редактируют коммунисты, члены одной и той же партии, идейные братья. У меня заготовлен ворох крестьянских отзывов о художественной сочинениях. Его хватит на 5-10 журналов. Пошлю стопку отзывов и «Настоящему». Пусть печатает.
Узнав об оригинальном опыте, редакции центральных журналов тоже просили у меня отзывы. Я неожиданно оказался в положении богатой невесты, к которой враз накатило много выгодных женихов, и она не знала, кому же отдать руку. Но «Сибирские огни» - моя первая любовь. Изменить ей я не мог. Однако подбирал я отзывы и для «Настоящего». Но, обременённый текущими служебными делами, я не смог быстро отослать очерки по назначению. А тем временем вышел в свет №1 «Сибирских огней» за 1928 год. И случись же такой грех: в этот номер угодили пространные и похвальные высказывания коммунаров о «Двух мирах».
А.Курс разъярился. Не получив от меня ничего, он подумал, что я игнорирую его любимое чадо. И разработал коварный план войны. Чтобы свергнуть В.Я.Зазубрина, он направил тяжелую артиллерию сначала на меня. Расчёт был понятен. А.Курс хотел опозорить меня, а потом поднять бучу: смотрите, люди советские, вот какие контрреволюционеры поют дифирамбы Зазубрину! Ату его!!
Он не сомневался, что Зазубрину будет капут. Для осуществления планы борьба А.Курс посылает в «Майское утро» своего верноподданного инкогнито – О.Барабаша (псевдоним – О.Бар). Соглядатай тайно пробирается вечером в класс школы, наполненный моими слушателями. В те дни в коммуне работали межколхозные курсы механизаторов. Вечер проходил обычным порядком: политинформация, очередная читка художественного произведения, беседа, оркестр.
А спустя неделю, в «Советской Сибири» от 21 марта 1928 года, как из чистого неба, грянул гром. Почти всю вторую полосу газеты заполнила безудержная клеветническая статья О.Бара под зазывной шапкой: «Как учитель Топоров разъясняет крестьянам-коммунарам китайскую революцию и современную литературу».
А ниже, в фигурной рамке, дано содержание статьи в виде названия глав:
«О «бескровных» методах английской буржуазии и французских варягах. – Гражданская война или резня? – Что такое червизм? – Рыбацкий шалаш на острове Ханян. – Человечество, которое надо пожалеть. – Христос и Ленин. – Ленинские «сказки» и дела гуманистов. – Бунин в роли человеколюбца. – Как Есенин попал в любимые поэты советской деревни».
А ещё ниже выстроились основные «тезисы» статьи:
«Семь лет ведет Топоров свою культработу в коммуне «Майское утро». Много ли у нас есть коммунистов-культурников, способных также закопать себя в деревне и вместо «топоровщины» нести в крестьянскую массу подлинное коммунистическое просвещение?».
Мне очень больно чрезмерно злоупотреблять вашим терпением, читатель. Посему и отказываюсь от мысли воспроизвести полностью эту статью, неопровержимо доказывающую, что О.Бар – это попросту беспардонный кляузник, извратитель фактов и демагог. Он слишком переборщил в выполнении задания А.Курса, сделал меня не только врагом советской власти, но хуже того – безнадежным сумасшедшим, а коммунаров – недавних партизан - превратил в бессмысленных олухов царя небесного, смиренно выслушивавших хохот и глумление «матерого контрреволюционера» над всем святым для советских людей.
Со статьей О.Бара я встретился в Барнауле, направляясь в Новосибирск, куда меня вызвали для участия в методическом совещании при Сибоно. Заодно пригласили и на Сибирский краевой съезд писателей, чтобы сделать доклад об опыте крестьянской критики художественной литературы. Но оба мои запланированные выступления сорвались. Всё же я доехал до Новосибирска. Посоветовавшись с В.Я.Зазубриным, спешно вернулся в коммуну – отбивать атаку.
Стратегический план А.Курса потерпел крах. Положение сложилось по пословице: «Чем нелепее, тем лепше». Лепше – для меня. Фантастическая несуразица в пасквиле О.Бара лезла всем в глаза. Опровержение её не требовало особенных усилий.
Пока я ездил в Новосибирск и обратно, в «Майское утро» и тоже инкогнито заглянул корреспондент «Известий» Абрам Давидович Аграновский. К месту «чрезвычайного происшествия» его погнала шумная статья О.Бара. Что разведал в коммуне А.Д.Аграновский, - об этом он написал в очерке «Генрих Гейне и Глафира» («Известия» от 7 ноября 1928 года). Скажу только, что в последствии эта статья составной частью входила во все послевоенные издания моей книги «Крестьяне о писателях», поскольку в ней высокопрофессионально и в высшей степени доброжелательно был оценен мой скромный опыт культурно-просветительной работы в селе, а с сыном Абрама Давидовича - Анатолием Абрамовичем, известным писателем и журналистом, – я дружу и по сей день.
Ложь О.Бара возмутила также и коммунаров «Майского утра», и всех приезжих курсантов, слушавших мои беседы и читки. Они написали в редакцию «Советской Сибири» опровержение клеветы. В коммуну наехала следственная комиссия из 11 членов во главе с представителем крайкома Б.А.Каврайским., секретарем Барнаульского окружкома И.С.Нусиновым и начальником окружного ГПУ И.А.Кадушиным. Семь суток эта комиссия расследовала всю подноготную о моей «диверсионной» работе. На заключительном собрании председатель комиссии И.С.Нусинов доложил:
- Политическая, хозяйственная и культурная жизнь коммуны идет по правильному, здоровому пути. Организация процветает во всех отношениях. В этом главная заслуга партийного руководства и Совета коммуны. Но во всех достижениях коммунаров видна положительная роль учителя Топорова. Его опыт культурно-просветительной деятельности достоин изучения и подражания. О.Бар незаслуженно опозорил образцового советского учителя… совсем недавно, в №3 журнала «Настоящее», тот же О.Бар писал, что «Майское утро» - лучшая коммуна в Барнаульском округе и т.д., и т.п.
Прослушав игру струнного оркестра, И.С.Нусинов подбежал к сцене и, пожимая мне руку, воскликнул:
- Товарищ Топоров! Да вы же творите чудеса! Оркестр ваш играет классические вещи! Где ещё это видано в глухой сибирской деревне?! Нигде!..
А И.А.Кадушин добавил:
- Приезжай ко мне в Барнаул, товарищ Топоров… Подарю коммуне пианино – за твою работу…
Я пишу об этом не для мальчишеского бахвальства. Барнаульский окружком партии оправдал меня. И.С.Нусинов напечатал в «Советской Сибири» статью «Об учителе Топорове, «топоровщине» и проницательности тов. Бара» (№134, 1928 г.). Она разгромила лжеца. В том же номере борзописец признал свою «ошибку».
Ради истины не могу не сказать, что И.С.Нусинов и Б.А.Каврайский числились в ядре группы «Настоящее». Тем не менее, они честно пошли против А.Курса в моём деле. Это были благородные, высокоинтеллигентные советские литераторы, о которых я храню самые тёплые чувства признательности…
Поход А.Курса на меня совпал с пребыванием в барнаульской ссылке известнейшего советского публициста Льва Семеновича Сосновского, попавшего в опалу у гения зла. Этот правдолюбец, заступник десятков и сотен несправедливо обиженных и оскорбленных, читал раньше о моей культурно-просветительной работе в коммуне. По собственной инициативе он ополчился на О.Бара, поместив в номерах 136 и 138 «Красного Алтая» (1928 г.) статью-фельетон «Барнаульская гидра». Не могу удержаться от искушения воспроизвести её почти целиком:

«1. ШТЫКОМ В ГЛАЗ.
Город Николаев (на Украине) раз десять переходил из рук в руки за годы гражданской войны. При всех сменяющихся властях отсиживался бывший городской голова Леонтович, создатель первоклассного аквариума, равного которому нет в СССР. В его аквариуме представлено было всё подводное царство от диковинной рыбёшки до крокодила. Как ни трудно было уберечь в такие времена аквариум, он все же уберёг. Кое-какая рыбешка, однако, подохла, а крокодил потерял один глаз. Вышло это так. Какой-то красноармеец решил, что это и есть та самая «гидра контрреволюции», о которой горячо говорят митинговые ораторы и которую рисуют на плакатах. Он и ткнул «гидру» штыком. Шкуру пробить не мог, а глаз выколол.
Можно себе представить, с какой гордостью бравый красноармеец рассказывал в родной деревне, как он «собственной рукой» поразил подлую «гидру» в самый глаз.
И смешно, и грустно было смотреть на окривевшего крокодила, ставшего инвалидом гражданской войны.
Да и откуда было в сущности знать этому хлопцу, что гидра сама по себе, а крокодил – сам по себе.
Гораздо печальнее видеть, что в нынешнем году сотрудник «Советской Сибири» О.Бар нашел самую настоящую контрреволюционную «гидру» в Барнаульском округе.
«Гидрой» этой оказался учитель Топоров, работающий в коммуне «Майское утро», Косихинского района.
Ну, как же не гидра?! Подумайте только:
1. Бывший эсер.
2. Активно боролся против нас.
3. Сознательно закопался в землю на 7 лет для вредительской работы.
4. Ежедневно и беспрепятственно ведет среди коммунаров открытую контрреволюционную пропаганду.
Вы не верите? Помилуйте, сам О.Бар собственными ушами слышал.
Вышеозначенная гидра – он же учитель Топоров – читает каждый вечер вслух газеты, журналы, книги. Читает да от себя поясняет. Но как поясняет?
Зайдет речь о Китайской революции, и «гидра» злорадствует:
- Ха-ха! Вот тебе и революция, вот тебе и советы в Китае!
Сообщается ли о стачечной борьбе горняков в Англии, «гидра» опять злорадствует:
- Ха-ха! Тоже вздумали бунтовать! Нет, английская буржуазия умная, с ней не сладишь. Она и крови не прольет, а раздавит.
И так каждый день, и так семь лет подряд.
Положим, О.Бар пробыл в коммуне «Майское утро» не все семь лет полностью, а несколько меньше. Вечерком приехал, а утречком уехал. Но «гидру» обнаружил сразу. Приехав в Новосибирск, О.Бар наскреб почти целую страницу большой газеты и украсил её следующими страничными заголовками:
«Гидра» обнаружена. Остается наступить подлой «гидре» на хвост и отсечь ей голову: вот тебе, гадина!..
Но кое-кого сомнение взяло. Да подлинно ли «гидра» скрывается в коммуне «Майское утро». Давай-ка исследуем открытие О.Бара поближе.
И исследовали. Первым отправился в экспедицию сотрудник «Известий» ЦИК СССР А.Аграновский.
Приехал, докладывает партийному комитету:
- Никакой «гидры» не обнаружил. Коммуна неплохая, учитель неплохой, работу ведёт хорошо. Кого не спрашивал о нём – ничего плохого не слыхать. А коммунары вполне им довольны, как подлинно советским, культурным работником.
И эсером Топоров никогда не был.
И активно никогда против Советской власти не боролся. Наоборот: помогал партизанам своего района. И над Китайской революцией не глумился, и над горняками Англии не злорадствовал.
После Аграновского в коммуну выезжала комиссия из представителей окружного комитета партии. Никакой «гидры» не оказалось. А что же оказалось в натуре?

2. ШЁЛ В КОМНАТУ – ПОПАЛ В ДРУГУЮ.
А было в коммуне «Майское утро» вот что.
Единственная в округе – если не в Сибири – коммуна эта ликвидировала неграмотность своих членов. …Неграмотность в стране стабилизировалась. Это значит, что на каком-то проценте неграмотность закрепилась и дальше не отступает под натиском советского государства. Отступит, конечно, но пока не отступает. В коммуне же «Майское утро» к приезду О.Бара неграмотных совсем не осталось. Учитель Топоров боролся с более осязательной «гидрой» - неграмотностью и победил её в пределах коммуны…
Что же делать человеку с грамотой в этакой притаёжной глухомани? Мы кое-что знаем о времяпрепровождении грамотных жителей столицы и других культурных центров. Жестокое пьянство, переполненные пивные, всякие лото, картишки и прочее. Каждый праздник Мамаево побоище. За Троицу в одном Новосибирске 43 кровавых происшествия по пьяной лавочке. Людям нечем заняться. Никто не позаботился организовать их досуг разумно и культурно. Ленинградская молодежь заполняет устроенные частниками школы танцев, где её обучают фокстроту и прочим «великим» достижениям буржуазного Запада. Там рабочая молодежь общается с нэпманскими сынками и дочками и перенимает у них тонкие манеры светского обращения. Почему тянется молодежь в эти вертепы? Почему не заполняет она библиотек, музеев, клубов, концертов, театров, выставок, лекций, диспутов? Потому что мы все ещё болтаем о культурной революции, а организовать досуга молодежи всё ещё не умеем. И это – в Ленинграде!..
Так вот как раз в коммуне «Майское утро» О.Бар мог, если бы захотел, - найти маленькие всходы культурного посева. Там успешно организован досуг коммунаров – от старого до малого.
Почти без пропуска – каждый вечер собираются коммунары в школу и там проводят часы досуга. Там им читают вслух газеты и поясняют новости. Там читают статьи из агрономических и кооперативных журналов. А после этого каждый раз читается что-нибудь из художественной литературы – русской и иностранной, современной или старой. А после прочтения коммунары начинают критический разбор прочитанного. Все их суждения записываются Топоровым. Записи опубликованы уже в «Сибирских огнях».
…Коммунары перечитали – точнее – переслушали всех классиков русской и отчасти мировой литературы. Даже девочка 12 лет слышала имена Ибсена и Гейне. Так проходят часы досуга в коммуне.
Из молодёжи Топоров организовал струнный оркестр. Пусть не симфонический, но все же оркестр, играющий по нотам и простые народные песни, и кое-что из более серьёзной музыки. Много ли у нас в деревнях оркестров?
Он же организовал драматический кружок, который обслуживает коммуну и ближайшее окрестное население. В репертуаре – классики и современный революционный репертуар. Хотите посмотреть «Любовь Яровую» в крестьянском исполнении – поезжайте в коммуну «Майское утро».
Это ещё не культурная революция, но это уже маленькие для неё предпосылки. Во всяком случае – тут не слышно и не видно признаков хулиганства, бандитизма, дикого пьянства, бессмысленного озорства от нечего делать.
По постановке культурной работы, коммуна «Майское утро» признана первой в округе. И в этом заслуга Топорова, создавшего при поддержке более активных коммунаров культурный уголок.
Ничего этого не заметил О.Бар. Нечего и говорить, что он не заметил и селькоровской работы Топорова, сотрудника «Красного Алтая», «Советской Сибири» и других изданий. Не заметил он выдающейся общественно-педагогической работы Топорова, расширившейся до краевого масштаба.
Мерещится О.Бару «гидра» - и шабаш. Взобрался он, на манер Георгия Победоносца, на коня и целится пером в глаз гидре. И стал наш «Победоносец» героем (или жертвой) печальнейшего недоразумения. Шёл в комнату – попал в другую. Заехал в лучшую коммуну округа с наилучше поставленной культурной работой, с энергичным учителем-общественником. Померещилось ему совсем другое…
Нет, надобно же так изловчиться! Не заметить того, чем может гордиться коммуна, и подробно описать то, чего не было.
А следовало бы поделикатнее обходиться с первыми ростками культуры в сибирской деревне, не топтать их сапожищами, как попало. Не в том разделение труда, чтобы Топоров строил семь лет, а О.Бар в один час разрушил созданное.
Хорошо, что всё обошлось более или менее благополучно, и «Советская Сибирь» теперь развеяла вымыслы О.Бара. Могло быть и хуже...
С Е Е В».
Копию статьи «Барнаульская гидра» недавно, по моей просьбе, прислал мне Алтайский краевой госархив, «С Е Е В» - это от «АЛЕКСЕЕВ» - прежнего псевдонима Льва Семеновича Сосновского, как объяснил он мне сам…
О.Бар капитулировал, но слетевшее с его пера словцо «Топоровщина» пошло гулять по всесоюзной печати как синоним крайней реакционности в литературе. Оно фигурировало даже в Сибирской Советской Энциклопедии наряду с «Зазубрищиной». Снилось ли мне когда-либо, что я, незаметный, рядовой сельский учитель, буду возведен в ранг «лидера» какого-то литературного течения?! Не смешно ли?! Ан – возвели! Поди ж ты!..
Как раз в то время, когда прихвостень А.Курса О.Бар стряпал фантастический донос на меня, Алексей Максимович Горький, прочитав №1-й «Сибирских огней» за 1928 год, 17 марта того же года писал из Сорренто В.Я.Зазубрину:
«…Пошлите мне Вашу книгу «Два мира», интереснейшую беседу слушателей о ней читал, захлебываясь от удовольствия».
К пятому изданию романа В.Я.Зазубрина А.М.Горький 20 сентября 1928 года написал предисловие, в котором между прочим говорится:
«Эта книга была прочитана в Сибири перед собранием рабочих и крестьян. Суждения, собранные о ней, стенографически записаны были и опубликованы в журнале «Сибирские огни». Это – весьма ценные суждения, это – подлинный «глас народа». И было бы в высшей степени полезно напечатать эту стенограмму как послесловие к ней, как эхо, отозвавшееся на голос автора».
Посылая В.Я.Зазубрину своё предисловие к «Двум мирам», Алексей Максимович напоминал ему:
«А стенограмму обязательно приложите. Она - прекрасное явление. И Вы можете гордиться ею».
Такую оценку давал моему опыту основоположник пролетарской литературы…
Отзывы коммунаров о художественных произведениях находили место в «Сибирских огнях» и после хая, поднятого О.Баром вокруг моего имени (см. №№2 и 5 за 1928 год, №3 за 1929 год). И хотя я был оправдан в «Советской Сибири», но А.Курс успел сорвать отдельное издание книги «Крестьяне о писателях» в Новосибирске. Матрицы уничтожили.
Образовав единый фронт с сибапповцами, главой которой был Анатолий Васильевич Высоцкий, А.Курс добился «низложения» В.Я.Зазубрина и исключения его из партии. Осенью 1928 года автор «Двух миров» перебрался в Москву под защиту А.М.Горького и стал редактором литературно-художественного отдела ГОСИЗДАТа.
Получив отповедь от комиссии, расследовавшей галиматью О.Бара, А.Курс, со свойственной ему беспринципностью, начал засыпать меня письмами, в которых расточал дифирамбы моему опыту, всем моим статьям и очеркам о жизни деревни; просил писать, елико можно чаще для «Советской Сибири» и «Настоящего». И я, отметая дикий вопль «Искусство – опиум для народа», печатался в них, считая, что мои вещи годились для любого советского издания, и не смешивая личностей редакторов с газетами и журналами. Я понимал, что редакторы приходят и уходят, а издания остаются. В «Настоящем», кстати, печатались М.Никитин, Н.Чертова и даже Н.Погодин, впоследствии выдающийся советский драматург, и др. добрые писатели.
Но окончательно я порвал с «Настоящим», когда его заправилы, обнаглев до предельной степени, отважились лить грязь на А.М.Горького, Л.Н.Толстого, М.А.Шолохова, А.А.Фадеева и др. классиков.
А.Курс был виновником долгих и горестных моих переживаний. В припадке негодования я сжёг пачки его писем ко мне. А сейчас жалею о том: в них говорилось о многих фактах и событиях, характеризующих литературную борьбу в Сибири в 20-х годах.
Позже, когда единый фронт настоященцев, пролеткультовцев и сибапповцев дошёл в травле А.М.Горького до хулиганства, ЦК ВКП (Б) вынес Постановление «О выступлениях части сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького».
Песенка А.Курса была спета. Его высадили из обоих кресел: из «Советской Сибири» и из «Настоящего». Впрочем, вскоре тихо почил и новорождённый журнал. С тех пор я нигде не слышал и не видел имени Александра Курса…
Тем временем, я рискнул обратиться к зав. ГОСИЗДАТом А.Б.Халатову с просьбой об издании моего труда в Москве. В ответ на неё получил неожиданное, радостное письмо:
«22.11.1928 г.
Дорогой Адриан Митрофанович!
Я хотя и не Халатов, к которому Вы обращались, но от него Ваше предложение попало ко мне на заключение. Заключение я сделал самое положительное. Немедленно шлите свою книгу в литературно-художественный отдел. В неё должны войти отзывы крестьян и Ваша теоретическая часть. Редактировать буду я. Издадим быстро. Гоните.
Привет всей коммуне.
Редактор литературно-художественного отдела ГИЗа и
Ваш покорный слуга В.Зазубрин. ЖДУ».
Я спешно отослал рукопись.
Владимиру Яковлевичу Зазубрину не пришлось однако редактировать мою книгу: его перевели на другую работу. Но мне повезло – рукопись, по принадлежности, передали другому редактору – тоже обаятельному человеку, глубокому знатоку литературы и языка – Вениамину Цезаревичу Гоффеншеферу. Он усердно работал над моими записями и по долгу службы, и по искреннему убеждению в их уникальности и непреходящей ценности самоцветного, живого народного слова.
Уже говорилось, что отдельное издание «Крестьян» леваки погубили в Новосибирске. Они замышляли сорвать его и в Москве. Правление ГИЗа уже собиралось вычеркнуть из тематического плана отредактированную рукопись. В критический момент В.Ц.Гоффеншефер для спасения её совершил истинно рыцарский подвиг, подав правлению ГИЗа категорическую докладную записку 30 марта 1929 года. В ней он писал, например:
«…Если мы дадим возможность загубить эту книгу, мы совершим неслыханный и безобразнейший антисоциальный и антикультурный поступок.
И я должен с полной откровенностью заявить, что я не остановлюсь ни перед чем, чтобы этого поступка не совершить. Судьба подобной книги не только административно-издательский факт, но и факт литературный. Я не только чиновник ГИЗа, но и литератор. И интересы культурного строительства в части его литературного участка для меня дороже, чем узкие интересы ГИЗа. И если Ваше своевременное и твердое вмешательство не предотвратит совершающегося, если издание книги Топорова все ещё будет тормозиться, я вынужден буду обратиться туда, куда я привык обращаться, как журналист, - к страницам нашей печати. Пусть наша широкая общественность узнает о том, как ГОСИЗДАТ участвует в культурном строительстве; пусть она узнает о тех безобразиях, которые совершаются в стенах нашего учреждения. Пусть мне угрожают соответствующие «оргвыводы», это меня не остановит в моём решении…
В. ГОФФЕНШЕФЕР».
Обуздание левацкого литературного фронта в Сибири Центральным Комитетом ВКП (б) заставило моих врагов на время прижукнуться…
Преодолев все козни и барьеры, мои злополучные «Крестьяне» появились на свет белый в мае 1930 года. Сразу же левацкие критики-дубинники всех мастей и оттенков встретили опять ураганным огнём и мой опыт, и книгу, и меня. В центральных и новосибирских газетах и журналах Мих. Беккер (трижды!!), И.Сергиевский, Ел. Фил, М.Чумандрин, Георгий Павлов, Лидия Поляк и др. истошно завопили: «топоровщина» - орудие классовых врагов; Топоров – обыватель, мещанин, народник, реакционер, идеологический чужак, невежда, не имеющий никаких данных для ведения культурной работы среди крестьянства; антимарксист, слепой эмпирик, поборник классической литературы и ярый ненавистник литературы новой и т.п.
А высказывания коммунаров о произведениях Мих. Беккер обозвал «анекдотическим переливанием из пустого в порожнее». Разнёс меня и тогдашний Зевс-громовержец Федор Панфёров за отрицательные отзывы крестьян о его «БРУСКАХ». Он полагал, будто эти отзывы получились из-за моего злоумышленного подъялдыкивания (словцо Панфёрова) при чтении его романа в аудитории. Но моим злочинцам давали отпор А. Аграновский, Д. Тальников, Нина Шугаева, В. Гоффеншефер, Ст. Кроликевич (Польша), Л. Сосновский и др.
А ещё больше я нашёл защитников среди писателей и читателей, приславших мне восторженные оценки «КРЕСТЬЯН» из всех мест СССР, из некоторых европейских стран и Калифорнийского университета. (* Речь идёт о Чарльзе Маламуте – преподавателе кафедры славянских литератур в Калифорнийском университете. Он переводил на английский язык художественные произведения советских авторов с целью ознакомления американских трудящихся с социалистическим строительством в СССР. Просил меня прислать ему отзывы коммунаров «Майского утра» на роман Вал. Катаева «Время, вперед!», который он перевел на английский язык и готовил к изданию в Америке.- А.Т.)
Невозможно привести здесь все эти трогательные, умные, беспристрастные письма. Некоторые из них вошли в послевоенные издания «КРЕСТЬЯН» и другие мои книги. Но всё же не откажу себе в удовольствии процитировать пару абзацев из писем, которыми почтил меня из Лозанны (Швейцария) авторитетный мировой библиограф, ученый-энциклопедист, непревзойдённый популяризатор науки и художник слова – директор Международного Библиологического Института Николай Александрович Рубакин:
«Книга Ваша прямо-таки замечательна, и нам она особенно дорога потому, что всецело подтверждает библио–психологическую точку зрения на читательство и авторство, а также и на современную русскую беллетристику, которую Ваши славные, такие симпатичные, искренние и чуткие слушатели разобрали и оценили бесконечно лучше, чем целая уйма присяжных критиков-доктринеров...
Ваша замечательная книга особенно ценна её внутренней честностью. Потому она и особенно поучительна. Она откроет глаза многим и многим на настоящую роль и значение и на социальное назначение литературы… С каждой страницы Вашей книги так и прёт, так и сияет Ваша любовь к человеку, к читателю, да и их любовь и доверие к Вам просто-таки очаровывают…»
Еще одно мнение о моей скромной работе чрезвычайно важно для меня и теперь. В своём «Первом письме об искусстве» А.В.Луначарский между прочим писал:
«…Не правы те, которые думают, что искусство для масс – это, так сказать, второстепенное искусство, более лёгкое, более элементарное. Крупнейшие художники, даже в прошлом, констатировали, что именно написать хорошую пьесу или хорошую песню для широких масс так, чтобы массы волновались, полюбили, приняли, сделали своим это произведение, - задача крайне трудная, разрешимая только при большом таланте, при большом знании жизни, при большом понимании своего времени. Этим не сказано, конечно, что такая музыкальная песня или роман, которые недоступны для очень широкой части, - у нас ведь еще полуграмотные массы, - не должны вообще иметь места. Когда, например, известный учитель Топоров производит свои интересные эксперименты с крестьянской аудиторией, мы часто удивляемся правильности и глубине суждений крестьян и многое должны принять во внимание при этом. Но иногда Топоров подвергает своих слушателей вряд ли уместному испытанию, заставляя их разбираться в произведении, которое написано из жизни, вовсе крестьянам незнакомой, языком, который не может быть им доступен. Стоит только вспомнить, как раскатали крестьяне великолепнейший роман «Зависть» Олеши, а вот Горький, которого нельзя заподозрить в непонимании художественной или общественной стороны произведений искусства, прислал поздравительное письмо своей стране с появлением нового высокоталантливого произведения. Можно с уверенностью сказать, что почти любой из крестьян Топорова, познакомившись с жизнью города, вникнув в наши взаимоотношения, почитавши книги такого типа, как «Зависть», через каких-нибудь два-три года с добродушной усмешкой над собственной своей былой наивностью произнёс бы сам суд над прежним своим судом. Нам нельзя попросту равняться на самого простого, самого неискушенного читателя. У нас имеются более высокие культурные этажи. У нас имеются наши авангарды, для которых требуется несколько иная пища, чем для нас. Эти замечания, однако, ничуть не должны заслонить от нас неотложные гигантские задачи – создать по качеству, количеству и материальной доступности такое искусство, которое действительно бы вторглось в существование миллионов трудящихся».
Это письмо впервые было опубликовано в №15 журнала «Стройка» от 25 июля 1930 года. К сожалению, я только случайно «открыл» его ровно через 40 лет! А если бы я знал о нём в 1930 году, то непременно взял бы его на вооружение в обороне от атак ультралевых критиков, громивших и мой опыт, и «Крестьян», и меня…
Гвалт, поднятый против «Крестьян» в Москве, Ленинграде и Новосибирске, подхлестнул косихинских и барнаульских мракобесов на продолжение преследования меня и всей моей культработы в коммуне.
Партийцам и комсомольцам приказали из райкомов бойкотировать меня. Бойкота не случилось, но опыт мой загнали в «подполье».
Дальше – ещё хуже…
Для моего литературного труда «Сибирские огни» в 1927-1928 годах были, выражаясь фигурально, родной матерью. Они его породили на свет. А в 1930 году они же и убили свое кровное дитя!
Гегемонию в редакции «Огней» тогда захватили активные враги В.Я.Зазубрина и мои – сибапповцы Анатолий Васильевич Высоцкий и бывший друг мой Георгий Павлович Павлов. Они-то и третировали и Зазубрина, и меня, и мой опыт.
В №6 «Сибирских огней» за 1930 год Высоцкий, как редактор, дал простор огромной демагогической статье Георгия Павлова» «Методика «строжайшего беспристрастия», в которой вся моя работа по организации крестьянской критики художественной литературы окрещена классово-чуждой, вредной. Высоцкий и Павлов на новый лад пропели обо мне клевету О.Бара, приправив её трескучей философской фразеологией. Свои «учёные» формулировочки они через полтора года ввернули и в решение СибКК-РКИ по конфликту о снятии меня с работы косихинскими райбесчинниками, о чём я обстоятельно расскажу в следующей главе. Эти формулировочки Высоцкого-Павлова зловещим хвостом потянулись за мною из Сибири на Урал и за Каменный пояс – в Европейскую Россию. Их воткнули и в обвинительное заключение в роковом 1937 году, когда и меня задел чёрный вихрь, пронёсшийся по всей Земле Советской.
Два года длилось перемывание косточек злосчастных «Крестьян»…
В моём архиве втуне лежало крестьянских отзывов ещё на 2 тома. Я предложил их ГИЗу – отказ. Испуг от левацкого воя ещё тяготел над головами его руководителей…
Редакция журнала «Литературная учёба», по предложению А.М.Горького, пригласила меня к участию в сотрудничестве. Она просила прислать теоретическую статью о крестьянской критике художественной литературы и несколько разборов произведений. Я послал и статью и ранее собранные, но нигде до того не напечатанные отзывы на произведения И.Вольнова, А.Серафимовича, Д.Бедного, Ю.Либединского, А.Блока («Двенадцать»), Б.Горбатова, В.Маяковского. По неизвестной мне причине, ни одна из этих работ не вышла на страницах «Литературной учёбы», и само это издание прекратило свое бытие. Следы моих материалов тогда исчезли…
Были, однако, и приятные моменты.
В 1929 году редакция журнала «Красная нива» решила дать своим подписчикам приложение – собрание сочинений А.С.Пушкина в ознаменование 130-летия со дня его рождения. Намереваясь узнать, как же советские крестьяне воспринимают Пушкина, она предложила провести мне «массовый смотр» его произведений».
Я сделал это. Высказывания слушателей составили толстую тетрадь. Мой очерк «Пушкин у крестьян-коммунаров» вышел в №5 «Красной нивы» за 1930 год, но отзывы коммунаров не нашли себе место на её страницах.
В 1932 году я встретился с Викентием Викентьевичем Вересаевым. Ознакомившись с рукописью отзывов, он одобрил её и посоветовал приберечь до очередной пушкинской даты.
В 1936-1937 учебном году я преподавал в средней школе №5 города Раменское Московской области. Бывал у Викентия Викентьевича. Он знал мой новый адрес.
Поздним январским вечером 1937 года я получил телеграмму:
«НЕМЕДЛЕННО ЯВИТЕСЬ В ПУШКИНСКИЙ КОМИТЕТ ПРИ БИБЛИОТЕКЕ ИМЕНИ ЛЕНИНА. В Е Р Е С А Е В».
По рекомендации писателя, Пушкинский комитет приобрёл мою рукопись для выставки, посвящённой столетию со дня смерти великого поэта. Выставку организовали в Москве, в Историческом музее...
А время таки расставило всё по своим местам…
Через четверть с лишним века в Николаевской областной библиотеке я наткнулся на статью Л.Баландина «Первый советский роман» («Сибирские огни», №4, 1957 г.). Речь в ней шла о В.Я.Зазубрине. С трудом верил я своим глазам, когда читал:
«О «Двух мирах» неоднократно с похвалой отзывался А.М.Горький. Так в письме к селькорам(1927 г.) он рекомендовал: «Очень советую вам, товарищи, читать книгу писателя Зазубрина «Два мира». В этой книге он удивительно правдиво изобразил дикую расправу белогвардейцев с крестьянами в Сибири…»
В 1927 году учитель Топоров прочёл книгу сибирским крестьянам-коммунарам, живым свидетелям разгула колчаковщины. Несколько дней подряд собирались они, чтобы поделиться впечатлениями:
- Это большая история. Через века-века она будет иметь свою цену».
И сноска:
«А.Топоров. Деревня о современной художественной литературе; стенографический отчет. «Сибирские огни», №1, 1928 г., стр. 217-235».
И я понял: В.Я.Зазубрин посмертно реабилитирован. Снова из редакции «Огней» потянули благоприятные ветры и для меня.
А кто же редактировал эти строки? Я схватился за голову, увидев подпись: ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР А.ВЫСОЦКИЙ (!!). Да, да, тот самый Анатолий Васильевич Высоцкий, который в 1930 году редактировал этот же журнал и пригвождал меня к позорному столбу на его страницах! О люди! О нравы! Только и мог воскликнуть я…
Но повремените удивляться или возмущаться. Анатолий Васильевич покажет вам хамелеоновские номера еще похлеще.
В 1959 году в Новосибирске, в серии «Библиотека сибирского романа», вышло, кажется, пятнадцатое издание «Двух миров». В предисловии к нему пропет акафист и автору романа, и мне:
«В 1927 году роман В.Зазубрин читали вслух и обсуждали крестьяне-члены с-х коммуны «Майское утро» (Алтай, Барнаульский округ). Выступления коммунаров были записаны учителем А.Топоровым и опубликованы в журнале «Сибирские огни» (№1, 1928 г.). А.М.Горький, ознакомившись с записями выступлений крестьян, советовал напечатать их в качестве послесловия к роману «Два мира», как «эхо, мощно отозвавшееся на голос автора». Пожелание А.М.Горького осуществлено в данном издании» (Предисловие, стр. 14).
Кому же принадлежат эти строки? Все тому же Анатолию Васильевичу Высоцкому, который поедом ел Зазубрина и меня в 1930 году!
Послушайте и крокодилову слезницу А.В.Высоцкого о В.Я.Зазубрине:
«…Группа «Настоящее» начала яростную травлю В.Я.Зазубрина. В последующем особым Постановлением ЦК ВКП (б) группа «Настоящее» была ликвидирована, её вожди были исключены из рядов партии, однако В.Зазубрин был всё же вынужден уехать из Сибири в Москву…» (Предисловие, стр. 16).
А.Курс вдохновлял настоященцев, а А.Высоцкий – сибапповцев. Объединив этих авантюристов, «вожди» натравили их на В.Зазубрина и погубили крупнейшего писателя Сибири!..
Спустя 30 лет Анатолий Васильевич Высоцкий умывает руки и валит это тяжкое преступление только на настоященцев (??!!). Я понял бы Высоцкого, если бы он к похвале В.Я.Зазубрину в 1959 году присовокупил хоть строчку признания своей тяжкой вины в былые годы войны против так называемых «Зазубринщины» и «Топоровщины». Но, забыв об этом признании, он тем самым продемонстрировал ещё и свою заячью трусость…
В Николаеве на Украине я установил точную версию попадания А.М.Горького в местную городскую больницу после известного избиения его до полусмерти в деревне Кандыбовке. Увидев в составе редколлегии газеты «Литература и жизнь» фамилию моего старого сибирского друга и большого писателя Ефима Николаевича Пермитина, я 23 ноября 1958 года запросил его: не интересует ли редакцию этой газеты заметка о Горьком в Николаеве и первая публикация фотографии того хирургического корпуса, в котором была спасена жизнь великого писателя и где зародился «Челкаш»?
Е.Н.Пермитин ответил:
Дорогой Адриан Митрофанович!
Обрадован Вашим письмом. И весьма обрадован. Вашу работу в коммуне «Майское утро», Вашу книгу «Крестьяне о писателях» я считал и считаю замечательными и, пожалуй, беспримерными в истории всей мировой литературы. Не подумайте, что это – земляческое преувеличение. Беда вся в том, что попали Вы в тяжкую полосу и что поныне делами литературы заправляют люди, мало любящие русский народ, русский язык, русских самородков. Это я говорю применительно к заматеревшей в групповщине критике нашей… Но бог с ней, с критикой. Народ – лучший и справедливейший критик! Вы это блестяще доказали в своей книге. Экземпляр этой книги я переплёл, бережно храню, всегда с наслаждением перечитываю её: языковые россыпи там богатейшие.
Заметку о Горьком в Кандыбовке и фото шлите: после съезда попытаюсь втолкнуть их на стр. «Литер. и Ж.»
Крепко обнимаю Вас. ВАШ Е. ПЕРМИТИН.
02.12.1958.
Заметку мою поместили, а фото затеряли. Эта заметка и положила начало моей связи с Институтом мировой литературы имени А.М.Горького (ИМЛИ). Научный сотрудник его Вадим Никитич Чуваков 8 апреля 1959 года обратился ко мне:
УВАЖАЕМЫЙ АДРИАН МИТРОФАНОВИЧ!
Архив А.М.Горького при Институте мировой литературы им. Горького АН СССР разыскивает сведения о лицах, упоминаемых в письмах Алексея Максимовича, или его корреспондентов и будет очень признателен Вам за автобиографическую справку.
Хотелось бы также получить от Вас воспоминания о литературной жизни Сибири 20-х годов, писателях В.Я.Зазубрине, М.М.Басове (редакторе «Сибирских огней»), Н.Анове, группе «Настоящее» (А.Курс, А.Панкрушин и проч.), художниках Н.И.Чевелкове и Чорос-Гуркине.
С приветом!
Сотрудник Архива А.М.Горького
В.Чуваков.
И ныне мои воспоминания о некоторых сибирских писателях и мастерах искусств хранятся в моем личном фонде в ИМЛИ. Прочитав их, другая сотрудница этого института – Тамара Борисовна Дмитриева, работая над подготовкой к печати Х тома «Архива А.М.Горького», спросила меня: не получал ли я от Алексея Максимовича или от редакции «Литературной учёбы» приглашения писать в этот журнал? Я отослал Т.Б.Дмитриевой всю мою переписку с редакцией «Лит. учёбы». В свою очередь Тамара Борисовна, посетив Пушкинский дом в Ленинграде, разыскала в нём рукописи отзывов коммунаров «Майского утра». Эти отзывы были посланы мною «Лит. учёбе» по просьбе А.М.Горького еще в июне 1930 года. Не были, правда, найдены отзывы только на «Старое и новое» Д.Бедного, «Даёшь материальную базу» В.Маяковского и «Ячейку» Б.Горбатова.
Всё найденное в рукописном отделе Пушкинского дома в копиях вернулось ко мне в феврале 1961 года, т.е. через 30 с лишком лет! И я еще раз выражаю Пушкинскому дому мою сердечную признательность за сохранение и присылку работ, которые полностью вошли во все издания моей книги «Крестьяне о писателях», начиная со 2-го (1963 г.).
В начале 1960 года в редакцию газеты «Литература и жизнь» пришло письмо со ст. Красный Яр ж. д. Тайшет – Лена от П.А.Лобанова. Он просил редакцию разыскать автора книги «Крестьяне о писателях». Его интересовала и судьба этой книги. Письмо П.А.Лобанова поддержали писатель Е.Н.Пермитин, В.В.Полторацкий и Е.И.Осетров. Редакция «Литературы и жизни» командировала ко мне в Николаев корреспондента П.Д.Стырова. Он «обследовал» меня 9 суток. И 6 апреля 1960 года в №42 этой газеты появился его очерк «По следам одной книги», в котором рассказаны история моего опыта крестьянской критики художественной литературы и причины забвения его за три десятилетия.
Автор очерка поставил вопрос о восстановлении, усовершенствовании и повсеместном распространении низовой массовой оценки художественной литературы в наше время.
Видимо, расшевеленное очерком П.Д.Стырова, Новосибирское книжное издательство 15 июня 1960 года предложило мне переиздать у него «Крестьян». Это намерение было убедительно мотивировано:
«Нам думается, что именно Сибирь, родина этой книги, должна стать местом её второго рождения…»
Я не замедлил с отсылкой издательству всех необходимых материалов. И директор издательства С.О.Омбыш-Кузнецов и редактор Е.Р.Расстегняева от чистого сердца бились за мою книгу, но в решающий момент чья-то всесильная рука в списке против неё начертала «НЕТ!».
Свыше года тянулась канитель: я настаивал на возврате материалов, а мои искренние доброжелатели упрашивали меня оставить у них рукопись. Они надеялись всё же «пробить» книгу в план издательства на 1962 год.
Но 6-го августа 1961 года неожиданно прикончило наши препирательства: Герман Степанович Титов в этот день порхнул в небеса! Моё имя прилипло к нему с некоторым для того основанием. И что же? В судьбе моих «Крестьян» произошёл поворот на 180 градусов: 25 августа 1961 года Новосибирское издательство известило меня:
УВАЖАЕМЫЙ АДРИАН МИТРОФАНОВИЧ!
Рады, наконец, сообщить Вам, что переиздание книги «Крестьяне о писателях» включено в тематический план издательства на 1962 год, объёмом в 15 печатных листов. Посылаем Вам бланки договора – просьба подписать и один экземпляр вернуть нам.
С большим волнением и радостью за Вас прочитали в «Известиях» документальную повесть «Отчий дом», - остаётся лишь ещё раз пожалеть, что книгу не удалось издать в 1961 году, - читателю вдвойне интересно было бы получить её именно в эти знаменательные дни.
Но что поделаешь, теперь об этом сожалеть поздно, - и потом, это ведь только один аспект в сегодняшней оценке Вашей книги, значение которой, на наш взгляд, намного шире и глубже.
И ещё один вопрос. Нас очень интересуют Ваши очерки-воспоминания о писателях-сибиряках, над которым Вы сейчас работаете. Нельзя ли познакомиться с рукописью – на предмет включения её в тематический план 1963 года?
С уважением
Директор издательства Б.Братчиков
Редактор Е.Расстегняева
Книга «Крестьяне о писателях» таки увидела свет в 1963 г., а годом позже местные - обком партии, отделение Союза писателей, издательство и Телецентр пригласили меня в Новосибирск. Я выступал в печати, по радио, телевидению, на собраниях литераторов, учителей, библиотекарей, в книжном магазине среди покупателей.
Телецентр 4 июля организовал бесподобную передачу. В саду, на вольном воздухе, за круглым столом сидели и поочередно говорили А.Л.Коптелов, С.П.Залыгин, С.П.Титов, П.Д.Стыров, Е.Р.Расстегняева и я.
Подготавливая эту передачу, Телецентр послал в нынешний поселок «Майское утро» кинобригаду – заснять его виды, трудовые процессы, оставшихся в живых участников моих читок, записать их воспоминания о моей культработе в коммуне. Фильм был вмонтирован в телепередачу. Её смотрела вся Сибирь. В числе телезрителей, наверное, находился и Анатолий Васильевич Высоцкий, который ещё раз убедился, какую беспардонную ложь и чушь пропускал он в «Сибирских огнях» обо мне в 1930 году! Информация о моем пребывании в Новосибирске печаталась и в центральной прессе, даже в «Правде». Передавалась она и по московскому радио. На собрании литераторов я рассказал всё, о чём написано в этой главе.
Вполне понятна причина отсутствия А.В.Высоцкого на этом собрании, хотя я видел его в Новосибирске в этот день. Примечательно, что по окончании собрания ко мне подошли две молодые журналистки и благодарили:
- Спасибо вам, что отхлестали иуду, Высоцкого! Он и нам тут шею переел…
Присутствовавшая на собрании секретарь Новосибирского обкома партии Евстолия Никоновна Корнева передала мне желание Первого секретаря обкома Федора Степановича Горячева встретиться со мною. На следующее утро эта встреча состоялась и с ним, и с членами бюро обкома. Затем меня приняла и Евстолия Никоновна. В беседе она выразила крайнее удивление, кто это мог в обкоме вычеркнуть «Крестьян» из тематического плана издательства в 1961 году. Уверяла, что это сделал кто-то без её ведома…
Новосибирские организации принимали меня как нельзя радушнее! А неофициальные встречи со старыми друзьями, соратниками, учениками и знакомыми я не могу и перечесть.
Я уже собрался было отправиться в обратный путь, как ко мне в номер гостиницы «Новосибирск» позвонили из Алтайского крайкома партии – пригласили посетить Барнаул. Я с радостью поехал. Здесь встреч и выступлений было еще больше, чем в Новосибирске.
Секретарь крайкома Тимофей Алексеевич Кулаков даже обнял меня и расцеловал. Из Новосибирска самолетом доставили и часть тиража моей книги, 1000 экз. её разошлись в Барнауле в несколько дней!..
Побывал я и у своих самых любимых учеников – Александры Михайловны и Степана Павловича Титовых, у Григория Никитича и Марии Кузьминичны Блиновых – в селе Полковникове.
Но до «Майского утра» не позволил доехать жёсткий график моих выступлений и встреч в Барнауле. Да, по правде сказать, и сам я не хотел ехать туда. Боялся увидеть мерзость запустения в культработе там, где когда-то расцветала настоящая культура…
А третье издание «Крестьян» в знаменитом московском издательстве «Советская Россия» вышло в 1967 году.
(Впоследствии вышло еще два издания этой книги: ТОПОРОВ А.М. Крестьяне о писателях. Барнаул, Алтайское книжное издательство, 1979 год.; ТОПОРОВ А.М. Крестьяне о писателях. Москва, «Книга», 1982 год. – И.Топоров)

Такова «эпопея» моего опыта по сей день…
К моей книге «Крестьяне о писателях» критики прилепляли слишком пышные эпитеты: легендарная, уникальная, удивительная необыкновенная, единственная в своем роде и т.п. Пусть это преувеличения, но, видимо, книга всё же не обычная. Что прибедняться? В моем архиве множество восторженных откликов читателей и писателей на книгу. Об этом уже говорил я выше. А вот ведущие наши литературные журналы прошли мимо неё. Поневоле подумаешь, не намекают ли мне обитатели советского Парнаса: «Не лезь ты, Топоров, со свиным рылом в калачный ряд»?! Уж не дали ли маху Горький, Вересаев, Подъячев, Рубакин, Твардовский, Зазубрин, Пермитин, Югов, Замойский, Залыгин, Коптелов, Скуратов, Яновский, Сурганов, Рассадин, Осетров, Выходцев и др., руководители ИМЛИ имени А.М.Горького, Пушкинского дома и издательства – ГИХЛ, Новосибирское, «Советская Россия», хваля мой опыт и книгу?!
Да и бог с ним! Наград для себя за эту работу не ждал, моего учительского жалованья (тридцать два рубля в месяц) чтения не повышали, гонорар от первого издания книги я разделил между всеми коммунарами-критиками в соответствии с личным вкладом каждого в неё, но не скажу, что был вполне бескорыстен. Корысть имелась: мне было интересно жить. Всё увлекало меня: игра с детьми в слова, сочинения ребят, детский театр, взрослый театр, хоры, оркестр, крестьянская критика. Как сейчас помню, читал я со сцены Пушкина, видел замерший зал, ощущал сотни воткнутых в меня глаз, и от этого в душе было сияние и лёгкий взлёт.
Вот и выходит, что нелёгкие эти, несытные, холодные, набитые заботами, трудом, занятиями годы и были лучшим временем моей жизни…
Глава двадцать вторая. КОСИХИНСКИЕ И БАРНАУЛЬСКИЕ ПРИШИБЕЕВЫ.

У глухоманных Пришибеевых каждое мое общественно-полезное дело или предложение порождало подозрение, ненависть, противодействие и как бы подтверждало уже приклеенный ко мне оскорбительный ярлык «К-Р.».
Новый случай укрепил их в мысли, что они безошибочно оценивают мою личность. В январе 1925 года в Москве проходил Первый Всесоюзный Учительский Съезд. В числе девяти делегатов его от Алтайской губернии послали меня. По возвращении из столицы товарищи по делегации поручили мне сделать доклад о съезде на губернском съезде учителей в Барнауле.
Много полезного и нового увидели его делегаты в Москве. Мне выпало посетить образцовую среднюю школу имени Радищева, размещенную в богатейших зданиях бывшего Елизаветинского института благородных девиц. Я был радостно удивлен постановкой образования и воспитания юношества. Но одно поразило меня весьма неприятно. В заключение обозрения школы группой делегатов съезда – её «угостили» концертом ученического духового оркестра, который невыразимо резал уши.
На губернском съезде учителей я чистосердечно поведал об этом своём впечатлении. Желая ободрить своих коллег-сибиряков, я подчеркнул:
- В Москве делегаты съезда видели сотни поучительных примеров. Но кое-чему и московские педагоги могли бы поучиться у алтайских…
И дальше я сказал о том, что в Барнаульской средней школе имени Ш Коминтерна (директором её состоял тогда А.М.Красноусов, ныне профессор, зав. кафедрой литературы в Мичуринском пединституте) преподаватель музыки и пения, известный алтаевед, этнограф, фольклорист, поэт и композитор Андрей Викторович Анохин создал из учеников великолепный хор, который в советское время принёс в Алтайский край высокую музыкальную культуру. Силами воспитанников этой школы А.В.Анохин ставил в Барнауле даже свои оперы и сюиты, написанные на сюжеты мифов Алтая. Концерты хора школы имени Ш Коминтерна и показ опер Анохина являлись чрезвычайными событиями в культурной жизни Барнаула в 20-х годах…
Что плохого сделал я, отметив это? Однако в моей параллели между московской школой имени Радищева и барнаульской школой имени Ш Коминтерна губернские власти усмотрели «унижение» Москвы (??!!). Председатель губисполкома Пахомов за кулисами сцены долго журил меня за «неудачное выступление».
Это донеслось до Косихи. И с этого момента эстафета гонения на меня заботливо передавалась от одних руководителей райцентра к другим. Все мои новшества в школьной работе претили недалеким районным и уездным (окружным) инспекторам народного просвещения. Я сидел у них бельмом на глазу. На разного рода конференциях они неукоснительно пускали ядовитые шпильки в мой адрес. Но однажды я окрысился:
- Приезжайте ко мне в школу, товарищи инспектора, живите у меня хоть неделю, хоть месяц; ходите на мои уроки, критикуйте меня безжалостно. Но потом будете давать мне показательные уроки, а я буду вас критиковать…
И что же вы думаете?! С тех пор ни один инспектор народного просвещения не показывал и носа в коммуну. А на разного рода олимпиадах, смотрах, выставках – ученики моей школы всегда выходили на первые места.
Районные и некоторые окружные властители хронически вели под меня подкопы не только за школьную, но и за культурно-массовую и – особенно – за селькоровскую и журналистскую работу. Это и понятно: я, на их взгляд, был «нарушителем спокойствия» в тихой провинциальной заводи. Но эту брехню хорошо понимали и они сами. Вот один лишь пример: спустя месяц после очередного их наскока на коммуну – они же направили туда экскурсию из Барнаульской совпартшколы – для «изучения опыта ЛУЧШЕГО в Сибири колхоза» (??!!). Но такова уж логика людей, ослеплённых ненавистью!..
Еще один штрих…
Коммунары из «Свободы» сказали своему учителю Зуйке Александру Ивановичу:
- Хотим, как у Топорова… Читай нам книжки вслух. Будем обсуждать их.
Зуйка взял у меня вязанку книг – и дело у него пошло. «Свободяне» пристрастились было к коллективным читкам, поняли в них толк, привыкли. Но районные руководители, прослышав про эту «топоровскую заразу» и в «Свободе», приказали Зуйке прекратить читки. Он повиновался. Привёз мне книги обратно:
- Запретили!.. Нельзя… А скандалить с ними боюсь. Больной я…
Сложности начались в коммуне и не только для меня.
«Год великого перелома» был началом трагедии всего сельского хозяйства СССР и конца для «Майского утра». Перед этим коммуна в её свободном развитии доросла до 500 работоспособных членов. В ней строго соблюдался принцип демократии, самоуправления. Совет и председатели её выбирались из «своих». Всё шло нормально. С каждым годом организация всё больше и больше расцветала в экономическом и культурном отношениях.
Вражда между колхозниками и единоличниками постепенно угасала. Крестьянин – практик. Он верит только делам, фактам, а не голословной агитации. Коммунары понимали это. Они устраивали смычки с единоличниками окрестных сел. В назначенные праздничные дни крестьяне собирались в коммуне. В кратком докладе председатель коммуны знакомил их с историей развития её экономики и культуры, с хозяйственными успехами. Затем гости обозревали все отрасли хозяйства, жилища коммунаров, школу, детясли, садик, больницу. Напоследок – обед. В летнее время столы, протянувшиеся вдоль длинной берёзовой аллеи, ломились от блюд с холодцом, жареной рыбой, курятиной, гусятиной, свининой, бараниной; от пышных, белых, душистых каралек. В эмалированных ведрах и тазах пенилась крепкая сибирская медовуха. Перед гостями – тарелки, вилки, ножи и чайные стаканы. Хозяева не обносили гостей круговой чарой, а радушно просили их:
- Не черемоньтесь, сами вживляйте медовушку, сколь душа примет!
- Закусывайте, закусывайте, без совести, как дома!..
- Берите, что кому поглянется!..
За продолжительным обедом следовали – спектакль, концерт хора и оркестра, декламация, танцы и пляски…
Однако кампания ликвидации кулачества как класса на базе сплошной коллективизации вызвала в единоличном секторе смертельный испуг, смятение. Поняв, чем пахнет «сплошная», кулаки и «крепкие» крестьяне злоумышленно резали скот, разматывали имущество. Коммунарам «Майского утра» скомандовали сверху: создать бригады агитаторов и отправить их в села для проведения сплошной коллективизации. По две-три недели эти бригады (автор принимал в них участие) жили не раз в селе Верх-Жилинском и в соседних селах – Косихе и Глушинке, проводя денно-нощно участковые собрания крестьян, призывая и убеждая их организовывать колхозы, на все лады доказывая обречённость «старого». Довольно трудно рождались новые колхозы…
Наша коммуна «разбухла» до 5.000 человек (в ней повторилось вавилонское столпотворение, куда более ужасное, чем при коллективизации 1921 года)! Старые коммунары сначала пытались противиться гигантомании, но это было в районе расценено, как саботаж. Окружные власти также давно косились на «майских» за их смелость иметь обо всем своё суждение и видели в этом влияние «топоровщины». Вот и решили «согнуть нас в бараний рог». Этому способствовало то, что коммуну обезглавили: окончившего Омскую сельскохозяйственную академию Петра Семеновича Зубкова услали в другой район директором крупного животноводческого совхоза; Ивана Алексеевича Носова забрали в окружной колхозсоюз; а Василия Антоновича Титова – в райколхозсоюз.
Старые коммунары были объявлены политически неблагонадёжными. Их поснимали с ответственных постов. Навязали коммуне новый Совет из людей пришлых, неавторитетных, сомнительных. Началась председательская чехарда…
Зима 1930-1931 годов была суровая, а новые руководители огромного, разбросанного, многоотраслевого хозяйства не имели никакого опыта по управлению им. Присланный из Ленинграда секретарь партячейки тов. Пискунов, по натуре милейший человек, ничего не ведал в сельском хозяйстве, а тем паче – в коллективном! Многое пошло прахом! Старые коммунары плакали, видя, как от холода, беспорядка и бескормицы дох скот; как от недогляда телята окоченевали или захлебывались коровьей мочой в желобах скотного двора. Раньше и заведующий этим двором, и доярки, и ночной сторож – точно знали и следили, когда и какая корова будет телиться. Теперь же скотные дворы остались без догляда.
Райцентр как будто сознательно творил разорение коммуны. Он прислал в неё для чего-то дикую проходимку Толстухину на должность женорганизатора. И на неопределённую работу навязал некоего Клевакина. Эти тунеядцы по целым дням только и занимались натравливанием нового сброда на старых коммунаров, которых клеймили позорными кличками: кулаки, оппортунисты, контрреволюционеры. Во время раскулачивания из коммуны изгнали многих честных и трудолюбивых её членов, искусственно превратив их в кулаков.
А за мной они учинили явный и тайный надзор, как за «язвой здешних мест». Фактически лишили голоса. Коммунаров, заходивших ко мне на квартиру, бичевали, обзывали заговорщиками, подрывниками.
Содом в коммуне дошёл до предела, когда все прочли в газетах знаменитую статью «Головокружение от успехов», в которой руководство страны всю вину за катастрофу в сельском хозяйстве свалило только лишь на местных извратителей линии партии (на Нагульновых). Впрочем, выходцам со стороны, это не мешало растаскивать славную коммуну «Майское утро» во все стороны.
Но здоровый корень коммуны ещё не умер. Чья-то светлая голова назначила нам председателем порядочного и умного «варяга» - тов. Киргетова. Я знал его, как хорошего селькора, неоднократно встречался с ним на рабселькоровских съездах и в редакции газеты «Красный Алтай». Киргетов понимал, что старые коммунары – истинно советские люди и что вся жизнь организации шла по правильному пути. Это сознание удерживало его от дальнейших расправ с коммуной, которые настоятельно диктовал ему райцентр.
В конце 1930 года секретарем Косихинского райкома партии избрали Сергея Николаевича Ленкова, культурнейшего и умнейшего человека, способного самостоятельно «глядеть в корень». Он досконально обследовал коммуну «Майское утро» и пресек её разгром. А конференцию просвещенцев поразил как-то неожиданной речью:
- Топорова травили, Топорова преследовали, но работу его не понимали. Я же исследовал её вдоль и поперёк, вглубь и вширь… И советую вам, товарищи: идите в «Майское утро» и учитесь у Топорова вести действительно советскую, многостороннюю культурно-просветительную работу…
С тех пор все мои «истребители» прикусили языки. «Карьера» моя стремительно пошла вверх. Меня заочно избрали членом пленума райисполкома и назначили уполномоченным по отгрузке из коммуны ценнейшей пшеницы в государственный семенной фонд. Это поручение райисполкома я выполнил успешно и досрочно…
К нашей беде, осенью 1931 года его перевели в Новосибирский горком партии. И разгром коммуны из райцентра возобновился.
Новый поход на меня возглавил председатель РайКК-РКИ Ожиганов. 9 ноября 1931 года было вынесено насквозь выдуманное, но убийственное постановление этого органа:
«Учителя школы коммуны «Майское утро» А.М.Топорова с работы снять, так как он игнорировал Постановление ЦК ВКП (б) о школе; не составлял рабочих планов, в то же время вёл дневник; зажим критики и самокритики и в школе, и в коммуне; несработанность с учительством, недооценка детского коммунистического движения; не организовал школьного самоуправления, голое администрирование, явное извращение задачи самодеятельности искусства на данном этапе.
Предложить районо Топорова с работы снять».
Меня и сняли с работы. Моё место занял ещё один погромщик, приспособленец и мракобес, безграмотный учитель Константин Петрович Кокорин. Получив диктаторскую власть в коммуне, он прежде всего ликвидировал «топоровщину», т.е. самоуправление в коммуне, читки, беседы, лекции, спектакли, концерты, изгнал искусство из школы.
В коммуне Кокорин решил уморить голодом и меня, и мою семью. Он запретил выдавать нам продукты. А в те лихие годы их негде было купить! Чтобы поехать в Новосибирск с жалобой на расправу надо мною, я до станции Баюново или Овчинниково, 25 километров, шагал по сугробам с посохом в руках: Кокорин распорядился не давать мне подвод.
От голода семью мою спасла краевая комиссия. Прибыв в коммуну, она предложила председателю её Мананникову – выдавать семье моей продукты впредь до разбора дела в КрайКК-РКИ…
Под угрозой исключения из коммуны и школы – я приказал взрослым коммунарам и ученикам прекратить всякое общение со мной. Я сидел в квартире, как в изоляторе. Наиболее смелые друзья мои – взрослые и школьники – ночью тайно прокрадывались ко мне, чтобы разделить горе. Некоторые коммунары продолжали читать художественную литературу на дому и приносить мне свои отзывы о прочитанном. Таким способом был нелегально прочитан и обсуждён роман Е.Н.Пермитина «Капкан»…
Как ни упрашивали меня сотрудники Крайоно – продолжать работу в Сибири, я не смог преодолеть чувства обиды за перенесенные измывательства. Работа в «Майском утре» была бы для меня невозможна. Всех старых коммунаров обезличили. Бразды правления захапали аферисты, ничего не понимавшие в большом, многоотраслевом коллективном хозяйстве. Демократию и самоуправление свели на нет. И славная коммуна катастрофически покатилась вниз.
Первого мая 1932 я простился с нею навсегда…
От той культуры, на почве которой выросли родители космонавта-2 Г.С.Титова и он сам, давно уж нет и следа! Многие мои ученики, окончив специальные школы, получили назначение на работу вне коммуны и в неё уже не вернулись. Вслед за ними растеклись из «Майского утра» и их родители. А с 1934 года её слили с артелью «Завет Ильича» в селе Глушинка. «Майское утро» стало отделением этого колхоза. Таков конец когда-то знаменитой организации. Из её печальной истории никто не извлек поучительного урока…
Судьба забросила меня далеко – далеко от коммуны, коей я отдал лучшие свои годы и силы. Но жизнь её всегда интересовала меня. Друзья – сибиряки и ученики сообщали мне о ней, но вести их не радовали. Передо мною – присланная учителем И.С.Болвановым вырезка из Косихинской райгазеты «Трибуна Стахановца» от 7 августа 1953 года. Это – письмо группы членов колхоза «Завет Ильича»:
«МЫ ЖДЕМ ВАС
Яркими красками рисуется совсем недавнее прошлое нашего посёлка «Майское утро». Культурная жизнь здесь била ключом. У нас были радио, библиотека. Часто по вечерам проводились лекции на разные темы, читки газет и художественной литературы. На большой высоте стояла художественная самодеятельность.
Всё это было. Остались лишь грустные воспоминания.
Секретарь колхозной партийной организации тов. Грецов Н.А. в нашей бригаде бывает редким гостем. Промелькнёт на «Победе», даже рассмотреть не успеешь. Ни одной лекции, ни одного доклада не слышали мы от него в текущем году. А колхозники с удовольствием бы послушали хорошую лекцию, особенно о международном положении.
Радио у нас молчит. Газету не каждый выписывает. Да самому, без помощи, подчас нелегко разобраться в прочитанном.
В колхозе имеется замечательный клуб. Заведующего клубом тов. Хмелевца многие из нашего поселка не знают в лицо. Здесь он почти не бывает. Ни концерта, ни постановки нынче мы не видим.
Колхозники любят читать художественную литературу. Еще в прошлом году тов. Хмелевец привез нам книги, но обменивать нам их не собирается. А в Глушинке быть не каждому удаётся. Чтобы прочитать произведение в 2-3 тома, требуется целый год.
Кинокартины в посёлке демонстрируют редко. А в последнее время кинопередвижки совсем забыли дорогу к нам.
Одним словом, невесело живется в «Майском утре». Не чувствуете ли вы своей вины в том, т.т. Грецов и Хмелевец? Не в этом ли причины наших промахов и недостатков?
Мы ждем вас!..»
А тот самый «кипучий» Яков Матвеевич Ермаков, который в октябре 1917 года брал Зимний Дворец, а весной 1918 года вместе мною и Иваном Ивановичем Титовым – преобразил в Косихе магазин купца Кутузова – в районный народный дом, на сцене которого играл во многих спектаклях под моим режиссёрством, - нанёс мне тяжёлую психическую рану очередной «реляцией»:
«ДОРОГОЙ АДРИАН МИТРОФАНОВИЧ!
… А сейчас никаких оркестров нет в клубах, кроме гармошки. А в вашем культурном «Майском утре» все замерло. А резиденция в Глушинке. Там отвечает гармошка… А вот ваш ученик по музыке Степан Титов живет в Полковникове, играет на всех инструментах, выступает иногда в Косихинском районном доме культуры, ставит спектакли.
Вот что я вам хотел сообщить, дорогой друг Адриан Митрофанович… Прости меня, старика, что плохо написал: стал стар. Стукнуло 21 апреля 81 год…»
Готовя 2-е издание книги «Крестьяне о писателях», Новосибирское издательство командировало в «Майское утро» редактора Елену Рубеновну Расстегняеву. Об этой командировке она рассказала в письме от 25 июня 1962 года:
«УВАЖАЕМЫЙ АДРИАН МИТРОФАНОВИЧ!
Несколько задержала свой ответ на Ваше последнее письмо в связи с поездкой в Косихинский район. И вот, возвратившись, спешу Вам написать.
Моя командировка имела в основном две цели. Во-первых, посмотреть и собрать материал о сегодняшнем «Майском утре», чтобы дать его в сопоставлении с очерком А.Д.Аграновского, который мы хотим обязательно сохранить и в новом издании Вашей книги.
К сожалению, все сопоставления с прошлым коммуны оказались весьма не в пользу сегодняшнего «Майского утра», а значит, и мысль наша о привлечении этого материала в книгу отпала. Но, тем ее менее, для меня лично поездка была очень интересна, хотя уезжала я из этого заброшенного поселка с очень тяжёлым чувством. И, наверное, я не написала бы об этом, чтобы Вас не расстраивать, да знаю, что Вам уже все известно из писем Ваших друзей.
Второй моей задачей было разыскать уцелевших ещё бывших коммунаров и крестьян-критиков, побеседовать с ними, разбудить в них далёкие воспоминания и организовать несколько писем, где бы коммунары рассказали читателям о коммуне, о той огромной культурной работе, которую Вы вели в их дружном коллективе, чтобы они добрым словом вспомнили в письмах своего учителя…
Мне удалось встретиться с Я.М.Ермаковым, И.И.Титовым, Лузяниными, Н.В.Корляковой, А.Т.Пушкиной, И.И.Тубольцевым, П.Ф.Стекачёвой. Как видите, многие ещё живы, и все очень хорошо вспоминают о Вас, с волнением и сожалением говорят о тех годах, когда им так интересно жилось в коммуне. Все они кланяются Вам и шлют свом приветы…»
А письма моих учеников С.П.Титова, Г.Н.Блинова, М.П.Зверевой, П.Т.Никоновой, видевших полный упадок культуры в коммуне, мне невыносимо было читать*. Я не хочу терзать ими сердце и сейчас…

(* Из интервью Космонавта-2, Героя Советского Союза Г.С.Титова газете «Правда» (опубликовано 13.09.2005 г.): «Я только что побывал в тех краях. Летал специально, чтобы родным воздухом подышать, посмотреть на поля, вообще посмотреть, что там и как, что осталось от «Майского утра». Ничего не осталось... Искал могилы дедушки и бабушки. Не нашёл. На моей памяти черёмуха там росла. Черёмуха вроде есть, а от могил – ничего. Ну раз люди не живут… Оставшихся бывших жителей «Майского утра» перевезли в село Глушинку. Пруд остался, но весной его прорвало, промоина большая... По инициативе папы в своё время на высоком месте был поставлен памятник первым коммунарам. На камне – металлическая табличка, где выгравированы их имена. А по дороге на Верхжилиху (село Верх-Жилино у нас так прозвали) – обелиск, тоже в память коммунаров. До сих пор сюда приезжают молодожёны…» (по слухам – нет уже и металлической таблички, снял кто-то, а к упомянутой выше каменной стеле ехал в свой последний и трагический день покойный губернатор М.Евдокимов, для которого с его обострённым чувством местного патриотизма имя Топорова, наряду с именами Шукшина и Титова, было свято. – И.Топоров.)

Часть вторая

Глава первая. ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ.

Сибири я отдал двадцать лучших лет своей жизни и работы. Простившись с нею, вернулся в Европу, «очнулся» в городе Очёре, тогда Свердловской, а ныне Пермской области. Преподавал русский язык и литературу в школе – с 1 сентября 1932 года.
Очёр числился рабочим поселком, но это был посёлок особого рода. Земли, занятые им, в давние времена принадлежали знаменитому уральскому магнату, графу Строганову. После реформы 1861 года хитрый граф, желая прикрепить к заводу рабочих, «осыпал» их своими щедротами: нарезал земельные наделы, луга, пастбища; разрешил пользоваться лесом на топливо и на постройку домов, рубленых конюшен, коровников, свинарников, овчарен, птичников, сеновалов, кладовых, выходов, бань и прочих хозяйственных служб.
Почти каждый дом «рабочего» - сущая крепость. Стены из кондовых брёвен, крыши железные или тёсовые, заборы высокие, а за ними – злые псы. За двором – широкий огород. В Сибири в годы «великого перелома» таких хозяев, как очёрские «рабочие», под метлу бы окулачили и выслали в «места не столь отдаленные».
Мне показалось, что Октябрьская революция вышибла из Очёра только графа Строганова да несколько купцов-толстосумов…
Из многих учителей посёлка лишь трое пришли из «варягов». Остальные – аборигены, домовладельцы. У директора школы и его жены, учительницы, - двухэтажный домина.
Педагоги-пришельцы - Лебедев, Кононова и я – сразу почувствовали себя в коллективе чужаками. Коллеги-очёрцы относились к нам внешне корректно, но с плохо скрываемыми холодком и настороженностью: «Не нашего поля ягоды»…
Директор и его жена бесконтрольно господствовали в школе. Здесь царила атмосфера мёртвого штиля, семейственности, подхалимства, взаимопрощения всех и всяческих грешков и преступлений. Педагоги-очёрцы жили-были по принципам: «Кукушка хвалит петуха…» и «Я – тебе, ты – мне». Все язвы в учебной и хозяйственной жизни школы замазывались и лакировались.
Словом, я очутился в типичной глухо-провинциальной тихой и гнилой заводи. Скоро узнал, что в течение всего учебного года, как правило, учителя не проверяли ученических тетрадей. Насаждалась ужасающая безграмотность.
Двенадцать лет подряд директор не выдавал учителям зарплату за два отпускных месяца. Куда девались эти «сбережения», никто не ведал! А чтобы «свои люди» помалкивали, директор, вопреки закону, платил им квартирные деньги, зная, что эти педагоги сдают части своих домов под квартиры. Творились какие-то нечистые комбинации.
Своего тестя, кулака, хозяина большого подворья, эксплуатировавшего до революции сорок рабочих в металлургических мастерских, Пищалкин взял в завхозы школы. Удобно было им воровать государственное добро! Летом 1933 года они украли, например, 220 пудов сена, заготовленного для школьной лошади. Это – кража видимая. А невидимые кражи учету не поддавались…
Меня всё это сильно заело. Что делать?! Пройти мимо этих бесчинств в школе совесть не позволяла. Начать борьбу с ними – значит повторить злокозненную сибирскую бучу… Ох, и нелегко же уйти от своего характера! Не вынесла моя селькоровская душа…
На педагогических совещаниях я заговорил о безобразиях в школе. И вот тут-то «пищалкинский» блок зажужжал, как встревоженное осиное гнездо. Меня поддерживал активно один-единственный учитель М.М.Лебедев. Конфликт уже зародился.
В школе, кроме учебников, не было никаких пособий для преподавания литературы. Привыкнув вносить в свою просветительскую работу хоть какую-нибудь «живинку», я и здесь стал искать её. И нашёл.
В начале тридцатых годов вошла в моду кабинетная организация уроков. Каждому педагогу-предметнику отводили класс-кабинет. Не он ходил на уроки по классам, а школьники ходили к нему в кабинет. Кабинет русского языка и литературы был «голым». Я и кликнул клич:
- Ребята, давайте сами создавать наш кабинет. Обшарьте дома все кладовки, подполья, чердаки и сундуки. Тащите сюда все старые, никому не нужные газеты, журналы, книги, картинки, фотографии, художественные открытки, портреты. Мы отберём из них всё полезное для кабинета…
И ученики собрали целые вороха дореволюционных журналов. Это: «Нива», «Родина», «Пробуждение», «Родник», «Светлячок», «Сатирикон», «Аполлон», «Солнце России», «Знание», «Вокруг света», «Вестник знания», «Аргус», «Русский паломник» и др. - со многими приложениями к ним. Принесли ребята и советские журналы: «Красная нива», «Экран», «Огонёк», «Мопр», «Крокодил», «Лапоть», «Смехач», «Прожектор», «Безбожник», «Пламя», «Чудак» и др.
Выкинув из собранного всё идеологически неприемлемое, остальные материалы мы тщательно разобрали, систематизировали и составили из них художественное оформленные на картоне тематические монтажи-плакаты. Таким образом, мой класс-кабинет преобразился в маленький литературный музей. Уже одно простое обозрение его сообщало ученикам много интересных литературных и других сведений. Проводить уроки в кабинете было легко и приятно. А ученики и радовались, и гордились тем, что литературный музей – их детище. Родители школьников часто и охотно посещали его. Объяснения давали старшеклассники.
Класс-музей и мои уроки по литературе привлекли внимание всех учителей Очёра и района. Зав. роно предложил мне давать открытые уроки. Я давал их. Не делая парадной показухи, я занимался при посторонних учителях, как обычно. Меня «заметили» в районе.
Подоспело 40-летие литературно-общественной деятельности А.М.Горького. Местная парторганизация попросила меня сделать на торжественном собрании доклад о знаменитом юбиляре. Сделал. А после передавали его и по радио.
Как на беду, в руководящих «сферах», среди школьников и их родителей росла моя «популярность». Очёрское «светило» по литературоведению, учитель Д.А.Гусев (тоже владелец длинного двухэтажного дома, приданного жены-купчихи) увидел во мне своего опасного конкурента. Червь зависти точил его душу. Зависть перешла в ненависть… Видно, и в медвежьих углах водятся свои Сальери..
В «Майском утре» я научился работать с полной отдачей сил и знаний. И в Очёре меня поставили в ряд педагогов-ударников. Мне поручались ответственные доклады в школе, клубе и по радио. Проводил я курсы и семинары учителей, школьные вечера. Постоянно консультировал коллег своего куста. Готовил учеников к районной олимпиаде, ставил спектакли, редактировал и выпускал стенгазеты в колхозах. Работал в комиссии по тарификации учителей. По просьбе народного судьи – выступал на суде, заменяя прокурора или адвоката…
В те годы физкультуры и спорта в школах не было. Во время перемен ученики разбалтывались, озоровали и хулиганили. Органы народного образования счастливо додумались до культурного проведения больших перемен. В Очёрской школе такие перемены устраивали учитель Лебедев и я. Он – баянист, я – скрипач. Ребята разыгрывали коротенькие веселые пьески, пели соло, хором и ансамблями, декламировали стихи. Мы с Лебедевым исполняли дуэты. В заключение школьники танцевали под нашу музыку. «Культурные перемены» очень нравились молодежи. Озорство исчезло. Но ни в одной другой школе района эти перемены не прививались: не нашлось организаторов их!..
Поняв, что злоупотребления служебным положением грозят ему неизбежным скандалом, Пищалкин летом 1933 года добровольно сдал «бразды правления». Их принял А.Г.Логинов. Хрен оказался не слаще редьки. Если Пищалкин по мастерству хищничества был вороном, то Логинов – соколом.
В районе и области верховодили родственники, друзья, собутыльники и небескорыстные покровители Логинова: зав. роно Овчинников, инспектор – родной братец, зав. облоно Перель, его заместитель Сухов, облпрокуроры Лейман и Свалов…
В школе Логинов опирался на парторга и завуча Шиловского и на тех очёрских педагогов, которые ходили перед ним на лапках больше, чем перед Пищалкиным. И Логинов благоволил им. Ну, какой же диктатор живет без холуйского окружения?!
А о Шиловском когда-то «Правда» и «Уральский рабочий» писали, что он в селе Щучье-Озёрном собрал вокруг себя учителей из кулаков и бывших офицеров, травил советских педагогов и развалил школу. Был за это снят с работы. Но друзья из облоно порадели, - и он был переведен в Очёр…
Чувствуя за спиной несокрушимую стену, Логинов действовал по правилу «чего моя левая нога хочет». Он также не стал платить учителям отпускные деньги за два месяца. Я написал жалобу Генеральному прокурору СССР. Тот немедленно пресёк самоуправство Логинова и тем самым обуздал его местных, районных и областных пособников. Разумеется, теперь все они точили на меня зуб.
Директор и завуч разогнали школьный совет, ликвидировали методическое совещание, зажали педколлектив в ежовые рукавицы, уничтожили критику, установили свой неограниченный дуумвират. В школе стало невыносимо душно. Против этого открыто протестовали двое: Лебедев и я.
Дуумвират взял курс на изгнание строптивых из школы. Но так как в первый же год работы в Очёре райконференция просвещенцев признала меня лучшим ударником (говорю об этом не для бахвальства!), то я получил награду – путёвку на курорт. Эти факты сильно помешали Логинову и Шиловскому пойти на меня с открытым забралом. Они повели борьбу тихой сапой…
Страна переживала тяжёлый продовольственный кризис. Правительство разрешило сельским школам организовать подсобное хозяйство. Очёрской школе отвели хороший земельный участок, дали семена, помогли вспахать, посеять. Завели здесь и свиней.
По инструкции Наркомпроса, 15 процентов от всего урожая выделялось учителям, принимавшим участие личным трудом в полевых огородных работах. Остальной урожай поступал в продуктовый Фонд школьной столовой, где дополнительно питались ученики и педагоги, и на корм свиньям и лошадям. Свинина должна была идти в столовую.
Никому никакого отчёта о собранном урожае Логинов не давал. Учителя, работавшие на поле и в огороде, за труд получили фигу. Меню в школьной столовой состояло из одного гороха. Никто в ней не видел и свиного хвостика, а не то, что сала. Свиньи «уехали» в район и область!
При школе работали древообделочная и металлургическая мастерские. Продукция их продавалась на рынке, а выручка исчезала в карманах Логинова. Он обнаглел настолько, что украл даже 1704 рубля, внесённые учителями на покупку облигаций госзайма!
И опять я слал петиции Генеральному прокурору СССР и Наркомпросу.
Желая подсечь меня под корень, логиновская коалиция пустила в ход непредвиденный трюк. Дело было в мае 1934 года. Я возвращался из школы. У ворот квартиры меня встретила перепуганная и заплаканная жена:
- Только что были у нас милиционеры. Отобрали пишущую машинку.
Лечу в милицию.
- Почему у меня машинку отобрали?
- Потому что вы не имеете права держать её.
- Но я литератор…
- Все равно. Это множительный аппарат…
- Дайте ордер на отобрание.
- Никакого ордера! Машинка уже оправлена в Верещагинский райотдел НКВД. (В то время Очёр еще относился к Верещагинскому району).
Меня обезоружили!.. Я срочно подал об этом заявление Уполномоченному ЦК партии при Свердловском обкоме партии тов. Л.А.Паперде.
Мне повезло. Леонид Андреевич Паперде – бывший крупный партизанский и партийный работник на Алтае. В 1920 году он заведовал Барнаульским уездным отделом народного образования (УОНО). Я не раз бывал на учительских совещаниях под его руководством. В дни холода, голода и разрухи мы вместе после работы и продолжительных диспутов ночевали в УОНО. Спали рядом, прямо на столах, покрываясь нагольными полушубками. А днём на плитке «жарили» на воде лепёшки из грубой ржаной муки, ели их и запивали кипятком без сахара.
Уехав из Барнаула, он приобрёл в СССР широкую известность, как выдающийся деятель партии и просветитель Ойротии.
Леонид Андреевич знал меня очень хорошо. Случилось так, что он был моим истинным добрым гением. Когда решалась моя участь в Сибири, он представлял ЦК партии при Сибкрайкоме. Когда меня хотели извести в Очёре, он в той же роли работал в Свердловской области.
Мое заявление о конфискации пишущей машинки он препроводил начальнику Свердловского областного управления НКВД Решетову. И через несколько дней к моей квартире подкатила машина Очёрского уполномоченного НКВД.
- Вас просят прибыть в Верещагинский райотдел НКВД к тов. Андронову.
Поехали.
Тов. Андронов принял меня очень любезно:
- Извините, что произошла ошибка. Очёрцы поступили опрометчиво. Мы им поставили за это на вид… Вот ваша машинка. Она была на замке. Её никто не трогал. Проверьте… Проверьте… Дайте расписку в получении её в полном порядке …
И на том же авто меня с машинкой шофёр доставил домой.
Неожиданный финал эпизода с пишущей машинкой оглоушил моих злодеев. Но они не унимались. О, конечно, теперь аппетит у них на съедение меня разыгрался сильнее прежнего! Ждали случая… И он скоро выпал.
В бывшем купеческом доме поместили две семьи: учителя Лебедева и мою. В кладовке моей половины лежала куча кем-то и когда-то брошенных церковнославянских книг с непонятным текстом, с титлами, с широкими пустыми полями. А у школьников – ни листа бумаги для письма на уроках!! Тетрадей в магазинах не продавали. Я взял церковнославянские книги, разорвал их на отдельные листы, которые и раздал ученикам.
- Пишите, ребята!
Шиловский и «поймал» меня. Отобрал «крамольные» листы у школьников, состряпал донос в роно. И заварилась каша!
10 декабря 1934 года Овчинников издал приказ о снятии меня с работы «за протаскивание в школу классово-чуждой идеологии». Затем мне пришивались те же самые обвинения, которые много раз опровергнуты высшими сибирскими партийными, советскими и профсоюзными органами.
Но 29 декабря 1934 года в журнале «За Коммунистическое Просвещение» появилась заметка:
«Жалобы учителей без ответа.
В тяжёлых условиях приходится работать учителям Очёрской средней школы (Верещагинский район, Свердловская область). Директор Логинов не заботится ни о школе, ни о своем коллективе. Наступили морозы. Дрова не заготовлены. В классах холодно и грязно. Мы, школьные работники, уже два месяца не получали зарплату. На требование МК союза о дровах и выдаче зарплаты Логинов и роно отмалчиваются. Обращались мы за помощью и к председателю Верещагинского райпроса Тиунову, но и он остался безучастным.
Не лучше обстоит дело и с учебно-воспитательной работой школы. Методические совещания педагогов не проводятся. Дисциплина среди учащихся отсутствует, до сих пор в школе нет даже школьного совета. Директор пытается всеми средствами изолировать школу от общественного контроля. Роно всё это прекрасно знает, но почему-то поддерживает Логинова, а он продолжает безнаказанно разваливать школу.
Когда же наступит конец такому руководству?
ДЁМКИН, ТОПОРОВ, МОРОЗОВ, ЛЕБЕДЕВ, ЛЕУШИН, ЕВДОКИМОВ».
Эта корреспонденция вызвала смятение в рядах районных и областных заступников Логинова. Они поспешили замаскироваться мнимо-действенной реакцией на сигнал «ЗКП». Овчинников втихомолку, с благословения облоно, сплавил Логинова из Очёра, а Сухов укрыл его в тёпленьком местечке в городе Красноуфимске.
Тем временем обком партии командировал в Очёр своего работника для досконального расследования аферы Логинова, которая подтвердилась целиком.
Вскоре Овчинников распорядился о немедленном восстановлении меня на работе. Да и сам Перель счёл нужным запоздало откликнуться своим приказом на происходящее и открыто признал, что Овчинников жульнически премировал Логинова за образцовую работу, тогда как он вёл школу к развалу. Но не подумайте, что и впрямь Логинова отстранили в Красноуфимске. Нет, он преспокойно продолжал работать, а облоно берёг его под своим крылышком.
Но и без Логинова линию его на извод «возмутителя спокойствия» в Очёре гнул Шиловский. Он повёл атаку на моего старшего сына, комсомольца и активного члена учкома. За эту активность ученики из кулацкого отродья в кровь избили его. Шиловский оклеветал сына перед бюро Очёрского райкома комсомола (в 1935 году Очёр уже был райцентром нового района). Бюро РК постановило исключить моего сына из комсомола «за развал работы учкома».
Наказав для видимости Логинова, облоно однако и пальчиком не шевельнул второго виновника всех мерзостей в школе – Шиловского. Мало того: в новом роно этот проходимец занял пост заведующего роно. О степени его невежества можете судить по документу:
«Директору Очёрской средней школы т. Павлову.
На основании облоно предлагаю тов. Топору за время его уволнения выплотить как за вынужденный прогул; в тчении 3 дней.
ЗАВ. РОНО А. ШИЛОВСКИЙ».
Приняв эстафету от Логинова, Шиловский науськал на меня всех руководителей Очёрского района: секретаря РК Батракова, председателя РИКа Михайлова, райпрокурора Тунёва, судью Васильева, членов бюро РК Киприянова и Бурмистрова, директора педтехникума Михееву. Никто из них ранее не видел меня и в глаза.
И начался второй тур выживания «беспокойного» человека из района…
Окончен 1934-1935 учебный год. Лето. По кляузной шпаргалке Шиловского, одобренной в облоно, в школе учинили «ревизию» учебно-воспитательной работы. Причём, из 25 учителей терзали только двух: меня и Лебедева. Собственно никакой ревизии не было. Была постыдная трагикомедия. Однако, в местной газете «Сталинский ударник» вскоре была напечатана крикливая статья «Контрреволюционное гнездо в школе», в которой меня и Лебедева поносили словами: белобандиты, троцкисты, контрреволюционеры. Вышел и приказ РОНО об очередном отстранении меня и учителя Лебедева от работы.
Итак, уже дважды меня отрешили от учительства и в Очёре!..
29 января 1934 года было принято Постановление Совета Народных Комиссаров РСФСР, обязывавшее учителей начальных школ получить без отрыва от производства среднее, а учителей средних – высшее педагогическое образование. Нас с Лебедевым приняли на исторический факультет Пермского пединститута. А в июле следующего года уже перевели на 3-й курс. Дирекция института даже премировала меня за успешную учёбу. По распоряжению Наркомпроса, мы с 1 сентября 1935-1936 учебного года были зачислены на стационар с сохранение зарплаты (по закону).
Но не тут-то было! Узнав об этом, очёрские мракобесы послали в дирекцию педагогического института насквозь лживые «убийственные» характеристики на нас. Институт нам «улыбнулся».
Битва в Очёре затянулась…
Вскоре здесь состоялся судебный фарс по делу Логинова. Приговор: год принудительных работ условно. А перед судом прошла длинная вереница преступлений. Гора родила мышь! Несомненно, что на судью Васильева давил двойной пресс вершителей судеб в районе.
А в сентябре тот же судья постановил - принудительно выселить учителей Лебедева и Топорова с семьями из занимаемых ими квартир. Исполнители этого варварского решения взломали двери в квартирах, повыбросили вещи на двор, перепугали детей, а матерей вогнали в обморок. Мы вызвали фельдшера для приведения их в чувство, а сами побежали к прокурору Тунёву – рассказать о погроме. Но он одобрил его. Пришел в кабинет прокурора и судья Васильев. С его непосредственным участием погром довели до конца. Пострадала и учительница Лебедева, которой никто не предъявлял никаких обвинений. Восемь человек были втиснуты на второй этаж разорённого, нежилого дома без окон, дверей, печи, пола, с огромной кучей навоза посредине. В довершении этих «удобств» валил зловонный, ядовитый газ из нижнего этажа, в котором находился склад кожсырья. И ныне здравствующий в Очёре фотограф А.В.Нецветаев запечатлел нашу трущобу, а санитарная комиссия составила акт о совершенной непригодности её для жилья.
Я отправился в Свердловск – искать правду и защиту. Около сорока дней жил в доме работников просвещения – и не мог дождаться приема у заведующего школьным отделом обкома.
Кинулся к областному прокурору Лейману. Рассказал ему о погроме, разложил на столе фотографии, справку фельдшера и акт санитарной комиссии. Но областной блюститель законности в ответ только ухмылялся и хмыкал. А его подручный Свалов, тем временем, добился отмены приговора Очёрского нарсуда над вором Логиновым! Вот как!
И почудилось мне, что от Леймана и Свалова несло густым запахом очёрских школьных свиней…
Спасибо, что хоть вопиюще дикое решение судьи Васильева о насильственном выселении учителей из квартир облсуд отменил.
Обо всей очёрской издевательской вакханалии мы написали ещё одну статью, подтвердив её неопровержимыми документами. А чтобы очёрские шпионы не перехватили материалы, мы переслали их в Москву с оказией – с Т.В.Нецветаевой, приезжавшей в отпуск к брату. Она вручила их известному публицисту-правдолюбу Льву Семеновичу Сосновскому, который уже защищал меня от сибирских Пришибеевых.
24 ноября 1935 года в №273 «Известий» грянул гром: статья Сосновского «Очёр – это далеко».
Взбаламутилось очёрское болото! Секретарь райкома партии Батраков, который до того не обменялся со мною ни единым словом, попросил прийти к нему.
Прихожу. Он виновато сахаром медовичем рассыпается, разливается передо мною, усаживает в кресло, велит техработникам подать два стакана сладкого чаю, угощает сушками, кониной, колбасой и сокрушённо кается:
- Извините, товарищ Топоров, что так скверно вышло!.. Опутали меня проходимцы, обманули… Чёрт знает, что напели в уши и толкнули на грех… Извините… Но теперь мы докопались, кто такие они сами, эти шептуны… Квартира вам будет на днях готова … Кушайте, пожалуйста, кушайте колбасу, сушки … Кушайте!..
Секретарь сказал правильно. Через три дня мы прочли в «Сталинском ударнике» заметку, разоблачавшую преступную деятельность некоторых из районных руководителей, о которых шла речь в статье Л.С.Сосновского.
И председатель поселкового совета Мощенников завертелся, как бес перед крестом. 20 декабря он прислал мне извещение:

«Т О В. Т О П О Р О В У.
Квартира для Вашего семейства готова по улице Ленина, №15. Поэтому ставлю Вас в известность для занятия её с 21 декабря 1935 г.
ПРЕД. П/СОВЕТА М О Щ Е Н Н И К О В».
Наутро он пригнал к трущобе подводу, сам укладывал на неё вещи, а на новой квартире заботливо расставлял их:
- Этот столик вот сюда поставим, детские кроватки – сюда, а шкафчик с посудой вот сюда. Тут вам будет удобненько… Живите на здоровьице… До свидания…
На выступление Л.С.Сосновского были ешё: отклик центральной печати («Известия» от 23 декабря 1935 г.). и Постановление бюро Свердловского обкома ВКП(б) по Очёрскому делу. В итоге - решение Очёрского бюро райкома ВКП(б) по делу учителей Топорова, Лебедева и Павлова было отменено, как необоснованное и политически неверное. Та же участь постигла и другое постановление – Президиума Очёрского РИКа по этому же вопросу. Я был восстановлен на работе, а зав. районо Шиловский снят с работы и отдан под суд. Осталось только непонятным, почему не сказано было в постановлении бюро обкома о травле и тюремном заключении учителя Лебедева, о восстановлении его на работе.
Однако, выполняя поручение бюро обкома партии, Свердловский облпрокурор Лейман руками своего помощника - пермского городского прокурора Зубовского вступил на дорожку коварного покрывательства преступников и сделал всё, чтобы они выглядели невинными агнцами, а учитель-селькор Топоров – Вельзевулом!
В мая 1936 года выездная сессия облсуда, под председательством судьи Елесина рассматривала в Очёре дело Михайлова и Шиловского по обвинению их в организации издевательств надо мною. Судебное следствие с подставными свидетелями (учителями-домовладельцами, которых я критиковал на собраниях и в печати), защищавшими аферистов, клонилось к прозрачной цели – обелить их и очернить меня. Елесин затыкал мне рот, когда я пытался до конца распутать все плутни предварительного и судебного следствия, продиктованного из областных органов юстиции. Поведение председателя суда возмутило публику. Слушание дела отложили…
Я пожаловался Народному Комиссару Юстиции Крыленко на беззаконные действия судьи Елесина и областной прокуратуры …
И уже новые очёрские власти приступили к ликвидации последствий расправы надо мною, моим сыном и учителем Лебедевым.
Слово документам.

С П Р А В К А.
В августе 1935 года президиумом Очерского райисполкома действительно была послана в дирекцию Пермского государственного пединститута ложная характеристика на учителя А.М.Топорова, которая послужила причиной срыва его заочной и стационарной учебы.
ШКОЛЬНЫЙ ИНСПЕКТОР РОНО Е. Ш И Л О В А.
14 мая 1936 года, № 7-64.

* * *

В Ы П И С К А
Из протокола заседания бюро Очерского РК ВЛКСМ, состоявшегося 21.1.1936 года.
ПРИСУТСТВОВАЛИ члены бюро: Кочурин, Глушков, Волеженина.
СЛУШАЛИ: о решении бюро РК ВЛКСМ от 19.3.1935 г. по делу Топорова.
ПОСТАНОВИЛИ: В решении пункт 1 сформулирован, что Топоров развалил работу учкома.
ПОСТАНОВИЛИ: отменить решение бюро (п.1), как неправильное, не обоснованное фактами. Тов. Топоров за весь период учебы был примерным учеником, активно участвовал в работе учкома.

СЕКРЕТАРЬ РК ВЛКСМ П.К О Ч У Р И Н

* * *

УЧИТЕЛЯМ ОЧЁРСКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ
Т.Т. ЛЕБЕДЕВУ М.М. И ТОПОРОВУ А.М.
На основании постановления президиума Очёрского райисполкома – районо 16.5.1936 года направлено в Пермский пединститут опровержение данных характеристик на вас, как не отвечающих действительности.
П е ч а т ь.
ЗАВ.РОНО Ф.Ф.ПАНТЮШКИН
16 мая 1936 года, № 7 – 70
Ведя изнурительную оборону, я одновременно усиленно готовился к сдаче зачетов в пединституте. В июне был в Перми. Внезапно получил телеграмму:
«Явитесь в облсуд двадцать первого июня для переговоров по вашему делу. Член Верхсуда Петров».
Бросив зачёты, я поехал в Свердловск. Было ясно: нажал Наркомюст Крыленко.
Петров запросто поздоровался со мной за ручку, провёл в особую комнату, усадил на широченный диван. Сам сел рядом, фамильярно согнул одну ногу калачом и, нагнувшись к моему лицу, деланно доверительным тоном заговорил:
- Выездная сессия, товарищ Топоров, действительно наломала дров, безобразно разбирала дело… За это я уже наказал судью Елесина. Назначу новое рассмотрение дела под председательством компетентного и добросовестного судьи. Но, знаешь что? Давай не будем заводить, товарищ Топоров, шуму…
Я видел, что Петров намерен гасить пожар, со мною дипломатничает, стремясь оградить негодяев. Отрезал ему:
- В облсуде и облпрокуратуре я полной правды не нашёл и не найду. Прошу вас об одном: дайте мне спокойно учиться и работать.
В речах Петрова сквозила одна мысль: уймись ты, Топоров, не трогай крупных щук, если даже они слишком прожорливы. Мы для вида накажем несколько ершей – и будь доволен тем…
Переговоры с высоким лицом оказались бесплодными…
20 июля вторая выездная сессия копалась в муторном деле. Председательствовал уже судья Куксов. Это было очередное измывательство над правосудием, но более изощрённое, чем елесинское. Михайлов и Шиловский на пару получили полтора года принудительных работ условно. Главные же заправилы травли остались и на сей раз нетронутыми. Они сидели в Свердловске…А очёрские «законники» Тунёв и Васильев все же были удалены от алтаря Фемиды, но … за взяточничество!..
В Очёре так же, как и в Сибири, я вышел из войны с победой. Но это была «пиррова победа». Сколько времени, сил и нервов отняла она!
Не зря я назвал эту главу «Из огня да в полымя»…

Глава вторая. В ПОИСКАХ ПРИЧАЛА. РАМЕНСКОЕ.

По приговору второй судебной трагикомедии, мне причиталось получить с Очёрского РИКа 2000 рублей за вынужденный прогул и прочие компенсации. Затянулась злоумышленная волокита с выплатой этих денег. Ей потворствовали мои мстители из Свердловской облпрокуратуры. Раз так, я плюнул на эти деньги, чтобы не остаться не у дел в следующем учебном году. Уехал в Москву, где нашёл временное пристанище у алтайского друга Анисима Алексеевича Перкина. Отсюда и делал разведку о местах работы. Тянуло в Воронеж. Поехал туда. Поклонился священным могилам Кольцова и Никитина, но вернулся не солоно хлебавши. Куда сунуться? Вспомнил о большом моём благодетеле Александре Васильевиче Козыреве, который год тому назад, будучи директором Пермского пединститута, премировал меня за успешную заочную учёбу. Теперь он, получив звание профессора, возглавлял Ленинградский педагогический институт имени А.И.Герцена. Я созвонился с ним, рассказал о своём тяжёлом положении. Он предложил мне любую из двух должностей – завуча или главного библиотекаря института. Я стал библиотекарем, рассчитывая и на продолжение учёбы в институте.
Поселившись в одной из комнат студенческого общежития, я получил от Александра Васильевича задание – создать наглядную историю педагогики всех времен и народов – в форме портретной галереи её главнейших представителей с кратким изложением сущности учения каждого из них. С жаром погрузился в эту интереснейшую работу, забыв о посещении достопримечательностей дивного города, который увидел впервые в жизни.
Вызвал семью. Но ни ей, ни мне не «поглянулся» климат Северной Пальмиры. Моросят дожди, сумрак, сонливые пассажиры в трамваях – отшибли охоту жить в ней.
Истекал уже август. До первого школьного звонка – считанные дни. А я с семьей всё ещё скитался между небом и землей. На вокзале лежали наши пожитки, прибывшие из Очёра. Мы переадресовали их на столицу. Сами – на «Красную стрелу» и туда же! Приткнув семью на Ярославском вокзале, я живо смотался в Московский областной отдел народного образования (МОНО), который помещался в Зарядье. Аллах мой! Что я там узрел!! Настоящую учительскую биржу труда. По комнатам здания, по коридорам, по широкому двору бродили толпы педагогов. Слышались крики:
- В Ногинск нужны преподаватели физики, химии и математики!
- Кто желает поехать в Рузский район? Требуются историки, литераторы, географы и биологи!..
- Педагогов всех специальностей принимает Раменский район!
Расспрашиваю у москвичей про районы. На «ура» выбираю Раменский. Беру билет на Казанском вокзале, качу туда на электричке. Близко: 45 километров.
Являюсь в роно. Проникаю к заву. Высокий, тощий и рябой, он бурбонистым басом распекал какого-то школьного директора:
- На носу начало занятий, а у вас печи не сложены! Чёрт знает что!..
Ёкнуло у меня сердце. Полезли в голову мрачные мысли: «Нарвался под горячую руку; укажет он мне «на порог и на семь дорог».
В кабинет без спросу вспорхнул подвижной, румяный, что яблочко, старичок с портфелем, в пенсне с половинными стеклами.
- Что это ты, Павел Васильевич, расходился сегодня? – обратился он к сердитому заву.
- Да вот посмотрите на него: целое лето дурака валяли, а про школьные печи забыли!
- Павел Васильевич, я же лежал в больнице, - оправдывался директор.
- Ну, ладно, ладно… Пока тепло, можно ещё что-то сделать.
- Постараемся, Павел Васильевич.
Директор ушёл.
- А вы что? – буркнул зав. мне.
- Заявление о назначении.
Старичок приткнулся к Павлу Васильевичу, фамильярно положил ему на плечо руку и тоже впился глазами в моё заявление. Спустя минуту он вскрикнул:
- Топоров?! Так это не вы ли автор книги «Крестьяне о писателях»?!
- Я самый…
- Батенька мой!! Читал, читал! Удивительная книга!
И старичок обнял меня и облобызал.
- Павел Васильевич, назначай его ко мне…
Потом спросил меня:
- Согласны?
- Конечно!..
- Дам комнату прямо в школе… учительскую отдам.
Так неожиданно я определился в Раменскую среднюю школу № 5 (ныне № 2). А приятный старичок был её директор Александр Павлович Красильников, ранее работавший инспектором-методистом Наркомпроса РСФСР, милейший, образованнейший человек, знаток и любитель русской словесности, литератор.
Школа № 5 была новостройкой. Классы просторные, светлые. Всюду – блеск! В трёх минутах ходьбы от неё – железнодорожная станция. Через каждые 15 минут электричка. А через час езды – Москва.
О больших удобствах я и не мечтал никогда. Личная связь с центральными редакциями улучшила мои литературные дела. Беспардонно жадный до музыки, я часто посещал концерты выдающихся советских и зарубежных мастеров искусств. Особенно мне нравились бесплатные концерты студентов Московской консерватории. В левом крыле её, в 13-й комнате, давали любое количество билетов на эти концерты с единственным условием – привлекать слушателей. И я привозил из Раменского большие группы учителей и школьников в концертные залы консерватории. Чего-чего только не наслушался я там! Программы были необычно обширны и разнообразны, а исполнители – без пяти минут законченные артисты. Многие из них потом стали профессорами, заслуженными артистами…
В Раменском я хотел прижукнуться, но не вышло это. Директор раззвонил обо мне встречным и поперечным. И попёрли на мои уроки коллеги, сам Александр Павлович, завуч Богданов и зав. роно Титков. Надоели посетители до зла-горя! Мне поручили преподавание литературы в 8-9 классах (десятого в школе еще не было). Но неожиданно нагрянул приказ Наркомпроса: лицам, не имеющим законченного высшего образования, запретить преподавание в старших классах. Вот те на! А я был «незаконченным». И меня из старших классов – вон! Поэтому из зарплаты 10 процентов – чик!
На моё место в старшие классы прислали дипломированную учительницу. Послушали, послушали её школьники – и подняли бунт, требуя вернуть им меня. Школьников поддержали их родители. Получилось неловкое положение. Моя заместительница постоянно просила у меня консультации о ведении уроков. Куда деваться? Я не отказывал ей. Добросовестно помогал ей без всякого чувства обиды, даже с удовольствием. Клянусь!.. Я хорошо понимал, что ни она, ни директор, ни в чём не виновны. В жизни бесчисленны случаи, когда польза дела приносится в жертву пустому формализму. Должно, никогда людям не миновать этого.
Учитель физики и математики Раменской школы №5 тоже был из недавно дипломированных. Написал он директору просьбу о содействии в получении квартиры поближе к школе, чтобы не опаздывать на уроки. И что же вы думаете?! В семи строчках он наляпал шесть диких орфографических ошибок! Прочитав бумажку, Александр Павлович горестно покачал головой и шепнул мне:
- Ничего не попишешь … Диплом – броня.
До приезда в Подмосковье большая часть моей учительской службы прошла в сёлах. Тамошние школьники – тихи, робки, почтительны, послушны и застенчивы. А городские – в большинстве – сорванцы. Раменские ребята ошеломили меня после первого же урока. Раздался звонок… Не дожидаясь конца последней моей фразы, они с буйным рёвом кинулись к двери класса. Кричу:
- Погодите! Я не кончил!..
Куда там! И слушать не хотят. Как будто и не им я кричал. Из всех других классов вырвались в коридор такие же лавины. Престарелые учительницы жались к стенкам, чтобы не угодить в опасный людоворот. У меня с непривычки глаза полезли на лоб. А местным педагогам эта стихия не в диковинку…
Класс 6-й «В» слыл самым трудным. При распределении классных руководителей в него-то и пихнули меня раменские коллеги. Нехай новичок поваландается с ним, а нам он до ста чертей обрыд. Принял я обузу. Глянул в классный журнал – всё поле усеяно колами, двойками да изредка тройками. Ну, наделили мне «коко с соком»! А отбрыкиваться неудобно. Думал, думал я, как быть, и придумал хитрую, но вполне педагогическую «ловушку». Когда-то и где-то я вычитал, что дети покорно идут за тем учителем, который поразит их каким-нибудь «чудом». Но как поразить «оголтелых»?! Спасибо, вспомнил мудрое высказывание К.Д.Ушинского:
«Внимание есть та единственная дверь нашей души, через которую всё, что есть в сознании, непременно проходит; следовательно, этой двери не может миновать ни одно слово учения, иначе оно не попадёт в душу ребенка. Понятно, что приучить дитя держать эти двери открытыми есть дело первой важности, на успехе которого основывается успех всего учения» («Руководство к преподаванию по «Родному слову», ч.1, стр.53, 1964 г. – А.Т.)
Эти слова сохраняют всю свою силу и в отношении взрослых людей. Я пошёл на эксперимент - собрал своих подопечных и повел к ним речь:
- Ребята, у вас целый лес колов и двоек. Срам смотреть! Но их можно превратить в пятёрки, четвёрки и, на худой конец, в тройки. И очень скоро. Я знаю секрет, как это сделать. Хотите?
Все вылупили на меня глаза. Одни с искренним удивлением, другие с озорным недоверием, нашелся, мол, чудотвор! На лицах третьих я читал унылое: «Где уж нам исправиться?! Мы уже пропащие».
- Что замолкли? Хотите получать пятёрки и четвёрки?
Смеются, недоумевают.
- А как?
- Скажу, как.
Затихли. Ждут «откровений».
- Только чур: секрет мой не рассказывать никому в течение одной недели. Выдержите слово?
- Выдержим.
- Честно?
- Честно!
- Ладно … Все ваши колы и двойки от того, что вы не умеете слушать учителей на уроках, бываете невнимательны. Мысль ученика на уроке должна беспрестанно ловить мысли учителя, всё, что он говорит. Представьте себе картину: преподаватель разъясняет, допустим, правило деления дроби на дробь, а ученик в это время глядит на муху, что ползает по стене. Значит, в голове этого ученика будет муха, а не знание правила деления дроби на дробь. Или другой пример. Педагог рассказывает о походах Александра Македонского, а ученик ловчится щёлкнуть товарища по затылку. И будет в голове этого ученика щелчок, а не походы Александра Македонского. Ещё пример. Учитель толкует о значении корня в жизни растения, а школьник глазеет на велосипедиста, что катит за окном. Конечно, в голове этого школьника будет катить велосипедист вместо понимания значения корня в жизни растения. Даже почесывание уха, носа или другой какой части собственного тела мешает вашей мысли схватывать то, что преподает педагог, затворяет двери в ваши души. Оттого знания туда и не проходят…
Давайте завтра же проделаем такой опыт. Мой урок по литературе будет у вас первым. Возьмите себя в руки всего-навсего на 20 минут, сидите тихо, не шевелясь, не отвлекаясь ничем, смотрите внимательно в мои глаза и слушайте, что я буду говорить. Знаю: трудновато будет сначала выполнить это, потому что вы разболтались. Но крепитесь. После я сразу же стану проверять, как вы усвоили все то, что я говорил. Буду спрашивать вас. Вы увидите: все владельцы колов и двоек ответят удовлетворительно, хорошо и отлично. Мы все вместе будем судить по совести, кому какую отметку ставить за ответы. Все ваши колы и двойки исчезнут …
Это заинтриговало ребят.
- Попробуем! – закричали они.
На следующий день так и вышло, как я уверял архаровцев. Оценки давались без натяжки, справедливо. Опыт удался. В конце урока я напомнил ребятам:
- На моём уроке вы вели себя отлично. Так ведите себя и на уроках других учителей, и в течение всей недели. Но никому ни гу-гу о нашем «заговоре»!
В учительской коллеги обращались ко мне с одним и тем же вопросом:
- Что сделалось с вашим 6-м «В»?! Сидят тихо, слушают внимательно и хорошо отвечают!.. Что такое?!
Я строго хранил «тайну» до условленного срока. Мои питомцы крепко убедились в значении внимания на уроках. К концу учебного года «трудный» 6-й «В» занял первое место по успеваемости и дисциплине…
Столетие со дня смерти А.С.Пушкина застало меня в Раменской школе. На доклады о жизни и творчестве поэта тягали меня в клубы, колхозы, на педагогические собрания, комсомольские слёты и пионерские костры. Это меня огорчало: вспомнилось, что досыта я хлебнул уже кислого за «популярность». Но от себя трудно уйти…
Преподавание музыки и пения, занятия с солистами, ансамблями, хором и оркестром – трудоёмкая и нервная работа! Как раз за неё-то и припаяли мне в Сибири ярлык «КР». Грешен: в Раменском я долго скрывал умение играть на скрипке, организовывать хор и струнный оркестр. Но как-то вечером неосторожно выдал себя: играл в квартире, а директор случайно подслушал и зашёл:
- Э, голубчик, так вы и вон на что мастер! У нас нет учителя пения. Скоро зимние каникулы. Планируем 22 ёлки в классах, а некому ни спеть, ни сыграть на детских праздниках. Хоть плач! Возьмитесь, пожалуйста, за пение и музыку! Выручите!..
Прилип Александр Павлович, как банный лист. Как отказать?! Вот тебе и Подмосковье! Ни пения, ни музыки в школах.
Не стал я ломаться, обижать доброго старика. Сдался. Впрягся в трудный воз. Сколотил хор. Два паренька брали в Москве уроки игры на скрипке. Я с ними и составил струнное трио. Ёлки прошли весело…
17 мая 1937 года я подбивал итоги учебного года. Слышу стук в дверь комнаты. Вошел сотрудник райотдела НКВД района Новиков в сопровождении понятого – предъявил мне ордер на обыск и арест. Перерыв всё в чемоданах, библиотеке и архиве, страж госбезопасности изъял «Азбуку коммунизма» Н.И.Бухарина (по ней я сдавал экзамен в ВУЗе), сборник литературно-критических статей А.В.Луначарского и письма Л.С.Сосновского. Составили протокол обыска и ареста. И повели меня в Раменскую тюрьму, откуда и пролёг мой длинный крестный путь по сталинским узилищам.
Судила меня спецколлегия по статье 58, п.10, ч.1 УК РСФСР, т.е. за всю мою советскую культурно-просветительскую деятельность, облыжно названную «антисоветской агитацией». Вновь и вновь была пущена в ход вся гнуснейшая сибирская и очёрская клевета, много раз опровергнутая и высокими органами власти, и печатью.
На фарс-суде спецколлегии в чёрном 1937 году обвиняемому не полагалась защита. А свидетелями выступали только мои заядлые личные враги. Все ходатайства о других свидетелях и документах отметались. Таково было «правосудие».
Меня приговорили к 5 годам заключения в исправительно-трудовых лагерях с последующим поражением в избирательных правах на 2 года…
Если иногда спрашивают меня о самом счастливом дне моей жизни, я отвечаю: это был день 29 октября 1937 года, когда спецколлегия пожаловала мне «пятёрку». Я не шучу. Дело вот в чём. Возвратившегося из суда зека (заключенного) товарищи по тюремной камере допрашивали:
- Сколько тебе приварили?
Тот называл срок.
- А сколько было брехунов на тебя?
Ответ.
И чаще случалось так: два, три, четыре лжесвидетеля набрехивали на 12, 15, 18, 25 лет и на «вышку» (расстрел)!
А на меня брехали девятеро!! Я не сомневался, что получу вышку или, по меньшей мере, «четвертную» (25 лет). Но, услышав приговор 5 лет, я действительно почувствовал себя счастливцем…
От рассказа о пережитом и виденном в шести тюрьмах и двух лагерях и архангельских дебрях я намеренно воздерживаюсь, следуя благоразумному наставлению А.К.Толстого:

Ходить бывает склизко
По камешкам иным,
Итак, о том, что близко,
Мы лучше умолчим…

Глава третья. СВОБОДА!!

Я прошел через Раменскую, Московскую областную, знаменитую Бутырскую, Свердловскую, Пермскую, Вологодскую тюрьмы и через Онежский и Каргопольский исправительно-трудовые лагеря НКВД.
Мой каторжный срок оканчивался 17 мая 1942 года, но никого из осужденных по 58 статье УК РСФСР и честно отбывших незаслуженное наказание тогда не освободили. На их заявления о противозаконном продлении заключения прокурор лагеря отвечал сухо, без всякой мотивировки: «Вы задержаны в лагере впредь до окончания военных действий».
И совершилось второе беззаконие надо мною. Почти целый лишний год просидел я в Каргопольлаге. Но весной 1943 года гитлеровским бандам сломали хребет, и они покатились на запад. Это и было причиной того, что вольнонаёмная сотрудница УРЧ (учётно-распределительная часть) Мехреньгского лагпункта Анастасия Андреева прибежала в барак зеков и, сияя, возвестила:
- Топоров, на свободу! Поздравляю!..
И добрая душа пожала узнику руку. С тех пор 22 апреля стало для меня праздником - днём моего воскресения из «мёртвых».
На оформление выхода за колючую проволоку понадобилось ещё три дня. Не могу забыть трогательного наказа мне от юной, синеглазой Жени Дегтярёвой, томившейся в неволе только за то, что Гименей связал её с незаконно репрессированным советским офицером.
- Товарищ Топоров, - наставляла меня Женя, - когда выйдите за зону лагпункта, - непременно сломайте вот эту ложку и киньте её обратно в зону, чтобы никогда не попасть в заключение! Обязательно киньте!..
И она сунула мне в руку тёмную, обгрызенную деревянную ложку. Милая, несчастная, невинная красавица! Ей ещё оставалось в лагере мучиться четыре года! И какие же злоключения изведала она?!..
В УРЧ разостлали передо мною на столе географическую карту СССР и указали в каких республиках можно «добровольно» выбирать место жительства. Разъяснили, что нельзя ехать в места, где родился, учился, работал. И, конечно, во все режимные точки страны. Таким способом хотели изолировать бывшего «опасного» зека от знакомого ему людского окружения и закрыть доступ к пунктам военно-стратегического назначения. А на что ему эти пункты?!
Ну, раз не пускали в места желательные, то все прочие районы казались мне безразличными. Мой друг по каторге Алексей Петрович Штриков настоятельно советовал ехать в Татарию. В Казани жила его жена. Это обещало мне хоть узкий круг знакомых на новом месте обитания.
25 апреля 1943 года я держал в руках документ:
«С С С Р
Народный Комиссариат Внутренних Дел
Управление Каргопольского
Исправительно-трудового Лагеря
2-й отдел.
25 апреля 1943 г. №2537
Архангельской области Пос. Ерцово.
С П Р А В К А
Дана гр. Топорову Адриану Митрофановичу рождения 1891 г. уроженец с. Стойло
Старооскольского р-на Курской области ранее не судимого осужденному В/С Спецкол. Свердловского облсуда 29 октября 1937 года по ст. 58-10 ч. 1 УК к заключению в ИТЛ на 5 лет п/п 2 лет, что он по отбытию срока наказания с правом выезда, как инвалид, к избранному месту жительства. Из Каргопольского Лагеря освобожден 22 апреля 1943 года, следует в ст. Казань ж. д. билет выдан до ст. _____________ Камско-Устьинский район Тат. АССР Каз. Ж.д. Выдано пособие руб.________________________Видом на жительство служить не может.
При утере не возобновляется.
ЗАМ. НАЧАЛЬНИКА 4 ОТДЕЛА КАРГОПОЛЬЛАГА НКВД
(подпись неразборчива).
ПОМ. НАЧАЛЬНИКА 2 ОТДЕЛА 2 ОТД.
(подпись неразборчива).
Печать.
Фотография».
На фотографии я изображен во всей арестантской красе. Милиция Плесецкого района Архангельской области выделила мне:
«П Р О П У С К № 58
Разрешается гр-ну Топорову Андрияну Митрофановичу проезд от ст. Плесецкой до гор. Казани Тат. АССР. Цель поездки – к месту жительства. Паспорт серии – справка № 2537. Действителен до 25 мая 1943 года.
НАЧАЛЬНИК МИЛИЦИИ (подпись неразборчива)».
Разумеется, стиль, орфография и пунктуация приведенных документов сохранены в неприкосновенности…
Прибыв в столицу Татарии, я в неудобоваримом обличье направился в Кремль, где в Министерстве народного просвещения работала бухгалтером жена Штрикова, которой я привёз от её мужа обстоятельное письмо о быте лагерных заключённых …
Казанский Кремль был открыт для всех. Разыскивая О.П. Штрикову, я свободно расхаживал по узким коридорам и комнатам со сводчатыми потолками. На меня пахнуло древней Русью. В памяти всплыли образы Грозного и его рати. Вспомнилась и песня Варлаама «Как во городе то было во Казани» и прочее…
Пользуясь приютом у О.П.Штриковой, я задержался в Казани на неделю. Познакомился с некоторыми достопримечательностями города – университетом, памятником Лобачевскому, домиком, где жил Горький и др. В воскресенье забрёл в республиканскую библиотеку имени В.И. Ленина.
Меня судила спецколлегия, между прочим, и за «контрреволюционный»(??!!) опыт крестьянской критики художественной литературы. Участь книги «Крестьяне о писателях» была мне в те годы неизвестна. И мне пало на ум узнать о ней в Татарской республиканской библиотеке.
Зашёл я туда в пугающем виде: с выпирающими скулами, длинная борода, лохмы волос на голове, измызганный, измазанный грязью серый плащ, прошедший со мною всю каторгу; на ногах – боты с разинутыми ртами и перевязанные верёвочками…
Я взял требовательный листок. Написал на нём свою фамилию, автора нужной книги и её название. Библиотекарша – хорошенькая татарочка, взяв у меня листок, мотнулась с ним в книгохранилище. Через пять минут она подала мне знакомую книгу в зелёной обложке, на которой расположились фотографии коммунаров «Майского утра», участников нашего «преступного опыта».
Улыбаясь, девушка удивлённо спросила:
- Так вы – автор этой книги?!
- Да, я…
- Для чего же вы её берете?
- Хочу ещё раз перечесть, чтобы понять, какое моё преступление заключено в ней. Ведь за эту книгу я отсидел в тюрьмах и лагерях шесть лет… И вот только что вышел на волю…
Девушка сострадательным взглядом окинула всю мою жалкую фигуру.
В читальном зале я с обострённым вниманием проштудировал всю книгу и не нашёл в ней ничего достойного пережитых страданий. Возвращая её, я спросил девушку:
- Не изъята ли эта книга из библиотек?
- Нет, не изъята, но и не выдаётся всем …
Я не понял этого ответа… Да и вообще на свете много разного «перекабыльства». Два месяца тому назад «Советская Россия» выпустила третье издание моей «крамольной» книги. Воистину неисповедимы судьбы книг и их авторов!..

Глава четвертая. КАМСКОЕ УСТЬЕ.

Село это раскинулось на высоком берегу Волги, где она сливается со своей многоводной сестрой – Камой.
Сойдя с парохода, я с трудом взобрался по извилистой дороге на взгорье. Передо мною шумел продуктовый базар, который теперь интересовал меня больше всего на свете: изголодавшийся, исчахший организм диктаторски требовал жратвы…
В лагерях заключенным не платили зарплату, а «милостиво» начисляли премиальное вознаграждение (еще одна из форм лицемерия!). Часть его выдавали зеку, а часть клали на его счёт как бы в сберкассу. При освобождении зека – с ним производили полный расчёт. Некую толику «сбережений» получил и я. Но в Камском Устье мой кошелёк стал почти пуст. А цены на продукты ошарашили меня. «Рай», который мне сулил в Татарии А.П.Штриков, оказался мифом. По базару слонялись голодные, как я, толпы беженцев из Москвы, Ленинграда и других городов, временно занятых гитлеровцами.
Я «разорился» на покупку скляночки молока и ржаной пышки. Отошёл от базара в сторонку и сел на землю. Хотелось сразу проглотить и пышку, и молоко. Мучительно сдерживая себя, я откусывал от пышки маленькие кусочки и запивал их птичьими глотками молока, скорбно поглядывая, как быстро всё-таки понижался уровень вкуснейшей жидкости в скляночке и уменьшался хлебный кружок!..
Цены на продукты были для меня вопросом жизни и смерти. Я решил ознакомиться с ними обстоятельно не только в Камско-Устьинском районе, но и в соседних местах. Поэтому не спешил являться в милицию за получением паспорта.
Подкрепившись пышкой и молоком, я поплёлся по главной улице райцентра. Она вывела меня на просторный выгон, покрытый ярко-зелёной травкой. День был солнечный, тихий, благоуханный. Широчайшая водная гладь, образованная слиянием Волги и Камы, пламенела. Я разоблачился догола, раскинул на просушку свои арестантские шундры-мундры и разлёгся на траве, глядя в безбрежное голубое небо и радуясь свободе. Только вышедшему на волю узнику понятна вся несказанная благодать природы.
Ночевал я в ожидальном зале на пристани. Спал прямо на полу: все диваны занимали многочисленные пассажиры. Здесь и познакомился с тремя освобождёнными из тюрем и лагерей. Одинаковая участь скоро сдружила нас. Один из моих новых спутников, державший путь в Елабугу, был отпетым уркачом, прошедшим огни, воды и медные трубы. А с таким в трудные дни не пропадёшь. Он повёл нас в карточное бюро райисполкома. Молодой и добродушный заведующий его выдал нам хлебные карточки на 5 дней, да ещё прибавил талоны на обеды в столовой.
В течение этого времени, скитаясь по селу, базару и пристани, я досконально расспрашивал многих людей об условиях жизни и работы в округе. И все они в один голос расхваливали Тетюшинский район. Эти похвалы и потянули меня в Тетюши. Но в моей лагерной справке значилось, что я добровольно избрал для жительства Камско-Устьинский район. Что делать?! – думал я. Ведь я – поднадзорный «враг народа». Самовольный уход в другой район зачтут мне за преступление – и беда неминуема! Пошла в голове круговерть. А посоветоваться не с кем: случайные товарищи уже расползлись по своим местам… И надумал я действовать по закону: стрельнул на пристань и, договорившись с поваром парохода, зайцем поплыл по Волге-матушке обратно в Казань – к высокому начальству. Сунулся в республиканское управление НКВД. Подал в паспортный отдел просьбу о разрешении мне поселения в Тетюшинский район. Но неумолимый и грозный начальник паспортного отдела Косарев (как забыть эту фамилию?!), возвращая мне документы, рявкнул:
- Сейчас же убирайтесь в Камское Устье, иначе арестуем!..
Как ошпаренный, вылетел я из паспортного отдела и мигом – на пристань. Но и там сначала напоролся на «колючий барьер». Старая, костлявая кикимора кассирша не дала мне билет:
- Вы по этому пропуску уже раз проехали от Казани до Камского Устья. Второй раз по нему ехать не положено…
И захлопнула свое окошечко. Я и сел на бобах! Рассказал о своем горе старичку-пассажиру, а он мне:
- Эх, растяпа, да ты вали к начальнику пристани. Вон его дверь…
Вхожу. За столом сидела солидная дама в служебной форме, в фуражке. Я поведал ей свою «одиссею». Она вскочила со стула:
- Идёмте!..
Подвела меня к кассе и приказала кикиморе:
- Выдайте ему билет!
- Не положено, - заартачилась было кикимора.
- Выдайте! Я отвечаю…
Вернувшись в Камское Устье, я получил паспорт, но оставаться там не хотел. Ещё с неделю волочился по селу, а ночевал по-прежнему на пристани. Как-то осмелился зайти к начальнику милиции попросить разрешения перебраться в Тетюши. Но этот толстяк с бульдожьим рылом отрубил мне:
- Выбрал наш район – и живи тут, не рыпайся… Иди!..
Ну, думаю, придётся, видно, хватить лиха в этом тырле… Повесил я голову. Плетусь по главной улице. Вижу вывеску: «ПРОКУРОР КАМСКО-УСТЬИНСКОГО РАЙОНА ТАТ. АССР». Дай заверну к прокурору. Что он мне скажет? Зашёл. Спрашиваю секретаршу:
- Прокурор принимает?
- Принимает.
Слышу: мелодичный женский голос говорит по телефону в кабинете:
- Ну, как там судите, Валя?
Ответ:
- И сколько насудили?
Ответ.
- Что так мало?! Только 43 года! Мало, мало! Не за что вас там хлебом кормить. А мы вчера наскребли на 76 лет!..
Слушал я этот диалог – и поджилки у меня тряслись. Разговор в кабинете умолк. Я вошёл туда и поклонился пышногрудой блондинке 32-35 лет, с высоким по-немецки зачесанным чубом.
- Что скажете?
Выслушав меня, она особенно участливо и просто сказала:
- Знаете что? Идите-ка сейчас к начальнику райотдела НКВД и скажите ему, что я послала вас к нему. Расскажите ему всё. Он – человек внимательный. Поймёт вас… Не беспокойтесь…
Обрадованный столь благоприятным оборотом дела, я помчался в райотдел НКВД. Начальник, окончив рабочий день, замыкал уже свой кабинет. Вид у него был флегматично усталый. Попросив прощения за беспокойство, я изложил ему свою просьбу. И, к моему вящему удивлению, он спокойно сказал:
- Поезжайте себе на здоровье в Тетюши. Явитесь к начальнику райотдела НКВД тов. Фёдорову, а я позвоню ему о вас. Вот и всё. Не всё ли равно, в каком районе вам жить?! Поезжайте …
Так просто и легко разрешилась терзавшая меня «проблема». Даже при самом драконовском государственном режиме – доброе человеческое сердце найдёт возможность для своего проявления.

Глава пятая. КАШКА.

Пароход, на котором плыл я из Казани, причалил к пристани Тетюши. Вступив на берег, я спросил у старика:
- А где же Тетюши?
- Тама, на горе.
- А как пройти в город?
- Ступай вон по лестнице. Иди и иди. А тама, на верху, и Тетюши тебе будут.
Лестница эта, можно сказать, знаменитая. Никогда ни до, ни после я не видывал такой! Крутая, скрипучая, рассохшаяся, с хлипкими, вихляющимися сюда-туда перилами, за которые страшно взяться. Я насчитал 960 ступенек! Сколько же человечьих сердец лопнуло при восхождении по ней! Сколько проклятий слышала она на своём веку!
А глинистый берег, по которому пролегало это ветхозаветное сооружение, был усеян халупами. Чёрт знает, как они тут держались! Рассказывали, что во время ливней и оползней – некоторые халупы сползали в воду и уплывали. Ходил даже анекдот, будто одна сонная бабка доплыла на своей печке аж до Симбирска – и только там проснулась…
Одолев лестницу, я запыхался. Захотел пить. Зашёл в первый попавшийся дом – попросить кружку воды. На счастье напал на добрых людей – беженцев из Подмосковья. Они сами хлебнули горя. Их было четверо: старуха, невестка и двое ребят (сын старухи был на фронте). Узнав, что я из лагеря, бабушка пособолезновала мне, накормила картошкой, а потом поинтересовалась:
- А ночевать-то тебе есть где?
- Негде.
- Ну, приходи к нам. В квартире тесно у нас, так поспишь в сарае на соломе. Теперь тепло. Мы тебя употай туда проводим, а то хозяева боятся чужих. Такие скареды!..
Сарай и был моим пристанищем, пока я осматривался в новых местах.
Тогдашние Тетюши – городок маленький. Весь на виду, как на ладони. Станешь на восточном конце улицы – видать западный, а с южного конца видать северный. До революции этот «окуров» славился хлебной торговлей и домостроевским образом жизни его обитателей, остатки которого сохранились и при мне. По одну сторону городка раскинулся ровный, что зелёное полотнище, выгон, а на нём там и сям расселись рядами высоченные амбары былых хлеботорговых тузов…
Ознакомление с Тетюшинским районом я начал с базара, ибо всякий базар дает самую точную характеристику экономики местности.
Ух, ты!! Ну и базар был в Тетюшах! Это тебе не Камское устье! Продуктов – завались! И цены на них против камско-устьинских в два-три раза ниже. Значит, здесь жить можно.
Сделав самую важную разведку, я почёл долгом явиться к «подлежащему начальству» - к уполномоченному райотдела НКВД Фёдорову.
В затемнённом от жары кабинете сидел за столом, покрытым зелёным сукном, элегантный человек с золотистой шевелюрой и приятным интеллигентным лицом. Он приподнялся и, улыбаясь, спросил:
- Товарищ Топоров?
- Да, тов. начальник.
- Прошу садиться… Мне о вас уже звонили…
Как было не удивиться такому «галантерейному» обращению с «врагом народа», которого давно уже вычеркнули из списка настоящих людей?!
Проверив мои документы и, убедившись, что я не «пошехонец», Фёдоров продолжал со мной беседу в уважительном тоне.
- Так вы хотите обосноваться в нашем районе?
- Если позволите, - да.
- Пожалуйста, пожалуйста! Устраивайтесь на подходящую работу и живите себе на доброе здоровье. В случае какой заминки – обращайтесь ко мне: помогу…
Я поблагодарил Федорова и вышел. Но куда идти? Конечно, на базар. Шатаясь меж телегами, я расспрашивал мужиков и баб, где в сёлах нужна чернорабочая сила. Посоветовали наведаться в недалёкий колхоз. Я – туда. Вижу: идет пахота. На одном краю поля – большой курень. Зашёл в него. На разостланном коврике, скрючив ноги, сидел мурластый татарин в тюбетейке и оплетал сметану и яйца с ситным хлебом. Я спросил его о работе. Ответил по-русски:
- Нету, нету…
Дебелая молодая татарка поднесла мурлану целое блюдо лепешек, вроде коржиков, налила в пиалу чаю, поставила стеклянную банку со свежим мёдом. Мурлан принялся сокрушать коржики, намазывая их толстым слоем мёда.
Я присел у входа в курень и, испытывая муки Тантала, пожирал глазами чревоугодника. Чуть-чуть смутившись, он что-то буркнул татарке по-своему. Та ушла в задний угол куреня – и через минуту подала мне чашку с горошницей. Я живо выбуздал подачку и, сказав «спасибо», потянулся обратно в Тетюши. Заглянул в Дом крестьянина. Аллах мой!! И на дворе, и в доме кишмя кишели «кореша» - уркачи и «болтуны», т.е. политические, такие же, как я, недавно выпущенные из узилищ, разбросанных по Советскому Союзу. Этих «отверженных» везде можно узнать по землисто-серым, озлобленным лицам с зеленоватым оттенком, по обтрёпанным и замусленным телогрейкам и штанам, по арестантским шапкам, картузам и ботинкам. Некоторые из «доходяг» еле волочили ноги и уныло смотрели на мир осоловелыми глазами.
Я скоро сошёлся с вором Федькой Крюковым и с «политиком» Матвеем Рыбкиным. Федька – парень жог, деляга, а Матвей – рохля.
- Айда со мной! – предложил Федька мне и Матвею.
И повёл нас по улочкам Тетюш. У ворот чьёго-то дома он усадил нас на лавочку:
- Сидите и не мыркайте, а я крутнусь кой-куда…
Скрылся за воротами. Минут через пять вернулся и:
- Айда копать!
Оказалось, Федька подрядился вырыть солдатке погреб за три дня. Харчи её. Да ещё денег на брата по четвертной…
Мы с Матвеем ночевали в амбарушке, а Федька спал с хозяйкой. Ходок! Успел уже приладиться к бабе! После бахвалился:
- Оставляла жить с ней. А на кой ляд мне такая шмара?
(* Шмара – на арестантском жаргоне – любовница.)
Мы выполнили подряд. Хозяйка рассчиталась с нами по совести и ещё в придачу оделила каждого ячменной буханкой. Я сговорил спутников толкнуться в райземотдел. Его заведующий, усастый агроном в вышитой украинской рубахе, ухватился за нас обеими руками:
- Добре, хлопцы, добре! У нас не нынча - завтра – сенокос, а там пристигнёт и уборка хлеба. Мужики нужны – во как! Валяйте-ка в колхоз! Только в хороший.
- Знаю, знаю. Вам надо после лагерей подправиться. Пошлю в Кашку. Семь километров отсюда. Будет там и кашка, и масло…
Мы согласились. И следующей ночкой, по холодку, двинулись в посёлок Кашку, в котором и колхоз носил это идиллическое название. Шли мы лесами и полями. Ночь выдалась тихая и ароматная, с полной луной. Медленно брели бродяги, молчаливо любуясь несказанной красотой и величием природы…
Вдруг мы заметили, что вдоль опушки леса скакали нам наперерез два всадника. Один в милицейской форме, другой – в мужицкой одежде. Нагнав нас, милицейский начальник заполошно вскрикнул:
- Стой! Руки вверх!!
Мы стали.
- Ваши документы!
Дали. Проверили.
- Значит, освобождённые из лагерей?
- Да.
- Куда идете?
- Ищем работу. Райземотдел направил в Кашку. Говорят, она где-то недалеко.
- Я – завхоз в Кашке, - отозвался мужик.
И затем, обратившись к милицейскому чину, он попросил:
- Товарищ Гусаров, нехай они ко мне идут. Нужны рабочие.
Разговорились дальше - больше. Выяснилось, что на днях с колхозных выпасов воры увели три лошади. Поэтому начальник раймилиции Гусаров и завхоз Кашки Никифор Семенович Кузнецов гарцевали по полям и лесам, разыскивая лошадей и воров. Нас, бродяг, они и приняли за конокрадов. Когда недоразумение рассеялось, Кузнецов уже умолял:
- Пожалуйста, к нам, ребята. Не обидим. Идите прямо – прямо по большаку, а как встретите свороток налево, так по нему и дойдёте в Кашку. В конторе скажите, что я вас послал…
Рождение поселка Кашка – одно из свидетельств той несуразицы, которая творилась в глубинке в годы сталинского произвола. Всех кулаков из голого безводного села (в 12 километрах от Кашки) «сорвали с корня». Сорок пять их семей поселили в таком благодатном месте, которое можно без преувеличения назвать «крестьянским раем».
Посёлок огибают две речки. За ними – на взгорьях шумит вековечные девственные смешанные леса, полные малины, диких груш и яблок, тёрна, черёмухи, лещинового ореха, лип, грибов, земляники, клубники, лисиц, зайцев, волков и прочего зверья. Всюду в лесах звенят ручьи из горных источников. Вода их чиста, что хрусталь, вкусна и, несомненно, целебна. Никто не простужался, если пил её, обливаясь потом на работе в самый палючий летний день.
А на лесных полянах растут буйные травы и цветы в полроста человека. Коси их, кто хочешь, заготавливай сено своим коровам!
Гусям и уткам кашкинцев раздолье на двух речках. А курам и индюшкам вовеки не переклевать речных жучков, мушек, личинок, червячков и всякой иной птичьей снеди. Птичьи песни не умолкают в лесах и днём, и ночью.
В долине меж холмами, покрытыми дубами-великанами, жалким полднем блаженствуют стада коров и овец. Из горного источника по жёлобу течёт холодная вода в деревянные колоды, из которых пьёт скот, когда и сколько хочет.
Я поразился величественным видом этого стойла: он напомнил некоторые библейские иллюстрации Доре…
Огородные полосы кашкинцев тянутся от дворов к речкам. Полив очень удобен. Огородных неурожаев в Кашке не бывает.
Как рачительные хозяева кашкинцы возделывают наилучшие сорта овощей. Картошка у них - в два кулака, белая, рассыпчатая, сверкающая крахмалом. Капуста – кочан до полпуда. Морковь – с детскую руку до локтя. И сладкая-пресладкая! Хрупнешь её – соком так и обрызнешь лицо. Помидоры – одним наешься, хоть ты какой ни будь обжора. А шляпки подсолнуха – немного меньше кухонного решета.
У многих жителей на огородах стоят маленькие пасеки. Круглый год хозяева лакомятся мёдом.
В лесах уйма бересклету, этого богатого натурального гуттаперченоса. Сбор его – выгодный подсобный промысел. Государственный заготпункт хорошо платит за бересклет.
Как не благословлять кашкинцам судьбу за ликвидацию их как класса?! Их «выслали» в золотое дно!..
Троих «арестантов» из лагерей расставили на квартиры по колхозникам. Я угодил к старикам Ефиму Игнатьевичу и Прасковье Феофановне Мордовчонковым. Им обоим было по семьдесят с гаком. Бабка хоть и одрябла, но держала еще дородность, важность и плавность в походке. На миловидном, слегка морщинистом лице её ещё не совсем потух румянец.
Дед Ефим – как дубовый сутунок: коренаст, приземист, мускулист. Руки сильные. Пальцы толстые, ухватистые, с потрескавшейся кожей, похожей на древесную кору. Голос у Ефима песий, басовитый и стремительный. Слегка задымлённые сединой рыжие волосы на голове и в бороде вились колечками. Чесал он их раз в неделю, придя из бани. Взгляд рысьих глаз Ефима трудно было выносить. Должно, в них не мелькала ласковая искорка даже тогда, когда он держал на руках собственных младенцев. Да и держал ли он их?
Хата, кладовки, завозня, погребища и закуты для коровы и свиньи сляпаны у Мордовчонковых из кондовых брёвен – на век! Просторный двор для чего-то разделён надвое. Во всех постройках навалены, натыканы, наставлены дубки, ильмы, березы, липы, яблони, груши, клёны, черёмухи, лещины и другие древесные породы, годные на всевозможные хозяйственные изделия: топоры, вилы, грабли, челноки, гребни, косьё, полозья, сани, телеги, колёса, сохи, плуги, цепы, мётлы, бороны, лопаты, прялки, донца, калки, рубели и т.д. Всего древесного материала Ефим наворовал на сто лет! Ей-богу! А сухими, звонкими берёзовыми дровами и вязанками липовых лык забит весь бывший овчарник.
Во дворе Ефима двое ворот: одни на улицу, вторые на огород. Запирались они на засовы, да сверх того слегами.
Сейчас же за воротами в огород Ефим вырыл землянку. Это – мастерская, где тайно по ночам он валял валенки. Он, дьявол, - на все руки мастер! Поодаль от землянки стояли пять рамочных ульев. Дед понимал толк и в пчеловодстве. С каждого улья за лето он брал около полутора пудов мёду.
Его породистая, брудастая мышастой масти корова Дарёнка была сущей молокогонной машиной. Чем только не пичкал её Ефим! Поспу она не пожирала. И давала молока в день не меньше 24 литров. Опузырилась Прасковья Феофановна от молока! Часто по воскресеньям дед таскал на базар в Тетюши колоды сливочного масла, горшки со сметаной и творогом. Кладовка Мордовчонковых всегда была заставлена кринками с молоком, корчагами со сметаной и маслом, творогом, лозбенями со свиным кусковым салом.
Бабка Прасковья сама пахтала масло на самодельной маслобойке. Оттого её масло куда вкуснее любого заводского!
Пока дед и бабка ели сало от зарезанного в прошлом году борова, новый боров на 7-8 пудов кормился в закуте. Лишнее сало Ефим почему-то не продавал на базаре. В кладовке рядом со свежими окороками висели старые, уже покрывшиеся ржавчиной и вонючие. Бабке это не нравилось. Однажды за обедом она попеняла деду:
- Яхим, покуль же будут висеть старые окорока? Они, чай, тухнут.
- Гм… Покуль? А ты бери их, режь на куски и вари борову. Он слопает…
И резали, и варили, и кормили ими борова! Но ни разу не предложили ни мне, ни беженцам ни кусочка от заржавленного окорока!
Сами старики питались обильно. Обед их состоял не менее чем из пяти-шести блюд. Но блюда эти они отведывали понемножку, из маленьких чашек. Перед каждой сменой обязательно крестились.
Выпарившись в бане, дед и бабка помногу хлестали чай с мёдом. Но мёд расходовали очень экономно. Ефим клал на стол маленькую палочку. Её поочереди совали в мёд и затем облизывали. Запивали чаем. Ещё бы! Мёд – не квас: хороший хозяин не станет возить его ложкой!..
Старики богомольны. В горенки и кутке святые углы заставлены иконами разных размеров. Но, как и все кашкинцы, не исключая женщин и несмышленых детей, Ефим сильно матерился, будь то за едой, в компании, при гостях, при малых детях. Иной раз он матюкался и стоя на молитве. Припоминаю случаи.
За ужином Феофановна поведала деду сенсационную кашкинскую новость:
- Яхим, бабы сказывали: учёра у Настасьи Панфиловой кой-то аред с…дил шишнадцать хунтов пошена…
- Ну и х… с ей, с дурой! Клади хлеб надёжней. Дур учить надо…
Если идти из Кашки в Тетюши, то изба Мордовчонковых будет предпоследней в поселке. Из её окон видны жердевая загородка и ворота в поле, на котором зеленела пшеница. Кто-то забыл закрыть ворота, а бродячая тёлка вознамерилась пробраться через них на пшеницу. Было утро. Ефим стоял на молитве. Завидев тёлку, он прервал себя на словах: «…Достойно есть, яко воистину, блажити тя, богородицу…», бросился к раскрытому окну и заорал:
- Куда, ты, ё… т… м…, лезешь?! Тпруси, шкода проклятая, ё… т… м…!!
Подоспевший к воротам мальчишка отпугнул тёлку, а Ефим снова стал перед образами, заканчивая молитву:
- … «Присноблаженную и пренепорочную, и матерь бога нашего…».
И удивительно: никто из кашкинцев не обижался на матюки, считая их за невинные украшения разговорной речи…
После тюрем, лагерей и странствий жизнь в Кашке показалась мне счастьем. Спал я на сеновале, где до головокружения пахло сеном. Мне установили хороший продовольственный паёк на месяц: 18 килограммов пшеничной муки простого размола, килограмм сливочного масла, 2 килограмма пшена, килограмм гороху, пуд картошки. Ежедневно с молоканки отпускали литр молока.
Как раз я подоспел к началу сенокоса. А косить я умел. Всем косцам полагалось на работе дополнительное питание за счёт колхоза. У меня и получилось два продовольственных пайка. Зажил я, что твой пан! Правда, трудно было косить на приволжских лугах: травы густые, высокие, грубые. За литовкой волокутся, путаются. За день так намотаешься, что ночью ломота в руках долго не давала уснуть. Но скоро руки мои обтерпелись, боли утихли…
Главной рабочей силой в колхозе были солдатки, девки, подростки и старики. И поэтому я ходил в цене. Как-никак мужчина! Почти все кашкинцы любили петь. Особенно солдатки и девки. Голоса у них чистые, звонкие. И пели они не унисоном, а на два-три голоса, гармонично. В их пении я впервые услышал дивную «Землянку», в словах и музыки которой верно запечатлены и народная трагедия, и печаль разлуки влюблённых, и сознание неотвратимости жертв в борьбе с врагами рода человеческого – фашистами. Бабы и девки не ведали авторов «Землянки». А я, надолго оторванный от культурной жизни страны, тоже не знал их. Лишь через двадцать лет с лишком я прочёл имена творцов бессмертной песни «Бьётся в тесной печурке огонь» - поэта Алексея Суркова и композитора Листова. Глядя на ноты «Землянки», я вспоминаю, что кашкинские бабы и девки кое-где вносили в неё прекрасные вариации.
Среди их любимых песен были «Катюша» М.Исаковского – М.Блантера, «Темная ночь» В.Агатова – Н.Богословского и проч., непременно мелодичные, трогательные…
Поняв, что в тетюшинской глуши пропаду с тоски, я задумал купить скрипку. От сенокосной поры сэкономил двенадцать килограммов добротной пшеничной муки. А к тому времени в Тетюшинский район нахлынули новые тысячи беженцев из оккупированных немцами областей. Цены на продуктовом базаре чертовски скакнули вверх! Низкосортная ржаная мука дошла до 4000 рублей за пуд!
Я махнул свою пшеничную муку за 2000 рублей. И в межпарье катнул в Казань за покупкой скрипки. В этом городе было необычно много комиссионных магазинов со всевозможными товарами. Продавали и музыкальные инструменты.
В одном магазине я пробовал неважную скрипчонку. Сюда влетела роскошная красавица в широченной шляпе с зонтиком. Подойдя ко мне, она потихоньку заговорила:
- Если вам нужна порядочная скрипка, - могу дать адрес.
- Пожалуйста!
- Идите на гору. Улица Ленина, дом 39, квартира 6. Спросите Паршиных. Но, чур! Не говорите, что я вас к ним направила. Я – актриса. Живу по соседству с ними… Увидите двух старушек: одна – жена, другая – сестра умершего их мужа и брата. Он играл солистом в оркестре Казанского оперного театра… У Паршиных богатая коллекция смычковых инструментов. Продают… Жить надо … Зайдите, посмотрите.
Зашёл. В тесной квартирке Паршиных на стенах висели скрипки разных размеров, альты. В углу стояла виолончель. На пианино лежала куча нот и струн.
Миниатюрная старушка показала мне скрипку в футляре. При ней два смычка, сурдинка, запасные колки, подставки, душки, аккорды струн, комок парижской канифоли и кусок замши. На скрипку накладывалось тёплое покрывало. На его оранжевом шёлковом поле зелёным шёлком вышита лира. Очевидно, на скрипке играл настоящий артист и берег её, как зеницу ока. Указывая на покрывало, старушка прослезилась:
- Сам покойник вышивал…
Она запросила за инструмент 2000 рублей. Не говоря ни слова, я выложил их. Стыдно было уносить от несчастной, быть может, самое дорогое её воспоминание…
Вернувшись в Кашку, я уже витал на седьмом небе. Скрипка в моей жизни была спасительницей от всех скверных увлечений, от горя и тоски.
Вероятно, потому, что судьба нещадно колотила меня, я глубже воспринимал музыку минорную: колыбельные песни, элегии, ноктюрны, раздумья и т.п. Их-то я и играл вечерами в избе Мордовчонковых. Ефим уходил в завозню спать, а бабка подолгу слушала мелодии Бетховена, Чайковского, Глинки, Шуберта, Гречанинова, Шумана, Шопена, Венявского… А под «Смерть Оза» Грига она горько заплакала:
- Дюже сумно на сердце от этой песни!.. Про сыновей думается… На войне они. Може, уже погинули… И не увижу их…
Гиганты классической музыки, даже в моём слабом исполнении и без словесных объяснений, проникали в сердце архизаскорузлой старухи! Какие ещё нужны доказательства того, что не с примитивов искусства, а с классиков следует начинать эстетическое воспитание низовых трудовых масс?!.. Наряду со сложнейшими композициями у великих музыкантов есть неисчерпаемое море и предельно простых технически, но гениальных творений. Истинно высокому искусству покорны все возрасты, все уровни умственного развития. Так было, так будет во веки веков!..
А ныне беспрепятственно идёт всемирное развращение народа, и больше всего – молодёжи, дичайшей атональной пошлятиной. Несмотря на убедительные протесты против неё со стороны крупнейших советских композиторов и поэтов – Шостаковича, Кабалевского, Свиридова, Хренникова, Новикова, Соловьева-Седого, Твардовского, Исаковского и др., - чертобесие квакающих, хрюкающих, мяукающих, воющих джазов, инструментальных и вокальных ансамблей и солистов – захлестывает единичные струйки подлинной музыки. Мне от этого порой кажется, что весь род человеческий переживает повальную психическую болезнь, что культура свернула куда-то вбок с правильной дороги. Образовалась огромная армия социальных паразитов в лице поставщиков «гнилой рыбы» - стихов и антимузыкальных вывертов. Эти паразиты породили вторую армию таких же паразитов – исполнителей. Обе эти армии жрут неисчислимые миллионы рублей, стряпая духовную отраву для народа.
Эта отрава усиленно сеется через эстрады садов, парков, скверов; через школы, дома культуры, театры, кино, телевидение, танцплощадки и стадионы… От неё нет спасения ушам!..
Вот и относительно недавно беззаботные и неумные «рулевые» Николаевской областной государственной филармонии прошляпили свой хороший симфонический оркестр. Министерство культуры УССР сократило его. Область оставалась на бобах – без классической музыки.
Дабы хоть чуть-чуть заменить утрату, преподаватель музыкального училища, молодой, талантливый и энергичный дирижер В.М.Подопригора – организовал небольшой симфонический ансамбль. Конечно, вовлёк и меня в него. Да еще в качестве «маяка». Покажи, дескать, пример другим. И я показывал! Репертуар ансамбля был преимущественно классическим. Репетировали трижды в неделю по 5-6 часов каждый раз!
А с 1964 года я играл в симфоническом оркестре Николаевской областной народной филармонии. И здесь мне выпала роль «маяка». За мной должны были последовать все музыканты города. Играл я вместе с внуком Володей, который ныне заканчивает своё обучение в Московской консерватории. (В.Ю.Топоров (1952 – 2003) – внук А.М.Топорова, известный российский музыкант-альтист, закончил Московскую консерваторию, более 20 лет играл в Государственном симфоническом оркестре СССР под управлением Е. Светланова. – И.Топоров.)
В трёх названных коллективах я играл на общественных началах, затратив 6.000 рабочих часов по точному учёту. Это помимо времени, проведенного на самих концертах. Говорю все это отнюдь не для бахвальства…
Впрочем, мы несколько отвлеклись. И давайте вернёмся в далёкие военные годы…
Беженка Анна Петровна Никулина, присланная в Кашку, играла на гитаре и пела. В посёлке не было даже гармошки. Мы с этой беженкой составили музыкальный дуэт, организовали вечера для молодежи. На этих вечерах читали стихи, рассказы, драмы классиков и советских писателей. Вместе с нами девушки и парни пели популярные русские, украинские народные и революционные песни. Танцевали. Это было похоже на зародыш художественной самодеятельности в лесной глуши…
Под руководством деда Ефима я постиг искусство кладки стогов сена и скирдов ржи, пшеницы, ячменя, проса, овса и гречихи. Мой авторитет рос. Своей вершины он достиг в «День урожая», который кашкинцы отмечали очень пышно. К празднику наварили и нажарили рыбы, свинины, баранины, говядины, курятины, утятины, гусятины и индюшатины. Бабы напекли разной разности. Пир шёл горой. Присутствовали районные руководители. Три дня и три ночи гремело и сотрясалось помещение конторы колхоза от топота пьяных плясунов и горлопанов. Музыкальный дуэт был центром внимания. С тех пор его известность распространилась до самых Тетюш.
Мои «кореши» Федька и Матвей не выдержали трудового испытания в Кашке. Федька, как тракторист, подался в совхоз за длинными рублями, а Матвей зачах, уплёлся в Тетюши и устроился на пасеке потребсоюза…
Почти все кашкинцы по-прежнему остались в душе кулаками, скопидомами и на колхоз смотрели, как на неизбежное зло. Дед Ефим эксплуатировал меня, как батрака. Нередко, закончив колхозную работу, я поливал его огород, рубил и пилил дрова в лесу – для бани и хаты, таскал воду на кухню, а корове – пойло, метал сено на сеновал, носил мешки с зерном, полученным им за трудодни, а всю осень чертомелил на огороде, убирая урожай с него.
А бывало и такое. Дед брал у «Микишки» (т.е. у завхоза артели) лошадь с телегой, и мы с ним отправлялись ночью в лес. В буераках валили подходящие дубы. Ефим засыпал пеньки землёй, чтобы полесовщик не заметил незаконную порубку. Хлысты мы распиливали на сутунки. Надрывая пупы, выпирали эти сутунки наверх и клали их на телегу. Нагрякивали такой возище, что лошадь едва везла его. Таким-то порядком беспрерывно пополнялся древесный склад Ефима. За мою «помогу» бабка Прасковья отдавала мне недоеденную похлёбку или кашу.
Жадности деда, кажись, не было уёму. Я нашёл в лесу полянку, поросшую густым красным клевером. В выходной день выкосил её. Поставил стожок первосортного сена. Ефим заграбастал его себе. А тогда этот стожок стоил рублей 700-800!
Случилась следующей зимой беда: у беженки тяжело заболел ребёнок. Она не могла для него добыть кружку молока. Я попросил его у Феофановны. Дала, но … за огромный воз моего клеверного сена! Да ещё упрекнула за то, что я напомнил ей об этом сене …
Пьяный плясун на «Празднике урожая», размахнул ручищи, вышиб у меня скрипку, а другой кутила раздавил сапогом слетевший с неё подбородник. А без него я отвык играть.
В Тетюшах мне указали старика – татарина, делавшего скрипки. У него нашелся и лишний подбородник. Он уступил его мне, но не за деньги, а за пшеницу. Как раз перед этим я на трудодни получил из первого обмолота её полпуда. И пшеница была – золото! Хранилась она в кладовке, в Ефимовом мешке. Не подозревая ничего худого, я мешок с пшеницей на спину – и к татарину менять на подбородник.
- Чистая? – спросил тот.
- Конечно!
- Покажите!
- Смотрите.
Раскрыл я мешок, а там озадки пополам с землей!! Черт возьми! Дед подменил мою пшеницу этой дрянью. Сгорел я со стыда. Схватил мешок – домой.
- Дед, зачем же ты подвёл меня?! Я же перед татарином жуликом оказался! Обещал ему хорошую пшеницу, а принёс навоз.
- А на што ему добрая пошаница за финтифлюшку? Слопает и снетки.
- Нет уж … Не могу. Верни мою пшеницу сейчас же!..
Вытряхнул я из мешка снетки. Дед забурчал себе под нос. И нагрёб из кадушки чистой пшеницы.
- На, нехай жрёт татарва…
Самому матёрому кашкинскому «скупому рыцарю» дали прозвище: Фёдор Богатый. А прозвали его так вот за что. При временном правительстве он накопил большой сундук керенок. А когда они лопнули, Федор оклеил ими все стены своего дома. Я не раз посещал этот своеобразный дом-музей. Богатый задолго до того покинул свои владения и уехал в Астрахань…
Зная, что Кашка – кулацкое гнездо, районное начальство командировало в колхоз председателем (на смену «Микишке») «верного» человека – коммунистку, бывшую учительницу. Но кулаки очень быстро обратили её в «свою веру». Они позволили ей увести колхозную корову семье в другое село. Туда же председательница то и дело гнала возы с продуктами. Никто из колхозников не возражал ей. У председательницы, разумеется, всё больше и больше разыгрывался аппетит на колхозное добро. А кулацкие Мефистофели плели и плели сети вокруг неопытной ротозейки. Скрыли от государства большое количество пшеницы. Это дошло до соответствующих органов.
И зимой афера вскрылась. В Кашку нагрянула комиссия – проверять наличие зерна. Перевешивали пшеницу, пересыпали её из амбара в амбар. Я участвовал в этой операции в качестве грузчика.
И что же? Кашкинцы скрыли от государственного учёта целый амбар семенной пшеницы! Налицо - страшная улика! Председательницу и кладовщика сняли с работы и отдали под суд. Временным руководителем артели поставили опять же «Микишку» Кузнецова.
Из района строго приказали: ни колхозникам, ни наёмным рабочим не выдавать за трудодни ни зерна, ни муки – впредь до окончания следствия и суда… Пропали мои шесть пудов заработанного хлеба! Для меня наступили чёрные дни, хуже, чем в тюрьмах и лагерях. Если у колхозников имелись – тунный хлеб, коровы, овцы, свиньи, птицы, овощи, то я был гол, как облупленная липка! Отказали мне во всех продуктах. Словом, обрекли на голод за кулацкие грехи…
На узкой и длинной луговой полосе между лесом и речкой колхозники поставили стог сена. В январе – феврале 1944 года ударили 30–градусные морозы, забушевали бураны. Метровый слой снега покрыл землю. Добраться до дальних полевых стогов было невозможно. Скоту грозила бескормица. Колхозники надеялись на стог, стоявший между лесом и речкой, но в низине снегу настрогало ещё больше, чем в поле. Лошадям с санями не пробраться к этому стогу.
Правление колхоза надумало составить бригаду из 25 человек. Для «проламывания» дороги к заветному стогу. Голова бригады – я. Пошли. У колхозников на ногах высокие валенки, а у меня дырявые липовые лапти и лагерные отрепья – портянки вместо онуч и чулков.
Шли гуськом, увязая по колено в снегу, ступая след в след. Так люди топали от моста к стогу и обратно весь день. А назавтра по человечьим следам поехали за сеном на лошадях. Такой борьбы со снежными заносами я до Кашки не видел нигде!..
Дед и бабка Мордовчонковы смекнули, что от меня им уже мало проку припадало, и удумали выжить невыгодного постояльца. Старики объявили «морозную» войну тараканам и заодно – мне. Растворили в избе дверь, выставили окна. Сами перебрались к невестке. А я куда? Едва умолил тетку Аграфену дать мне уголок до весны. Согласилась, спасибо! А жевать что?!
Тетюшинский леспромхоз вербовал в колхозах рабочих на лесозаготовки. Платил натурой: мукой, пшеном, мясом, картошкой. Я да ещё трое ребят-допризывников были сданы колхозом в аренду леспромхозу. В двух километрах от посёлка отвели делянку для лесоповала.
В марте неожиданно потеплело так, что снег насытился водой. Бродя по этой каше, я с напарником перевыполнял нормы. Напарник Аркашка питался хлебом, а я, окончив трудовой день, срубал ильму толщиной в руку и волок её на квартиру. Говорили, что из её коры пекли лепешки. Дома я ошкуривал ильму, дробил кору, сушил в печке и толок в ступе. Тётка Аграфена пекла лепёшки из ильмовой муки. Я ел их. Всё нутро палило огнём. Но другого хлеба не было! Картофельные очистки казались несбыточной мечтой! А леспромхоз платил продукты только по сдаче дров. Но этих продуктов хватало лишь на то, чтобы не задрать лытки! Спасла весна. На лещиновых прутьях рано повисли серёжки. Я набирал их полное лукошко, клал в горшок и парил их в печке. Подошли и сморчки. Сваренные, они годились в наполнители желудка, но мучили тошнотой...
В жуткие дни голодания я наблюдал возмутительный эпизод, тоже характерный для кашкинских нравов.
Воскресенье …
Мимо моей квартиры утром «Микишка» Кузнецов вез на тетюшинский базар воз ядрёной картошки. Под вечер он возвращался с тем же возом. Я спросил его:
- Никифор Семенович, почему везёшь картошку назад?
- А ну их к е… м…! Давали по 700 рублей за ведро. А разве моей картошке такая цена?
- А какая же?
- Тыща рублей ведро!
- Что так дорого?
- По 700 рублей ведро полугнилая идёть, а моя, смотри, одна к одной. Как поросята! За зря и не продал. Везу обратно…
- Но где же беженцы наберутся по 700, по 1000 рублей за ведро картошки?!
- Ну, я не солнышко, всех не обогрею…
От голодовки и изнурительной работы я иссох. Написал об этом брату в родное село Стойло. В ответном письме он сообщил, что в их краях можно кое-как перебиться на картошке. Звал меня в Староосколье. Но я же прикреплен был к Тетюшинскому району! Я – политический преступник, за которым смотрит недрёманное око. Как быть?!
Я пошёл к Фёдорову, чтобы откровенно рассказать ему о своей беде:
- Товарищ начальник! Посмотрите на мою фигуру и прочтите вот это письмо брата. Положение в Кашке вам известно … Я издохну там с голоду. Отпустите на родину!..
Обозрел меня Фёдоров с головы до ног, прочёл письмо брата и, немного подумав, решил:
- Поезжайте. Разрешаю.
Передо мной встала новая трудная задача – выудить из колхоза честно заработанные шесть пудов хлеба. Ни райпрокурор, на райземотдел не оказали содействия. Помогла беженка, заведующая торговым ларьком:
- Эх, ты, недотыка! Не ходи ты по районным начальникам, а купи поллитра самогону и залей им глотки Микишке и Гордею – завтра же получишь свои пуды…
Гордей – один из крепышей в Кашке, влиятельный член правления артели, наглый и чванливый человек. Ну, еще бы! Сын служил лейтенантом в раймилиции, а сам Гусаров – частый гость Гордея. Вопреки закону, он резал и опаливал на дому у начальника его свиней. А уж обделывать зарезанный скот никто в Тетюшинском районе не мог лучше Гордея. Недаром он до Советской власти долго маркитанил …
Способ, порекомендованный мне беженкой для получения хлеба, что и говорить, нечист, но он был единственно верным, легко и просто приведшим к цели.
В избе Гордея хозяин и Микишка «раздавили» мою поллитровку самогону, раскраснелись, развеселились. Гордей расщедрился – принёс из кладовки брусок свиного сала – на закуску.
И наутро я привёз к себе на квартиру 3 пуда пшеницы, 2 пуда проса и пуд гороху. До отъезда из Кашки горохом питался сам, а пшеницу и просо продал на базаре, выручив шесть тысяч тогдашних рублей. Враз стал крезом!..
Не имея понятия об аккредитивах, я запихал эти бумажные капиталы в холщовый гаман и повез его с собою, подвесив через плечо на прочной верёвке. Сверху надел плащ. Но гаман заметно оттопыривал правый бок плаща, и это беспокоило: хоть деньги были и дешёвые, а уркачи могли меня за них «пощупать»…
До Камышина я плыл по Волге-матушке, а потом на поезде доехал и до Старого Оскола.
Не счесть пережитых железнодорожных приключений!..

Глава шестая. ВОЗВРАЩЕНИЕ К РОДНЫМ ПЕНАТАМ.

Фашистские троглодиты почти дотла разрушили мой бывший уездный городок Старый Оскол. На месте домов и храмов я увидел пепелища и огромные кучи кирпичных обломков. Не тронули тевтоны только здание тюрьмы над Стрелецким обрывом. Когда-то рядом с нею возвышался великолепный собор. Как символично было для царской России соседство его с узилищем!..
На северном конце городка уцелела оголённая, обшарпанная кладбищенская церковь, некогда утопавшая во фруктовом саду. По обе стороны её входных ворот смотрели на проходящих потускневшие фигуры святых со строгими лицами и с крестами в руках.
За церковью - кладбище, где покоится прах моего отца и брата Тихона.
Пришёл я на Казацкий спуск. С самой высокой его точки передо мною открылась дымчатая даль на запад. Отселе видны: и слобода Казацкая, и села Соковое и Стойло, и деревня Песчанка, и даже Бродок.
Ровная и широкая в дни моего детства полоса шляха взбаламучена, изрыта танками и автомашинами. На обочинах её уже нет гладких стёжек для пешеходов.
Осколец усох, стал канавой. Исчезли высокие, раскидистые осокори, осенявшие в прошлом его берега. Куда-то девались тёмно-зелёные омута под нависшими кустами. Будто сонные в летнюю пору заводи, сплошь затянутые жирными, лоснящимися «блинами» лилий с белыми и желтыми головками, тоже пропали. Нет и следов от когда-то тучных барских лугов. На их местах простирались унылые, общипанные, кочковатые толоки, по коим бродили тощие коровы и лошади, пархатые телята и овцы.
Не мог узнать я место, где полвека тому назад шумела и стучала толкачами Калмыковская мельница, окружённая прудами, непролазными камышами. Высохли ерики. Сведена ольховая роща.
Жадно, но тщетно искали мои глаза пойму Оскольца около мельницы, некогда покрытую густыми душными зарослями черёмухи, смородины, куманики и хмеля. Это было излюбленное место ребячьих путешествий с приключениями. Высох и большой пруд помещиков Сухотиных. Вырублена начисто их дубовая вековечная роща. Будто ветры буйные сдули яблони, груши и лещины на склонах горы над Калмыковской мельницей.
Куда ни бросал я взор - меловые горы да хаты «голые», без дворов, мулили глаза.
Долго я стоял на Казацком спуске, грустно озирая оскудевшую окрестность. Зашлось сердце. И тревожила мысль: не зря ли я вернулся к родным пенатам? Но пятиться было некуда! И зашагал я в слободу Казацкую, на Весёлую улицу, где жила моя сестра, неграмотная вдова-старуха. В её глиняной мазанке я и приткнулся.
Начался новый этап в моём житье-бытье. На родине испил я чашу, наполненную мёдом и ядом. Сестра поведала мне горестную быль: немцы-оккупанты, узнав от местных полицаев о том, что мои родные - жена и два сына - добровольно ушли на фронт воевать против фашистов, разграбили всё моё культимущество: библиотеку, которую я собирал 35 лет, опубликованные и приготовленные к печати работы, архив, ноты, скрипку. Растащили и последнее барахло. Значит, мне выпало два горошка на ложку: от Сталина - каторга и ярлык «враг народа», а от фашистов - ограбление.
Отступая с воинскими частями, жена едва успела наказать сестре - зарыть в землю мои пенсионные документы и один экземпляр книги «Крестьяне о писателях». Они спасли меня от многих бед и зол.
Курские облсобес и облторготдел предложили старооскольским районным властям «возобновить учителю-пенсионеру А.М.Топорову выплату пенсии и зачислить его на продовольственное и промтоварное снабжение». По карточкам я теперь получал ежемесячно по 8 килограммов фасоли или столько же печёного ржаного хлеба. А Ямская кооперативная лавка выдала мне и промтовары - две мягкие, с пушком, белые портянки. Из одной я сделал пару портянок, а другую превратил в полотенце. И зажил я, что твой кум королю!
В слободе Казацкой люди исстари жили «по-городскому»: в домах полы деревянные и крашенные, стулья, диваны, железные кровати, на окнах тюлевые занавески. Ели из отдельных тарелок. Мясную и овощную снедь не цапали пятерней, а укалывали вилочками. Жидкие блюда хлебали алюминиевыми ложками.
Внешняя культура слегка коснулась и моих односельчан. Но война и крайняя нужда ужасно огрубили их нравы.
В Стойле долго чах безродный мужик Терёха Фетисов. Когда он «загнулся», колхозные ребята взвалили его труп на телегу, привезли к глубокому яру и чебурахнули на дно, как мусор. И всё!..
Районное карточное бюро помещалось в большой подвальной комнате бывшего особняка купца Кобзева на нижней площади Старого Оскола. Когда я впервые зашёл в этот подвал за карточками, то остолбенел: толчея несусветная, рёв, споры, драки за очереди к «благодатным» окошечкам. Но вот содом постепенно стих. Что такое?! В подвал ввинтился рыжий детина. Морда розовая, холёная. С какой планеты он свалился?! Одет в шикарное пальто. На голове моднейшая шляпа «а-ля чёрт побери»!

Толпа раздалась на две стороны, образовав коридор, по которому детина важно проплыл прямо к окошечку. Все удивлённо воззрились на великана. Ясно слышался его разговор с девицей, выдававшей карточки.
Повернувшись от окошечка к толпе, он спросил:
- Товаришшы-гражданы, не напишет ли мне кто заявление в бюру? Чтобы, значит, хлебные карточки мне выдали на три дни. Мне надыть до Ельца доехать, а карточки все уже вышли. Напишите, пожалуйста!
Я подумал, что великан чудит, и спросил:
- А почему вы сами не напишите заявление?
- Ды я неграмотный. Еду в отпуск с хронту...
Какая-то бойкая бабенка тут же, в углу на столике, написала ему заявление.
Понятно: рыжий детина - один из тех, которые на фронте хапали трофейное имущество и посылали его домой или привозили лично.
Таких хапуг я знал много в сёлах Староосколья. Одна стойленская баба на дрогах привезла со станции железной дороги длинные, роскошные стенные часы, присланные сыном из Венгрии. Другая получила от мужа из Австрии высокое великолепное трюмо. В хате оно не установилось: низок потолок. Баба на время поместила трюмо в сарае. Вернувшись из стада, корова подошла к диковине и, увидев другую корову, рассердилась. И попёрла на трюмо. А из трюмо навстречу ей налезала лупоглазая противница. Разъяренная корова буцнула рогами в трюмо - и оно разлетелось в брызги!
В Казацкой я познакомился с бухгалтером Борисом Ивановичем Чунихиным. Его сын и мой младший сын - товарищи по средней школе. Этот бухгалтер и рассказал мне о том, как погибли рукописи второго и третьего томов моего труда о крестьянской критике художественной литературы:
- Немцы-оккупанты не разогнали наш казацкий колхоз, а назвали его общиной. Мне приказали: «Веди учет трудодней и прочего, а то тебе - капут!». - «Бумаги, говорю, нет для учёта». - «А вот тебе и бумага - рукописи, что у Топорова взяли». И притащили мне в контору толстые стопы меловой бумаги. Листы были испечатаны на машинке только на одной стороне. Другая - чистая. «Вот на чистой и пиши трудодни!». Ну, я и писал... Жена моя училась в гимназии. Много читала. Понимала толк в литературе. При немцах она тяжело болела. Не вставала с постели. «Дай, - скажет бывало, - почитать рукописи Топорова!». Я давал, а она мне: «Что ты, Борис, делаешь! Это же ценные литературные труды, а ты их изводишь на что?!». - «А что я сделаю? Иначе мне - хана».

Вонзил мне Борис Иванович нож в сердце. Видно, буду носить его там до могилы. Но винить невольного грешника не налегает душа. Все попытки мои найти следы рукописей окончились «нетом».
...Жизнь всё больше и крепче брала меня в клещи. И надумал я пошукать доли на Украине. Езда по железной дороге зайцем, под лавками, на крышах вагонов, на буферах, вместе с мешочниками, с неизменными взятками кондукторам - это же был кошмар! Дивлюсь, как я вытерпел! Исколесил я «край, где всё обилием дышит», но не нашёл желанного Беловодья.
Попадались учительские вакансии, но как только сотрудники отделов народного образования «докапывались» до того, что я «враг народа», выпущенный из лагеря, - открещивались от меня, как от беса.
В дороге настигла меня еще одна беда: в Кременчуге жулики спёрли мой мешок с пожитками. Да спасибо, что среди них нашлись «сознательные» уркачи: оставили мне скрипку.
Вернулся я в Казацкую, «яко благ, яко наг». Но жизнелюбие звало на борьбу «до победного конца».
Засунув в карман колобок толчёной фасоли или краюшку ржаного хлеба, я с мешком и палкой в руках брёл в лес на сбор фруктов. Ими и кормился. Пареный тёрн, улежалые сушёные или мочёные леснички-груши и яблоки - вкусны, душисты и очень питательны.
Уборка огородов дала мне подённую работу до глубокой осени. Плата - натурой: картошкой, свёклой, капустой, морковью, репой и печёным хлебом. Овощами я запасся на всю предстоящую зиму. Заработал и по пуду кукурузы и подсолнухов.
В конце огорода сестры была лужайка. Я выкосил её исполу, поставил два стожка отличного сена. Одним словом, ожил человек.
Зимой 1945 года я поселился в Стойле у вдовы моего младшего брата Авдотьи и племянника Павла. Их хатушка прилепилась на самом юру. Весной ручьи с горы, а летом ливни захлестывали её.
Павел был хромой инвалид. В детстве у него приключился туберкулёз бедра. А тут еще парнишка-озорник стебнул кнутом по глазу Павла и повредил его. Болезнь задержала развитие Павла и прервала его учёбу. Но он был способный парень. Имел красивый голос и тонкий музыкальный слух. Я быстро научил его играть на балалайке. Мы часто музицировали с ним. А стойленцы, как я уже говорил, шибко любили музыку и пение. Несмотря на войну, девки и парни устраивали вечеринки, пели, танцевали, играли. Они приглашали на эти вечеринки наш единственный в селе «музыкальный ансамбль» - скрипку и балалайку. Угощали нас с Павлом по горло да еще и деньги платили. Смешон был наш дуэт, но лучшего не нашлось тогда в Стойле. Радовались и ему.
Играли мы и на торжественных собраниях, на выборах в Советы, даже на митинге по случаю победы над фашистской Германией.
По окончании этого митинга музыкантов зазвали «откушать» в чистую избу, с передней и горницей, с цветами на подоконниках, с занавесочкой на окнах. Тут и случилась встреча, о которой не могу забыть по сей день.
В передней на русской печи сидел скрючившийся, весь иссохший, с облезлой головой старик. Его истончившаяся кожа желтушного цвета вся просвечивала. Живой труп!
- Здравствуй, дедок! - вскрикнул я.
- Это ты, Адриян?! Ты?! Сказывали, что будешь у нас.
- Я, я, дедок!
- А я - Фёдор... Корнеич... Чай, забыл меня?
- Помню, помню, Фёдор Корнеич. Как забыть?..
Да, это был он, Фёдор Корнеич Топоров, смехун, весельчак, певец, рассказчик, бывалый человек, любитель всяческого искусства. Это в его избе давным-давно по вечерам собирались стойленцы послушать всякую всячину - пение, музыку, россказни. Это он учинял состязания певцов, плясунов, декламаторов, рассказчиков. И сам для показу певал заливистым тенором, зажмуривая глаза и встряхивая волосы, подстриженные «под махотку»!
Завидев в моих руках скрипку, он попросил:
- Сыграй мне, Адриян, сыграй напослед. Послухаю хоть перед смертью.
Я заиграл «Элегию» Эрнста. Слёзы потекли по лицу Федора Корнеича. Он закрыл глаза и затих. А слёзы текли и текли.
Ко мне подошла его невестка и шепнула:
- Уж он у нас не в памятях. Нехай спит так. Не трожь его. Пойдём кушать.
Откушав, я ушел, не попрощавшись со стариком. А вскоре я узнал: Фёдор Корнеич умер.
Тяжёлое зрелище представлял колхоз родного села. Трудовая дисциплина в нём упала донельзя. Колхозники то и дело отлынивали от нарядов. Близость двух городов - Старого Оскола и Губкина - развила в них торгашескую алчность. Они волокли на базар всё лишнее и нелишнее в хозяйстве: яйца, мясо, сало, овощи, фрукты. Особенно тянул колхозников к себе Губкин - один из центров Курской магнитной аномалии, разросшийся со сказочной быстротой. Его рабочие и служащие, как говорится, гребли лопатой невиданную дотоле в наших местах зарплату, швырялись деньгами, вздувая цены на продукты питания. Это разжигало у стойленцев стяжательский ажиотаж. Патриархальная простота нравов и добродушие сгинули. А политико-воспитательная работа в селе замерла. Клуб опустел. Одиноко стоял он в лощине, всеми забытый.
Воровская зараза охватила почти всех моих земляков. Они волокли всё что можно с полей, огородов, из садов и лесов. В колхозном сарае навалом лежало свеженамолоченное зерно. Ночами его караулил полуслепой, глухой 80-летний дед Михайло Сидоракин. Растянувшись на соломе и поставив себе в изголовье чуть мерцающую «летучую мышь», он всегда крепко спал. А в это время колхозницы с подростками приходили в сарай, нагребали зерно, сколько осилят унести. Молодёжь получала «предметные уроки» расхищения социалистической собственности. Впрочем, эти уроки давал всем колхозникам и сам председатель артели Соколов, присланный из Старого Оскола, известный выжига, не раз судимый рвач, ничего не понимавший в сельском хозяйстве. Он транжирил колхозное добро на подарки начальству, родным и друзьям. Препятствий его «ндраву» не терпел. Разумные возражения объявлял контрреволюцией. Грозил немедленно отправить возражателей «куда следует».
Мне довелось работать на отгрузке яблок из колхозного сада облпотребсоюзу. Брали яблоки из вороха и сыпали в автомашину. Особой бригаде председатель приказал срывать с лучших деревьев плоды и не бросать на землю, а осторожненько класть в корзины. Из корзин яблоки ссыпали в отдельные мешки и клали в кузов машины сверху. Это - презент начальству, родным и приятелям. Пример этот не остался без подражания. Колхозники ловко припрятывали яблоки под кустами, замаскировывали их листьями и травой, а ночами уносили к себе.
В логу у самой Бугрянки (часть села) очень плодородная земля. На ней колхозники построили парники и разбили большой огород. Но близко не было воды. Её привозили издали.
Каждой весной по логу бурлило половодье. Соколов и решил соорудить плотину, чтобы задержать весеннюю воду на всё лето для полива огорода. Как старики не доказывали никчёмность затеи председателя, он принудил-таки колхозников зря чертомелить две недели на стройке плотин. Но первый же напор паводка разнес нелепое «гидросооружение», как детскую городушку.
Безумное диктаторство Соколова привело колхоз к полному упадку. Травы остались нескошенными, а скот дох от бескормицы. За трудодни колхозники ничего не получали. Росло массовое возмущение. Назревал крах артели. Понимая его неизбежность, начальство сняло самодура с работы и отдало под суд.
Индустрия неотвратимо вторгалась в издревле застойные углы. На бывшей усадьбе господ Калмыковых разросся спирто-водочный завод. К нему подвели железнодорожную ветку от линии, связывающей Южную и Южно-Донскую железные дороги. В длинной прямоугольной оцементированной яме завода хранилась барда, которую продавали населению на корм скоту. Ядовитые отбросы завод спускал в Осколец. Почти всю рыбу в нём отравили. Идёшь, бывало, по берегу канавы и видишь: плывут белым пузом вверх издохшие крупные голавли.
Отравлялись на заводе и многие рабочие, стоявшие у чанов со спиртом. Пей его тут, сколько влезет! Контроль и запрет фактически невозможны. Пили безмерно и «сгорали».
Авдотьина хатушка-развалюшка подвергалась атакам всех стихий природы. Ветер завертывал валом полусгнившую соломенную крышу, дождь струился сквозь неё внутрь, образуя на земляном полу лужи. Все мои попытки укрепить крышу деревянными притугами были тщетны. Засучив рукава, я вёдрами вытаскивал вон небесную благодать, обернувшуюся для меня бедствием.
В зимнюю стужу жилось мне у Авдотьи не легче. Все стойленцы маялись от нехватки топлива. И потому воровски истребляли леса: свой, бродчанский и государственный, бывший купца Грачёва. А как осудишь людей?! Не пропадать же им было от холода!
«Зелёного» друга охранял лесник Фёдор, «свой брат», стойленец. Жил он в Соковом. Опивал и обирал в своём «царстве» всех без зазрения совести. Самый красивый дом в Соковом – его! Не дом – а картинка! Во всей округе беспардонного взяточника почтительно именовали «Фёдор Петрович». В каждой избе принимали его, как родного, и в любое время дня и ночи. И уж, конечно, на столе перед ним немедленно появлялись поллитровка самогону и яичница.
А хорошо в зимнюю ночь воровать лес! Никто его не караулил. Положив на санки топоры, пилы и верёвки, стойленцы и направлялись в леса. Понятно, не скопом, поодиночке и в разные места. И сокрушали дубы, яблони, груши, клёны. Мы с Авдотьей тоже грешны. Но раз лесник поймал-таки нас днём. Приказал сложить накраденное около хаты сельсовета. Помедлив немного, Фёдор ввалился в нашу халупу и разразился филиппикой по моему и Авдотьиному адресу. Но невестка знала, что эти «страсти – мордасти» - инсценировка. Она быстро охладила искусственный пафос «защитника государственных интересов», выставив на стол поллитровку мутного и вонючего самогона, которую и «раздавил» Федор Петрович. А уходя, он для виду всё же наказал:
- А ты, Алдокея, не дюже тово … С умом тяпай…
Так как на идеологический фронт мне были заказаны все пути-дороги, я задумал заняться сельским хозяйством, чтобы подвести хоть какую-нибудь материальную базу под своё житьё-бытьё.
Как учителю-пенсионеру мне отвели под огород 12 соток колхозной земли. Мой участок лежал рядом с огородом деда Скачка, который к тому же приходился мне роднёй: его сын женился на моей двоюродной сестре. Дед Скачок и Авдотьина мать, слепая старуха Федосья, согласились консультировать меня по всем огородным агротехническим вопросам. Бабка, не слезая с печи, наставляла, как, когда и что надо делать на огороде, а дед непосредственно руководил моими трудовыми операциями.
Свободного времени у меня некуда было девать, а работать я люблю. И так я угоил свой участок, что на него завистливо поглядывали исконные землеробы. Не земля, а чёрная пуховина!..
Распланировал я свое земледелие так: 6 соток пустил под «королеву полей», 4 сотки - под картошку, остальное - под разные овощи. Огурцы мои вышли самыми ранними в Стойле. И я предполагал «поджиться» на них. Но мои консультанты проворонили срок сбора - огурцы неожиданно быстро пожелтели, потрескались и потеряли товарный вид. Эх, дьявольщина! Я потерпел первый крах в сельском хозяйствовании.
Еще хуже получилось с кукурузой. Но тут нужно сделать лирическое отступление в сторону старооскольской кукурузы. Нигде ни раньше, ни позже я не видывал таких сортов её! И рисовая, «кобылий зуб», и жёлтая, и - что особенно поразительно - многоцветная. Початок многоцветной кукурузы - точно разрисован художником. Рядки белых, жёлтых, коричневых и красных зёрен располагались на нём в причудливых сочетаниях. Не початок, а художественное произведение!
А величина початка - тоже диво-дивное: с мою руку от пальцев до локтя. Ей-богу, не вру! Стояла моя кукуруза, что лес! Я думал: ну, запасу зерна! Но перед самой уборкой урожая надежды мои лопнули как мыльный пузырь. В течение нескольких минут. Вот как.
В жаркий день пастух в обед гнал в село коров. И вдруг они бешено ринулись с горы прямо на огороды... Вы видели когда-нибудь коровий зык? О! Это - стихия, которую ничто не может унять. Промчалась обезумевшая рогатая лавина и по моей кукурузе. Сожрала, растоптала, перековеркала всё. Лишь кое-где торчали искалеченные початки. Меня постиг второй провал на сельскохозяйственном поприще.
Однако я не сдался. Занялся животноводством. Но, не имея ни кола ни двора, сначала надумал купить козу: животное небольшое, удобное, кроткое, корму требует мало и неприхотливо к нему. Закута для козы не нужна: поживёт пока что в сенях, не стеснит. А молоко козье, по уверениям медиков-пищевиков, куда питательнее коровьего. Словом, все резоны за козу.
Начались поиски её. Невестка где-то прослышала, что садовод, огородник и пчеловод в Грачёвском лесу продаёт дойную козу. Мы - туда. И наткнулись на сюрприз: хозяин козы Кузьма Иванович Завьялов, толстенный мужик с одышкой, - это же мой товарищ по Каплинской второклассной учительской школе. Это – тот самый бочкообразный Кузя, которого в школе дразнили:

Кузя, Кузя,
Что у тебя в пузе?!

Неисповедимы судьбы человеческие! Вот ведь где мы стыкнулись! Через 36 лет!
Сад, огород и пасека в Грачёвском лесу принадлежали Старооскольскому кооперативному союзу. Кузьма Иванович жил туз тузом. Великолепный казённый дом в саду, посреди лес, огород, культурная пасека. Кругом - «благорастворение воздухов». Жена красивая, полнотелая, бездетная баба.
Мы вспоминали далёкое былое. Обменялись пережитым. Подошли к козе. Оглядели её. Вся чёрная, как уголь. Животина зыркала на людей колючими, злыми глазищами.
- Маня, Маня! - ласково успокаивал её хозяин.
А она, как дикий зверь, шарахалась от него. И хозяйка принялась уговаривать её:
- Что ты, что ты, милая! Ты не бойся: мы твоих козляток не отнимем. Вишь, она боится за козлят.
Кузьма Иванович зажал Маньку между ног, ухватившись за рога. Только тогда подоили её. Дали покупателям попробовать молоко. Понравилось.
- А зачем продаёте? - спросил я.
- Хотим купить корову, - сказал Кузьма Иванович. - У нас же тут для неё всего хватит.
Купля-продажа Маньки состоялась.
Я верил: люди знакомые, обманывать не станут. Повели мы покупку домой и измучились с ней вконец. Мекекевает, рвётся назад, бодается. Того и гляди изуродует. Дома корм не нюхала: объявила голодовку. Доиться не давалась. Как только Авдотья с подойником подходила к Маньке, она осатанело кидалась на неё, как собака, и буцкала рогами. А рожищи крепкие, большие, рубчатые.
Мы влопались. По знакомству нам ввернули зверюгу заместо кормилицы. Отвели её обратно Кузьме Ивановичу. Он-то знал, почему. Не спорил, вернул деньги. Связи со мной не порвал. Я часто заходил к нему и играл на скрипке. Иногда мы с ним пели дуэт «Не искушай меня без нужды».
В откровенных беседах Кузьма Иванович досадливо жаловался на одно неудобство в его жизни:
- Всё у меня идёт тут ладно и складно, но начальнички из города то и дело шныряют сюда. И каждый норовит что-то урвать. А рвать тут есть что. Ну, и рвут, а я трясусь: за все отвечаю. В случае какой-нибудь заворошки – меня же под суд упекут, а рвачи будут в сторонке похихикивать.
Опасения Кузьмы Ивановича не напрасны. Однажды я был невольным очевидцем налета начальничка-рвача. Сидим мы у Кузьмы Ивановича за столом, стебаем окрошку. Вдруг слышим: к дому подкатывает сверкающая машина. Хозяин всполошился:
- Вот он: сам начальник райотдела НКВД!
И цап меня за рукав:
- Пойдём, пойдем поскорее. Я тебя спрячу в сарае. Посиди там и в щёлку погляди, что будет…
Из автомобиля вышел рослый, стройный и строгий на вид начальник. Хозяева с напускной приветливостью встретили его на крыльце. Какой-то деловой разговор закончился минут через 10-15.
Затем Кузьма Иванович в пчеловодной сетке на голове принёс с пасеки к машине тяжелую, насквозь светящуюся рамку сотов свежего золотистого мёду и вручил её шофёру. Начальник козырнул пчеловоду, хлопнул дверью и завихрился.
- Видал? – спросил меня Кузьма Иванович, выводя из «засады». – Понял?
- Видал и понял.
-А знаешь, что он мне сказал на пасеке?
- Что?
- Неси это и отдай шофёру… Сам не взял. Не–ет! Хитер. Я, мол, не брал, знать ничего не знаю, брал шофёр. А попробуй, не дай – завтра же моего духу тут не было бы!..
И мы пошли доедать окрошку. Он продолжил рассказ о том, как городские начальнички тащили из Грачёвского леса, сада, огорода сено, овощи, фрукты и мёд. А он и пикнуть не смел против этого хищения, потому что был офицером царской армии, хотя и добровольно перешедшим к красным…
Неудача с Манькой не поколебала моей веры в то, что только от коз пойдёт улучшение моего материального положения. Втемяшится же в башку такая бредь! Я нередко бродил по городскому базару, присматриваясь к продаваемым козам, расспрашивал знатоков о признаках высокой удойности этих животных. Раз услышал, как одна баба, продав козу, бахвалилась:
- У меня есть ещё одна такая же. Тоже продам. По три литра в день дает. И корова на дворе не нужна при такой козе.
- А не врешь? - спрашиваю.
- Вот те крест! Не веришь - пойдем со мною в деревню, ночуй у меня. Утресь при тебе подою, гляди и пей молоко. Пойдём, коли добрая скотина нужна.
Пошёл я с тёткою в деревню Курскую. Ночевал там. Видел дойку. Отведал парного молока. Поглянулись и молоко, и молодая серая козочка Лидка. Отвалил я за неё три тысячи целковых.
Лидка оказалась умненькой, послушной животинкой. Ходила по выгону недалеко от нашей хаты. И обнаружила странные способности: ревниво оберегала халупу, гнала от неё чужих собак, кошек, гусей, кур, телят и ягнят. Удивительная козочка!
Но злой рок неотступно преследовал меня. Не повезло мне и с Лидкой. Отлучился я куда-то на два дня. Возвратился, а Авдотья ревом ревет.
- Что такое?!
- Я Лидку зарубила...
- За что?
- Стояла она возле стены. Стояла, стояла и - хлоп наземь. Задергалась, закрючилась, будто родимец её взял. Я бегом к ветеринару Максиму. Он пришел, поглядел и говорит: «У нее заворот кишок. Руби скорей голову, а то вот-вот издохнет». Я - за топор и отмаслячила ей голову.
Съели мы бедную Лидку!..
Продолжение следует.
После фашистского грабежа из моего семейного добра остались пальто жены, самовар и швейная машина. Они были спрятаны у брата Дмитрия. Я продал их. Сколотил некую сумму на покупку стельной тёлки. В моем «перспективном» плане значилось: корова даст много молока, буду сам сыт, накоплю сметаны, творога и масла - и на рынок. Оперюсь.
Нашлись советчики, одобрившие этот план. Свели меня с каким-то аферистом, который будто бы собирался уезжать из Старого Оскола в Воронежскую область и потому срочно ликвидировал своё хозяйство. Продавал он и породистую стельную тёлку.
Мой стойленский друг Серёжа Золотых славился экспертом по коровьей части. Он вызвался оценить достоинства этой тёлки. Охапал ей бока, шею, морду, под пузом, разнял шерсть на конце хвоста, вкладывал пальцы между ребрами, чтобы определить удойность и жирномолочность будущей коровы. В итоге экспертизы последовало заключение:
- Бери, Адриан, будешь с молоком.
Я взял. Ходил за Милкой, как за ребёнком. Извелся в заботах о ней. Водил кормить в лесах, оврагах и на межах. Пока она паслась, я рвал траву, набивал ею мешок и пёр домой, раскидывал на крыше хаты для сушки. На зиму таким образом заготовил сена вдосталь. Но скоро чуть-чуть не погиб от Милки.
Пустил я как-то корову на пастьбу в Соковском логу. Она пасётся, я сижу себе на полянке и читаю рассказы Бунина. Солнце поднялось уже высоко. Припекло. А я читаю и читаю. И... внезапный удар в висок валит меня, и я теряю сознание. А придя в себя, увидел, что Милка куда-то убежала. Видимо, большой и ядовитый овод ужалил её, и она, ища защиты, поднеслась ко мне и саданула в голову. Ощупав лицо, я почувствовал, что верхняя правая челюсть сильно выперла, а зубы не попадают на зубы. Ох, чёрт возьми, - подумал я, - ведь Милка могла и вовсе укокошить меня. Вот тебе, Адриан, молоко, творог, сметана и масло!
А когда Милка отелилась, то выяснился её страшный наследственный порок, о котором мне после рассказали знающие животноводы. Если при отёле корове позволят облизать телёнка, то она всё молоко будет отдавать ему, а людям - фигу. Облизанная при рождении тёлочка, став коровой, в силу наследственности, тоже будет стремиться облизать своё потомство. Милка при рождении и была облизана матерью, что прохвост хозяин скрыл от меня. Чтобы получить от неё хотя бы литр молока, Авдотья сперва подпускала к ней телка, но и когда насосавшийся телёнок отпадал от вымени, она туго отдавала молоко.
Эта канитель измотала мне нервы. Банкротство моё в сельскохозяйственных делах было очевидным. Спустя неделю после увечья я продал Милку на базаре жулику-маркитанту. Расплачиваясь, он сел на площади прямо на землю и умышленно бросал мне тройки, пятерки, десятки, чтобы учинить сумбур. Дул сильный ветер. Воспользовавшись невозможностью точно проверить деньги, жулик обсчитал меня на сто рублей. Хорошо, что не на тысячу!
Да бес с ним! Вероятно, каждый умный богач испытывает райское блаженство, когда освобождается от тягостного бремени огромной собственности. Я таких богачей знал до революции в Барнауле. Это миллионер-кержак Андрей Морозов и мельничный и «электрический» магнат Иван Платонов. Последний исповедовался мне:
- Знаете, человеком я стал, как только советская власть отобрала у меня всё имущество. А до революции ни днём, ни ночью не знал покоя. Ей-богу!..
Простившись с безрассудной мечтой стать сельским хозяином, я перешёл на подённое батрачество. Чертомелил в колхозе и личных хозяйствах его членов. Зарплата - питание. Другой не брал.
У родного дяди Степана Тихоновича я выполнил такую работу, какой не видывал и в архангельских дебрях в чёрные 1937-1943 годы, будучи зеком в исправительно-трудовых лагерях.
Нехватка сена и соломы для коров и овец понуждала стойленцев заготовлять веточный корм. На огороде и лужайке дяди Степана росли высоченные осокори. С них-то и надо было срубать ветки на корм. Но сам старик не мог этого делать. Ему было 80 лет. Он еле-еле волочил ноги, задыхался и годился лишь на командование. Лазать по деревьям пришлось мне. Куда деться? Лазал. Да еще с топором. Одной рукой держался за стволы и сучья, а другой срубал ветки. Теперь дивлюсь, как это я ни разу не грохнулся и не разбился в лепёшку. Да, могучая сила инстинкта самосохранения может творить чудеса!
Вспоминается один драматический эпизод из моей лагерной каторги.
Февраль 1942 года. Длительные снегопады завалили железную дорогу между Вологдой и Архангельском. Поезда с продовольствием не проходили. Снегоочистители не помогали. Лагеря были без хлеба. Люди мёрли от голода как мухи. И вот пригнали нас, зеков, на железную дорогу - выкапывать паровоз из-под снежной горы. Бушевал буран. Но временами проглядывало необыкновенно резкое, ослепительное, кусучее солнце. И тогда снег быстро превращался в воду.
Вохровцы (военная охрана) подвели зеков к паровозу, наполовину погребённому под снегом. А с обнажённой части паровоза ручьями лила вода. Нам скомандовали:
- Лезьте на паровоз! Мигом!
И я, пятидесятилетний человек, ужасно истощённый голодовкою и каторжной работой на лесоповале, как кошка, взлетел на паровоз. Невесть откуда взялись сила и ловкость. А лазанье по дядиным осокорям - да это же шуточка!
В колхозных подсолнечниках всегда изобильно росла повилика. Какая-то особенная: с длиннейшими нитями, заплетавшими землю, и будылья подсолнухов. Я рвал эту повилику и вязанками носил коровам родственников. За это меня подкармливали.
Вдова Фёкла Золотых (в Стойле эта фамилия у многих) попросила меня поучить грамоте её девочку: она отставала в школе. Учил, получая за каждый урок завтрак. Давал я уроки и внукам деда Скачка. У него кормили меня до отвала. Даже часто мясо перепадало.
Под осень, когда в Грачёвском лесу дубы сронили листву и жёлуди, колхозники кинулись заготовлять их для коров, овец и свиней. А желудей уродилось в тот год много. Я вместе с бабами и их детьми нагрёбывал полные мешки. А ярко-жёлтым лёгким золотом листвы с дубов и клёнов мы набивали сшитые из ряднины длинные чувалы. Всё это складывали на тележки, увязывали верёвками и везли в село. Листва и желуди спасли стойленский скот от голода.
Лесник Фёдор Петрович набирал рабочих для прореживания лещины. Условия: три кучи хвороста - государству, четвертая - рубщику. Я подрядился. Себе кучу сложил из отборных хворостин: порадел. Но, увы! Следующей же ночью её стибрили!
В колхозе мне дали за трудодни копну отличного лугового сена. И я, не будь простофилей, сразу продал её.
Здорово выручила меня картошка. Тридцать шесть пудов нарыл. Да ещё мелочи - отхода для свиней было пудов пять. Тёлочку Динку, что принесла Милка, я променял на бычка и зарезал его. Казалось бы, жить да радоваться: казённого хлеба я получал полпуда на месяц, картошка своя, мясо своё. Но я не имел своего помещения для хранения продуктов. Растыкал их по чужим дворам. А уж если спустил с глаз своё добро, - пиши пропало: улетучится скоро…
В любых условиях жизни я не отрывался от литературы и искусства. Ими дышал, скрашивал все невзгоды и лишения. Из Стойла регулярно ходил в Старооскольскую районную библиотеку, искал общения с культурными людьми.
Я познакомился с бухгалтером Песчанского спирто-водочного завода Гусевым. Его жена вышла из клерикального рода-племени, окончила епархиальное училище, любила искусство, организовывала в клубе завода хор и театр. Сама - меломанка. Под аккомпанемент моей скрипки задушевно пела «Легенду» Чайковского, «Сожжённое письмо» Кюи, «Дитятко» Пасхалова и другие классические произведения малой формы. Гусевы часто приглашали меня к себе. У них я и впрямь отдыхал душой.
Фашисты уничтожили мою нототеку. И я всё чаще и чаще ходил в Старый Оскол в надежде попасть на ноты. (А наш городок исстари был музыкальным). И счастливая случайность подвернулась мне.
Иду как-то по мясному ряду и стреляю глазами по сторонам. В корзине одной женщины мелькнули ноты, на которых лежали куски свежего мяса.
- Постойте, гражданочка! - крикнул я. - Позвольте глянуть на ваши ноты!
Гражданочка простецкая, добрая. Улыбается:
- А на что они вам?
- Интересуюсь. Я немножко музыкант.
- Ну, глядите.
Я извлёк из-под мяса весь первый акт оперы «Евгений Онегин». Клавир с партиями.
- Продайте, пожалуйста!
Смеётся бабочка:
- Да что вы - продайте. Я вам их даром отдам, коли нравятся. У меня таких нот дома ещё пять мешков в кладовке.
Я сражён.
- А кто же вы такая?
- Да жена Кравченко. Разве вы не слыхали про Кравченко?! Регент был самый первый в старооскольских церквах. Я сама в его хоре пела. Умер он. Ноты остались. Разные. Много их. Вот я их и расходую туда-сюда. И скрипка мужнина висит на стене.
- А можно зайти к вам - посмотреть?
- А хоть сейчас пойдёмте. Я недалече живу.
Пошли. Скрипка меня не прельстила: простенькая. А нот - уйма! Большая часть - церковные. Но много и светской классики. Ксения Павловна подарила мне изрядную кипу нот. На прощание пожелала:
- Беспременно спознайтесь с Сергеем Васильевичем Роменским. Беженец он, из Ленинграда. Ох, какой скрипач! А живёт он рядышком с прежним духовным училищем.
В очередной приход в Старый Оскол я посетил Сергея Васильевича Роменского. Это ленинградский адвокат. Жизненные перипетии заставили его переквалифицироваться на педагога-историка. Работал в Старооскольском учительском институте. Жена его там же читала физику и математику. Сергей Васильевич - рафинированный интеллигент и в то же время простой, неотразимо обаятельный человек. На скрипке он играл, как настоящий виртуоз. Мы сдружились. Многочисленные беседы с ним о науке и искусстве были для меня истинной отрадой.
Роменский указал мне адрес учительницы Ивановой. У неё якобы имелась 2-я часть скрипичной школы Берио, которую я хотел приобрести.
Странно было видеть в разрушенном Старом Осколе аккуратный двухэтажный ошелёванный дом, покрашенный голубой краской и обнесённый дощатым забором. Владельцы его - брат и сестра Ивановы, оба - педагоги. Он ещё работал, она - пенсионерка. Ей было лет за шестьдесят. Брат выглядел здоровяком, этаким коммерческим «соколом». Лицо лукавое, «волкодавское», совсем не педагогическое. Ходил он в балахоне, вроде подрясника из добротного зеленоватого сукна. Сестра - приземистая, обрюзглая старуха. Волосы седые и растрёпанные, как будто её только что били, и она не успела причесаться.
Объяснив повод моего прихода, я попросил старуху показать мне ноты. Она рывком схватила ключ со стены и буркнула:
- Пойдёмте.
По пути осведомилась:
- А вам что из нот надо?
- Вторую часть скрипичной школы Берио.
- Кажись, была.
Мы вошли в длинный каменный и сырой лабаз. В одном углу его белела куча нот, брошенных как попало.
- Ройтесь, - ткнула старуха пальцем в кучу.
А куча - сущий музыкальный клад. Тут были дореволюционные издания на плотных, будто жестяных, листах, давно уже пожелтевших, волглых и пахнущих плесенью. Долго я копался в гениальных творениях. С нот смотрели на меня И.С.Бах, Бетховен, Глинка, Чайковский, Шопен, Бизе, Паганини, Римский-Корсаков, Мусоргский, Бородин, Шуберт, Рахманинов, Танеев, Гречанинов, Гуно, Иоахим, Кубелик, Бронислав Губерман, Сарасате, Россини, Доницетти, Шаляпин, Собинов, Лабинский, Нежданова, Антон Рубинштейн, Касторский, Даргомыжский и многие-многие другие корифеи музыкального искусства. Откопал я в куче и желанную скрипичную школу Берио - в чёрном массивном переплёте. На некоторых листах её виднелись следы мышиных пиров.
- Сколько за эту просите?
- Сто! - отчеканила старуха.
- За что же так дорого? Уступите! Ведь всё равно сгниёт.
- Не сгниёт. Соберусь как-нибудь - и свезу всё это в Воронеж на базар. А не продам, - пусть пропадает.
Торг мой со старухой походил на тошнотворный торг Чичикова с Коробочкой. В сквалыжничестве она не отстала от гоголевской героини и выжала-таки из меня сотню за Берио.
Так в маленьком районном городе я увидел два богатейших нотных собрания, которые, несомненно, погибли бесследно. Как много ещё у нас дичи, непонимания ценности бессмертного культурного наследства минувших веков! И невольно лезет в голову страшный вопрос: «Где же духовный прогресс масс, которым мы так кичимся?!»...

Глава седьмая. В ПУТЬ-ДОРОГУ ДАЛЬНЮЮ.

Летом 1946 года Украину и всю чернозёмную полосу РСФСР захватила засуха. Земля потрескалась. Местами в трещинах застревала нога человечья. Жизнь особенно туго прижала бедноту.
Авдотья с Павлом уехали на заработки. Кто её знает, куда. Я перебрался на квартиру к доброму мужику Андрею Каплину. Хата у него просторная, пол хоть и земляной, но чистый. Семья маленькая: сам, жена Анна и дочь Дуся.
Сбили Андрея с панталыку родственники из города Талды-Кургана Казахской ССР. Долбили и долбили ему в письмах: приезжай да приезжай к нам жить. У нас кукуруза нипочём, свой бык с телегой, возим на нём курай на топливо. Изба теплая, пол из овечьего навозу. Сад есть, яблок – завались! Есть куры, гуси, корова… Приезжайте! У нас воскреснете! Какого ляда вы дохните в своем Стойле!..
Уговорил Андрей жену и дочь – переселяться. Искусил и меня. А мне все едино: в Азию, так и в Азию!
Начались сборы в дальний путь. Заранее мы знали, что перед нами встанут многие барьеры. Как их перепрыгнуть или обойти? Над этим вопросом долго ломали головы. Пришли к единственно правильному в тогдашних условиях решению: совать! Эту гнусь мы и не считали позорной, ибо везде совали. Бытовала эгоистическая философия: шкура дороже высоких моральных принципов.
Правление колхозов, нарушая закон, тормозили отход членов на сторону. Вот тебе и первый барьер был перед Каплиным. Надо совать! Андрей – мужик тямкий. Ассигновал на это «мероприятие» килограмм сала от недавно зарезанного боровка и литр самогону. Пригласил на беседу председателя колхоза и счетовода. Беседа протекала в тёплой дружеской обстановке. И барьер взят.
Предстояла муторная канитель – добывание метрик жене и дочери Андрея. Первой – из Курска, а второй – аж из сибирского села, где она родилась! Без метрик не выдавали паспорта, а без паспортов в городах не прописывали. Что делать? Ясно: совать! Удача первого опыта окрылила Андрея.
Через три двора от его хаты жила секретарь сельсовета, рябая и кривая, но грамотная девка Нюрка. Так её и звали: секретарь Нюрка. Девка – жох! Всеми делами сельсовета ворочала. Андрей – к ней. И через час – полтора он поднёс к моему носу оформленную по всем правилам на казённом бланке – метрику о рождении Евдокии Андреевны Каплиной … в Стойле! Андрей подмигнул мне:
- Зелёненькую сунул.
(Купюра в 50 рублей до первой денежной реформы.)
Метрику из Курска ждать не захотели. Взяли Анне справку из колхоза. Думали, обойдется и так.
Андрей спешно распродавал имущество. Нас пугала самая ужасная задача – получить четыре билета на проезд по железной дороге от Старого Оскола до станции Уш-Тобе Казахстана.
Эпидемия взяточничества гуляла тогда почти беспрепятственно, а на железных дорогах она была настоящим социальным бедствием. Агентура лихоимцев всюду расставила свою паутину. Подсыпалась к Андрею некая пронырливая особа, будто дальняя родственница – седьмая вода на киселе – и нашушукала ему:
- Жена моего брата – заместитель начальника станции. Куда хочешь, она достанет билет…
Мы, разумеется, сунули этой особе 300 рублей. Не надула. Перед отъездом мы получили билеты у неё на квартире, вблизи вокзала. Всё в порядке!..
Днём 31 декабря 1946 года дул пронизывающий до костей ветер. Мы подвезли к багажной платформе вокзала свои пожитки для отправки их малой скоростью. Они лежат возле весов, а приёмщик вальяжно слоняется, хищно поглядывая на нас. Видит, что мы ёжимся, ляскаем зубами от холода, а он и в ус не дует. Ждёт на лапу. Просим:
- Принимайте, товарищ, багаж!
- Успеем ещё.
Я Андрею:
- Суй!
Сунул тридцатку. И в ту же минуту наш багаж попал на весы.
Подобное повторилось и у приёмщицы багажа, который следовал с нами в поезде.
В Москве на Казанском вокзале народу было тьма-тьмущая! Сесть негде. Мы расположились на полу. Сидим и гадаем: когда попадём на поезд? Снуют носильщики с бляхами на груди. Андрей (он уже стреляная птица!) перемолвился с одним из них и ловко ввернул ему «барашка в бумажке». Дело в шляпе. Перекинув через плечо два самых тяжёлых наших тюка, носильщик повёл нас четверых по залам, коридорам, подвалам и вывел к поезду теплушек, уже битком набитых пассажирами. Должно быть, блатниками.
Поехали стойленцы без всякого компостирования билетов! Три недели скрипели до узловой станции Арысь. А тут на вокзале – жуть!
Люди на полу тискались и кишели, как черви. Проходов – никаких, за нуждой шагали к дверям прямо по телам и головам. Крик, ругань! Детский плач иглами колет уши…
В путешествии в далёкую страну я поплатился за свои невежество и непрактичность. За неделю до отъезда я продал валенки, считая, что в знойной республике они не нужны. Взамен их приобрел легонькие бурки, настеганные на тряпьё, и клеёные калоши из красноватой резины. Ехали в дырявых вагонах. Их обогревали маленькие печки. Топливо собирали сами пассажиры на стоянках. У печек всегда очереди, ссоры.
Мои калоши оказались предательскими. Испарения от ног резина не пропускала. Они охлаждались, превращались в ледяную броню, которая оковывала мои ноги. Случайное «открытие» избавило их от ревматизма. В вещевом мешке я вёз пуховую подушку – остаток былого благоденствия. Я сел на неё, поджав под себя ноги и предварительно скинув оледеневшие изнутри калоши. Чувствую: теплота разливается по ногам! И я вспомнил, что птичий пух – надёжнейший защитник от холода и хранитель тепла тела, что он спасает птиц даже в Антарктике в самые лютые морозы. «Эх, растелёпа! – корил я себя – сколько времени мёрз напрасно!
В Арыси мы долго шоркали пол. Раз я стрельнул на базар и отхватил себе жёлтые трофейные ботинки №45-й. Зашёл в один дом. Представился хозяйке.
- Разрешите погреться и посушить бурки на плите!
- Грейтесь и сушитесь…
Я презентовал доброй хозяйке свои предательские калоши, напялил ботинки на бурки. Обувная проблема была решена.
На поезд, шедший от Арыси до Уш-Тобе, мы попали потому, что сунули кондуктору.
Один случай на этой дистанции едва не отправил меня «на лоно Авраамово». Как бы зло смеясь над пассажирами, морозы в «знойном» Казахстане дошли до минус 39 градусов! Да ещё с метелями. На станциях поезд изводил людей многочасовыми стоянками.
На одной из них в наш вагон влез талды-курганец. Он шибко хвалил Талды-Курган. Мы осыпали его расспросами. На следующей остановке он, пригласив нас в свой вагон, скрылся.
И вот новая изморная остановка. Мы с Андреем отправились к талды-курганцу, но не нашли его. Вернулись. Ищем свой вагон. Найти не можем! А поезд тронулся. Мы – на буфера. На ходу поезд сильно заболтало. Как назло мороз усиливался. Буфера и железные прутья у вагонов покрылись ледяной коркой. Наши руки и ноги окоченели и скользили. Не за что было держаться. Каждую секунду мы рисковали свалиться под колеса. Я уже готовился прыгать на обочину железнодорожного полотна и глазами выискивал удобное место, чтобы не напороться на попадавшиеся металлические стояки. И только я напрягся для прыжка, как поезд стал.
Мы мигом соскочили с буферов и бегом вдоль поезда, крича у дверей вагонов:
- Анна!
- Дуся!
Насилу нашли их…
С Уш-Тобе до Талды-Кургана ехали на автомашине. Без приключений. Только сильно заколели.
Жизнь Андрея у родственников сложилась скверно. Его обобрали, как липку, и вытурили из хаты на все четыре стороны света белого. Дуся счастливо вышла замуж за хорошего казаха. А с безграмотной и глуповатой Анной Андрей помыкал горя! Она жила без паспорта. Пряталась от участкового милиционера. Но и в этом её положении выручил «барашек в бумажке». И не малый!
Балакая с бабами, она проговорилась, что живёт без паспорта, дрожит день и ночь, и не знает, как быть. А молодая собеседница ей:
- А что же ты, дура, мне про это не сказала прежде? Давно бы ты уж с паспортом была.
- А как?
- Завтра тебе скажу, как. Мой же деверь – лейтенант милиции.
И верно. На следующий день молодайка разъяснила Анне:
- Гони четыре сотни – будешь с паспортом. Все будет честь – честью. Никто не подкопается.
Так и вышло…
В первый вечер по приезде в Талды-Курган Андрей, подвыпив, орал песни с родичами. А мне чудилось в этих песнях что-то зловещее. Предчувствие не обмануло меня. Уж больно плутоватыми показались мне свойственники Андрея…
Каплины и я в чёрный год неурожая могли бы на родине худо – бедно перебиться. Мы ещё не доходили «до краю».
А в 1947 году стойленцы взяли небывалый урожай хлебов, овощей и фруктов. Читая об этом письма с родины, мы с Андреем от досады чуть не рвали на себе волосы. Чёрт попер нас в Талды-Курган голодать и бедствовать!..
В этой главке я умышленно говорил откровенно о взяточниках и взяткодателях. Не скрыл я, что и сам давал взятки. Но написал сущую правду-матку. О взятках знают все. К ним прибегают очень многие, но боятся или ложно стесняются признаться в этом.
Я глубоко понимаю, что перед лицом закона равны преступники: и лихоимец, и взяткодатель. Оба они развращают общество.
Взяточничество – отвратительное социальное зло. Всё это верно. Но борьбу с этим злом надо начинать с его корней. А корни лежат не в личных качествах индивидуумов, а в каких-то ненормальных условиях общественной жизни. На эти-то условия и следует направлять уничтожающие удары…
Взятка, как наиболее злокачественная личина блата, извечно сопутствовала «культурному» человечеству. Исчезла ли она у нас теперь, в начале второго полустолетия со дня Октябрьской революции? Увы, нет! Наоборот: проникла во все поры общественной жизни. Даже в литературу – выразительницу совести народной.
Кому же неизвестно, что храм советской литературы превратился в торжище?! Официально уже не раз засвидетельствовано, что наши издательства выпускают «макулатуру большим тиражом» и таким образом впустую тратят миллионы и миллиарды народных рублей! (Е.Агофоненков, зам. управляющего Всесоюзным объединением книжной торговли. «Макулатура большим тиражом». «Известия», №253 от 24 октября 1962 года.)
А сколько общественно полезного времени, сил и материальных средств сжирает макулатура!! Почему всё это происходит? Да потому, что в издательствах царит приятелизм, т.е. блат, т.е. взяточничество.
Народ фактически не контролирует издателей. Произведения художественной литературы не подвергаются оценке широких низовых трудящихся масс. Их оценивают только профессиональные критики, а народ безмолвствует. Отсюда и все беды в самом крупном секторе издательского дела.
Я неискоренимо убежден в том, что лучшее из написанного в СССР не опубликовано, а, следовательно, всё напечатанное не лучшее из написанного…
В наше время формы взятки так многолики и так тонко замаскированы, что остаются совершенно неуязвимы от закона. Одно спасение от лихоимства – это нравственное усовершенствование личности. Но об этом у нас пока что много и бесплодно суесловят, а на деле воздвигают гонения на честных, истинно советских писателей, поборников коммунистической морали. Яркий пример тому – клеветнический «разгром» сочинений А.Солженицына и В.Тендрякова.
Какую сатанинскую эквилибристику лживой мысли высказывают такие истребители правды, совести и чести, аллилуйщики и подхалимы, как В.Иванов и В.Панков! Они беспардонно извращают произведения А.Солженицына, В.Тендрякова, будящие разум и совесть читателя. Они предают на «распятие» этих «рыцарей без страха и упрека», продолжателей заветов Льва Толстого и Достоевского в благородной борьбе за торжество правды, справедливости, совести и человечности.
Тошно и стыдно читать позорное блудословие нынешних инквизиторов честной и смелой мысли

Глава восьмая. В ТАЛДЫ-КУРГАНЕ.

Большое село Гавриловка неожиданно было возведено в звание областного центра. С этого момента оно и получило новое, национальное имя, Талды–Курган, по-русски – город, окружённый тополями. Не ручаюсь за точность перевода: казахского языка не знаю. И правда что: тополей в Талды-Кургане много, но ещё больше яблоневых садов, где преобладает знаменитый алма-атинский апорт.
Приезжего человека сразу ошарашивает в Талды-Кургане множество собак. Ночами от их тысячеголосого брёха как-будто раскалывается небо. Нигде и никогда я не слыхал такого грандиозного собачьего хора!..
Население Талды-Кургана смешанное: казахи, русские, украинцы и высланные сюда корейцы и чеченцы.
Если вы хотите узнать самое важное и характерное в той местности, куда впервые попали, - идите на базар…
Позавтракав у родичей Андрея Каплина, я прежде всего отправился на талды-курганское торжище. Было воскресенье. Базар шумел вовсю. Солнце слепило глаза, а морозище нажимал и нажимал, в воздухе стоял снежный скрип. Шерсть скота, усы, бороды, ресницы людей, тополя были белы от инея.
Ноги мои скоро начали колеть. Вижу: согбенный старикашка тащит по дороге салазки, на которых лежит мешок. В руках у старикашки железная лопата. Найдя замерзшие коровьи «блины» и лошадиные котяхи, он поддевал их лопатой и сыпал в мешок. Кричу ему:
- Что ты, дедок, делаешь?
- Топку гоношу. Зябнем дюже в хате… Чужие мы. Нечем боле обогреться. Така тут жисть…
А на базаре хвалёная кукуруза и другие продукты скакнули в цене так, что к ним и не подступиться!
Интеллигентные беженцы, измождённые голодом, холодом и дорожными муками, носили на руках роскошные платья, шубы, одеяла, шали, зеркала, драгоценную посуду и прочую всякую всячину, предлагая всё это покупателям за бесценок.
От всей этой жуткой картины обуяла меня оторопь. И я ещё и ещё раз проникся смыслом пословицы «Хорошо там, где нас нет».
Лучшие дома Талды-Кургана заняты учреждениями, магазинами и высокопоставленными лицами. Большинство рядовых жилищ – мазанки с земляными полами. Потолки заменены двускатами из сволочков (коротких жердей). Крыши – толстые слои глины, на которых летом нередко вырастает бурьян.
В такой мазанке казаха Муслима я и снял себе приют. В маленькой комнате теснились – хозяин сам-пят и я. Мазанка стояла на болотистом зыбуне. Копни лопатой на два штыка – и засверкает вода! Моя кровать расположилась, должно, над самой хлябью. Через три месяца её изголовье осеняли какие-то растения, вроде карликовых пальм. Днём кровать служила мне и рабочим столом, и кладовкой, где хранилось моё движимое имущество: одежда, книги, ноты, скрипка.
Отапливалась мазанка одной плиткой. Топливо – курай. О, чтоб его сто чертей сожрали, этот курай!! Это – колючая, высохшая степная трава. Все руки об неё издерешь. И никакие рукавицы не спасают. Ехать за нею надо далеко-далеко. А на ком и на чём ехать-то?! А если и наймёшь быка, наломаешь воз кураю, - все равно домой не довезёшь: на дороге словят колхозники, отберут воз да ещё шею намнут…
Как судимый по «страшной» 58-й статье УК РСФСР, я и не пытался снова лезть в «Шкрабы». А жить-то надо было как-то. Где искать работу?! Оставалась надежда только на Фортуну: авось, думалось, она сослепу накатит на меня на своем вилючем колёсике! И что ж ты скажешь? Накатила –таки!
В Талды-Кургане было три ресторана облпотребсоюза. Самый «фешенебельный» стоял на бойком месте – на базаре. Захожу туда. В уголке зала, на эстрадке, баянист в солдатской гимнастерке наяривает «На сопках Маньчжурии». Выпив стакан чаю, я подошёл к баянисту:
- Сыграйте, пожалуйста, «Музыкальный момент» Шуберта.
- Не могу. Здесь никакие «моменты» не идут.
Испытующе оглянув меня с головы до ног, он спросил:
- А вы что, музыкант?
- Немножко скрипач.
- Но?!
- Да.
- А нам же до горла нужен скрипач. В городе – ни одного. Не хотите ли со мной на пару?
- Могу.
- Я сейчас директору скажу.
И баянист нырнул в контору. Немного погодя вернулся и:
- Айда к директору!
Пошли. В конторе сидел горбоносый и большеглазый чеченец и щёлкал на счетах. Познакомились. Договорились: завтра после закрытия ресторана мне предстояло показать своё искусство.
Экзаменовало меня авторитетное жюри: баянист, чеченец, три официантки и судомойка. Главенствовал баянист. Сначала он осведомился о моём репертуаре. Я назвал ему многое: классику, революционные и народные песни, произведения советских композиторов, танцы и пляски.
- А ну, вальс «На сопках Маньчжурии»! – задал мне баянист.
Я сыграл.
- Ну, а теперь играйте, что хотите.
Я исполнил «Венгерский танец №2» Брамса, «Легенду» Венявского, «Колыбельную» Годара, «Элегию» Массне, «Канцонетту» Чайковского.
- «Молитву Шамиля» можете? – спросил чеченец.
- Конечно.
Я сыграл и молитву.
- А как учились играть – на слух или по нотам? – полюбопытствовал баянист.
- Учился в школе. Только по нотам.
- Гм… Все ясно. Надо принять такого скрипача.
Чеченец согласился.
Мне положили зарплату 600 рублей в месяц, плюс бесплатное питание в ресторане.
Наутро в квартире баяниста Петра Афанасьевича Фролкина я ближе познакомился с партнёром. Это был деревенский самородок. Учился он в баянной школе-мастерской, играл на слух, обладал хорошей музыкальной памятью, но не знал нот. Его репертуар состоял из нескольких незатейливых и пошловатых вещичек, которые обычно визжали в захудалых провинциальных ресторанчиках и пивнушках.
В Талды-Кургане вершиной репертуара любого музыканта и критерием его исполнительского мастерства считался вальс «На сопках Маньчжурии». Его здесь любили все.
Наш дуэт – баян и скрипка – стал известностью в городе. Клиентура ресторана увеличивалась. Правление облпотребсоюза предложило Петру Фролкину и мне обслуживать и второй ресторан, что находился у карагачевой рощи. Днём мы играли в базарном ресторане, вечером – у рощи…
Зимой проходили выборы в Советы. Здание не отапливалось. В нём было так студёно, как и на дворе. Мы подрядились играть с первой до последней минуты выборов. Засунув руки в перчатки с отрезанными концами напальчников, чтобы удобнее было играть, прозябнув до костей и не взяв за весь день ни крошки в рот, мы стоически вытерпели нашу маяту. И всё это за 150 тогдашних рублей, которые, кстати сказать, с большим скандалом выколотили у нанимателя.
После выборов, поздней ночью, нас пригласили «повеселить» богатую свадьбу.
В набитой гостями хате – жарища!! Мочи нет! Свадебная гульба бушевала. За неимением другого свободного места – музыкантов запятили на пуховую постель. Там и потчевали. Из 39-градусного холодища мы попали в пекло. Сидели возле русской печки, к коей нельзя было прислониться: в ней несколько суток подряд пекли, варили, жарили и парили свадебную снедь.
Обрадовавшись случаю пожрать до горла, мы с Петром суматошно ткнули инструменты на печку. А когда, набив курсаки, схватились готовиться к делу, то я еле вырвал скрипку из футляра: от сильного жара лак нижней деки размяк, распустился, она прикипела ко дну футляра и покрылась мелкими пупырышками. И я проклял всю эту свадьбу! Ведь моя скрипка – творение знаменитого пражского мастера Дворжака (не путайте с композитором Антонином Дворжаком).
А тут и второе горе едва не настигло меня на свадьбе, будь она неладна! Заиграли мы «Камаринскую». Пьяные, распотелые, краснолицые мужики и бабы понеслись по хате в буйном плясе, натыкаясь друг на друга, регоча и гикая. Какой-то дылда размахнул ручищи, вышиб у меня скрипку, и она, злосчастная, полетела над головами пляшущих вон на ту сторону хаты. Ёкнуло мое сердце. Ну, думаю, в щепки раздавят черти мою единственную кормилицу! Бросился я спасать скрипку. И, о чудо! Ни одна нога не тронула её! Можете представить мою радость…
На безрыбье и рак рыба. Не было в Талды-Кургане оркестра. Так мы с Петром Фролкиным – оркестр. На первомайской демонстрации мы шли в колонне и играли революционные песни и марши. Так пожелало начальство. Получилось небывалое в городе зрелище. Обычно всюду на праздничных демонстрациях гремят духовые оркестры, а тут – на тебе! Баян со скрипкой. Но что за диво? Недавно я прочел в книге «Давид Ойстрах» И.М.Ямпольского о том, что прославленный одесский педагог-скрипач П.С.Столярский хаживал на праздничные демонстрации со своим скрипичным классом. И выходило здорово! Жаль, что его пример ныне забыт…
Репертуар Петра Афанасьевича Фролкина я легко и быстро освоил. Но он был рассчитан на весьма примитивный вкус. Я не раз убеждал партнера – выучить со мною хотя бы с десяток несложных классических пьес на случай спроса на них в ресторане. Но мой Пётр Афанасьевич по лени отнекивался:
- В Талды-Кургане классикой никого не прошибёшь.
Но кое-как я уломал его. Свободно владея баяном, он податливо «шёл за скрипкой». Спустя неделю наш репертуар пополнился и классикой. Подоспел случай, когда Пётр Фролкин убедился в правильности моего предвиденья.
Однажды в ресторан зашла небольшая кампания интеллигентных людей. Тихо беседовала за своим столиком, пила, ела, слушала музыку. Солидный мужчина из этой кампании подошел ко мне:
- А не сыграете чего-либо из классики?
- Сыграем.
- Например?
- Полонез Огинского «Прощание с Родиной».
- Неужели?!
- Да.
- Пожалуйста, прошу!
Мы «отхватили» «Полонез».
- Знаете ли, я приятно удивлен: Талды-Курган – и вдруг «Полонез» Огинского!..
Он дал Петру десятку и попросил:
- Сыграйте что-нибудь такое.
Зазвучали «Куплеты тореадора» из оперы «Кармен» Бизе, «Мелодия» Глюка, «Турецкий марш» Моцарта, «Сердце красавицы» Верди, «Сентиментальный вальс» Чайковского, марш из оперы «Норма» Беллини…
И за каждый номер щедрый клиент платил десяткой. Напоследок он сказал:
- У меня жена – пианистка. Любит классику. И я тоже. Я – начальник областного управления сельского хозяйства.
Назвал свою фамилию и предложил развести нас по квартирам на его автомашине.
Моё материальное положение окрепло. Помимо зарплаты, «лабухам» немало перепадало «на чай». Какого еще дьявола надо было? Жить бы да радоваться. Ан – нет! Скоро пришел капут нашей лафе. И все из – за Петьки Фролкина! Он ещё до моего приезда в Талды-Курган перешёл из рядовых пьянчуг в разряд отпетых алкоголиков.
Я не терплю даже запаха спирта, водки, никотина. А известно, что многие завсегдатаи ресторанов – это прожигатели жизни, забулдыги, наркоманы, воры и аферисты. Во время кутежей они непременно «накачивают» и «лабухов».
Так как я и в рот не брал водки, то Петька глотал два пая её: свой и мой. Проходил час – и он уже не мог держать баян. Ни уговоры, ни угрозы выгнать с работы – на него не действовали. Раз как-то, нализавшись до чертиков, он грохнул баян, расселся на полу посреди зала – и давай во все горло крыть всех гостей витиеватой матовой вязью. Насилу два милиционера смогли укротить его и увести на квартиру. Так бесславно закончил свою ресторанную карьеру баянист Пётр Фролкин.
А что было делать в ресторане одному скрипачу? Мне грозила безработица. Но из тяжёлых положений людей часто выводит счастливая случайность. На сей раз она выручила из беды и меня. Шофёр мощной грузовой машины облпотребсоюза Семёнов ходил в фаворитах у председателя этой организации Ишимбаева. Ловкий водитель авто пристроил своего 14-летнего паренька Тольку на место Петра Фролкина. Долговязый Толька выглядел старше своих лет, отлично играл всякую музыкальную «вермишель» на роскошном аккордеоне, за который Семёнов-папаша отвалил 15.000 тогдашних рублей!
Мой новый партнер тоже не знал нот («слухач»), ухватисто подбирал аккомпанемент к любой мелодии. В этом отношении он превосходил Фролкина. Словом, мне повезло. Красивая внешность Тольки, его веселый мальчишеский нрав и добродушная фамильярность в обращении с людьми обворожили всех работников ресторана.
Отец Тольки – высокий, сильный блондин с серыми лупастыми глазами, был мужик – хват. Не пропускал мимо рук всё, что плохо лежало. На своей машине часто делал дальние рейсы до Алма–Аты. За два года такой езды он набил мошну так туго, что купил большой дом с надворными постройками, садом и огородом. Семёнов не пил, не курил, не блудил, семью не угнетал, но крепко держал в ежовых рукавицах.
Провожая Тольку на работу в ресторан, он предупреждал:
- Ты у меня смотри: чтобы ни курева, ни водки, никакого прочего баловства ни-ни! Придёшь домой – все равно проверю.
И проверял:
- Дыхни-ка мне в нос!..
Но Толька вёл себя безукоризненно. Как рачительный хозяин, Семёнов сообразил, что водку и спирт, которые подносили «лабухам» клиенты ресторана, можно превратить в доходную статью. Он инструктировал нас:
- Возьмите вот эту широкогорлую бутыль и поставьте её в укромное местечко позади себя, там … на эстраде. Поднесут вам водку, а вы её незаметно – бултых в бутыль. А потом со скидкой буфетчице её. Вам доход и ей доход.
При этом Семёнов прорепетировал с нами «незаметную» операцию слива водки в бутыль. В ресторане Толька выполнял её артистически и с азартом. Каждый вечер мы возвращались домой трезвыми и с дополнительным заработком…
Нагляделся я в ресторанах на разных людей. Многие из них – криминальные типы, которых безошибочно следовало тащить из ресторана в тюрьму.
Вот вошли в зал три «лобачёса» с пузатыми портфелями. Заняли стол. Начали кубрёж. Один из них – к нам. Ввернул Тольке «бумажку». И тоном приказа:
- «Брызги шампанского»!
Заказ выполнен. И два стакана водки Толька бултыхнул в широкогорлую бутыль. Деляги подходили к нам поочереди, давали «бумажки» и требовали: польку «Пчёлку», «Дождь идёт», «Тайну сердца», «Молдаванеску», «Мы на лодочке катались» и т.п. мелочь. Перед закрытием ресторана «лобачёсы» пошушукались с официанткой и гуськом потянулись за ней к директору. А когда зал опустел, чеченец сказал нам:
- Видали трёх с портфелями?
- Видали.
- Ну, так вот… Это – бухгалтер, кассир и еще какой-то туз из Караганды. Приехали в Талды-Курган по большим делам. С какими-то расчётами. Заказали: завтра с десяти вечера ресторан закрыть: они откупили зал. Придут с дамами гулять. Купят барашка. Наши повара приготовят бешбармак и все такое прочее… И музыка чтоб была. Ясно.
- Ясно.
Мы приготовились к жирному кушу. Но он сорвался! Карагандинских растратчиков ночью забрали в милицию.
А как-то в ресторан закатился рослый, статный красавец лет 30 -33-х. Ну, что твой Аполлон Бельведерский в коверкотовом костюме! Он чуть-чуть замешкался у буфета. А потом, звучно скрипя ботинками, прошагал к эстраде:
- Музыкантам привет!
И молча воткнул Тольке и мне в карманы по пачке самых дорогих папирос. Пальчиком подманил к себе официантку и продиктовал ей:
- Сюда, к музыкантам, столик, а к эстрадке – для меня.
Оба столика скоро были завалены, заставлены винами, закусками, печеньем, шоколадками и конфетами.
- Товарищи музыканты! Прошу подкрепиться! По усмотрению…
Мы «подкрепились», пропустив по стопочке невинной наливки, а водку спустили в бутыль. Благо, сделать это было удобно, так как красавец сидел спиной к эстраде, чинно выпивал, ел и курил. Вот он запустил три пальца в верхний карман пиджака, вынул оттуда зелёную тридцатку и, не глядя на нас, через плечо подал её Тольке:
- «На сопках Маньчжурии»…
Прошло пять – десять минут – и снова он через плечо подал Тольке зелёненькую. Так он весь вечер степенно выпивал, ел, курил и подавал через плечо тридцатки нам, заказывая пьесы.
Наконец встал, благодарно пожал нам руки. И, должно, заметив наше изумление широтой его натуры, добродушно заулыбался, указывая на столики:
- Всё это для меня - ноль. Я – шахтер-стахановец. В месяц «вырубаю» шесть тысяч рублей. Что мне? Приехал к матери в отпуск. Холостой. Отдыхаю помаленьку… Всего вам.
И вышел.
Дома мы с Толькой ахнули, когда сочли «профит»: по 120 рублей попало нам на брата! Вот это вечерок выдался!..
В жаркий июльский полдень в ресторан затесался странный посетитель: босые ноги в пыли, лохматые волосы точно вихрем разметало во все стороны, длинная засаленная рубаха без пояса, на портках – квадраты зарплат, а пальцы на руках – что сучковатые засохшие ветки карагача. Мы, грешным делом, подумали: вероятно, это какой-то архаровец. Гремя стульями, он решительно, будто дома, сел за столик. Шмякнул по нему ладонью, призывая так к себе официантку. Охолостив несколько стопок спирту, он, вихляясь, притопал к музыкантам. Лукаво прищуривая то правый, то левый глаз, вытянул из кармана портков горсть крупных денежных купюр, поднес их к Толькиному носу и заверещал на весь зал:
- Ету самую усю отдам, ежлив дёрните мне, как Маша ходила в лес по грибки, по ягодки и как там её шпокнули… А ну, дёрните!
Увидев, что перед нами самодур, захотевший поколобродить, мы заиграли какую-то, не помню, русскую народную песню. Чудак, стоя перед эстрадой, послушал – послушал и отрицательно замотал головой:
- Нет! Не! Не! Не ета! Не! Вы мне дёрните про Машу!
И он, шурша кредитками, запихнул их обратно в карман и зашоркал к своему столику. Я шепнул Тольке:
- Крой за мной!
Я заиграл импровизацию, что-то похожее на «Сама садик я садила». Лохматый самодур сорвался со стула, подбежал к эстрадке и восторженно заорал:
- Ага! Ага! Она! Она-она! Маша, так её мать!
И он шлёпнул полсотенную кредитку на Толькин аккордеон:
- На! На! Не жалко. Плевать мне на неё! Одно колесо согну – и всё тута!
- Почему колесо? – спросил я.
- А-а-а… Значит, ты меня не знаешь? Не знаешь Фёдора Михалыча Мухортова. Колёсник я. Как сроблю колесо, так и гони полста. И крепше моего колеса нету. Хочь сто лет езди по камням – не размелешь ступицу! Да… колёсник я, Фёдор Михалыч Мухортов… Тыщи заробить могу…
Позже я узнал, что Мухортов и в самом деле был редкий колёсный мастер. Все колхозные обозы Талды-Курганского района имели его колеса. Но даровитый мастер погибал от запоя и одиночества...
Среди кутил и мотов общественных средств попадались в ресторанах и настоящие любители поэтичной музыки. Такими были, например, семеро клиентов, работавших в Талды-Курганском облпромсоюзе. Они, правда, редко посещали ресторан, но засиживались в нём подолгу. Трое – украинцы. Они то и дело просили сыграть им отрывки из «Наталки-Полтавки», «Місяцю ясний», из оперы «Запорожец за Дунаем», «Ой, не світи, місяченьку», «Повій, вітре, на Україну», «Гандзя», «Стоїть гора висока», «Реве та стогне Дніпр широкий», «Чорні брови, карі очі», «Кармалюк», «Ревуть, стогнуть гори, хвилі» и др.
А инструктор Голобородько приятным лирическим тенорком тихонько подтягивал музыке, стоя возле нас, млея от наслаждения и жмуря глаза.
Клиенты из облпромсоюза не баловали нас ни деньгами, ни угощением. Они «благодарили» иначе. Голобородько шепотком спросил нас:
- Валенки нужны?
- О, да! Ноги мёрзнут в ресторане, - ответил Толька.
- Приходите завтра ко мне в одиннадцать ноль – ноль. Жду.
Указал адрес. Мы так и сделали. Инструктор завел нас в длинный сарай, где лежали как зря кучи серых валенок.
- Выбирайте любые!
Так мы «заиграли» тёплую обувь, завели дружбу с облпромсоюзом в надежде и ещё когда-нибудь погреть у него руки…
Бухгалтер какого-то учреждения, тощий лысый человек с бледно-желтоватым, будто выцветшим лицом и красноватыми глазами, часто посещал ресторан. Садился незаметно в углу, брал двести граммов водки и лёгонькую закуску. Он быстро пьянел. И тогда просил музыкантов играть ему всегда один и тот же романс «Любил я очи голубые». Под эту музыку он лил слезы и, рыдая, то катал голову по столику, то вскакивал со стула и истерически кричал:
- Нютик! Нюся! Анюточка! Что ты сделала со мной?!
Он изводил нас своими корчами и воплями. Трудно было смотреть на его страдания. Но ни администрация ресторана, ни публика не решались удалить несчастного. Видно, любовная драма исковеркала жизнь человека…
Нередко в закрытом ресторане учинял гулянки «сам», т.е. председатель облпотребсоюза, Ишимбаев. Он приводил с собою ватагу. Мы, «лабухи», обязаны были потешать гуляк, сколько им угодно. Что говорить: нас по горло кормили, поили шампанским (мне оно казалось приятным, «непьяным» кваском), но наши карманы и бутыль с широким горлом пустовали. Это огорчало. Но ничего не попишешь: хозяева работникам не платят. Ишимбаев не платил и буфету. Было видно, что ватага крала и пьянствовала за счет государства. Пахло уголовщиной. Нагрянула ревизия облпотребсоюза и вскрыла миллионные растраты. Ишимбаева и его присных взяли под замок. Заварилось громкое дело. Вели его республиканские власти. На объективное расследование его в областном центре не надеялись. Впрочем, полная картина хищений и растрат в облпотребсоюзе вряд ли была вскрыта и республиканскими органами.
По процессу Ишимбаева свидетелем проходил и Толькин папаша. Он рассказал следователю, как по приказу Ишимбаева доставлял в Алма-Ату муку, мёд, сало, масло, рыбу, фрукты и прочие продукты и промтовары, как развозил их по квартирам начальственным персонам.
Я не дождался последнего акта трагикомедии Ишимбаева, но не сомневаюсь, что этот «герой» отделался легким испугом, ибо и у республиканских жрецов Фемиды были рыла в муке и мёде из Талды-Курганского облпотребсоюза.
В некоторых казахстанских судебных сферах процветало взяточничество. Вот вам пример.
Частым посетителем ресторана в Талды-Кургане бывал инвалид Второй Отечественной войны, единственный часовой мастер в городе Иван Дмитриевич Леонтьев. Его будка стояла в центре базара. От заказчиков у него не было отбою. Всё начальство с Леонтьевым запанибрата. В ресторане мастер свёл знакомство и со мной. Еще с Петром Фролкиным мы в день Первого Мая играли у Леонтьева в мазанке. Мастер обещал наградить нас наручными часами. Но, разумеется, надул. Но дружбу со мной не порвал.
Тесть Леонтьева, видный член местного колхоза, владелец большого доходного сада, увяз в какой-то афере. Сидел в местной тюрьме. Леонтьев и пустил в ход свое влияние в «сферах», чтобы освободить тестя. Он организовал в своей мазанке попойку, на которой гостями были члены областного суда во главе с председателем. Были и жены их. Я тоже присутствовал там. Как мне после признался Иван Дмитриевич, угощенье обошлось ему в 700 рублей. Зато тесть был немедленно освобожден!..
Осенью 1947 года мой хозяин Муслим нашёл себе выгодную работу на станции Уш-Тобе, перевёз туда и семью. Я перебрался на другую квартиру. По договору – топливо моё. А где же я мог взять его? Саксаул добывают в песках пустыни, курай растет у чёрта на рогах. Ни за тем, ни за другим мне не добраться. Грозная топливная проблема встала передо мной во весь рост. Правда, в Талды-Кургане был и простой способ заготовки топлива. Этого способа я ещё нигде не видывал.
Когда по утрам пастух гнал рогатое стадо на пастбище, то на улицах города происходила ругань и бабьи битвы за коровий помёт. Тогда всюду слышались воинственные крики, вроде:
- Это от моей коровы г…о, а ты его, паскуда бесстыдная, подобрала! Отдай! Отдай, говорю! А то я тебе всё рыло им вымажу!
- Нако-сь! Не твоя, а моя корова оставила г…о. Ты протри лупалы-то! У твоей вся подхвостница задристанная. Из неё жидким свистит, а у моей коровы всё чисто. Она крутым валит…
И бабы с тазами и ведрами в руках бегут за стадом, хватают помёт. Дома смешивают его с землёй и соломенной трухой, валяют большие лепешки, прилепляют их к солнечным стенкам мазанок и сараев. Высохшие лепешки хранят до зимы. Это – бесплатное топливо. Но я был «бескоровный» житель города и потому не имел возможности для заготовки помётного топлива.
Зима 1948 года была не менее злой, чем предыдущая. Днём я терся у Семёновых, где учил малыша чтению, письму и счету, а Тольку – нотной грамоте. До полночи играл в ресторане. Пугала меня остальная часть ночи. Квартира моя совсем не отапливалась. В ней стояла «арктическая» температура. Спал я в таком снаряжении: на голове шапка-ушанка, ноги в шерстяных чулках и валенках; сверху старого пальто на енотовом меху я натягивал овчинный тулуп и покрывался ещё одеялом. И всю зиму так спал.
Бани, конечно, не знал. Диву даюсь, как это ко мне не пристала тогда никакая зараза! Жил, как дикарь – и ни черта! Тут надо молвить слово о талды-курганской бане. Это – достопримечательность. В городе было две церкви. Одна на базарной площади, другая – на окраине. Первая превращена в радиоузел, вторая – в баню «по-белому». Действовала она всего-навсего несколько дней в году. Об этой случайной работе жители узнавали по колокольному звону. Если били по три удара с перерывами – звали мыться женщин; если по четыре – звали мужчин.
Когда потеплело, я перешел на нормальную ночёвку. Как-то глянул на свои ноги – и ужаснулся: на них была не кожа, а рыбья чешуя! Как скребнул я ногтями от ступени до колена, так эта чешуя и зашелестела, и посыпалась! До такого положения я не доживал даже в сталинских тюрьмах и лагерях!
А летом банный вопрос решался просто. Два ведра воды я в полдень ставил на солнцепёк. И через час-два вода, как огонь! Я шёл в хозяйский сад – и там под яблоней совершал омовение бренного тела. В арыке купаться опасался: в нем вода слишком холодна.
Новое правление Талды-Курганского облпотребсоюза, получив от Ишимбаева тяжёлое наследство, ввело строжайший режим экономии. Первыми жертвами его в ресторанах оказались служители муз – Толька и я. Нас сократили. Но мой юный коллега ничуть не пострадал: его семья завербовалась на Южный Сахалин. А для меня наступили чёрные дни. Мучили изнурительные хлопоты о продовольственных карточках, многочасовые стояния в очередях за хлебом и прочими толиками продуктов… Голодал.
В Талды-Кургане мне уж нечего было делать. Пришлось сматывать удочки. Жена к тому времени демобилизовалась из Советской Армии, приехала в Житомир к старшему сыну, который работал инженером на Центральном телеграфе. Мы списались.
И 16 октября 1948 года с самолета-кукурузника я послал последнее «прости» городу, окружённому тополями. Мой воздушный путь лежал через Алма-Ату, Москву, Киев…

Глава девятая. ЛЕЧУ НА УКРАИНУ!

Впервые в жизни рискнул я проплыть по воздушному океану. И не мало, а 5300 километров! В кассе немудрящего Талды-Курганского аэровокзала я выкинул за билет до Киева более 1100 рублей. Изучил правила о весе ручного багажа, который пассажир может взять с собой в самолет. А у меня этого багажа-то всего-навсего кот наплакал: скрипка, баульчик с парой белья, куском хлеба и кружкой…
С грустью оставил я на вокзале свою вишнёвую палочку, которой оборонялся от собачьих свор, возвращаясь ночами из ресторана в глиняную халупу.
«Обнарядка» моя в пути-дороге была на удивление: замусленная солдатская шинель, обвислая клоунская кепка и бурые трофейные боты. Все – надёжное, как раз подходящее для дальнего путешествия. И для жуликов не зазывное. К тому же, в последние месяцы проживания в Талды-Кургане я голодал, а потому шибко усох.
Из города, «окружённого тополями», до Алма-Аты я летел на «кукурузнике». А в нём – тесно, неуютно и тряско. Впрочем, тряска для меня – трын-трава.
Хотя было уже 16 октября, - в столице Казахстана стояла жара.
До отлёта в Москву оставалось часа три. Я отправился поглазеть на привокзальные улицы. И меня ошибло обилие яблок высокоценного сорта «апорт». Куда ни глянь – везде яблоки, яблоки, яблоки! Лежали они навалом в лавках, под навесами и просто под открытым небом. Большие кучи уже гнилых и полугнилых яблок дышали горячим зловонием. Видимо, никому до них не было дела. Чёрт возьми! Сколько же добра пропадало от дикой бесхозяйственности!!!..
От Алма-Аты до Москвы летели в шикарном самолете. Рядом со мною сидел очень разговорчивый молодой казах, учёный биолог. Он во всеуслышание хвастался:
- Я вызван в Москву на сессию ВАСХНИЛ. Там мы, советские биологи, под командованием Лысенко будем громить всех этих «генетиков», «мухознатцев» и «муховедов» - Вавилова, Кольцова, Жебрака, Дубинина. Словом, всех заплесневелых менделистов, морганистов и вейсманистов… Мы им всем устроим торжественные похороны…
Никто из пассажиров не дерзал вступать в прю с ярым левозагибщиком. Если он ныне здравствует, то, вероятно, ведет себя ниже травы, тише воды после всесветного скандала разоблачения теоретических и практических авантюр Лысенко и его последователей, затормозивших развитие советской биологии на тридцать с лишком лет!
Под бахвальство «учёного» в моей памяти всплыл эпизод из «каторжной» эпопеи.
В марте 1938 года большую партию осужденных по 58-й статье УК РСФСР липовых «врагов народа» (а в ней был и я) из Пермской тюрьмы повезли в академию социального перевоспитания, т.е. в исправительно-трудовые лагеря в архангельских дебрях.
В Вологодской тюрьме наш этап задержали на две недели. Мой сосед на нарах оказался одним из ближайших научных сотрудников гениального биолога Николая Ивановича Вавилова, возглавлявшего Всесоюзный Институт Растениеводства (ВИР). Сосед любил поэзию. На почве этой любви мы и сблизились с ним. Он тихо, но с артистической выразительностью декламировал стихи многих поэтов. Но особенно часто повторял выражавшее его душевное состояние стихотворение А.Н.Апухтина:

М У Х И
Мухи, как чёрные мысли, весь день не дают мне покою:
Жалят, жужжат и кружатся над бедной моей головою!
Сгонишь одну со щеки, а на глаз уж уселась другая;
Некуда спрятаться, всюду царит ненавистная стая,
Валится книга из рук, разговор упадает бледнея…
Эх, кабы вечер придвинулся! Эх, кабы ночь поскорее!
Чёрные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою:
Жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою!
Только прогонишь одну, а уж в сердце впилась другая, -
Вся вспоминается жизнь, так бесплодно в мечтах прожитая!
Хочешь забыть, разлюбить, а любишь сильней и больнее.
Эх, кабы ночь настоящая, вечная ночь поскорее!

Однажды коллега по несчастью доверительно прошептал мне на ушко:
- Я причислен к крамольникам потому, что заступился в ВИРе за учение Николая Ивановича Вавилова, этого неповторимого гения. Но обманутый авантюристом Лысенко – Сталин дал ему дубину в руки, чтобы глушить крупнейших наших биологов. Он истребит и Николая Ивановича Вавилова. И наша биология на много лет умрёт … Но поверьте: если, паче чаянья, нам суждено будет остаться живыми после каторги, мы будем свидетелями краха всех афер Лысенко и его подпевал…
Эти пророчества полностью сбылись. Н.И.Вавилов уничтожен. Лысенко опозорен, а советская биология воскресла после её тридцатилетней смерти и ныне идет вперед гигантскими шагами, наверстывая потерянное. Учение Н.И.Вавилова вновь торжествует победу…
На Внуковском аэровокзале я трое суток ожидал лётной погоды. В зале против меня на диване расположился по-домашнему некий высокопоставленный гражданин, следовавший на юг лечить ноги. Он охотно завязал со мною разговор и вёл его в покровительственно-сочувственном тоне. Думаю, что это внушал ему мой жалкий вид.
Раз на ужин мой богатый спутник достал из чемодана банку с консервами, дорожную колбасу, красную икру, сливочное масло и каравай из муки высшего сорта, такой пышный, румяный и ароматный! А в разрезе он – как куриный желток!
Чувствую, что у меня полон рот слюны, а в животе заверещало. Дабы не испытывать мук тантала, я вышел в другой зал. А когда вернулся на свое место, сосед ко мне:
- Товарищ, не хотите ли скушать вот это?.. Я его не люблю.
И он указал на каравай, от которого была отъедена только корочка. Я принял предложение, которое изумило меня… Вскоре мой добряк заснул, а я, налив полную кружку кипяченой воды, жадно и быстро «освоил» неожиданный подарок весом с полкилограмма. При этом я и не подумал, что обжорство вслед за длительной голодовкой могло кончиться заворотом кишок.
Жуя и глотая невыразимо вкусное кондизделие, я, признаться, невольно размышлял о страшных социальных контрастах, которыми полна ещё наша жизнь…
И пал мне на ум 1920-й год. Я был охоч до науки и не туп. Меня тянули в Институт красных профессоров. Но я решительно отмёл соблазн. Остался учительствовать в селе. Хотел на самом деле строить социализм. Непоколебимо верил: самое-самое большее – через 15 лет воцаряться на Земле подлинные свобода, равенство и братство. Какая наивная, младенческая вера! Но тогда не я один страдал такой «святой простотой!
Да, плохо мы учились, как мало знали о сложности жизни, о борьбе многочисленных сил, движущих историю человечества! Да что и говорить о подобной нам мелкоте! Многие великие умы садились в лужу со всеми прогнозами развития хода мировых событий…
От Москвы до Киева я нёсся в лайнере, ещё более роскошном, чем алма-атинский.
Вот я и в столице края, «где все обильем дышит, где реки льются чище серебра».
Из Киева до Житомира воздушной линии ещё не было. На автобусной станции я купил билет «на завтра». А где же ночевать? Посоветовали: в Доме колхозника. Разыскал я его, устроился. Комната большая, светлая, постель чистая, народу мало. Одно слово – благодать!
Вечерело, но спать не хотелось. Я пошёл смотреть Киев. Иду медленно по широкому бульвару Шевченко, пялю глаза на разные диковины, которых в городе не счесть.
Внезапно передо мной вырос величественный храм. Смотрю: как будто он знаком мне. Спрашиваю встречного:
- Это какой храм?
- Владимирский собор.
Ага, это тот самый Владимирский собор, изображение которого я видел в раннем детстве на картине «Киевские святыни». Только на той картине Владимирский собор был красный, а теперь я видел его белым.
Я робко вступил в знаменитый храм, загромождённый сетью строительных лесов: реставрировали внутренние украшения.
Во мраке огромного собора тускло мерцали немногие свечки перед иконами, из далекого клироса доносился слабый голос псаломщика. Молящихся – не более десятка. Шла будничная вечеря…
Впервые я обозревал Владимирский собор в августе 1929 года. Цекпрос созвал со всего Советского Союза 29 учителей-журналистов и повёз их на экскурсию в образцовую МТС при совхозе им. Шевченко Одесской области. Я в этой экскурсии представлял всю Сибирь. В Киеве была остановка часов на пять. Экскурсанты воспользовались ею для посещения исторических мест. Между прочим мы осматривали и Владимирский собор. Объяснения давал монах. Он сокрушённо жаловался на то, что храм не берегли как святыню и памятник искусства. Собор не отапливался в холодное время. От сырости живописные шедевры Васнецова, Нестерова, Котарбинского, Врубеля и других – покоробились, свернулись в трубки. На стенах хулиганствующие атеисты гвоздями понацарапали похабные рисунки и выражения.
Скорбь и возмущение монаха были законны и понятны.
Я через 19 лет опять во Владимирском соборе! И мне радостно было видеть, что славный архитектурный памятник восстанавливался во всем его первозданном величии…
Горячие, увесистые, да опричь того, и дешёвые пирожки с печёнкой тоже оставили от Киева сильное впечатление у человека, на раз бывшего при смерти от голода.
Автобус мчал пассажиров на Житомир по ровному бетонированному шоссе. По обе стороны дороги расстилались неоглядные дали, облитые мягким светом осеннего солнца. Кругом виднелась левитановская «золотая осень», а в уме звучали пушкинские строки:

Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса.
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса…

В Житомире я прежде всего зашёл на Центральный телеграф, где инженером работал мой старший сын. Произошла сцена – и смешная, и грустная. В операционном зале я спросил телеграфистку:
- У вас работает инженер Топоров Юрий Адрианович?
- Работает.
- А можно его видеть?
- Пожалуйста.
И она мотнулась в другую комнату. Через минуту оттуда вышел с телеграфисткой и сын. Официальным тоном он спросил меня:
- Что вы хотите?
Я нарочно долго молчу, ожидая, что сын узнает меня. Но… не узнал! Полная метаморфоза произошла со мной за двенадцать лет каторги!
- Так … так, - наконец прервал я неловкое молчанье. – Так… Родного отца сынок не узнал!
- Батька! Да ты ли это?!
- Как видишь, сынок…
Объятия, поцелуи, восклицания.
Сын привёл меня на квартиру моей жены – на Новокрошенскую улицу. Жена была во дворе, когда я появился в отворённой калитке. Увидев меня в затрапезном облачении, она на мгновение опешила, а потом узнала пришельца.
Жила жена в частном доме, в комнатке-»пенале». Ей не дали даже коммунхозовского пристанища, хотя она добровольно с Советской Армией дошла до самого рейхстага!
В Житомире я не успел ознакомиться с достопримечательностями. В самом начале 1949 года сына назначили инженером Центрального телеграфа в городе Николаеве, куда перекочевали на жительство я и жена.

Глава десятая. З9–Я СТАТЬЯ. АМНИСТИЯ. РЕАБИЛИТАЦИЯ.

В Николаеве сыну дали мизерное обиталище – прилепок в доме Центрального телеграфа, на улице Розы Люксембург (по-старому, на Никольской), против греческой церкви. В нашей квартире было две комнатушки, выходившие во двор. Из глубокого подвала под ними сквозь щели в полу зимой и летом пёр холод.
К западной стене квартиры примыкало крыльцо, через которое служащие телеграфа круглые сутки бегали в надворные туалеты, оглушительно грохая дверьми. От этого грохота сотрясались тонкие стены наших комнат и мозги их жильцов.
Выйдя из исправительно-трудового лагеря, я первый паспорт получил в Камско-Устинском РО милиции Тат. АССР. Второй – в Старооскольском РО Курской (ныне Белгородской) области. Третий – в ГОМ города Талды-Кургана Казахской ССР. Как и подобало, в первом паспорте значилось: «Выдан на основании справки Каргопольлага НКВД и статьи 39-й Положения о паспортах».
Во втором и третьем паспортах основанием для выдачи их служили предыдущие паспорта и таинственная 39-я статья.
В Старом Осколе, Талды-Кургане и Житомире эта статья не чинила мне препятствий при прописке. Не то в Николаеве. Здесь я из-за неё пережил изнурительную канитель. Жену и сына прописали, а меня – нет.
- Почему не прописали? – спросил я паспортиста.
- У вас 39-я! – ответил он, ухмыляясь.
Ядовитая статья уже брала меня в тиски. Много раз до того я допытывался, что она означает. Сотрудники паспортных столов уклончиво отвечали:
- Это для служебного пользования.
- Но, может быть, я ненароком нарушу ее, не зная, что она требует от меня, и опять попаду в тюрьму?
Загадочные улыбки и молчанье…
В милиции города Николаева я понял, что паспорт, «украшенный» 39-й статьей, - это нечто вроде дореволюционного «волчьего билета», запрещавшего политически неблагонадежным лицам проживание в режимных местах. Это – «хвост» статьи 58-й УК РСФСР. Мне неведомо было, кто и когда мог отрубить его. Давила мрачная мысль: вероятно, с этим «хвостом» придется лечь в гроб.
И пошёл я по мукам в хлопотах о разрешении прописки в Николаеве. Подал петицию в паспортный стол областного управления МВД. И потерял счет моим явкам к толстоносому, провонявшему табаком майору Антонову и хромому капитану Бебешко. Дёргали они и моего сына. Заставляли его давать морально-политическую характеристику отцу. Но длиннейшая волынка всё же подошла к концу. Майор Антонов объявил мне:
- Идите во 2-е отделение милиции, там получите результат.
Я пошёл. Смуглявый, прыщеватый писарёк-паспортист завёл меня в особую комнату.
И он подсунул мне печатную формочку:
- Вот… Прочтите и подпишите.
Я прочёл и дал подписку о выезде из города корабелов. А прыщеватый писарёк посоветовал мне:
- Ну, а теперь пишите, товарищ Топоров, заявление начальнику областного управления МВД майору Свиридову.
- О чём?! – удивился я.
- Как о чём?! О разрешении вам проживать с семьёй в Николаеве.
- Так сам же этот начальник предписал мне убраться отсюда. И я только что дал подписку о выезде.
- А я вам говорю: пишите заявление. Он разрешит.
Хоть и нелогичным было предложение писарька, но я видел, что оно от чистого сердца. Я послушался моего доброхота. К моему изумлению он оказался прав: майор Свиридов разрешил мне полугодовую прописку – до 1-го октября 1949 года. По истечении этого срока я снова просил майора Свиридова о продлении прописки. Так я перебивался в режимном городе корабелов до смерти Сталина и последовавшей амнистии от 27 марта 1953 года. И я еще раз убедился в том, что даже при самом драконовском режиме любой начальник может оставаться Человеком, если того пожелает.
Теперь великодушный майор Свиридов в отставке и на пенсии. Я иногда встречаю его - спокойно шагающего по тротуарам Николаева или сидящего с удочкой на берегу Южного Буга. Всё порываюсь поговорить с ним и благодарно пожать ему руку за его доброе сердце...
На мою учительскую пенсию в 210 рублей старыми деньгами существовали двое: я и жена – иждивенка. Этой пенсии едва хватало, как говорится на хлеб насущный… без масла! А про культурные потребности пришлось забыть. Я, отдавший всю жизнь, все лучшие годы и силы народному просвещению, не мог теперь позволить себе хотя бы раз в месяц пойти в театр, кино, выписать литературный журнал, поставить радиоточку, послушать концерт какого-нибудь лауреата.
Об учительской работе уж и не помышлял: кто же осужденного по 58-й статье пустил бы на идеологический фронт?! Мои корреспонденции печатали крайне редко, и только те редакции, которые не знали о том, что я был одной из многих жертв лихолетья.
Областное управление связи как-то проведало, что я – педагог-словесник и литератор. Оно предложило мне работу на кратковременных курсах русского языка для почтальонов и телеграфистов. Там я и подрабатывал некую монету…
Но недолго мне довелось искоренять жуткую безграмотность связистов. Опять меня прижучила треклятая 39-я. Ко мне на уроки зачастил начальник отдела кадров областного управления связи А.Я.Ш…ский, обрюзглый чинуша, старавшийся казаться «шибко вумным», «недрёманным оком». Он с миной знатока дела сверлил меня выпученными, «рачьими» глазами. Его визиты предвещали очередную мерзость. Так и вышло. Вскоре меня с курсов убрали. И тут каверза от 39-й!
Я пожаловался Министру связи УССР.
Через три недели меня вызвал начальник областного управления связи и попенял:
- Ну зачем вы жаловались Министру? Мы на месте решили бы ваш вопрос.
Какое детское лукавство! Как будто не он санкционировал мое изгнание с курсов. Я отпарировал:
- Верю в мудрость высшего начальства, и потому апеллирую к нему во всех трудных случаях жизни… Научили.
Я снова на курсах. Продолжаю искоренять безграмотность. Неожиданно мне оказали честь: пригласили преподавать русский язык связистам высших рангов – сотрудникам управления. Для обозначения широты и глубины моих новых уроков их назвали громко лекциями по стилистике!
На первый раз я предложил почтенной аудитории небольшой диктант на простейшие правила орфографии и пунктуации. И что же? Если бы к этому диктанту применить нормы оценок, рекомендуемые Министерством просвещения для общеобразовательных школ, то ни одному из моих высокопоставленных связистов (а в их числе был и А.Я Ш…ский) нельзя было бы поставить тройку!!!
Но вот что удивительно. Несмотря на их вопиющую языковую безграмотность, связисты Николаевской области не раз занимали первые места на республиканских и всесоюзных конкурсах, получали премии, почетные грамоты, ордена!
Среди моих знакомых много врачей, агрономов, инженеров, техников, архитекторов, экономистов, художников, композиторов, которые всю «взрослую» жизнь находятся в разладе с обыкновенной грамматикой. Но все они отлично знают свои специальности, безупречно работают, получают чины, звания, премии и награды. И я думаю: во многих областях человеческой деятельности можно добиваться великолепных результатов и без «приличного» знания своего языка. У нас целые армии людей умных, талантливых, изобретательных, даже гениальных, но грамотных в языке так же мало, как белых ворон! Впрочем, абсолютно грамотного в русском языке человека на свете нет. Это потому, что в орфографии и пунктуации нашего языка царит вавилонское столпотворение: субъективизм, путаница, разнобой и явные бессмыслицы. Не зря академик А.И.Соболевский ежегодно начинал чтение курса синтаксиса заявлением: «Вряд ли найдутся два преподавателя русского языка, которые, сделавши друг другу синтаксический разбор, оценили бы его удовлетворительной оценкой».
Впрочем, это тема уже совсем другого рассказа…
Попытался я восстановить свой профсоюзный стаж, но Цекпрос отрубил: нельзя! И в этот раз я почувствовал тиски 39-й. Лишь амнистия 1953 года вырвала меня из них. Из моего нового паспорта был навсегда изгнан этот тиран. Однако амнистия – только помилование, а не оправдание. Клеймо-то «враг народа» она не смыла с моей репутации. Жгучее чувство обиды за незаслуженный позор, лишения и страдания – было столь сильно, что в течение пяти лет рука моя не поднималась просить о реабилитации. Я отдавал всю душу советской массовой культурно-просветительной работе, партизанил против колчаковщины, а мне приклеили страшный ярлык и долго терзали в тюрьмах и лагерях.
Материальная нужда в моей семье дошла до предела. Жена пилила меня:
- Подавай же на реабилитацию! Доколе же будем сидеть на корке хлеба да на воде?!
И начальство в управлении связи настаивало:
- Подавайте! Необоснованно обвиненные по 58-й статье теперь подают заявления. Их оправдывают. Они получают двухмесячную зарплату, квартиры и даже компенсацию за арестованное при аресте имущество. Не забывайте и то, что ваша судимость по политической статье дурно отражается на служебной карьере вашего сына… Подавайте!
Мое горделивое упрямство было сломлено. Я обратился к Верховному суду РСФСР. Последовал немедленный ответ:
«РСФСР ВЕРХОВНЫЙ СУД
16 декабря 1958 г.
№45-8нс-51.
Москва, К-12, ул. Куйбышева, д.3/7

С П Р А В К А
Выдана в том, что приговор Свердловского областного суда от 29 октября 1937 года, которым Топоров Адриан Митрофанович, 1891 года рождения, работавший учителем школы №5 в гор. Раменское, Московской области, был осужден по ст. 58-10 ч.1 УК РСФСР, определением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда РСФСР от 9 декабря 1958 года отменен с прекращением дела производством за недоказанностью предъявленного ему обвинения.
ЗАМЕСТИТЕЛЬ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ВЕРХОВНОГО СУДА
Р С Ф С Р В.КРЮКОВ»
Надо было узнать точно о порядке получения двухмесячной зарплаты. Об этом ничего не было в печати. Я смекнул, что необходимое разъяснение получу в Николаевском областном суде. Явился туда. Попал к угрюмому судье. Спросил его:
- Есть ли закон о выплате двухмесячной зарплаты необоснованно репрессированным и затем реабилитированным Верховным Судом?
- Такого закона нет, - буркнул судья, не глядя на меня.
В кампании приятелей я рассказал об этом ответе. А один педагог и говорит мне:
- Судья вам соврал. Закон такой есть. Я знаю, что по нему реабилитированные получили все то, что им положено. Идите-ка к юрисконсульту облпрофсовета товарищу Ярусу. Он покажет вам этот закон.
И верно: тов. Ярус дал мне сборник Постановлений Совета Министров СССР. Я из него скопировал Постановление от 8 сентября 1955 года за № 1655 – «О трудовом стаже, трудоустройстве и пенсионном обеспечении граждан, необоснованно привлеченных к уголовной ответственности и впоследствии реабилитированных».
Жалею, что не записал фамилию областного судьи-мизантропа, беспардонно обманувшего меня. Кто он был? Сознательный вредитель или невежда, позоривший советские законы?..
Постановление № 1655, заверенную нотариусом копию Справки Верховного Суда РСФСР о реабилитации меня я направил Раменской школе № 2 на предмет получения от неё двухмесячной зарплаты. Просил и документ об этом. На основании этого документа собес должен был установить мне новый размер пенсии.
24 февраля 1959 года, вооружившись неотразимыми документами, я, подобно песенному Мальбруку, двинулся в поход в органы собеса. Но там-то и «таилась погибель моя»! Николаевские собесовские крючкотворы признали неправильной справку Раменской школы потому только, что в ней не стояло слово «реабилитированному» («… выплачено реабилитированному А.М.Топорову»).
Возражаю:
- Но ведь у вас в руках важнейший документ - справка самого Верховного Суда РСФСР о реабилитации меня.
- Нет, этого мало. Надо, чтобы в бумажке из Раменской школы было написано: выплачено реабилитированному…
Так-таки и не назначили мне пенсию с 24 февраля 1959 года. Я вынужден был направить дирекции Раменской школы сущий вопль: пришлите, пожалуйста, вторую справку со словом «реабилитированному»! Но, видно, правда, что на бедного Макара все шишки валятся. Пришла вторая бумажка из Раменского:
«Дана учителю-пенсионеру Адриану Митрофановичу в том, что Раменская школа № 2 (бывш. № 5) выплатила ему 13 февраля, как реабилитированному Верховным Судом РСФСР, двухмесячную зарплату из расчета 757 рублей 35 копеек в месяц, а всего 1514 рублей 70 копеек, согласно Постановлению Совета Министров СССР № 1655 от 8 сентября 1955 года.
Директор Я К О В Л Е В
Бухгалтер Г У С Е В А».
Принёс я эту грамоту в собес, показываю инспектору.
- Это другое дело! Теперь все правильно.
- Как правильно?! – кричу я, смеясь сквозь слезы. – А где же в справке моя фамилия?! Посмотрите!
- Ах, да-да-да! – спохватился он, перечитывая цидулку. – Фамилии-то вашей нет! Значит, и эта справка неправильная. Не можем по ней назначить вам пенсию.
Послал я в Раменское мольбу о третьей справке. Так каменные души николаевских собесовских самодуров и разгильдяйство раменских растяп отняли у меня почти месячную пенсию!
И смех, и горе!

Глава одиннадцатая. Я СНОВА «ВЫШЕЛ В ЛЮДИ».

13 июля 1961 года я получил неожиданное письмо, написанное на бланке редакции «Известий»:
«Уважаемый Адриан Митрофанович!
Журналистская судьба привела меня и нашего алтайского корреспондента А.И.Волкова в хорошо знакомое Вам село Верх-Жилинское. Там, собирая материал о культурной работе в колхозной деревне, мы впервые услышали Ваше имя. А затем – имя Вашего ученика – одного из самых уважаемых людей в районе, чудесного, разносторонне одарённого человека, который и до сих пор продолжает дело, начатое Вами. Это – Степан Павлович Титов.
Вместе с ним и его женой мы побывали в «Майском утре», прошли по Тропе Коммунаров (она не заросла и сейчас, эта легендарная тропа!), побеседовали со многими людьми. Потом раздобыли Вашу уникальную книжку, порылись в архивах, в музее. И перед нами встала удивительная история коммуны и Вашей деятельности в ней.
То, что Вы сделали, - колоссально! Мы гордились тем, что наша газета в свое время поняла это и сказала своё слово.
Сейчас мы пишем документальную повесть (она, по-видимому, будет печататься в «Известиях») о Степане Павловиче Титове. Как Вы догадываетесь, первая её часть (не глава – часть) будет называться «Тропа Коммунаров», и одним из главных героев в ней будете Вы...
- Всем, что я имею доброго, - сказал он нам, - я обязан учителю моему Адриану Митрофановичу Топорову. Передайте ему большое спасибо за то, что он отнял у меня досуг и в то же время научил его скрашивать. И себе, и людям…
Я рад передать Вам это…
Очень бы Вы нам помогли, если бы смогли сообщить всё, что вспомните о самом Степане Павловиче, о его жене Александре Михайловне. Может быть, о его детях – Германе и Земфире. Интересуют нас и родители их (Ваши «критики»!) Михаил Алексеевич Носов и Павел Иванович Титов.
Очень хотелось бы залучить Вас в свой авторский коллектив. Напишите, какие проблемы волнуют Вас сейчас, о чём Вы хотели бы рассказать нашим читателям.
С приветом. Зам. ответственного секретаря Н.ШТАНЬКО».
«Что за оказия?! – подумал я, прочитав это письмо. - Тут что-то не так. Какая-то загадка».
Желая посильно помочь журналистам, сел за написание воспоминаний о коммунарах Титовых и Носовых. Работа разбухла. Я приготовил её в двух экземплярах: для Н.Штанько и Степана Павловича Титова. Второго хотел поставить в известность, что я ничего дурного не сказал о своих друзьях – коммунарах, о нём и о Саше Носовой.
Срочно отослал экземпляр Н.Штанько, понимая, что журналистам подавай материал с пылу, с жару. У них работа молниеносная, иначе она теряет цену на литературном рынке.
С отправкой бандероли Степану Павловичу я не спешил. Понёс пакет на почтамт утром в воскресенье 6-го августа 1961 года. Было тепло, солнечно. Иду обратно. Из раскрытого окна одного дома до меня донёсся четкий голос радиодиктора Левитана: в космос полетел корабль «Восток-2» на борту с лётчиком-космонавтом Германом Степановичем Титовым…
Я остолбенел: имя, фамилия и возраст нового космонавта были мне знакомы. Я и все члены моей семьи с волнением спрашивали друг друга:
- Неужели это – сын наших Стёпы и Саши Титовых?! Может быть, в СССР есть второй Герман Степанович Титов?!
Сидя у репродуктора, мы сгорали от нетерпения, ожидали сообщения краткой биографии героя. Минуты тянулись мучительно долго. Наконец мы услышали: это – он, да, он, наш Герман!! Сын моих славных воспитанников из «Майского утра» Стёпы и Саши Титовых! Волна неизъяснимой радости облила моё сердце. Ликовала и семья. Так вот в чём разгадка таинственного письма Н.Штанько ко мне!
В №№ 187, 188, 189 и 190 «Известий» была опубликована документальная повесть А.Волкова и Н.Штанько «Отчий дом», в которой мне отведена изрядная жилплощадь. С этого момента моё незаметное имя прочно прилипло к космонавту-2 Герману Степановичу Титову. На 70-м году жизни я сразу стал «умным», нужным человеком. Началось паломничество ко мне, точно и я летал в космос. Первыми прибыли журналисты, писатели и фотокорреспонденты: Б.А.Анашенков, Э.Н.Горюхина («Литературная газета»), А.А.Аграновский («Известия»), В.Я Стадниченко («Радянська освіта», Киев), Ю.А.Чубуков («Ленинская смена», Белгород), М.С.Федик («Комсомольская искра», Николаев) и др.
Меня нарасхват таскали на встречи, чтобы поделиться опытом культработы и рассказать о «Майском утре», о династии Титовых и т.д. Где и перед кем только я не выступал тогда! И так меня заездили, что я совершенно потерял голос. Лечился два месяца.
За мной присылали машины из соседних областей, приезжали из Ленинграда студенты-северяне. Они часами сидели, озирая меня с ног до головы и… молчали (?!).
Были у меня и супруги Пятыгины, приехавшие из Сибири в отпуск к родным в Николаеве. Они около 35 лет тому назад вместе со мною работали в Косихинском районе Алтайского края.
Иногда моя небольшая комната до предела была набита посетителями. Не хватало места посадить их.
Проведали обо мне многие друзья, ученики, сверстники и соратники, с которыми была порвана всякая связь 30, 40, 50 и более лет! Разыскала меня и Софья Ерофеевна Шельдяева-Серпуховитина из Курска. С нею я сидел на одной парте в Бродчанской церковно-приходской школе (Старооскольского уезда) в 1900 – 1903 годах! Через 60 с лишком лет нашла меня!! Не диво ли?!
Из Сиднея (Австралия) отозвался и мой учитель по языку эсперанто Иннокентий Николаевич Серышев, с которым я познакомился в селе Верх-Жилинском ещё осенью 1915 года. Подробно об этом я написал в одной из предыдущих глав. Подала голос и его сестра, учительница-пенсионерка и эсперантистка Варвара Николаевна, ныне здравствующая в городе Высоковске Московской области. Об этой коллеге я ничего не слышал около 45 лет. А когда-то учительствовали вместе в Барнаульском уезде.
Добрался до меня и чехословацкий педагог-эсперантист И.Килиан, который в первую империалистическую войну, будучи пленным, проживал в Томске и потому знал меня как одного из пропагандистов международного вспомогательного языка. Не имея точного моего адреса, тов. Килиан на конверте написал:
«Украина, город Николаев, А.Топорову. Он – старый эсперантист, автор книги «Крестьяне о писателях». Ему около 70 лет».
Признаки верные. По ним почтальон и доставил мне письмо чехословацкого друга.
Сейчас не перечесть всех «давно забытых лиц», чьи жизненные пути-дороги надолго разошлись с моими, но пересеклись вновь благодаря полету в космос моего «духовного внука» Германа Степановича Титова…
Я уехал из Сибири в мае 1932 года. Мои ученики – Саша Носова и Степан Титов поженились через два года. Их первенец, будущий космонавт, родился в 1935 году. Ему обо мне дали знать родители, деды, бабки. А я представлял его по их письмам. Лелеял мечту о личной встрече с ним. С этой целью я и приехал в Москву в октябре 1961 года, перед открытием ХХП съезда КПСС.
Остановился у писателя-друга Анатолия Абрамовича Аграновского. Утром 14-го октября он поговорил по телефону с Николаем Ивановичем Штанько. Тот немедленно прислал машину. И через несколько минут мы были в его кабинете. Н.И.Штанько – душевный человек, с которым в первую же минуту знакомства чувствуешь себя, как с близким родным.
Друзья стали думать и гадать, как связать меня с Германом Степановичем. Нужно было преодолеть немалую трудность – испросить разрешение на свидание с космонавтом у тех, кто ведёт наблюдение за состоянием его здоровья. Звонили туда-сюда, разыскивали генерала авиации Горегляда, но попытки были тщетны.
На следующий день Н.Штанько позвонил А.Аграновскому:
- Вчера в редакцию «Известий» заходил Степан Павлович Титов. Хотел видеть меня, но не застал. Оставил записку. И другая досада: звонил мне сам космонавт – и тоже не застал. Две неудачи за один день!..
Оказалось, отца и мать космонавта еще 3-го октября пригласили в Ленинград – поделиться педагогическим опытом на съезде учителей. На обратном пути родители завернули к сынку в Москву. Счастливый для меня случай! Но я опасался, что не смогу воспользоваться им: а ну-ка Саша и Степан, не зная, что я в Москве, побудут у сына день-два – и упорхнут в Сибирь!
В редакции всё-таки узнали квартиру космонавта, но и это не успокоило меня. Герман Степанович должен был лететь в Румынию и вернуться оттуда только 16-го октября в 7 часов вечера. Значит, мне нечего было и помышлять о свидании с ним. Я соображал: прилетит он из Бухареста поздно вечером, утомится. А 17-го октября будет на съезде. Так никого из них я не увижу. Приуныл.
Захожу в квартиру А.Аграновского. Слышу: он говорит по телефону с Н.Штанько, который придумал умный ход - написал записку космонавту, что я в Москве и желаю с ним встретиться. Записку эту передал с редакционным фотографом Сметаниным, работавшим на съезде КПСС. Космонавт прочитал записку Н.Штанько, немедленно позвонил ему из Кремля и просил передать, чтобы я сегодня же в 2 часа дня был в редакции «Известий», куда приедут он и Степан Павлович.
Мы с А.А.Аграновским прибыли к Н.И.Штанько. Сюда собралось много сотрудников редакции. Все спустились к парадному подъезду. И точно в 2 часа подкатила машина, из которой вышли отец и сын. Ну, понятно, пошли объятия, поцелуи, сопровождаемые междометиями, которые трудно теперь воспроизвести.
Поздоровавшись со всеми общим поклоном, космонавт и Стёпа повернулись ко мне. Я подхватил их под руки, и мы зашагали по широким лестницам редакции к лифту. Тут уж я не сдержался и воскликнул:
- Так вот какие орлы поднебесные вылетели из «Майского утра»!
- Нет, Адриан Митрофанович, - сказал космонавт, - теперь в нашей стране из любого села такие орлы могут вылететь. И они уже стаями готовы вспорхнуть в небесные просторы.
Зашли в кабинет Н.Штанько. И мне пришлось признаться:
- Ах, черт возьми! Ведь у меня раньше язык был не плохо подвешен, а сейчас завязался узлом и ничего не может сказать путного. Думал: огневую речь закачу при первой встрече, а вот всё выскочило из головы.
Все засмеялись, а космонавт:
- Адриан Митрофанович, не надо речей. Наслушались мы их досыта. Хватит. Уши от них трещат. Давайте без речей, поговорим, попросту, как у себя дома.
Я схватил космонавта за руки и, глядя в его чудесные, светлые глаза, бессвязно затараторил:
- Так вот как, Герочк,а вышло! Один луч твоей славы озарил и мою фигурку на восьмом десятке лет. День шестого августа 1961 года был днём моего второго рождения…
Я чувствовал, что несу сентиментальную околёсицу, но солидные слова не садились на язык. И, очевидно, понимая моё состояние, Герман Степанович ободрил меня:
- Э, Адриан Митрофанович, что касается «лучей», то это ещё вопрос: то ли мои вас озарили, то ли ваши меня? Я считаю, что если бы не «Майское утро», да не вы с моими родителями, то не летать бы мне в просторах Вселенной… Корни всего идут в «Майское утро»…
В кабинете Н.Штанько мы расселись на диване: я – посредине, космонавт налево, Стёпа направо от меня. Нас окружили журналисты. Как всегда в подобных положениях, завязалась беспорядочная словесная перепалка с нескладными вопросами и ответами. Я «разрывался» на два фронта: говорил и с космонавтом и со Стёпой.
- Герочка, голубчик, жалуюсь тебе на папашу твоего. Тридцать с лишком лет он не слушался меня.
- Как?!
- Я ему часто твердил в письмах: ты – литератор с «искрой», у тебя талант, который я заметил давно, растил, ожидая его проявления в творчестве. А папаша твой ничего не писал. Мне не верил. Всё время отговаривался: какой я литератор? Куда уж мне! А что вышло? И читатели, и писатели в один голос поют: всё лучшее, задушевное и художественное из напечатанного о «Майском утре» принадлежит перу Степана Павловича Титова!
Стёпа мой сидит. Краснеет и стыдливо опускает глаза. Герман похлопал его по плечу:
- Ну, батя, терпи! Похвалы тоже не легко бывает переносить, но ничего не поделаешь. Знаю по себе… Перегрузка!
С трудно скрываемой радостью Степан Павлович начал вспоминать письма, которыми засыпали его:
- Среди писем есть и курьёзные. Так, одна девица пишет мне с Гавайских островов… Называет себя Титовой, сводной сестрой Геры. Уверяет, что она – моя дочь от первой жены и что космонавт-2 – сводный брат её! И поскольку признает себя бесспорною моей дочерью, то на этом основании просит выслать ей 600 долларов. Как видите, моя гавайская «дочка» - практичная, деловая. Берёт быка за рога!
Смеялись долго.
Был накрыт стол. Колбасу, яичницу и прочую снедь Герман Степанович оплетал добросовестно, вполне по-земному. Кто-то шутя бросил:
- Герман Степанович, наверное, от космических питательных тюбиков у вас в желудке при полёте чувствовалась некая «невесомость»?
- Да как сказать? Сила в моём организме была вполне земная. Но вот это (он кивнул на стол) всё же основательнее чувствуется, чем тюбики…
Я вспомнил, как застыл на месте, когда радио сообщило имя второго летчика-космонавта. А Стёпа продолжил этот разговор:
- Да и мы с Сашей были оглоушены и все спрашивали себя: «Неужели это наш Гера?!! Не верили, что наш. Думали: это другой. Разве мало Титовых Германов в нашей стране?
Один журналист спросил Степу:
- Неужели родители не знали заранее, что сын полетит к звездам?
- Ничего не знали. Правда, нас удивило то, что еще 12-го июня в села Полковниково стали съезжаться корреспонденты, но мы предполагали, что причиной этого была деятельность Адриана Митрофановича в Сибири. Мы беседовали с корреспондентами о своём учителе, ездили с ними по следам его работы в Косихинском районе, посетили «Майское утро» и т.д. Но даже не подумали о полете Германа. И лишь 5-го августа, когда в Полковниково нагрянуло множество машин с журналистами и фотографами; когда меня и Сашу подвергли детальным допросам о сыне, мы догадались, что с Германом должно произойти что-то важное. И 6-го августа оно произошло…
Меня предупредили, что космонавт не любит расспросов о полёте, потому что про это он уже много раз говорил на официальных собраниях, заседаниях, пресс-конференциях и в печати. Я старался избегать космических тем. Н.Н.Штанько между прочим упомянул о намерении издательства «Советская Россия» переиздать книгу «Крестьяне о писателях», написанную в «Майском утре». Герман Степанович очень оживился при этом упоминании:
- Так, так… Это действительно редкая книга. В ней я вижу и чувствую всю ту благотворную культурную атмосферу, которая была в «Майском утре»; вижу моих предков, их духовный рост. Эта атмосфера, безусловно, сказалась и на моём умственном развитии... Я обязательно напишу, если позволят, предисловие к переизданию книги.
Я поблагодарил «внука» за эту любезность.
Его позвали к телефону. Вернувшись к столу, он сказал отцу и мне:
- Художник Анатолий Никифорович Яр-Кравченко просит нас приехать к нему в мастерскую. Поедете?
- С превеликим удовольствием!
Попрощавшись с радушными известинцами, космонавт, Степан Павлович и я поехали к художнику. Дорогой Герман Степанович говорил:
- Я уже несколько сеансов позировал Анатолию Никифоровичу. Он написал мой портрет, который находится на выставке в Доме журналистов. Анатолий Никифорович – крупнейший живописец и обворожительный человек. Вот увидите.
На пороге мастерской нас встретил высокий, полный, краснощёкий человек с ласковыми глазами. Познакомились. Художник прежде всего подробно осведомил нас о своей новой громадной картине, над которой трудился. Картина изображала собрание советских писателей на квартире у Алексея Максимовича Горького.
Анатолий Никифорович пояснил:
- На картине я уловил тот момент, когда Алексей Максимович произносит знаменитую фразу «На вас лежит ответственность». Этой фразой я и назову картину.
Захватывающе интересно художник ознакомил нас и с другими его работами и творческими планами. Впившись надолго глазами в космонавта, спросил его:
- Герман Степанович, читаю в газетах и журналах, что вы любите поэзию, живопись, музыку, читаете стихи, поёте… Откуда все это у вас?
- Да все оттуда же, из «Майского утра».
И, взглянув на часы, космонавт заторопился:
- Ну, извините меня: пора на заседание партсъезда. До свидания.
И уехал в Кремль. А мы со Стёпой еще долго слушали повесть Анатолия Никифоровича о его большом и плодотворном пути, каждый этап которого был проиллюстрирован изумительными рисунками во многих альбомах.
Художник подарил нам на память репродукции с его картин. Под конец беседы он обратился к Стёпе:
- Вы непременно пришлите мне ваши работы. Я посмотрю их.
Степа смутился:
- Да что вы, Анатолий Никифорович?! У меня же детская мазня. Стыдно показывать простым людям, а не то, что вам.
- А я говорю: пришлите. Охотно помогу вам.
Поздно вечером расстались мы с одним из крупнейших мастеров кисти.
Утром следующего дня в редакции «Известий» я встретился со своей ученицей Сашей Носовой-Титовой, матерью космонавта. Она прибыла со Степаном Павловичем. Более тридцати лет мы не виделись. Время изменило нас обоих до неузнаваемости. Встреча была полной слёз радости и горя при воспоминании о старых коммунарах, положивших первые камни в строительство коммунизма в Сибири.
Трогательный рассказ Сашеньки оживил незабываемые картины нашей жизни и культурно-просветительной работы в славной коммуне, где выросли и воспитались многие советские врачи, агрономы, инженеры, педагоги, лётчики, кандидаты наук и прославленный космонавт Герман Степанович Титов. Нестерпимо терзала сердце мысль о том, что из тридцати моих учеников-коммунаров, защищавших Родину в минувшую Отечественную войну, живыми остались только двое.
Н.И.Штанько предложил посетить издательство «Советская Россия». Там у парадного подъезда нас встретило всё руководство во главе с директором издательства В.К.Грудининым. В художественном отделе нам показали образец нового издания повести А.Волкова и Н.Штанько «Ветвь сибирского кедра» (иное название «Отчего дома»). Посмотрели мы и иллюстрации к этой книге. «Советская Россия» готовила и издание повести «Два детства» Степана Павловича Титова.
Из «Советской России» нас доставили в радиостудию Центрального телеграфа на улице Горького. Режиссер А.И.Платонов попросил Степана Павловича и меня прочесть перед микрофоном отрывки из наших воспоминаний. Мы это сделали.
Уже темнело, когда у одного из подъездов Центрального телеграфа Саша, Стёпа и я расстались. Думалось - навсегда…
А вот кружение вокруг меня – старика - продолжалось…
Как уже упомянуто, в рое журналистов, слетевшихся в село Полковниково 5 августа 1961 года, был и А.А.Аграновский. Он немало слышал обо мне от своего отца Абрама Давидовича, побывавшего в «Майском утре» в марте 1928 года, о чём и написал в прекрасном очерке «Генрих Гейне и Глафира» (этот очерк впервые был напечатан в газете «Известия» 7 ноября 1928 года. После он был перепечатан в трёх изданиях «Крестьян» и в сборниках очерков А.Д.Аграновского).
А.А.Аграновский из села Полковниково прилетел в Николаев. В моём архиве он нашёл и воспоминания о встрече с покойным Борисом Леонидовичем Горбатовым, который был в «Майском утре» 15 января 1930 года. С бригадой ЦК партии и редакции «Правды» писатель изучал ход сплошной коллективизации в Алтайском крае.
Очерк о моей встрече с ним «поглянулся» А.А.Аграновскому. Он забрал его в Москву. Редакция Всесоюзного дома радиовещания и звукозаписи пожелала, чтобы я записал на пленку свои воспоминания о Б.Л.Горбатове.
В один из дней моего пребывания в Москве после свидания с космонавтом и его родителями эта запись была выполнена под редакцией В.В.Керовой…
Николаевский Дом культуры строителей хорошо поставил оперу композитора-земляка Н.Н.Аркаса «Катерина». Постановка была записана на пленку работниками того же Всесоюзного дома радиовещания и звукозаписи. Но Николаеву копию пленки не оставили. Я, пользуясь добротой В.В.Керовой, закинул словцо об этой копии. Любезно дала. И я привёз Николаевскому радиокомитету драгоценный подарок. Исполнение оперы было столь замечательным, что его дважды похвалил великий певец нашего времени Иван Семенович Козловский.
В то время, когда со мною «нянчились» в Москве, в Николаеве надумали почтить «деда» космонавта: областной отдел народного образования выхлопотал мне значок «отличник народного просвещения». 7-го декабря 1961 года он и был мне вручен на собрании в облоно.
Свыше 20 раз передавали по радио композицию о Германе Степановиче Титове. О ней я и молвлю слово.
В конце декабря 1961 года Укрфильм прислал из Киева кинорежиссёра Ковальчука, чтобы он впервые «увековечил» меня «великим немым».
В «Комсомольской правде» и «Огоньке» довольно пространно поведал обо мне Степан Павлович Титов. Ещё больше – космонавт в его книгах, статьях и речах.
В сентябре 1962 года в Праге проходил международный литературно-драматический конкурс «Мир и дружба», где были представлены произведения ГДР, Кубы, Чехословакии, Югославии, Болгарии, СССР и других стран. Первую премию присудили советской радиокомпозиции «Путь коммунаров», созданной А.Волковым, Н.Штанько, Ю.Докучаевым под редакцией М.Фирюбиной.
В № 120 «Советской культуры» за тот же год режиссёр Л.Петрейков поместил рецензию «Покорителям космоса». Есть в ней и такие слова:
«Мысль, что соки родной земли питают молодые побеги древнего кедра, звучит образно, объёмно. Мы слышим А.Топорова, - учителя, создавшего первую на Алтае коммуну «Майское утро». Нас охватывает радостное волнение от этой встречи. А вот полилась мелодия, написанная Степаном Павловичем Титовым…»
Начитавшись в газетах и журналах о космонавте Германе Титове и об учителе Топорове, старооскольские культурно-общественные работники спохватились:
- Да ведь Топоров-то – наш земляк, уроженец села Стойло. Он выступает на собраниях, в печати, по радио и телевидению. А что же мы зеваем? Надо звать его в гости и перенимать его опыт культработы.
Мне пришло из Старого Оскола приглашение райкома партии, райкома профсоюза работников просвещения и коллектива педагогов и учащихся Каплинской средней школы, а из Белгорода – от редакции газеты «Белгородская правда».
Был конец апреля. Чувствовалось дыхание весны. Хотелось явиться в родные места «добрым молодцем». Обегал я все одёжные магазины Николаева – не нашёл плаща по своему росту. Попадались то какие-то лапсердаки до полу, то кургузики по колено. Пошёл я в торговый отдел обкома партии. Показал одному из инструкторов пригласительные бумажки из Старого Оскола и Белгорода и ляпнул:
- Отобью депешу, что приехать не смогу: в Николаеве не нашёл приличной одежды.
- Что вы, что вы?! – встревожился партийный работник. И хвать телефонную трубку:
- Терентий Петрович! Сейчас к вам на базу приедет товарищ Топоров. Подберите ему лучший плащ и оформите продажу через магазин…
Меня одели, и я тронулся в путь. По предварительной договоренности, в Белгороде меня встречал представитель прессы Г.Я.Мень. Вот какой «персоной» стал стойленский голодранец! В лучшей гостинице для меня был забронирован номер-люкс. Наутро сюда явились заместитель редактора «Белгородской правды» Г.Д.Крупа, Г.Я.Мень и фотограф. За обильным завтраком состоялась «тёплая дружеская беседа» и фотосъёмки.
С вечерним поездом я в сопровождении Г.Я.Меня и председателя Старооскольского райкома профсоюза работников просвещения В.П.Батраченко «отбыл» в Старый Оскол.
В тамошней приспособленной гостинице (новая только ещё строилась) оборотистый Г.Я.Мень как-то умудрился связаться по телефону со Степаном Павловичем. Попытался он дозвониться и до космонавта, чтобы просить его прибыть в Старый Оскол на торжество, которое пока держали от меня в секрете. Но затея Г.Я.Меня сорвалась.
На совещании у второго секретаря райкома партии А.П.Воробьёва составили график моих встреч. Ко мне приставили гидов: секретаря райкома комсомола А.А.Гончарова, симпатичного и толкового юношу, и журналиста Ф.П.Берёзу – человека вулканического темперамента.
И вот мы мчимся мимо молодого колхозного сада в Каплине. Я вижу краснокирпичное двухэтажное здание школы. Внешне оно ничуть не изменилось. Выглядело точно таким же, каким было и в 1908 году, когда я окончил в нём Каплинскую второклассную учительскую школу…
Смотрю я на него – и сердце сладостно и больно трепещет. Более полвека прошло с тех пор, как я денно и нощно мечтал об ученье в этом здании! Не раз ходил я около него – и душа сгорала от зависти тем счастливцам, которые учились в его классах. Нахлынули вереницы воспоминаний. Прошибла слеза. И горькая мысль «а жизнь-то подходит к концу» ядовитой стрелой вонзилась в сердце …
Наша машина остановилась у парадного входа в школу. Директор Н.И.Масалов и группа педагогов встретили приезжих. Я не мог оторвать глаз от школьного сада, на закладке которого трудился так давно! Угадывал места, где были посажены яблони, груши, вишни, сирень; где стояла маленькая пасека учителя Петра Матвеевича Сотникова; где, как часовые, выстроились тогда пирамидальные тополи.
Среди встречавших нас было несколько педагогов-пенсионеров, моих сверстников. Аллах мой!! Да это же Афоня Саплин! Самый талантливый, звонкоголосый дискант в каплинском школьном хоре! Мой задушевный друг. По приказу главного хормейстера П.М.Сотникова мы с Афоней мучились, разучивая с «олухами» трудные партии церковных песнопений…
На парадной линейке меня, как водится, провозгласили почётным пионером и повязали красным галстуком. В продолжительной беседе со всем школьным коллективом я поделился своим просветительским опытом и провел параллель между былой Каплинской бурсой и нынешней десятилеткой…
Осматривая все классы десятилетки, я радостно дивился их целесообразному оснащению и напоминал слушателям, какими мрачными казармами были эти классы в годы моего учения в Каплинской учительской школе.
Неизгладимое впечатление произвели на меня химический, физический, сельскохозяйственный кабинеты и мастерские по труду. Какой здесь простор для подлинного многостороннего развития молодёжи!
Только одно несколько опечалило меня: я не видел в школе ни одной скрипки. А не в укор будь сказано нынешним педагогам десятилетки, – в Каплинской бурсе (я уже говорил об этом) было много циммермановских скрипок. Скрипка же в любом учебном заведении – это знак высокой постановки в нём эстетического воспитания. А там, где нет эстетики, нет и этики. Это мое credo, которому я неукоснительно следовал в течение всей своей педагогической жизни.
Каплинские коллеги почтили меня пышным банкетом, на котором присутствовало не менее 40 человек. Обменивались дифирамбами, цветистыми тостами, много пели, умеренно пили и фотографировались. Мне преподнесли памятный подарок – «Золотую осень» Левитана в роскошной раме. Не остался в долгу и я: в «отдарок» оставил школе «Крестьян» и комплект фотоснимков о космонавте-2 Германе Степановиче Титове.
Напоследок я еще раз обошёл все классы, кабинеты, мастерские школы, её усадьбу, прощаясь с ними и со своей юностью…
Мне никогда не снилась такая помпа, какой земляки обставили посещение Старооскольской школы-интерната, куда меня привели завы гороно и роно, секретарь райкома комсомола и Ф.П.Берёза.
Едва я переступил порог большого красивого зала, как духовой оркестр грянул бравурный марш. Я аж испугался от неожиданности. Ей – богу!
Ученики выстроились по-военному. Директор П.И.Морев закатил «входную» речь, представляя меня педагогам и учащимся. Бойкий пионерчик подошёл ко мне, отчеканил рапорт и вручил разукрашенный фолиант. А я, не зная, как отвечать на рапорт, хлопал глазами, глуповато улыбался и жал руку пионерчику. Искоса поглядывал на публику: не смеётся ли надо мною?
Потом я и «свита» уселись на стулья около стены. Хор учеников под управлением С.С.Шевчука исполнил ряд хороших песен. Пел он и сочинения дирижера. Такого слаженного многоголосого пения я до того не слышал ни в одной советской школе, где побывал.
Зал и классы школы-интерната были украшены картинами работы С.С.Шевчука и его питомцев. Он многогранно одаренный артист, сущий клад для общеобразовательной школы.
Восхитил меня и урок немецкого языка во 2-м классе. Дети свободно, весело читали и декламировали стихи, а на «закуску» спели несколько песенок на этом языке.
На всём, что я видел в школе-интернате, лежала печать высокой педагогической культуры. Эстетическому образованию здесь придавали большое значение. Это радовало. За обедом у директора зав. гороно А.Л.Дробышев, элегантный молодой человек, приятным баритоном исполнил несколько оперных арий. Аккомпанировал ему все тот же С.С.Шевчук.
Записав в книге посетителей школы свои впечатления, я вышел к ожидавшей автомашине, чтобы уехать. Но тут меня облепили младшеклассники, повисли на мне и долго не хотели отпускать. Дружба наша продолжается и ныне…
Учителя и культпросветчики Староосколья пришли в среднюю школу №2 для встречи со мной. Собрание получилось многолюдное и любознательное.
После обычных в таких случаях сахарно-медовых словоизлияний, повязывания пионерского галстука, чтения адреса, поднесения подарков – коллеги засыпали меня вопросами о «секретах» моей школьной, массовой культурно-просветительной и литературной работы, о «Майском утре», о космонавте и проч.
В ходе собрания выявилось неутешительное состояние народного просвещения в сёлах Староосколья. Сильно хромало у земляков эстетическое воспитание школьников и взрослых.
Собрание решило немедленно начать ликвидацию этого прорыва, применяя мои методы, о которых я говорил довольно подробно. Но ликвидирован ли он? Для этого дела нужны люди, бескорыстно одержимые просветительской страстью. А где они, эти одержимые?! И сколько их? Ох, как мало я вижу их ныне повсюду!..
На самой высокой точке Старого Оскола стоит большое красное каменное здание. До революции в нём помещалось духовное училище, которое стойленцы называли «семинарией». В тёмные осенние ночи его большие полукруглые окна пылали огнями, и оттого все училище казалось сказочным дворцом. Оно запомнилось мне с раннего детства.
Революция, гражданская и Отечественная войны пощадили его. И в 1962 году оно было как только что построенное! В нём теперь работает городской Дом культуры.
Накануне Первого Мая друзья повели меня туда на праздничный концерт. Ходя по комнатам Дома культуры, я вспоминал далёкое прошлое. И опять затрепетало сердце… Осенью 1909 года в этом доме я держал экзамен на звание полноправного учителя церковноприходской школы… Вот бывший рекреационный зал. Ныне он – театральный зрительный … А вот и комната, где я дрожал перед экзаменаторами. Живо воскресли в воображении: регент хора – толстый, одутловатый и добродушный И.Г.Попов; волохатый математик А.Е.Благосклонов и притулившийся возле него тщедушный желчевик Н.С.Петров – преподаватель русского языка, гроза всех Старооскольских бурсаков. Он подсолил и мне. И сейчас слышу его скрипучий, как старая телега, голос:
- Что такое местоимение?
Я ответил.
- А почему оно так названо?
- Потому, что заменяет имена – существительное, прилагательное и числительное.
Желчевик резко и грубо оборвал меня:
- Вы говорите чушь!
Я и замолк, не понимая, чего от меня хочет инквизитор.
Видя, что он мудрит, А.Е.Благосклонов вклинился с другими вопросами, и я благополучно прошел все рифы.
Тогда же в «кулуарах» бурсаки говорили, что Петров для них – «язва». Недаром однажды в тёмном переулке у него ножом «пощупали ребра», после чего он долго лежал в «богоугодном заведении»…
Концерт старооскольских самодеятельных артистов, вопреки моему ожиданию, был великолепен. Музыкальная часть его состояла из серьёзных классических и советских номеров. Исполнение – под стать профессиональному. Очаровал и поразил публику 13-летний баянист-вундеркинд. Он блестяще сопровождал такие трудные вещи, как «Соловей» (колоратурный вариант) Алябьева, ария Розины из «Севильского цирюльника» Россини и т.п. Причём, чрезвычайно выразительной мимикой он показывал певцам нюансы исполнения. Видно было, что этот юнец на репетициях здорово муштровал их. Мне после говорили, что одарённый мальчик быстро закончил музыкальную школу, перескакивая через класс. Интересно: какова его дальнейшая судьба?
Не в угоду землякам, а по чистой совести скажу, что концерт их художественной самодеятельности был лучшим из всех, которые я раньше слышал в провинции.
Получил я и билет на право входа на трибуны во время Первомайского парада, но он пропал даром: стыжусь торчать в первых рядах на всех многолюдных собраниях…
А о главном событии этой поездки – поездке в родное село Стойло и о митинге на стойленских меловых горах 28 апреля 1962 года – пока что рассказывать повременю...
Мой отъезд с родины был прозаичен. Ранним утром Ф.П.Берёза и А.А.Гончаров посадили меня в кабину грузовика – и марш на станцию Старый Оскол. А там – в вагон – и будь здоров!..
В Белгороде я провёл одну, последнюю, встречу – в редакции комсомольской газеты «Ленинская смена». Эта «акция» занесена в «анналы» газеты и запечатлена в снимках искусного светописца В.И.Долбыша. Часто и с тёплым чувством вспоминаю весь милейший редакционный синклит: редактора Н.С.Игрунова, поэта Ю.А.Чубукова, художника В.И.Лебедева и др.
При покупке билета на поезд Харьков-Николаев произошёл характерный инцидент. Кассирша отрезала мне:
- Билетов нет!
Я, изобразив простофилю, заныл:
- Вот тебе и «дед» космонавта Германа Титова!.. Ему и места-то нет в поезде. Хоть шагай по шпалам до Николаева!
Кассирша встрепенулась:
- Какой дед? Какого космонавта?
- Дед космонавта Германа Степановича Титова, учитель Топоров. Весь мир его знает, а вы, должно быть, газет не читаете и радио не слушаете…
- Позвольте, позвольте… Вы – Топоров?!
- Я самый. Смотрите фотографию: космонавт, его отец и я.
Взглянув на фото и ничего не сказав, кассирша вихрем улетела куда-то. Через две-три минуты она вернулась и:
- Пожалуйста, получите билет!..
Эх, до чего же крепко ещё сидит в нас раболепство перед знатными именами!..
Отец и сын Титовы любят преподносить приятные неожиданности. 24 июня 1962 года был праздничный день. Я отправился в яхт-клуб, чтобы подышать чистым воздухом Южного Буга. Сижу, наблюдаю за игрой шахматистов. Вдруг слышу голос внука Вовы:
- Дед! Скорее домой! Степан Павлович прилетел!
Бегу. И вот тебе – новая радостная встреча с любимым учеником. Стёпа смеётся:
- Многих николаевцев я спрашивал, где улица Мархлевского, отвечали – не знаем. Да спасибо, одна старушка выручила: да это же, говорит, улица Католическая по-старому… Старушка эта и довела меня до вашего дома. А то я дважды доходил до него – и возвращался в гостиницу.
А жена моя чуть-чуть не упустила дорогого гостя… до моего прихода из яхт-клуба. Рассказывала, как это было:
- Сижу я, читаю книгу. Слышу – стучат. Войдите, говорю. Не входит. Отворяю дверь. Стоит за порогом мужчина. Шляпа надвинута на глаза. Спрашивает: - Адриан Митрофанович дома? – Нету. – А где же он? - В яхт-клубе. – Когда вернётся?- Не знаю. – Ну, я уж после зайду. – Да вы заходите, пожалуйста, в комнату. Мужчина вошёл в коридор и снял шляпу. Я и ахнула: - Степан Павлович! Да вы ли это?! – Самый доподлинный ваш бывший ученик по рисованию…
Годы и житейские треволнения преобразили давних друзей так, что они не узнали сначала друг друга…
Интересно прошла содержательная встреча Степана Павловича с сотрудниками газеты «Южная правда».
На второй день один из работников обкома партии усадил в автомашину Стёпу, фотографа К.В.Дудченко и меня и повёз нас по всем достопримечательностям Николаева. Были мы и на строительстве нового моста через реку Южный Буг. Главный строитель, будущий лауреат Ленинской премии Корелли давал пояснения о его новом методе мостостроения, за что он и был удостоен вскоре высшей награды. Затем на катере мы дважды переплыли Южный Буг.
Вечером мы со Стёпой выступали в Лесках в пионерском лагере. Через три дня желанный гость улетел. Я подарил ему на память одну из моих скрипок.
В то же лето у меня гостила сестра космонавта Земфира. Заодно она проходила фармацевтическую практику в 3-й аптеке города Николаева…
И при личном свидании в Москве, и в печати Герман Степанович обещал посетить «духовного» деда в Николаеве. Приезд его тоже был – как снег на голову. Летом 1963 года космонавт проводил отпуск с семьёй на киевском курорте Пуща-Водица.
Под вечер 20 августа он на своей автомашине и подкатил ко мне. Один, без шофёра. Без всяких регалий, без фуражки, в рубашке-безрукавке и в расхоженьких штанишках.
В то время я сидел у соседа на втором этаже дома. Поэтому я не видел первого появления космонавта в нашей квартире. Передаю слово очевидице – невестке Марии Михайловне:
- Юрий (муж – А.Т.) пришёл с работы и лежал на кровати, читая книгу. Я мылась в ванне… Стук в дверь. Юрий крикнул «да»! Кто-то вошёл в комнату. Я оделась и тоже вошла туда. На краешке стула сидит небольшого роста человек и поигрывает ключиком от автомашины. Спрашивает Адриана Митрофановича. Я смотрю на человека и думаю: к нашему деду всегда приходят учителя, артисты, писатели, музыканты, а зачем же к нему какой-то шофёр?! Всматриваюсь в лицо: знакомое! Где-то я его видела, но не могу вспомнить - где! Говорю: Адриан Митрофанович наверху, у соседа. Позвать? – Позовите. – А как сказать, кто спрашивает? – Герман. – Какой Герман? – Титов… Батюшки!! Я – брык на стул. Юрий спрыгнул с кровати и заорал: - Гера!! И давай тискать его, обнимать-целовать! Я – на верх за дедом…
Да, Марья Михайловна ворвалась к соседу и, как угорелая, завопила:
- Дед! Домой! Скорей! Космонавт приехал!!
Я опрометью кинулся вниз – и в коридоре обнял долгожданного внука. Как полагается, пропустили его через «санобработку», а дальше пошла суматоха подготовки к «приёму».
Когда космонавт въезжал во двор и выходил из автомашины, детвора узнала его в лицо. И через несколько минут по городу полетело:
- Космонавт Герман Титов приехал к Топорову!
Первый звонок был из обкома партии. Просили выступить. Но космонавт ответил:
- Простите: не могу. Я неофициально приехал к своему деду и на публичное выступление разрешения не имею…
Его поняли и больше не тревожили. А вскоре весь наш двор, весь квартал улицы Свердлова (ныне улица Обсерваторная. – А.Т.), вся наша квартира были запружены толпой.
Герман Степанович не хотел никаких фото- и телесъёмок: они ему надоели. Но я упросил его «потерпеть». Он сдался, и телестудийцы, и фотографы «Южной правды» засняли некоторые моменты его приезда…
Как вероятно, всюду, в Николаеве о космонавтах почему-то ходили всякие домыслы, порой нелепые. Скажу только о самом чудовищном.
Мой приятель и партнёр по игре в симфоническом оркестре, инженер В.И.Шенфельд как-то на репетиции шептал мне:
- Адриан Митрофанович! Ведь Герман Титов давно уже умер от космической радиации, но об этом молчат, чтобы не огорчать народ, не сеять паники. А вы-то уж, конечно, знаете всё. Скажите по строжайшему секрету – умер или жив? Клянусь здоровьем: никому не передам!
Я расхохотался:
- Вот что, Витя: космонавт намеревался навестить меня в Николаеве. Если в самом деле он приедет, я тебе сейчас же позвоню, позову.
И позвонил, и позвал. Нарочно посадил Фому неверующего рядом с космонавтом:
- Садись, Витя, пей с «покойником» шампанское и жуй жареных бычков!
Чья-то злоумышленная брехня была убита.
Во время последнего обеда к открытому окну подошли дети из детского садика. Они читали стихи и кидали космонавту цветы.
Герман Степанович много и увлекательно рассказывал о своих зарубежных путешествиях, типах, нравах и обычаях иноземцев.
21 августа, на закате солнца, написав сотни автографов и выдержав атаки фотографов и телеоператоров, он отбыл в Одессу…
Летом 1964 года я был вызван в Новосибирск и Барнаул. Пока я «гастролировал» в Сибири, николаевские литераторы Борис Лазаревич Аров и Эмиль Январёв составили по заказу Укрфильма сценарий для документального кинофильма «Незримый пассажир», в котором изображались отдельные эпизоды из моей жизни и работы в Сибири и на Украине.
Картину ставил режиссер М.И.Шапсай. Она – звуковая. Съёмка длилась 25 дней. До неё я никогда не предполагал, что процедура киносъёмки – это каторжный труд! Тем более, - в тесной комнате, где температура от мощных светильников поднималась выше 50 градусов! Каждый пустяковый кадр снимался много раз. Это меня, 73-летнего тогда старика, вымотало до шпенту!
Фильм успешно прошёл на киноэкранах всего Советского Союза. На нём хорошо заработали: киностудия, авторы сценария, оператор, режиссёр и прочие участники дела. Я ничуть не завидую им, а, наоборот, радуюсь за людей. Это так и должно быть.
Но и я получил особенный гонорар – фигу с маслом, т.е. тяжёлый нервный срыв от крайнего переутомления. А жена моя, тоже снимавшаяся в фильме, схватила инфаркт. Наша квартира долго была госпиталем.
Режиссёр и директор картины разъяснили мне, что я, как главный герой фильма, по закону не имею права на гонорар. Впрочем, я и не претендовал на него. Но всякому понятно, что фильм о человеке дорог ему и на память, и как документ к биографии. Поэтому я попросил Укрфильм – подарить мне или продать узкую ленту картины. Не подарил и не продал! Ответили:
«Прокат фильмов (как будто я собирался «прокатывать»!) является монополией государства, а поэтому частные лица и организации не имеют право на их приобретение».
ЦК КПУ подтвердил это, но добавил, что им указано Укрфильму о высылке нескольких фотоснимков из картины «Незримый пассажир». Но, увы! До сего дня я не получил их!
Напрашивается вопрос: ужель я – частное лицо по отношению к названному фильму?! Но… dura lex, sed lex… (закон суров, но это закон – лат.)
Я никогда не отмечал своего дня рождения. Считал, что этот ритуал в жизни обыкновенных людей не имеет никакого значения. На это обычно возражают: ну, как же не поздравить именинника? Надо же пожелать ему в этот день здоровья, успехов, счастья. Это – добрый обычай, веками установленный. Этого требует этикет. Наконец, это культурно, гуманно, красиво… Не спорю. Но желаю всем людям на свете всяческих благ ежедневно, а не только в дни их рождения.
Никому я не открывал даты моего «тезоименитства», но о ней все же пронюхали мои доброхоты, доложили обкому партии – и тот указал: отметить 75-летие учителя Топорова. Как не открещивался я от чествования, а его устроили!
Так, 6-го сентября 1966 года в «Известиях» напечатали мою статью «Поможем музам» - об эстетическом воспитании школьников. Вдобавок редакция прислала мне большую художественную медаль с надписью: «За творческие успехи Топорову Адриану Митрофановичу в день 75-летия. Москва, сентябрь, 1966 г.» Но вот эту медаль я чту, как высшую награду.
Официальная часть юбилея проходила во Дворце пионеров. Зал был переполнен педагогами, студентами, старшеклассниками, литераторами и проч. Гремел духовой оркестр. На эстраде за длинным столом восседал президиум. В центре его – юбиляр… И пошло! Вереница велеречивых поздравлений, приветствий и пожеланий; подарки, адреса, сочинённые в прозе и стихах, поцелуи, поцелуи, поцелуи… Аж щёки жгло!
А «герой дня» сидел, как на костре, не зная, куда деваться от жгучего чувства неловкости, какого ни разу прежде не испытывал. Нет ничего фальшивее и бесстыднее превыспренних слов, произносимых на юбилеях заурядных людей. Тут всегда или наглая ложь, или беспардонное преувеличение заслуг юбиляра. И если он не безнадежный дурак, то выслушивание фарисейских славословий для него – мука-мученическая!
Поневоле вытерпев посвященную мне литургию, я почувствовал почти такую же радость, какую пережил при освобождении меня из исправительно-трудового лагеря!..
Руководящие органы Николаева запланировали на 20-21 октября 1967 года слёт комсомольцев трёх поколений. Это дело было обставлено особенно пышно. Для пущего эффекта пригласили космонавта Германа Степановича Титова. Заключительную фазу торжества наметили провести в Парке Победы 21 октября.
Зная, что космонавты строго экономят время, я ожидал прилета «духовного внука» в Николаев не раньше 20 октября.
Накануне вечером я направился на очередное собрание литературного объединения при редакции «Южной правды». Мокрый от дождя асфальт на широкой Адмиральской улице сверкал под светом фонарей. Движение в городе стихло. Я спокойно шлёпал посредине улицы. Внезапно за спиной я услышал шипенье и хлопанье автомобильных шин и крик:
- Стой!
«Неужели грабители?!» – подумал я.
Машина остановилась. Из нее вынырнул наш вездесущий и всеведущий журналист Борис Лазаревич Аров.
- Я за вами. Садитесь, едем.
- Куда? Зачем?
- Герман Степанович уже прилетел. Меня послали за вами. Был у вас на квартире. Сказали, что ушёл на литобъединение. Я и настиг вас. Садитесь.
- Где же космонавт?
- В Лесках, на даче обкома.
Приехали туда. Эта дача – резиденция для приезжающих в Николаев высоких должностных лиц и гостей.
Я вступил в ярко освещённую большую роскошную комнату. Вокруг длинного, обильно сервированного стола уже сидели многие высокопоставленные лица. «Ассамблею» остроумно вёл секретарь обкома В.А.Васильев.
Герман Степанович пошёл ко мне навстречу. Обнялись. Мне отвели место рядом с «первоприсутствующим». Вот куда залетела «белая ворона»! Думал ли, гадал ли я когда-либо попасть в «высшую областную сферу»?!
Всё шло чинно, благородно. Шутки, остроты, смех и тосты, тосты, тосты! Секретарь горкома партии Е.И.Волохова произнесла тост даже в мой адрес! Держал достойный ответ и я.
Ужин был лукулловский. И во сне я такого не едал! В интервалах между яствами гости поднимались на второй этаж, смотрели по телевизору футбольный матч, спускались вниз, играли на бильярде. Но своей музыки не было. К пианино никто не притронулся.
Во втором часу ночи меня на автомашине доставили домой. Космонавт на этот раз был гостем города и ночевал в отведенных ему апартаментах.
Наутро он выступал по местному телевидению. Интервью с ним вёл Б.Аров. Затянули в телестудию и меня. Я сидел возле космонавта в качестве живой мебели. И только для того, чтобы «внук», отвечая на вопрос о цели его приезда в Николаев, мог бросить взгляд на меня и сказать:
- После празднества хотелось проведать и своего духовного деда.
Этот взгляд космонавта ловко поймал на фото К.В.Дудченко. Вышел редкий по живости снимок.
По окончании собрания представителей трёх поколений комсомольцев первый секретарь обкома партии Т.Т.Поплёвкин завёз Германа Степановича на нашу квартиру и пошутил:
- Оставляю вам гостя на один час. Потом заеду за ним и заберу.
Мы просили Трофима Трофимовича оставить у нас космонавта подольше.
- Не могу! Прошлый раз он был вашим гостем, а ныне – нашим.
Набавил только 15 минут. А потом приехал и увёз… Такой мимолётной была моя вторая встреча с «духовным внуком» в Николаеве.
Не знаю, когда он улетел на Кавказское побережье Чёрного моря доканчивать отпуск…
Наш горсовет присвоил ему звание почётного гражданина города Николаева.

Глава двенадцатая. НА ПИР АРХИВНЫМ ГРЫЗУНАМ

В предыдущих главах я уже касался весьма неприятной темы – приятелизма или блата. Не умолчал и о том, что этот тяжкий недуг давно уже поразил литературу и всю издательскую сферу в нашей стране. Теперь они монополизированы маститыми да их подопечными, да блатняками. А последних развелось – легионы!! Потому-то я, хоть всё ещё скребу пером, знаю отлично, что тем самым - готовлю пир архивным подвальным грызунам…
В течение полувекового преподавания на скрипке я наблюдал странное явление: во всех известных мне школах, этюдах и упражнениях, написанных для этого инструмента, не было самых важных методических пояснений о технических, а точнее – о психико-физиологических приёмах игры. Зато эти жемчужины в изобилии рассыпаны в литературных трудах великих виртуозов – скрипачей и виолончелистов, выдающихся методистов, композиторов, пианистов, исследователей в областях, смежных с музыкой, и мастеров смычково-струнных инструментов. Но их книги давно стали библиографической редкостью или заменяются новыми, не всегда лучшими.
Между тем, упомянутые пояснения остро нужны огромной армии провинциальных скрипачей: педагогам и ученикам музыкальных школ и училищ, любителям скрипки, не закончившим своего образования и не имеющим живого руководства…
Ещё в 1947 году у меня возникла мысль составить хрестоматийный сборник высказываний вышеперечисленных авторитетов по вопросам игры на скрипке. Такой хрестоматии не было и нет поныне.
Девять лет я выписывал из самых больших библиотек Москвы и Ленинграда книги, изучал их, делал извлечения. Собранные материалы систематизировал: разбил их на отделы и главы. Получилась «Настольная книга скрипача». В ней выдержки из 55 литературных трудов, в коих заключены суждения 179 авторитетов. Книга построена так, что по любому вопросу скрипичной техники, изучаемой в музыкальных школах и училищах, можно найти полезный совет крупного специалиста.
Сам я благоговейно стою за спинами великих. Написал только предисловие о причинах, побудивших меня к составлению хрестоматии. Обосновал и включение в неё разноречий и противоречий по одним и тем же вопросам методики обучения на скрипке. Я сознательно уклонился от критики разнобоя, полагая, что эта работа относится к компетенции высококвалифицированного редактора хрестоматии.
Я составлял эту книгу в условиях глубокой провинции. Нужные источники добывал с трудом. Некоторые уникальные произведения, как, например, «Основательное скрипичное училище» Л.Моцарта, «Школа скрипичной игры и её значение для скрипача-исполнителя, композитора, педагога» О.Тидебаля, «Руководство к изучению четвертей тона для скрипки» М.В.Матюшина, «Школа-самоучитель для скрипки» Ж.Роде и П.Бальо – невозможно было получить ниоткуда даже в порядке межбиблиотечного абонемента. Нечего уж говорить о новейших методических пособиях зарубежных скрипачей и о восьмичастной «Школе» Л.С.Ауэра, изданной в США в последний период педагогической деятельности её автора.
Однако я надеялся, что и собранный в Хрестоматии материал принесёт скрипачам немалую пользу. Систематизировать его было нелегко. Иногда по одному и тому же вопросу методисты пишут в разных отделах и главах их книг. Так, о глиссандо можно прочесть в главах «портаменто», «глиссандо» и соединение позиций».
Я сознаю, что в моём опыте было много ошибок. Но крепко верю: пока нет белого хлеба, голодный рад и чёрному…
17 сентября 1957 года я ознакомил Музгиз с содержанием «Настольной книги скрипача». Через три с половиной месяца заместитель главного редактора издательства К.Фортунатов попросил меня выслать ему Хрестоматию.
В самом начале 1958 года я отправил рукопись. Но издательство почему-то молчало. Семь письменных запросов об её участи сделал я Музгизу. Ещё два запроса – мои московские друзья: поэт И.Е.Ерошин и писатель Е.Н.Пермитин, которые лично справлялись о Хрестоматии. Результат тот же. Как в воду канула рукопись в 556 машинописных страниц! На девять запросов – гробовое молчание!
В разговоре со мною по телефону примерно через год К.Фортунатов сулил скорый подробный письменный ответ о рукописи, но опять обманул.
Моя попытка разобраться с произошедшим через московскую газету «Литература и жизнь» также не увенчалась успехом. Как выяснил мой приятель, корреспондент этой газеты П.Д.Стыров, один сотрудник газеты, близкий к дирекции Музгиза, при вёрстке номера попросту изъял этот материал!
Однако тот же П.Д.Стыров как-то сумел расшевелить бюрократическое гнездо этого издательства. Директор Музгиза М.В.Лобищев откликнулся покаянным письмом, за этим последовало фальшивое извинение и хитреца К.Фортунатова. В нём уже шла речь о необходимости внешнего рецензирования моей рукописи, которую бесцельно мариновали в Музгизе 2 года и 3 месяца! И это – увы - обычное у нас, совершенно беспардонное нарушение авторского права!
Напуганные П.Д.Стыровым музгизовские ловкачи в пожарном порядке наковеркали отрицательную рецензию на Хрестоматию, чтобы как-нибудь заткнуть мне рот. Эта «рецензия» представляла собой концентрат лжи, цинизма, извращений и невежества. Так называемый «закрытый» рецензент был не кто иной, как тот же Константин Александрович Фортунатов! За своё «блюдо» этот «повар» сгрёб с государства около 2000 рублей старыми деньгами! Это подтвердили литераторы, получавшие когда-либо гонорар за закрытые рецензии.
К.Фортунатов «бегло» (его выражение) просмотрел из 567 страниц Хрестоматии только 31 страницу! Из 102 глав книги он галопом пробежал лишь 7 глав! Уж один этот галоп показывает, сколь добросовестна была оценка Хрестоматии! В рецензии нет ни единого правдивого предложения.
Ответ на неё я написал на 45 страницах. Не оставил от брехни камня на камне и направил опровержение в ЦК КПСС, после чего Музгиз стал весьма оперативным.
Только сути дела это не изменило. Чиновники от музыки по-прежнему делали всё, чтобы провалить книгу. Поскольку методы работы руководства этого издательства читателю уже стали понятны, остановлюсь всего лишь на одном моменте этой неравной борьбы. Но уже с иной целью, ибо тяжба с Музгизом подарила мне и уникальную, незабываемую встречу. Вот уж воистину – не бывает худа без добра!
В сентябре 1960 года я прибыл в Москву в надежде лично попасть в ЦК КПСС, чтобы ещё раз заручиться поддержкой этого всесильного, как я наивно думал, органа. Тогда же я задумал послушать мнение великого скрипача Давида Фёдоровича Ойстраха – об идее и цели «Настольной книги скрипача».
Не скажу, что реализовать эту задумку было легко. Однако - 29 сентября мы с другом и скрипачом Альфредом Шрайбером пришли в консерваторию. Ждали маэстро около часа. Он приехал на машине. За рулём – сам. Мы разделись в левом крыле здания. Дежурная женщина-швейцар предупредила:
- Раздевайтесь и ждите здесь. Он тут же будет раздеваться. Без его разрешения наверх идти нельзя.
Вот по лестнице в раздевалку поднимается невысокий, плотный, полнолицый человек с умными весёлыми глазами и большим лбом. Проходя мимо нас, он кивнул Альфреду головой (тот недавно познакомился с ним на концерте в Одессе). Когда Давид Фёдорович разделся, мы подошли к нему:
- Здравствуйте, Давид Фёдорович! Я – тот самый учитель Топоров, который позавчера по телефону просил вас уделить ему несколько минут для беседы о «Настольной книге скрипача».
- А-а, помню… Здравствуйте, здравствуйте.
Маэстро пожал руки мне и Альфреду.
- Ну, пойдёмте со мной.
Мы поднялись за ним в его класс № 8. На стене у входа в этот класс прибита мемориальная доска с надписью: «Класс заслуженного деятеля искусств проф. Льва Моисеевича Цейтлина».
Давид Фёдорович провёл нас в большую общую комнату. Тут он остановился, чтобы выслушать меня.
- Я обращаюсь к вам, Давид Федорович, как к высшему авторитету… Прошу ответить на два вопроса. Нужна ли моя Хрестоматия?
- Да, конечно. В принципе нужна. Но надо знать, каковы конкретные высказывания содержит она, какова их ценность.
Я назвал много знаменитых имён, в том числе и его.
И ещё вопрос:
- Не можете ли вы порекомендовать специалиста, который прорецензировал бы мою книгу?
- У нас есть профессор Борис Евгеньевич Кузнецов. Он – методист. Часто бывает в провинции, инструктирует педагогов, знает там всё положение. Обратитесь к нему. Скажите, что я вас послал.
- Сердечное спасибо!
Маэстро повернулся и зашагал было к своему классу. Я прилип к нему:
- Давид Федорович, доставьте нам большую радость: разрешите хоть у дверей вашего класса послушать, как вы ведете урок. Это для нас будет памятно и поучительно на всю жизнь.
- Смотрите: палец порезал. Показать на скрипке ничего не могу… Но подождите с часок. Мы в классе проведём экзамен одному иностранцу, а затем будут у меня играть те, которые готовятся держать экзамен в аспирантуру. Тогда вы и приходите в мой класс.
Мы потолкались по коридору, пока экзаменовали иностранца, послушали игру скрипачей Пикайзена, Фролова и других.
Фролов вошел к маэстро первым. Двойная дверь класса отворилась. У противоположной стены, ближе к углу, за столом сидел Давид Фёдорович. Он заметил нас с Альфредом и пальчиком поманил – войти.
- Садитесь, пожалуйста, - просто и сердечно пригласил он нас.
Мы уселись на стульях возле длинного дивана, на котором увальнем переваливался с боку на бок коротенький толстяк, по-видимому, свой здесь человек. Это был профессор Одесской консерватории В.З.Мордкович.
Фролов играл «Чакону» И.С.Баха, некоторые части концерта П.И.Чайковского и ещё какую-то пьесу. После Фролова «Чакону» и концерт Д.Д.Шостаковича исполнял Виктор Данченко, которого я много раз слушал по радио. Прекрасные скрипачи!!..
Интересно идут занятия у Давида Фёдоровича. Куря тоненькую папироску через мундштук, он сперва спокойно выслушивает исполнение произведения до конца. Слушая, он то неподвижно сидит, закрыв глаза; то внезапно открывает их и вонзает в исполнителя; то ритмично покачивает головой в такт игре; то складывает ладони и прислоняет большие пальцы друг к другу.
Скрипач умолк… Начинается анализ игры. Маэстро тихо напевает те места пьесы, которые надо было переиграть. Он интонациями голоса, движениями рук в воздухе и мимикой показывает ученику, как надо исполнять. Показывает раз, два, три раза, пока не добивается желательного результата. А если ученик играл так, как хотел профессор, он похваливал:
- Так, так… хорошо!
Каждую музыкальную фразу, каждую нотку Давид Федорович доводил до предельной выразительности.
Когда что-либо выходило плохо, он мягким стуком пальцев по столу останавливал игру:
- Это надо играть шире, шире.
Или:
- Эту фразу играй теплее, как можно мягче!..
Из уст маэстро то и дело летели замечания:
- У тебя (он с учениками на «ты») левая рука не живёт, одеревенела, как будто в ней нет крови и нервов. Оживи, оживи левую руку! А здесь (поёт) смычок облегчи… Не надо нажима о-го-го! Надо плавно, нежно. А в этом пассаже (напевает его) у тебя нет бисерной четкости… Темп «Чаконы» у тебя вначале вялый. Ты сразу энергично входи в нужный темп. А то не знаешь, по первой или по последней ноте фразы следует определять темп… А вот в этом месте (поёт) у тебя есть шум, а звука нет…
У Фролова после гриппа заболело ухо, вследствие чего он часто детонировал. Тогда Давид Федорович бил пальцем по мочке своего уха и говорил:
- Фа диез выше нужно, выше!
После он отечески заботливо советовал:
- Ты обрати внимание на ухо. Согрей или масла там влей… А то может быть серьёзное заболевание…
Когда Виктор Данченко сыграл концерт Шостаковича, Давид Федорович подошел к нему и ласково похлопал по плечу:
- Хорошо! Очень хорошо! Молодец!!
Иногда во время урока профессор выходил из-за стола и шагал по диагонали класса, не переставая делать ученику указания.
Мы с Альфредом Шрайбером просидели на уроке Давида Фёдоровича три часа беспрерывно! Благодаря его на прощание, я не сдержал восторга:
- Теперь мы видели, как вы граните и шлифуете таланты. Не удивительно поэтому, что советские скрипачи с ослепительным блеском выступают на всех международных конкурсах… Мы обычно видим на сценах законченных артистов, но не знаем, какого адского труда стоит педагогам воспитание этих артистов…
Маэстро пожал нам руки, и мы ушли. Раньше мы думали, что знаменитый мировой скрипач горд и непреступен. А он оказался милейшим, простецким человеком!..
Увы – не смог помочь мне протеже Давида Фёдоровича Ойстраха – профессор Московской консерватории Борис Евгеньевич Кузнецов. Он скоропостижно скончался в разгар работы по рецензированию рукописи моего сборника. И та вновь и вновь продолжала ходить по инстанциям…
Музгизовский бюрократизм одержал надо мною «блистательную» победу. Инициатива убита. Огромный, гигантский, полезный труд мой уже тринадцать лет лежит мёртвым кладом.
И никому до этого нет дела!..

* * *

Каждый учитель скажет, что русский язык – самый, пожалуй, скучный предмет во всей программе общеобразовательной школы. В этом кроется одна из причин низкого уровня развития мышления и речи нашей молодёжи.
В пособиях по словесности очень бедна лексика, мало увлекательных упражнений по грамматике, стилистике и логике простого здравого смысла. Авторы учебников по русскому языку и преподаватели его, за редкими исключениями, намеренно обходят сложные, занимательные и наиболее поучительные словесные построения, предпочитая развивать мышление и речь школьников на упрощённых примерах. Но вряд ли эту практику можно оправдать. Лёгкие задачи слабо активизируют ум.
В наших школах русский язык изучают исключительно на разборах лучших литературных образцов. Этот основной метод хорош, но недостаточен. Учит не только анализ совершенного, но и исправление уродливого. Не зря вековечная народная мудрость гласит: и на ошибках учатся. Я считаю эту учёбу самой активной и плодотворной.
Выдающийся русский педагог-методист В.П.Шереметьевский ещё в 1910 году справедливо писал:
«Если бы кому-либо из учителей словесности, видавших на своём веку немало стилистических курьёзов, пришла в голову мысль составить из этих курьёзов сборник хоть под таким названием: «Листочки, цветочки и ягодки школьного красноречия», то вышел бы сборник любопытный и поучительный, гораздо более поучительный, чем всевозможные учебники по теории слога, коротко, но не ясно проповедующие о ясности, точности и чистоте слога: такой сборник представил бы, - я говорю совершенно серьезно, - прекрасный материал для упражнений в стилистическом разборе и в исправлении на основании разбора какографических образчиков стиля» (В.В.Шереметьевский, «Статьи по методике начального преподавания русского языка», стр. 107, изд. И.Д.Сытина, Москва, 1910 г.).
Я поместил в свой сборник «листочки», «цветочки» и «ягодки», главным образом, литературного «красноречия»: они ещё убедительнее, чем ученические языковые ошибки, доказывают необходимость систематической тренировки в анализе и исправлении порочных текстов. Ведь музыканты, певцы, живописцы, скульпторы, архитекторы, актеры, учёные, изобретатели, писатели, спортсмены, воины и другие специалисты упорно ежедневно трудятся над овладением их профессиональным мастерством - и лишь тогда достигают успеха.
А искусство слова – сложнейшее из искусств. Недаром С.Я. Надсон горестно сетовал: «Нет на свете мук сильнее муки слова».
Алогизмы, аграмматизмы, и стилистическая неряшливость порождаются в школе. Отсюда они проникают и в литературу, и во все слои общества.
Мой многолетний преподавательский опыт подтверждает, что систематический разбор трудных слов и предложений, переделка неправдоподобных, нелогичных, неуклюжих словосочетаний в правдивые, разумные и стройные фразы – обогащают лексикон, изощряют суждения, развивают внимательность и речевое чутьё людей, пробуждают у них любовь к родному языку, к его многообразным выразительным средствам, к изящному стилю; учат избегать ошибок, находить и исправлять их у себя и у других.
Поэтому всем изучающим язык очень полезно делать анализ дополнительных к школьной грамматике упражнений, составленных из трудных слов и несуразно построенных предложений…
Ещё в начале учительствования я задавался вопросом: почему у нас нет занимательных задачников по грамматике русского языка, подобных известным книгам Перельмана?
И решил исподволь составлять «Занимательный задачник» по развитию мышления и речи. Более тридцати лет отдал я этому труду, продолжаю его и ныне. Я брал примеры из классической и современной литературы, из обыденных разговоров и деловой переписки, из афиш, реклам, объявлений и прочих бытовых документов. Я предназначал сборник преимущественно школьникам, но в нем много полезных упражнений и для студентов, корректоров, редакторов, журналистов, писателей, учёных и всех любителей русского языка.
В начале 1950 года я связался с журналом «Русский язык в школе». 16 мая этого года зам. редактора и известный в стране учёный-языковед Д.Э.Розенталь писал мне:
«…Я хотел бы вернуться к другому вопросу – к Вашему предложению дать для журнала материалы для занимательного задачника по грамматике и стилистике. Подобный материал нас очень интересует, и мы могли бы его систематически помещать. Буду благодарен, если Вы пришлёте для ознакомления какую-либо его часть и обещаю незамедлительно дать Вам ответ».
В июне 1950 года я отправил Д.Э.Розенталю плод моего многолетнего труда. Вскоре тот сообщил о получении рукописи. Так началась история публикации «Занимательного задачника».
Пауза в моей переписке с Д.Э.Розенталем затянулась на четыре месяца. Ответ метра на мои сетования звучал обещанием «внимательно ознакомиться с рукописью и постараться при возможности скорее дать ответ» (письмо от 29.10.1950 г.).
Снова я томился неведением о судьбе своего детища почти пять месяцев, предполагая, что боги на лингвистическом Олимпе сочли его ересью и чепухой. Запросил Розенталя. Ответ вновь был утешительный:
«Напрасно Вы думаете, что я махнул рукой на Ваш задачник… Я отнюдь не пришёл к выводу, что – это «ересь», «чепуха». Ваш задачник туго поддаётся переработке и оформлению в виде журнальной статьи… Постараюсь это сделать в ближайшее время, возможно, для очередного номера» (письмо от 26.03.1951 г.).
И ещё раз пятимесячное молчание. А затем – старая погудка:
«…Я не мог выкроить достаточно времени для работы над довольно трудоёмким материалом Вашего задачника. В то же время мы считали своим долгом осветить в журнале Ваш интересный опыт. Ваш материал, как Вы справедливо указываете, по назначению гораздо шире и может представлять интерес и для студентов, и для преподавателей, и для писателей, и т.п.» (письмо от 31.08.1951 г.).
Нытьё Розенталя о трудности отбора и обработки моих задач для журнальной статьи – это немудрёная отписка. Задачник был построен по простейшей схеме. Не могу представить более легкой работы, чем литературная правка моих задач. Если бы мои читатели просмотрели первозданные тексты этих задач и редчайшие, пустячные поправки редактора, то быстро убедились бы в этом.
Червь подозрения закопошился в моей душе от мысли о черепашьем продвижении «Задачника» на страницы журнала «Русский язык в школе». Лишь в № 1 за 1952 год были напечатаны 36 задачек. И Розенталь ещё не преминул воспеть мне осанну:
«Я с удовольствием читал Ваш материал, свежий и интересный по содержанию» (письмо от 04.03.1952 г.).
В № 6 за 1952 год этого же журнала был опубликован второй отрывок из «Занимательного задачника».
Итак, с того дня, когда «Занимательный задачник» попал в руки Розенталя до опубликования первых 36 задачек, прошло полтора года. А «улов» мой за это время более чем скромен. После второй «грозди» задачек (22 шт.) был семилетний перерыв в публикации последующих задач. Но перекличка моя с Розенталем изредка продолжалась. Он интересовался:
«Как идёт Ваша неутомимая и кропотливая работа по собиранию интересных грамматических случаев? Как ваши правописные и стилистические этюды? Нет ли чего-нибудь методического для нашего журнала?» (письмо от 13.05.1954 г.).
Казалось, что Розенталь, как истинный доброжелатель, день и ночь печётся о моем благополучии, наставляет, учит:
«Вы правильно делаете, подчищая свой задачник. Есть смысл придержать его до выхода в свет нового «Свода» (правил орфографии и пунктуации. – А.Т.). Возможно, что составленное Вами пособие заинтересует Редакцию учебников русского языка и литературы, выпускающую серию «В помощь учителю» (адрес Редакции тот же, что и наш: Чистые пруды, 6). Желаю всяческих успехов.
Уважающий Вас Д.РОЗЕНТАЛЬ» (письмо от 16.03.1956 г.).
Эти слова были дымовой завесой, за которой Розенталь тихой сапой точил мне нож в спину. Видно, завистью его лукавый мучил. Почему-то де какой-то глухоманный учитель Топоров, а не он, Розенталь, известный лингвист, грамматист, методист, автор многих книг по русскому языку, первым заговорил о занимательной грамматике и первым же может издать ценное пособие по этому предмету?! Нет, этого он, Розенталь, не допустит!..
В таком ходе мысли Розенталя я не ошибся. Но сначала, по его совету, 29 сентября 1957 года послал Учпедгизу «Занимательный задачник» на предмет издания отдельной книгой и попросил издательство передать мою рукопись на рецензию Розенталю, как хорошо знающему мой опыт. Оно и уважило эту просьбу. Так я сам доверчиво влез в ловушку, расставленную Розенталем.
И 1-го декабря 1957 года он «испёк» «Отзыв о рукописи А.М.Топорова «Занимательный задачник» по развитию мышления и речи». А через три недели я уже получил из Учпедгиза обратно злополучный фолиант. При нём были: рецензия Розенталя и записочка:
«Уважаемый тов. Топоров А.М., посылаем Вам рукопись вместе с рецензией т. Розенталь, с содержанием которой редакция согласна.
Млад. ред. (подпись неразборчива)».
Мимоходом замечу: в Учпедгизе сидят некоторые неграмотные редакторы. Благо, что хоть младшие! Им известно, что Дитмар Эльяшевич Розенталь – мужчина. Его фамилия по правилам грамматики, склоняется. Это хорошо знают школьники пятого класса, а младший редактор Учпедгиза так и не осилил этой премудрости! Но зато он решает судьбы книг и их авторов!!..
Теперь обратимся к смертному приговору, вынесенному Розенталем «Занимательному задачнику». Уважая читателя, обойдусь без длинных цитат из этого «отзыва». Только суть.
Цель издания моего сборника, его материал и построение Розенталь нашел приемлемыми, а дальше - славословие:
«Автор, несомненно, проделал большую работу по подбору материала. В сборнике имеются тонкие наблюдения над стилем речи, показ того, как за внешне гладкими фразами скрыты логические и грамматико-стилистические погрешности, приводятся интересные примеры и задачи; даются эффективные упражнения» (рец., стр. 1, 2).
А еще дальше – разнос в пух и прах, вопреки очевидности, совести и собственным похвалам!
По мнению Розенталя, первый и главный порок «Занимательного задачника» - неясность адресата. Но в моём предисловии круг адресатов «Задачника» и точно указан, и убедительно аргументирован. Ранее он вопросов у рецензента не вызывал. Потребовал Розенталь от меня и совершенно иной систематизации задач, хотя при работе над их публикацией в журнале всем был вполне доволен. Были и ещё замечания – столь же нелепые!
Но пора открыть секрет напускной слепоты рецензента. Очернив «Задачник», «готовый к услугам» и «уважающий меня» Розенталь подсунул издательству свою книгу («долой конкурента!») «Практическая стилистика современного русского литературного языка», написанную совместно с В.А.Мамоновым.
Будем говорить без обиняков. В основу своей части «Практической стилистики…» Розенталь положил украденную у меня идею учить мышлению и речи на анализе трудных слов и нелепо построенных предложений. Понятно, почему так долго Розенталь задерживал мою рукопись перед публикацией задач в журнале и клеветнически разгромил её в рецензии…
Свои упражнения он тоже попытался сделать занимательными, но это ему не удалось. В одном из писем ко мне после ошельмования «Задачника» он признался:
«Прямо могу сказать, что многие Ваши примеры гораздо интереснее тех, которые помещены в «Практической стилистике современного русского литературного языка» (письмо от 14.01.1958 г.).
Задачи по занимательной грамматике, насколько мне известно, впервые в советской педагогической литературе предложил я ещё в 1950 году, а начал собирать их в 1938 году. В журнале «Русский язык в школе» эти задачи начали выходить в 1952 году. И только вслед за ними появились в печати некоторые другие работы: «Занимательная грамматика» А.Т.Арсирия и Г.М.Дмитриевой (Ужгород, 1957), «Материалы по занимательной грамматике» А.И.Зарецкого (Учпедгиз, 1961 г.), «Занимательная грамматика русского языка» Е.К.Мережинской, А.Н.Гуревич (а), С.А.Зарицкого («Радянська школа», Киев, 1964 г.) и др.
Подведем некоторые итоги.
Розенталь рецензировал 870 задач. Забраковано 74, если даже признать их настоящим браком. Это меньше 10 процентов от 870. А многие ли рукописи не теряли 10 процентов своего объема при редакционной правке?
Но ради справедливости я должен сказать, что в редчайших случаях мельчайшие замечания Розенталя были или верны, или спорны. Такие же его замечания встречались и при редактировании им моих задач, опубликованных в журнале «Русский язык в школе». Но более 90 процентов материала «Занимательного задачника» не подверглось отрицательной критике. Почему же весь сборник обречён был на гибель?!
Думаю, что «когтистый зверь» совести, несомненно, грыз Розенталя за его «тёмные деянья» против «Задачника». В искупление их рецензент писал мне:
«Что касается использования Вашего материала по-прежнему в нашем журнале, то это вполне возможно. Отберите, пожалуйста, часть задач, подходящих для школьников, и пришлите в редакцию.
Так или иначе, дорогой Адриан Митрофанович, но я не смотрю столь пессимистически не будущее нашей работы. Нужно только терпение… Желаю всяческих успехов» (письмо от 22.02.1958 г.).
И в № 6 журнала «Русский язык в школе» за 1959 год были опубликованы ещё 30 моих задач. От моего имени Розенталь сочинил предисловие, в котором проговорился:
«Предлагаемые нами материалы для работы кружка представляют собой часть «Занимательного задачника», рассчитанного главным образом на старшеклассников».
Видите: логика Розенталя раскололась надвое: одна часть ее поехала в Рязань, а другая – в Казань. В только что прочитанной цитате из его предисловия «Занимательный задачник» «рассчитан главным образом на старшеклассников», а в рецензии о нём написано вот что: «Что же получит школьник от предлагаемого пособия? Оно содержит немного упражнений, основанных на школьной практике (рец., стр.3). Как уже было сказано, значительная часть материала не подходит для школы» (рец., стр. 4).
Какому Розенталю верить: редактору или рецензенту «Занимательного задачника»?! К сожалению, редакция русского языка Учпедгиза поверила всё же его архипристрастной, казуистической, злобной, мелочно придирчивой рецензии.
Я наступил на горло своей песне ради выхода «Задачника» в свет. Но, когда я просил у редколлегии журнала помощи в систематизации задач, в ней отказали, лицемерно ссылаясь на то, что я-де «сам с усам». А если я предлагал свою систематизацию, - её бездоказательно отвергали. Я предлагал Розенталю и руководству издательства взять «Задачник», использовать его по их усмотрению, чтобы только мой труд не пропал даром. При этом я отказывался от авторских прав. Но и это предложение было благовидно отклонено. Словом, ни из кузова, ни в кузов не лезли «высококвалифицированные» учпедгизовские компрачикосы!..
А дальше опять была многолетняя и, увы, опять совершенно бесплодная тяжба с этим государственным издательством. Не помогли и мои многочисленные жалобы в самые высокие инстанции – вплоть опять-таки до ЦК КПСС. Хотя много раз мне казалось, что победа близка.
С тех пор я выработал для себя заповедь: когда имеешь дело с редакциями и издателями, то верь только в тот кусок, который проглотил, но не верь ещё в тот, который в глотке: выковырнут! Уверен, что эту заповедь полезно помнить и всем авторам, не входящим в «обойму безотказных»…
Во время одного из личных посещений Учпедгиза был неприятно поражён: в Редакции русского языка порхали подмалёванные, напудренные, с подведенными и удлиненными глазами, с прическами «а ля, черт побери!» - желторотые птенцы-девочки, недавно слетевшие со студенческих скамей. Глядел я на этот выводок и думал: «И вот эти легкокрылые птички решают судьбы авторов, нередко имеющих за плечами полувековой стаж просветительской работы».
Был, казалось бы, и один положительный момент в этой истории. Но и он закончился для меня тяжёлой психологической травмой.
В марте 1962 года из издательства меня известили, что около 120 задач они включили в коллективный сборник материалов по занимательной грамматике. Про остальные 750 задач снизошли лениво процедить:
«С некоторой доработкой отдельные задачи могут составить небольшую журнальную статью».
И вернули рукопись. Я и теперь почувствовал влияние злого гения – Розенталя…
Мои задачи заняли в сборнике «На уроке и после урока» (Учпедгиз, 1962) 30 страниц. Материалу следовало быть безупречно грамотным. К этому обязывали его цель и марка издательства. Однако редакция сборника не прислала автору корректуру. В мае 1963 года я прочёл в сборнике свою работу, - и глаза мои полезли на лоб! Редактор его изуродовал многие задачи, превратив их в образцы безграмотности и бессмыслицы. Из сборника «На уроке и после урока» я выглядел не маститым литератором и педагогом, а махровым неучем и нахалом, осмелившимся учить умных и образованных людей. От стыда я был готов провалиться в тартарары.
Как же можно было не отозваться в печати на такое позорище?! Я послал письмо в редакцию «Учительской газеты» и в ЦК КПСС для реабилитации своего имени. Озаглавил его вопросом: «Есть ли в Учпедгизе грамотные редакторы?»
И вскоре мне позвонила секретарь Николаевского обкома партии А.И..Гусева:
- Адриан Митрофанович! Вы писали жалобу в ЦК КПСС о неправильном редактировании вашей работы Учпедгизом РСФСР. Я уже получила ответ ЦК на вашу жалобу. Тов. Сидоров из идеологического отдела сообщил, что она совершенно правильна, что редактору, извратившему вашу работу, сделано строгое взыскание, что вашу жалобу послали в Академию Наук, и та нашла, что вы совершенно правы…
Я поблагодарил ЦК за ответ, а Антонину Иосифовну – за сообщение о нём.
А «Занимательный задачник» никогда не дождётся издания. И лежит он в моём архиве рядом с «Настольной книгой скрипача», как говорил уже выше, - на пир архивным грызунам!! Оба покойника напоминают о беспринципных дельцах Музгиза и Учпедгиза, уничтоживших многолетние усердные труды человека, отдавшего всю жизнь делу неродного просвещения…

Глава тринадцатая. СТРАНА ЭСПЕРАНТИДА.

Я – ветеран страны Эсперантиды. Как я попал в её пределы, об этом рассказано в 19-й главе 1-й части книги. Отчасти за приверженность к языку мира и дружбы – эсперанто - меня в 1937 году и «командировали» надолго в места, не столь отдалённые. Однако и они не охладили моего эсперантского пыла. Я по-прежнему верил, как верю и ныне, что творение доктора Л.Л.Заменгофа – незаменимое и легчайшее средство всестороннего международного общения людей. Оттого-то и вернулся в своём повествовании к этой теме, что расстроен тем обстоятельством, что современному человеку слово «эсперанто», как правило, мало что говорит!
Не могу также взять в толк, почему язык эсперанто не пользуется особым покровительством ЦК КПСС и Советского Правительства. У нас нет ни одного печатного эсперантского журнала, ни одной газеты! А во многих странах социалистического лагеря они есть. В Ханое, например, существует даже издательство непериодической политической и художественной литературы.
Правда, в домах учёных больших городов, при некоторых дворцах культуры и пионеров у нас имеются секции и кружки эсперанто. Иногда они выпускают информационные бюллетени и журналы, напечатанные на машинке или на ротапринте…
В начале 50-х годов в общей советской печати изредка мелькали заметки и статьи об эсперанто. Это навело меня на думку, что к этому языку пробудился общественный интерес.
В Ленинграде появились тщедушные печатные учебники эсперанто Семёновой и Андреева. Но тиражи их были ничтожны. Да и содержание не могло удовлетворить требовательного человека.
Всё это побудило меня взяться за составление фундаментального учебника языка эсперанто. С той целью я прежде всего я изучил академический труд Э.Дрездена «За всеобщим языком» (Главнаука НКП РСФСР, ГИЗ, М.-Л., 1928). Затем собрал высказывания об эсперанто – Горького, Л.Н.Толстого, Барбюса, Ромена Роллана, Луначарского, Эйнштейна, Щербы, Шухардта, Есперсена, Мейе, Мартина, Бодуэна де Куртане, Ферсмана, Обручева, Арманда, Бокарева, АН СССР (постановление 1926 года) и др.
Через межбиблиотечный абонемент я добыл из Библиотеки СССР им. В.И.Ленина всю имеющуюся там литературу об эсперанто и на нём и досконально освоил её. А большой русско-эсперантский словарь И.Изгура и В.Колчинского (718 страниц!) переписал от руки. Подробно проконспектировал и новейшую литературу об эсперанто: статью магистра Исая Драверта «Польша – родина эсперанто» (ж-л «Польша», 1956, № ?); статью Ж.Далэ «Эсперанто» («В защиту мира» за 1956 г.); его же статью «Путешествие в Эсперантиду» («В защиту мира за 1957 г.); статью Г.Харабагью «Эсперанто» («Молодёжь мира», 1957, № 8-9).
Подковавшись, как говорится, на все копыта, я приступил к делу. Но когда оно уже подходило к концу, николаевский поэт Эмиль Январев обескуражил меня сообщением, что он вычитал против эсперанто веские возражения весьма авторитетных писателей: В.Гафурова, А.Софронова и К.Паустовского.
Волей-неволей пришлось вникнуть в их резоны. Вникнул я – и поразился их откровенным невежеством в проблеме международного вспомогательного языка. Все они повторяли об эсперанто жёваные, пережёванные кумушкины лясы, которые опровергнуты были более 70-ти лет тому назад, но упорно и слепо повторяются доныне даже умными людьми, не знающими предмета, о котором судят так категорично!
Так, В.Гафуров считает эсперанто искусственным созданием и сравнивает его с другим языком - воляпюком. Да, главная часть воляпюка – слова – действительно искусственны: их выдумал прелат Шлейер. И поэтому воляпюк скоро умер.
А доктор Заменгоф не выдумал слова для эсперанто, а взял их из естественных, самых образованных европейских языков, в которые, в свое время, перекочевали и многие-многие слова из восточных языков. Прилагательное искусственный присоединяется к эсперанто условно. Давным-давно доказано, что все языки мира – искусственны! Сошлюсь на высказывание великого писателя Франсуа Рабле, который ещё в средние века писал:
«Заблуждается тот, кто говорит, что наш язык имеет природный характер. Языки создаются искусственно народами по своему вкусу и разумению; как говорят диалектики, голоса не имеют смыслового значения от природы, а приобретают его по желанию людей».
Эти слова многократно подтверждены с тех пор и другими мировыми авторитетами. Вот и выходит, что натуральных языков не существует в мире, языки все искусственные, все созданы человечеством …
Грамматика языка эсперанто искусственна, как и все грамматики национальных языков. Только она рационально упрощена, кажется, до предельной степени. Причём все грамматические формы эсперанто тоже не измышлены Заменгофом, а заимствованы из образованных языков мира. Так что весь эсперанто искусственен столько же, сколь искусственны языки культурных народов.
По недостаточной осведомленности, В.Гафуров, как и многие другие авторы, навязывают языку эсперанто претензию сжить со света или поглотить, или заменить все национальные языки мира. Такой претензией страдал воляпюк. И за неё был наказан гибелью. Доктор Заменгоф определил миссию эсперанто скромно: быть вспомогательным средством международного общения, преимущественно для людей, лишенных возможности изучать трудные национальные языки. Доктор Заменгоф полагал, что распространение эсперанто будет помогать в изучении желательных национальных языков и таким образом содействовать их расцвету.
Крайне странно звучат заявления недоброжелателей, что эсперанто не может заменить английского, русского, китайского, французского, арабского или какого-либо другого языка.
Уже было сказано, что вспомогательный международный язык к этому и не стремится. Позволительно задать им вопрос: а какой самый развитой национальный язык может заменить все или какие-либо иные национальные языки? Такого языка на свете не было, нет и не будет!
Ещё в 1954 году ЮНЕСКО указало на необходимость использования эсперанто в деле сближения и взаимопонимания народов. И многим нашим критикам этого языка следовало бы принять к сведению это важное обстоятельство…
Выступая на Ш съезде писателей СССР, поэт и драматург Анатолий Сафронов договорился до того, что предложил объявить последовательную борьбу против изучения языка эсперанто и использования его в литературе. В частности он сказал следующее:
«Не представляю, как можно на безличный, лишённый народности язык эсперанто перевести «Анну Каренину» или «Ревизора», «Грозу», или «Кому на Руси жить хорошо»?(А.Сафронов. «Долг художника». «Театр», 1954, № 4, стр. 8).
Не сомневаюсь, что Анатолий Сафронов не удостоил своим вниманием даже элементарного учебника языка эсперанто, не видел он русско-эсперантских словарей Корзлинского, Изгура и Колчинского, Бокарёва и др., не ведает он о «фундаментальной хрестоматии» Заменгофа, не читал о том, что в знаменитой библиотеке Британского музея давно насчитывалось более 40.000 томов оригинальной и переводной литературы на языке эсперанто. Вероятно, неизвестно писателю Анатолию Сафронову и то, что на эсперанто переведены, между прочим, Библия, «Коммунистический манифест» Карла Маркса и Фридриха Энгельса, «Государство и революция» В.И.Ленина, «Евгений Онегин» и почти все поэмы Пушкина, отдельные творения Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Л.Н.Толстого, А.Блока, Горького, Маяковского, А.Н.Толстого, Фурманова, Лавренёва, Шолохова, Эренбурга, Новикова-Прибоя, Паустовского, Исаковского и многих-многих других русских и иноземных писателей!
Конечно, на эсперанто нельзя перевести точно некоторые тонкие художественные нюансы и идиомы того или иного национального языка. А на какой другой национальный язык можно точно перевести их? Ни на какой! Неужели и впрямь эта азбука – terra incognita для писателя Анатолия Сафронова?! Я позволю себе напомнить ему только пресловутую курьёзную попытку иностранных журналистов перевести русскую идиому «показать кузькину мать»…
Но пальму первенства за невежественные вымыслы об эсперанто и его авторе я преподнёс знаменитому писателю К.Г.Паустовскому.
13 сентября 1957 года я послал ему такое письмо:
«КОНСТАНТИН ГЕОРГИЕВИЧ!
Я – преподаватель русского языка и литературы. Пишу Вам потому, что люблю Вас, считаю одним из тончайших писателей современности…
Я с упоением прочёл Вашу незабываемую автобиографическую повесть «Далёкие годы». Скажу Вам по чистой совести: меня «убили» в ней следующие строки: «Фицовский (товарищ К.Г.Паустовского по гимназии. – А.Т.) заставил меня изучить международный язык эсперанто. У этого бесцветного языка, выдуманного варшавским зубным врачом Заменгофом, было только то достоинство, что он был лёгок. Это был не язык, а невесомая шелуха, отвеянная от всех языков мира. Но всё же на этом языке печаталось в разных странах много газет. В этих газетах меня интересовали столбцы адресов тех людей, которые хотели переписываться на эсперанто.
По примеру Фицовского, я начал переписываться с несколькими эсперантистами в Англии, Франции, Канаде, и даже Уругвае. Я посылал им открытки с видами Киева, а взамен получал открытки с видами Глазго, Эдинбурга, Парижа, Монтевидео и Квебека. Постепенно я начал разнообразить свою переписку. Я просил присылать мне портреты писателей и иллюстрированные журналы. Так у меня появился прекрасный портрет Байрона, присланный молодым английским врачом из города Манчестера, и портрет Виктора Гюго. Его мне прислала молодая француженка из Орлеана. Она была очень любопытна и задавала много вопросов – правда ли, что русские священники носят одежды из листового золота и что все русские офицеры говорят по-французски». (К.Паустовский. «Далекие годы, стр. 458, ГИХЛ, 1956).
Не могу скрыть: от этих слов мне стало стыдно за любимого великолепного русского писателя. Поэтому не могу не высказаться перед Вами откровенно.
В неправдивом названии доктора Заменгофа зубным врачом слышится плохо скрытое пренебрежение. Заменгоф был не зубным врачом, а высококвалифицированным врачом-окулистом. Он окончил Варшавский университет по медицинскому факультету, а затем совершенствовался в Венском офтальмологическом институте. Неужели у Вас не хватило добросовестности знать об этом точно из биографии доктора Заменгофа?!
Вы считаете язык эсперанто «бесцветной шелухой, отвеянной от всех языков мира». Что это – заведомая неправда или свидетельство Вашей поверхностной осведомленности в области элементарного языковедения? Вы проходили начальный курс эсперанто, и потому должны твёрдо знать, что в этот язык взяты слова основного фонда наиболее образованных языков мира: греческого, латинского, английского, французского, немецкого, русского и проч. Примеры: природа, небо, земля, солнце, луна, звёзды, животные, растения, отец, мать, дети, люди, добро, зло, мир (в обоих значениях), дом, хлеб, вода, здоровье, болезнь, радость, горе, счастье, белый, черный, умный, глупый, близко, далеко, приятно, отвратительно, сладко, горько, любить, ненавидеть, родиться, умирать, побеждать, строить и т.п.
Разве это – «шелуха»? Разве она выдумана Заменгофом? Но, возможно, Вы, как тонкий эстет, скажите, что все эти и им подобные слова – прозаизмы, «бесцветная шелуха», негодная для живописи словом, для уловления бесконечных нюансов мысли и чувства? Трудно согласиться с Вами, так как известно, что каждое слово может быть живописным и эмоциональным, если оно употреблено художником уместно и, как указывал ещё Пушкин, с чувством соразмерности. Приведенные мною «прозаизмы» употреблены в бессмертных творениях величайших гениев всех времён и народов. Стоит ли это доказывать кому-либо, а не только Вам?
Нет, дорогой Константин Георгиевич, доктор Заменгоф «отвеял» от лучших языков мире не «шелуху», а самое чистое, весомое и питательное зерно! И теперь, как никогда, люди всех стран мира остро нуждаются в этом зерне! Вы же, дискредитируя эсперанто, объективно оказываете двойную медвежью услугу: и этому языку, и делу международного общения людей, не имеющих по разным причинам времени и возможности изучать трудные национальные языки.
В широчайших и разнообразных международных связях нуждаются все люди. Кратчайший и самый легкий путь к этому – язык эсперанто. Сейчас нам для интернациональных отношений нужны не эстетические тонкости международного вспомогательного языка, а насущные слова: мир, долой войну!, долой атомные бомбы!, да здравствует мир и дружба между народами! и т.п. Язык эсперанто даёт возможность всем людям быстро научиться оперировать этими словами. А придёт время – и он обогатится «цветистыми» словами. Да он и ныне богат ими!
Какими бы слабостями не обладал эсперанто, по сравнению с богатейшими национальными языками, все эти слабости покрываются и искупаются его исключительными преимуществами – лёгкостью и общедоступностью его изучения. Вместе с тем он вполне достаточен для установления самых разнообразных международных контактов. Пока нет белого хлеба, голодному нельзя отказывать в чёрном. Но эсперанто – далеко не чёрный хлеб. Это – концентрат всего лучшего, что создало человечество в области языков...
Я неискоренимо верю, что Вы пересмотрите свою оценку языка эсперанто и в следующем издании повести «Далёкие годы» вычеркните неверные и оскорбительные для него строки.
С волнением и интересом жду Вашего ответа.
С глубоким уважением А.ТОПОРОВ.
Но олимпиец наплевал на мое письмо с высокой колокольни, хотя оно касалось не бирюлек, а проблемы мирового значения. Смею думать, что Л.Н.Толстой, А.М.Горький и А.П.Чехов ответили бы на подобное обращение к ним…
В очередном издании повести «Далёкие годы» остались неприкосновенными строки неправды и об эсперанто, и о докторе Заменгофе…
Очень жаль, что из отличной книги Ильи Самсоновича Шкапы «Семь лет с Горьким» издательство «Советский писатель» изъяло в 1964 году целую главу «Будущее принадлежит эсперанто», в которой изложена длиннейшая беседа Алексея Максимовича с автором и литератором Бобрышевым об эсперанто и Заменгофе. В этой беседе А.М.Горький раскрыл великое и многостороннее значение эсперанто.
Выпады В.Гафурова. А.Сафронова, К.Паустовского не поколебали моего намерения написать учебник языка эсперанто. Около шести лет я работал над ним. В 1962 году московский писатель-эсперантист И.В.Сергеев заинтересовался моим трудом и пожелал посмотреть его. Незадолго до своей смерти он передал рукопись учебника доктору филологических наук Е.А.Бокареву, главному автору русско-эсперантского словаря.
А к 1970 году выяснилось, что нет никакой надежды на издание каких бы то ни было учебников по языку эсперанто. И мой «тяжеловесный» опус, содержащий 15 уроков, грамматику и хрестоматию (всего более 500 страниц) благополучно вернулся восвояси, чтобы лечь в третью могилу на моём литературном кладбище!
Мне в утешение осталось сознание, что моя жертва, принесённая на алтарь международного вспомогательного языка эсперанто, не была тщетна. В августе 1964 года на Гаагском всемирном конгрессе эсперантистов советскую делегацию возглавлял мой ученик-эсперантист Степан Павлович Титов.
По возвращении с конгресса он написал статью «Я видел и слышал», которая была помещена в газете «Молодёжь Алтая» (г. Барнаул). Она – убедительный ответ всем скептикам, отрицающим эсперанто как общедоступное средство общения и взаимопонимания людей разных континентов. Приведу отрывок из неё:
«…Отправляясь на конгресс эсперантистов в Гаагу, я поставил себе целью – убедиться, годен ли эсперанто для ведения международных собраний; сможет ли этот, как его называют, «мёртвый язык» преодолеть языковые барьеры; способен ли он выразить шутку, вызвать улыбку; сможет ли передать научные мысли; годен ли для трибуны, чтоб оратор стройностью, логичностью, красотою слова убедительностью доводов вошел в сердца слушателей, вызвал аплодисменты, овладел вниманием…
Всё это я видел и слышал на 49-м конгрессе эсперантистов в Голландии! Для меня было подлинным чудом видеть и слышать, как на вечере знакомства 2500 делегатов из 43 стран заговорили на одном, понятном для всех языке; как в огромном зале люди из разных уголков планеты, знакомые только по письмам, встречались, будто давние друзья, вели такие оживлённые беседы, как если бы они находились в кругу соотечественников.
Представители Азии, Африки, Австралии, Америки и Европы перемешались (подлинный интернационал!), искали старых друзей, заводили новые знакомства, обменивались сувенирами. И старинный зал наполнился теплотой человеческих чувств. Никто из присутствующих не выжидал из уст переводчиков оглодки мыслей и чувств. И я ощутил какую-то гордую свободу от сознания, что впервые поднялся над языковыми барьерами»…
Воистину свята и незыблема аксиома: всякая правильная теория подтверждается практикой.

Глава четырнадцатая.
ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ С ПЕРОМ СЕЛЬКОРА И ЖУРНАЛИСТА.

Жизнь иногда выкидывает потешные коленца. Взять для примера хоть бы меня. 24 августа (по старому стилю) 1891 года родился я. В тот же день тётка Феня принесла сынка. Двоюродных младенцев крестили в один и тот же час, в одной и той же купели. Обоих нарекли Адрианами. Оба мы Митрофанычи.
А дальше пошли различия. У братца фамилия Прасолов, а у меня Топоров. Его в Стойле дразнили Куркуль, а меня – Кисель. Мастью я «цыганча», а он – белобрысый. Братец долговязый, а я – от горшка два вершка.
Учились мы в церковноприходских школах. Он в Соковской, а я в Бродчанской. В учёбе были дошлые, особенно в выразительном чтении стихов. Состязались в этом искусстве. Но, правда, братец мало-мало обгонял меня. А один раз принародно подкузьмил:
- А ну, напиши самое длинное слово!
Я и осёкся.
- А я напишу!
И, ликуя, он наскрёб на грифельной доске, показал людям и с гонором прочёл:
- Попреблагорассмотрительствующемуся!
Где он его выкопал?! Слово показалось мне туманным, но как-будто русским и осмысленным. А через полвека с лишком в рассказе Н.С.Лескова «Заячий ремиз» я встретил признание Оноприя Опанасовича Перегуда, что он донёс на «потрясителей трона»:
- И потому я представляю это: как угодно попреблагорассмотрительствующемуся начальству…
Скажи на милость! Значит, «чародей русского языка» орловец Н.С.Лесков у простого народа подслушал самое длинное слово, может быть, даже у курян: Орловская и Курская губернии - соседи. Нельзя же допустить мысль, что Андрияшка Куркуль вычитал диковинное слово у Н.С.Лескова: в начале девяностых годов об этом писателе в Стойле и слыхом не слыхали!..
Прасоловых на Бугрянке по-уличному звали Куркулями, должно, потому, что у них была пятистенная хата, горница с деревянным полом, а в ней стулья вместо лавок. На окнах гардины. Ну, всё по-слободскому! Чай Прасоловы пили из самовара. Тётка Феня варила вишнёвое варенье. У неё-то я впервые в жизни и узнал, что это за штука и как её едят. В садике у Прасоловых росли яблони, груши и вишни.
Дядя Митрофан, когда его сын окончил начальную школу, выписал ему журнал «Сад и огород». Начитавшись его, тёзка-братец однажды убил меня бахвальством:
- Я теперь корреспондент! На-ка почитай.
Он подал мне бумажку из редакции журнала «Сад и огород». В этой бумажке братца просили быть его постоянным корреспондентом. Вот это – да! Я думал, что корреспондент – это птица высокого полета, вроде члена-корреспондента Академии наук! Не ниже.
По всему Стойлу загремело:
- Андрияшка Куркуль теперя корреспондент!
Это меня окончательно заело. А чем я хуже братца? И дал я себе «Аннибалову клятву»: разобьюсь в лепёшку, а тоже буду корреспондентом!
Но эта клятва стала сбываться только в 1910 году. Первую корреспонденцию я послал в курскую губернскую газету, название которой сейчас не помню. Я разоблачал попа села Старая Лещина Тимского уезда Курской губернии за то, что он нахрапом оттягал у псаломщика часть пая из церковной земли. В село наехал благочинный с помощниками. Перемерили спорную землю, установили произвол попа. Я увидел и почувствовал силу печати.
Заметка о попе-хапуге была долгое время единственной опубликованной мною. С тех пор прошло 60 лет. Доныне мои статьи, зарисовки, очерки, репортажи, рассказы печатались в 72-х советских изданиях. Перечислить все эти материалы невозможно. Упомяну лишь немногие из них, давшие добрые реальные результаты.

* * *

Выше говорилось, что я был один из организаторов известной сибирской коммуны «Майское утро». Пил горькую чашу с первыми её членами. Участвовал в ежедневной борьбе за существование этой коммуны в самые тяжёлые годы, когда она жила и работала под стволами ружей и под ножами бандитов.
Первая моя большая и острая статья в защиту коммун была напечатана в газете «Красный Алтай» (№ 203, 1922 г., Барнаул). Она называлась «В кольце врагов». Редактор газеты П.Ф.Запорожский, боясь, что бандиты укокошат меня, настоял подписать статью нарочито вычурным псевдонимом Стеллин. Так я и сделал. После этой статьи коммунаров снабдили оружием для обороны.

* * *

На отшибе от одной деревни Косихинского района Алтайского края в задрипанных землянках прозябала самая голодраная беднота, как говорится, забытая богом и людьми. Сроду не видел я до того такой срамоты!
И в «Красном Алтае» грохнула моя жуткая картинка с натуры «Пещерные люди» Действенный резонанс не замедлил. В те годы селькоровские письма были настоящим острым оружием. Барнаульское уездное начальство всполошилось. Комиссия обследовала положение «пещерных людей». А спустя неделю плотницкая артель уже ставила для них деревянные избы. Срочно в палатке (было лето) открыли временный медпункт, где фельдшер повел борьбу с социальными болезнями в поселке. Постепенно все пещеры были заменены хатами. Самую просторную из них назначили под постоянный медпункт. Бывшие «пещерные люди» зажили по-человечески.

* * *

Во время первой империалистической войны в Косихинском районе разместили много пленных немцев, австрийцев и мадьяр. Среди них нашлись мастера на все руки. Сформировали бригаду строителей новой районной больницы. Место для постройки выбрали удобное, красивое, в лесу за селом. Здание запроектировали деревянное.
Пленные успели возвести лишь стены. Добротные, на век! Но революция и гражданская война не позволили закончить здание. Пленные отбыли на родину. Отвлечённые великими событиями, косихинские власти не думали о недостроенной больнице. Голые стены её около пяти лет стояли беспризорно под открытым небом, предоставленные действию всех стихий сурового сибирского климата. Заготовленные отделочные материалы и инструментарий, хранившиеся в сараях при строительстве, были разворованы.
Минули войны. Жизнь вошла в нормальную колею. Райисполком постановил достроить больницу. Избрали строительный комитет, куда ввели и меня.
Лето 1923 года. Над стенами райбольницы плотники поставили стропила и хотели уже настилать крышу. Я в те дни руководил районными учительскими самокурсами. Надумалось мне посмотреть, как идут работы на больнице. Как член строительного комитета, я сознавал и свою личную ответственность за большое народное дело. Пригласив с собою учителя Г.И.Скворцова, я отправился на строительство. Плотники отдыхали в обеденный перерыв, курили, я присел к ним. Разговорились. Спрашиваю:
- Ну, как, товарищи, дела?
Один из них и выпалил:
- Дела, можно сказать, гиблые.
- Как?!
- Да так... Строим. Прораб руководит. Из РИКа приезжают, смотрят и уезжают. Начальство собирается к октябрьским праздникам открыть новую больницу и получить награду. А здание вот-вот рухнет.
- Почему?
- А пойдемте-ка наверх, там увидите, почему.
Пошли. Плотник разъяснял:
- Смотрите вон на ту стену. Видите: четыре верхних венца выперло пузом внутрь. А в той стене повело шесть венцов, а вон там – три, а там – утянуло наружу пять венцов…
- Так что же это будет?! – испуганно спросил я.
- А то, что кривые стены не выдержат балок верха, стропил и крыши. Всё это обвалится и задавит больных и медиков… А вы гляньте-ка на эти балки. Они же все сгнили.
Плотник поочередно вонзал топор во все поперечные балки. Из одних он горстью черпал сухую, как порошок какао, гниль, из других вытаскивал куски мочала, из коих текла вонючая жижа молочного цвета…
«Все сядем в тюрьму! - с ужасом подумал я. – И РИК, и прораб, и строительный комитет, и я с ними».
- А знает ли об этом РИК?
- Знает, конечно.
- Почему же не приостанавливает работы?
- Спешит сдать больницу и отличиться.
Вижу: тут уголовщина. Беру от балок образцы гнили и бегу к председателю РИКа С.П.Нехорошеву. Выкладываю на его стол эти образцы.
- Что это такое?! – изумляется он.
- Это опора верха больницы.
Рассказываю все, что я видел и слышал на стройке. Нехорошев ринулся туда.
Я привез в «Красный Алтай» набатный репортаж. Но редакция послала меня с ним к председателю уисполкома Бондарю-Диброве. Тот, прочитав моё донесение и выслушав устные дополнения, схватился за голову:
- Спасибо, товарищ Топоров, что поднял бучу. Но статью не надо печатать, не надо. Мы завтра же пошлем в Косиху комиссию. Всё уладим. Примем меры…
На следующий день комиссия прибыла к месту «ЧП». Увидела, убедилась. Распорядилась: стропила и балки снять, все выпершие венцы выправить или заменить. Словом, получилась катавасия! Торжество открытия новой больницы отодвинули надолго. Нехоршев до конца своей жизни точил на меня зуб, называя антисоветским элементом, хотя я вместе с ним партизанил против колчаковщины, и в моей квартире одно время стоял штаб его отряда. Мне понятна злоба председателя РИКа: я заварил кашу и вырвал один листок из его лаврового венка. Но как мне следовало поступить иначе?..

* * *

В первые годы Советской власти в Косихе жил-был и работал народный судья Брезгун, - рыжий, усатый, хитрый взяточник, развратник и циник. Как видите, моральный облик этого вершителя правосудия ничуть не соответствовал его фамилии. Вряд ли у сказочного судьи Шемяки было грехов больше, чем у Брезгуна.
Пользуясь служебным положением, он «брал на прицел» каждую лакомую девку или бабу, замешанную в судебном деле. Даже хвастался, что упрямых кержачек он уламывал с помощью Библии на блуд с ним, доказывая от «священного писания» безгрешность прелюбодеяния в трудных случаях жизни. А такие случаи Брезгун разбирал сотни раз. Так что достаточно валило ему «клубнички».
Одно беззаконие косихинского Шемяки вынудило меня вступить с ним в единоборство. В селе Верх-Жилинском остался безродным старик Василий Кузьмич Ерёмин. В его хозяйстве были: хата, амбары, хлевы, две лошади, три овцы, свинья и корова. Разумеется, и земельный надел. Тяжело заболев, старик принял в свою хату вдову, её сына и дочь – с условием докормить-допоить его до смерти и по-доброму похоронить. Требовалось оформить в народном суде дарственный документ. Советский закон разрешал тогда дарение имущества стоимостью, кажется, не свыше 10.000 рублей. Имущество Ерёмина оценивалось значительно ниже этой суммы. Какие-то отдаленные родственники старика, не имеющие право на наследование его нажитков, подкупили Брезгуна, и он начал крутить-вертеть, отказывая в оформлении дарственного документа.
О самоуправстве Брезгуна я написал в «Красный Алтай». Губернский прокурор послал в Косиху старшего следователя. Все преступления Брезгуна были вскрыты. Его сняли с работы и упекли под суд. Заключение он отбывал в Нарыме…

* * *

Годы 1920-1924 я называю «запойными» в моем селькорстве. Выпадали летние дни, когда я писал по 10, 15, 20 и более корреспонденций! Все они напечатаны. Видно, не зря на губернском конкурсе селькоров Алтая в 1924 году я получил первую премию.

* * *

В номере от 28 августа1924 года «Советская Сибирь» дала мою зарисовку «У церковных ворот», изображавшую враждебное отношение заскорузлых единоличников к молодым сибирским коммунам. Редакция этой газеты пригласила меня к постоянному сотрудничеству. На первом Всесоюзном Учительском Съезде в Москве (январь 1925 года) я был в числе делегатов Алтайской губернии и корреспондентом «Советской Сибири».
Когда я возвратился из Москвы в Новосибирск, зав. Сибкрайоно тов. Венгров «арестовал» меня:
- Не пущу вас домой, пока не напишите обстоятельную статью о съезде для «Сибирского педагогического журнала».
Эта статья напечатана в № 2 «СПЖ» за 1925 год. Рядом с ней нашел место и мой большой очерк «Как я учил школьников писать сочинения по способу наблюдений» (перепечатан в Москве в 1926 году).
С тех пор вплоть до отъезда на Урал я регулярно печатался и в «СПЖ», и в сменившем его журнале «Просвещение Сибири». В некоторых номерах этих изданий было по 2-3 моих вещи. Самыми значительными из них, кроме названного очерка о детских сочинениях, считаю: «Дни нашей жизни» (там же, №№ 1, 2, 3 за 1927 г.), «Долой баласт!» (Слово «балласт» напечатано с одним «Л» по предложенной мною орфографии. - А.Т.) (там же, №№ 9, 10 за 1929 г.), которые зажгли острую полемику по проекту реформы орфографии. Позже - почти все мои предложения вошли в проекты реформы, одобренные Орфографической комиссией Института русского языка Академии Наук СССР в 1956 и 1964 годах. В 1965 году в Москве издана книга «Обзор предложений по усовершенствованию русской орфографии 18-20 веков», где рассмотрены наилучшие из них. Между ними 12 раз упомянут и мой проект, некогда опубликованный в «Просвещении Сибири». Я и сегодня стою за него.
Как это ни странно, а мои педагогические статьи, вышедшие в сибирских просвещенческих журналах в двадцатых годах, и ныне остаются предметом научного исследования. Так, преподаватель Омского педагогического института В.Е.Зябкин в автореферате его диссертации на соискание научной степени кандидата педагогических наук недавно писал:
«В связи с вопросом о развитии устной и письменной речи учащихся – мы анализируем журналистскую деятельность известного сибирского педагога А.М.Топорова. Им был разработан ряд вопросов методики обучения детей в начальной школе. За 3-4 года учащиеся А.М.Топорова научились мыслить и свободно излагать свои мысли устно и письменно. А.М.Топоров в основу своей методики положил развитие наблюдательности детей и культуры языкового чутья». И так дальше…
О моей педагогической и литературной работе В.Е.Зябкин напечатал в журнале «Начальная школа» статью «Коммунар, педагог, журналист» (№ 5, 1963 г., стр. 8-11).

* * *

В годы 1926-1927 я опубликовал 9 корреспонденций в журнале «Коллективист» - всесоюзном органе, освещавшем жизнь и труд колхозов. В 1928 году Президиум конкурсного комитета «Коллективиста» присудил мне первую премию за очерк «Стальное сердце».
Собранные вместе, мои статьи и очерки из «Коллективиста» составили бы книгу, которая рассказала бы о многих сторонах борьбы, труда, быта, успехах и неудачах в строительстве первых коммун в Сибири. Но эта тема в наше время, к сожалению, никого не интересует.

* * *

Козни и гонения, которым подвергли меня за селькорство в Очёре Пермской области, я обхожу здесь: они описаны в 1-й главе этой части книги. Я был доведен до продолжительной и тяжелой болезни нервной системы. Желая искупить свою вину, районные и областные головотяпы послали меня на курорт в Феодосию, где вместо лечения я получил новую психическую травму. Осматривая город, я был ошеломлён фактами, говорившими о кощунственном отношении феодосийцев к памяти своего земляка, гениального мариниста Ивана Константиновича Айвазовского.
В нескольких местах города когда-то были устроены красивые фонтаны имени художника. Их превратили в мерзопакостные общественные клозеты! Позор всесветный!! Тошно было смотреть на огромную свалку, на месте которой стоял дом, где родился И.К.Айвазовский (ул. Морская, 13), на его могилу в захламлённой ограде бывшей армянской церквушки.
Прослышал я, что ещё жива была вторая жена великого художника – Анна Никитична. Задумал добиться у неё аудиенции.
Корпуса Феодосийского санатория, где я лечился, были украшены копиями с картин И.К.Айвазовского. На копиях значились подписи: «Ф.Дорменко». Спрашиваю феодосийцев:
- Кто такой Дорменко?
Отвечают:
- Бывший слуга Айвазовского.
Любопытно!
В знаменитой галерее я заметил сидящего у двери большого зала глубокого старичка со слезящимися глазами. Спросил его:
- Нельзя ли как-то попасть на прием к Анне Никитичне? Я – журналист. Возмущён оскорбительным отношением местных властей к памяти Ивана Константиновича. Хочу об этом написать в московской газете… А вы, дедушка, кто будете?
- Я – Фома Дорменко.
- А! Это не вы ли написали с картин И.К.Айвазовского копии, что висят в зданиях санатория?
- Я, я…
- Как же вы научились рисовать?
- А я ещё мальчишкой поступил к Ивану Константиновичу в услужение. Краски ему тёр, кисти мыл и ещё кое-что делал. Ну, около него и сам приучился малевать, а он подсказывал, как и что надо… И до самой смерти Ивана Константиновича я при нём состоял. И теперь вот охраняю галерею. Квартирку во дворе во флигельке имею.
- Как вас зовут?
- Фома Игнатьич был.
- Дорогой Фома Игнатьевич, похлопочите, пожалуйста, чтобы Анна Никитична приняла меня для беседы. Я не долго буду утруждать её.
- Да, Анну Никитичну нынче обижают. Стеснили и не обихаживают квартирку. Всё в комнатках её облезло, и печи дымят, и холодно зимой.
На следующий день, по уговору с Фомой Игнатьевичем, я пришёл к нему во флигель. Он провёл меня к Анне Никитичне.
В кресле сидела величавая старуха в пышном тёмном платье. На голове – торжественная кружевная наколка. На красивом породистом лице Анны Никитичны ещё не потух румянец.
Познакомились. Я высказал свои впечатления от виденного на местах, связанных с именем Ивана Константиновича. Горько жаловалась Анна Никитична на забвение завещания художника. Потрясло её последнее постановление горсовета о снятии с бывшего главного фонтана скульптуры «Доброму гения». О ней Анна Никитична вспоминала:
- Город страдал без питьевой воды. Из моего имения Субаш, за 25 вёрст отсюда, мы с Иваном Константиновичем проложили трубы и пустили в город пресную воду из колодцев Субаша. Хорошая вода!.. Построили фонтаны. Благодарные жители Феодосии узнали, что от меня всё это пошло, и поставили памятник «Доброму гению». Посмотрите, какой он был.
Сестра Анны Никитичны принесла семейный альбом и нашла в нём фото с изображением памятника. Анна Никитична подала его мне:
- Возьмите на память… Фигуру скульптор лепил с меня.
На фотографии стояла прелестная молодая женщина. В протянутой руке она держала чашу, из которой в бассейн лилась вода. Эту воду брали и пили горожане.
- А позавчера, - продолжала Анна Никитична, - свергли статую и бросили в подвал галереи… В 1930 году у нас пышно отмечали 50-летие галереи и 30-летие со дня смерти Ивана Константиновича. Было сказано много хороших слов о нём и обо мне. Обещали увеличить пенсию. Но … юбилеи прошли – и всё осталось по-прежнему. Нужда заставила продать все вещи Ивана Константиновича, которым место в музее. Даже кровать, на которой он умер… А сколько было одних подарков ему с двухсот выставок его картин по всему свету! Да от знаменитых людей, которые гостили у нас в этом доме! Да спасибо Фоме Игнатьевичу хоть за то, что он спрятал картины галереи во время гражданской войны, а потом передал их Советской власти.
Сетования Анны Никитичны были справедливы. Квартиру её давно не ремонтировали. А статую «Доброму гению» я видел брошенной на пол в подвале…
С тяжелым чувством покинул я спутницу жизни великого поэта моря, пообещав заступиться за неё в центральной прессе.
Слово свое сдержал: срочно приготовил гневную статью «Толстокожие». В подзаголовке её поставил: «О том, как руководители Феодосийского горсовета «чтят» память художника Айвазовского» («Комсомольская правда», № 37, 1937 г.).
О волоките с этим моим детищем хорошо рассказано в примечании «От редакции»:
«Товарищ Топоров принёс нам своё письмо после многочисленных мытарств, которые оно претерпело в разных московских учреждения. Сначала он принёс его в редакцию журнала «За коммунистическое просвещение». Оттуда его переправили в Наркомпрос (музейный отдел). Работники Наркомпроса переслали письмо в Музейный сектор Комитета по делам искусств при СНК СССР. После целого месяца неудачных попыток тов. Топорову удалось, наконец, дозвониться в Музейный сектор и выяснить, что письмо передано в газету «Советское искусство» тов. Плоткину, который обещал «на основе этого письма» написать статью. После опубликования этой статьи Музейный сектор Комитета по делам искусств обещал принять меры.
Далее следуют многократные посещения тов. Топоровым редакции «Советского искусства». Сначала был в отпуску Плоткин. Потом он появился, но заявил, что письмо не будет опубликовано, а из него «будет взято лишь несколько строк». Далее статья попала к сотруднику редакции Басехису. Четыре раза ходил к нему тов. Топоров, пытаясь хотя бы получить письмо обратно (на опубликование надежды уже не было). Лишь в пятый раз письмо вернули, причём Басехис заявил: «Мало ли таких дел, как в Феодосии?»
Вся эта отвратительная история показывает, что и в некоторых московских учреждениях, и даже в отдельных редакциях центральных газет находятся бездушные чиновники, которые в культурном отношении ничуть не выше феодосийских горсоветчиков, воздвигающих уборные на месте памятника великому художнику».
За статью «Толстокожие» много благодарственных писем получили и редакция, и я. Благодарила нас Анна Никитична, её родные и рабочие Феодосии.
Крымское правительство быстро устранило все бесчинства, о которых шла речь в «Толстокожих». Анне Никитичне увеличили пенсию, благоустроили квартиру, привели в порядок фонтаны.
Тридцать два года мне была неизвестна участь скульптуры «Доброму гению». Я запросил о ней дирекцию Картинной галереи имени И.К.Айвазовского и 25 ноября 1969 года получил ответ:
«УВАЖАЕМЫЙ АДРИАН МИТРОФАНОВИЧ!
На поставленные в Вашем письме вопросы отвечаю:
1. Статуя «Доброму гению» пропала в период оккупации фашистскими захватчиками г. Феодосии 1941-1944 г.г.
2. Автор скульптуры «Доброму гению» нам неизвестен.
С уважением – директор Д.Г.Трушин».
Грустно при мысли, что мы не знаем даже имени творца памятника, не так давно украшавшего родной город великого мариниста…

* * *

Приятелизм – великое бедствие всей нашей литературы. Он свирепствует всюду, начиная от районных газет и кончая толстыми литературными изданиями. И даже во многих издательствах непериодической литературы. Поэтому мне изредка и трудно удавалось пробиться на страницы николаевских областных газет «Бугская заря» и «Южная правда». Однако редакции их всё же «заметили» меня. Заведующий отделом писем «Бугской зари» П.Е.Советников в июле 1953 года предложил мне:
- Товарищ Топоров, я вижу, что у вас довольно бойкое перо. Так вот что. У нас есть сигнал: на государственных мельницах в Николаеве, в поселке Соляные и в селе Варваровке творится чертовщина. Пойдите-ка туда, разнюхайте все, потолкуйте с сотрудниками, с помольщиками, соберите факты и напишите об этом.
Я принял предложение. Целую неделю торчал на трёх мельницах. Разнюхал множество преступных фактов.
Администрация, приёмщики зерна, засыпщики, механики, счетоводы драли взятки, напропалую пьянствовали, вне очереди мололи зерно спекулянтам, которые гнали возы муки через «задние ворота», вздували на неё зверские цены на базаре. А колхозники в разгар жатвы большими группами по 8-10 дней ожидали очереди на помол. Изнывали от жары и безделья, проклинали мельничные беспорядки и «всё на свете». Штабеля мешков с зерном лежали на земле под открытым небом. При мельницах в Соляных и Варваровке не было даже навесов для хранения зерна. Под дождём оно мокло и портилось. Книгу жалоб держали под замком.
Я записал стоны и вопли, имена и адреса помольщиков, сроки их томления в ожидании очередей, показания очевидцев о жульнических проделках на мельницах, как там вовсю «действовали фетимети, мимика и бутылка».
К поручению П.Е.Советникова я отнёсся с полным тщанием. Накатал 6 машинописных страниц под заголовком «Дела мельничные» (этот документ хранится в Николаевском областном государственном архиве). Но мою реляцию двинули «по принадлежности» - в промышленный отдел редакции. Огрызок от неё в 23 строчки (!) увидел свет в № 153 «Бугской зари» от 4 августа 1953 года. Описание всех вскрытых преступлений на мельницах начисто вычеркнуто! Цель «разнюхивания» уничтожена! Зато к моему напечатанному огрызку присобачили «хвост» в 145 строк!! На всю помесь надели деловую шапку: «Мельницы должны удовлетворять запросам населения». Хвост шёл от имени редакции. В нём лукавый стряпчий бесстыдно затушевал рассказ о преступлениях лясами о техническом переоборудовании мельниц во всей Николаевской области. И вышел Федот, да не тот! Но случилось по пословице: сколько верёвочке не виться, а конец ее будет. Мельничные рвачи утеряли чувство меры. Уж очень скоро «обросли». Купили большие дома, автомашины, роскошную обстановку. И попались! Громкое дело об их хищениях разбирал областной суд. Тёмные дельцы получили должную мзду: по 10, 12, 20 лет заключения с конфискацией награбленного имущества.
А я уверен, что фокусник из «Бугской зари», подменивший статью «Дела мельничные», здорово помог хищникам расширить масштабы их операций. Но бескорыстно ли?..

* * *

Как неистовый любитель музыки и завсегдатай концертов, я с первых дней проживания в Николаеве познакомился со всеми артистами здешней областной государственной филармонии. Знал всю её зримую и закулисную жизнь, все интриги, склоки, махинации.
В 1954 году филармонию возглавил директор Березинский – безвольный раб зеленого змия. Художественным руководителем был И.И.Бушуев – тип атлета тяжёлого веса, а главным дирижером симфонического оркестра – заслуженный артист Туркменской ССР Л.Н.Кушниров.
Директорствовал по факту в филармонии И.И.Бушуев. Он ликвидировал критику, действуя по правилу: «Никшни! Это не вашего ума дело!» Артисту, дерзнувшему свое суждение иметь, он задавал ехидный вопрос:
- Тебе для чего язык дан?
И сам же отвечал:
- А для того, чтобы держать его за зубами. Понял?
И «протестант» понимал.
Ни с кем не считаясь, Бушуев составлял халтурные тексты для лекций-концертов, брал за них бешеные деньги с филармонии. С трибуны демонстрировал своё матерое невежество, называя, например, Верди – «композитор Верда», а Гулака-Артемовского – «композитор Кулак-Артемовский» и т.п. Давал своему дружку Шейченко переписывать ноты для симфонического оркестра (а ноты эти лежали без использования!). Платил переписчику десятикратные расценки. И, конечно, дивиденды по-приятельски делили – заказчик и переписчик. Транжирили государственную дотацию!
Отчёты Бушуева пестрели наглыми очковтирательскими показателями. Из репертуара симфонического оркестра худрук, в пику Кушнирову, почти изгнал классику, заменив её низкопробной тутти-фрутти (всякого жита по лопате). Массовую музыкально-просветительную работу филармонии свёл к нулю. Некомпетентный в музыке директор Березинский не перечил крутому «ндраву» Бушуева.
Против произвола худрука восстали главный дирижёр и оркестранты.
О раздеряге в филармонии и развале её работы я тиснул крепкое письмо в редакцию журнала «Советская музыка». И, как снег на голову, из Москвы примчалась сотрудница журнала Н.Михайловская. Она расследовала мой сигнал. Быль оказалась мрачнее, чем изобразил её я.
В очерке «Музыкальные будни Николаева» («Советская музыка», № 7, 1954 г., стр. 131-135) Н.Михайловская не раз упомянула меня, как разоблачителя болота Николаевской филармонии.
Прошла в ней очистительная гроза. Бушуеву «воткнули перо». Халтуру и хищение средств пресекли. Филармония работала нормально.

* * *

Николаев – искони музыкальный город. На его сценах выступали великие и известные композиторы и мастера вокального и инструментального искусства: Мусоргский, Римский-Корсаков, Кропивницкий, Ауэр, Леонова, Шаляпин, Собинов, Пантофель-Нечецкая, Лемешев, Печковский, Гилельс, Фурер, Игорь Ойстрах, профессор – скрипач И.Карбулько, ученик Иоахима и учитель П.С.Столярского. Он играл в квартете Л.С.Ауэра. Долго преподавал в Николаевском музыкальном техникуме.
В городе корабелов родился, жил, творил, умер и похоронен историк, этнограф, просветитель и композитор Н.Н.Аркас, автор классической украинской оперы «Катерина», написанной на сюжет одноименной поэмы Т.Г.Шевченко.
В Николаевской областной библиотеке со дня её основания в 1881 году существует и нотный отдел. Но по чьёму-то взбалмошному приказу после революции – все имевшиеся в библиотеке «старые» ноты сгрудили в подвале. Абонентам выдавали ноты только послереволюционных изданий.
В одной радиопередаче в 1954 году я услышал в исполнении дуэта басов элегию М.Яковлева – М.Глинки на слова А.Дельвига «Когда, душа, просилась ты погибнуть иль любить…» Она так захватила меня, что я захотел непременно добыть её ноты. Перерыл весь нотный отдел областной библиотеки – тщетно! А старейшая библиотекарша Л.К.Ляховецкая подсказала мне:
- А вы посмотрите старые ноты, может быть, там есть элегия Яковлева.
- А разве эти ноты целы?
- Да, они – в подвале.
Уборщицы натаскали наверх этих нот пудов пять! Да всё это были добротные издания на плотной бумаге, в художественном оформлении! Тут – кучи учебников для всех музыкальных инструментов и для всех ступеней обучения; богатейший концертный репертуар для всевозможных солистов, ансамблей, камерного и симфонического оркестров. Были оперы и оперетты; все сонаты Бетховена, все полонезы и мазурки Шопена, скрипичные концерты И.С.Баха, все романсы Глинки, А.Рубинштейна, Чайковского, Римского – Корсакова, Глазунова; циклы песен Шуберта и проч., и проч. Трудно назвать композитора – классика, который не был бы представлен многими его произведениями! Между прочим, в подвале библиотеки «почивала» и 3-я часть («О стиле») скрипичной школы Ш.Берио, которую я напрасно искал почти 40 лет! Я ужаснулся от того, что огромное нотное собрание так долго лежало втуне! И поспешил опубликовать свои раздумья «Нотні фонди - трудящим» («Радянська культура», № 96, 1955 г.).
Дирекция библиотеки согласилась с моим предложением – немедленно пустить в работу все полезные старые ноты. Полмесяца я на общественных началах разбирал и приводил в порядок около 10.000 бессмертных творений классиков музыки.
С глубоким огорчением должен отметить и печальный факт. Одна из уборщиц, таскавших ноты из библиотечного подвала, открылась мне:
- А сколько мы таких нот пожгли!! Хорошо ими подтапливать печи! Бумага толстая. Горела дюже!..
Это ли не гримаса недавнего прошлого?!

* * *

Николаевская областная библиотека для взрослых – одна из старейших на Украине. И едва ли не лучшая. Люди с развитым эстетическим вкусом непременно останавливались перед её небольшим, но благовидным зданием и подолгу любовались им (сегодня в нём находится Дворец торжественных событий для вступающих в брак – А.Т.). Оно было рассчитано на хранение 80.000 томов. Но к 75-летию деятельности библиотеки (в 1956 году) книжный фонд её достиг 250.000 томов, не считая огромного количества газетных подшивок. Здание стало нестерпимо тесным. На полках место одной книги занимали три. Дореволюционные журналы «Вестник знания», «Отечественные записки», «Русская мысль», «Русское богатство», «Летопись», «Мир божий», «Современный мир», «Былое» и др. – десятки лет были сжулькнуты так, что при попытке выдернуть одну книжку за ней тянулась цепь слипшихся других книжек.
В нормальных условиях хранения – каждую книгу овевает воздух. А в Николаевской библиотеке книги «задыхались» и преждевременно ветшали. На полу её хранилища всюду в беспорядке валялись книги, журналы, газеты. Библиотечные работники внимательно выискивали для своих ног местечко, чтобы подойти к нужной полке, не растоптав какое-нибудь ценное издание.
Из-за тесноты были закрыты отделы – технический, иностранной и нотно-театральной литературы, т.е. 70.000 томов! Негде было приткнуться научно-исследовательским абонентам.
В маленькой раздевалке проводились тематические выставки литературы. А в периоды зачетов и экзаменов в учебных заведениях – в библиотеке обычной была такая картина. Читальный зал переполнен. Все столы и подоконники заняты. А в раздевалку втискиваются всё новые и новые читатели. Но стоящая у его двери старушка строго предупреждает:
- Товарищи! Не раздевайтесь, не раздевайтесь! В зале нет мест. Подождите! Выйдет один из зала – одного впущу туда. Выйдут двое – впущу двух…
Так и было.
Дирекция библиотеки долго домогалась получить дополнительные 2-3 комнаты – ничего не выходило!
Я, как член библиотечного совета и постоянный читатель, «вмешался». В день 75-летнего юбилея библиотеки выступил в республиканской газете «Радянська культура» (№ 78, 1956 г.) с горестным откликом «Замість ювілейної промови». Рассказал обо всех нуждах библиотеки. Отклик подействовал. Дирекцию библиотеки и меня вызвали в обком партии. Обсудили вопрос. Решили: искать новое, большое здание, где библиотека могла бы развернуть работу всех её отделов. Нашли. Это – огромное, недостроенное сооружение, которое ещё в 1912 году предназначалось под городской театр. Здание достроили и приспособили. Ныне его занимают: лучший в Николаеве кинотеатр «Родина», народная филармония и областная библиотека для взрослых имени поэта А.М.Гмырева.

* * *

Во второй половине 19-го и в начале 20-го веков в Николаеве жил богатый меценат Францев (умер в 1913 году). Его многочисленные археологические и естественно-исторические коллекции были известны во всей России и за рубежом. К нему приезжали учёные из Петербурга и Парижа с целью купить эти коллекции, но Францев отклонил предложения. Как истинный патриот своего города, он подарил ему все свои коллекции, которые и положили начало Николаевскому естественно-историческому музею. Сперва он работал в пяти залах особняка Францева…
Николаев – город портовый. Он имел широкие связи буквально со всем светом. Сюда в изобилии стекались отовсюду редкостные музейные предметы. Многие местные владельцы коллекций жертвовали их музею. Так, один хлебный экспортёр подарил ему редчайшие художественные изделия из платины. В 1920 году в музей поступило много предметов материальной культуры Ольвии. Быстро разбогатевшему музею уже тесно было в особняке Францева. Городские власти дали ему достаточное помещение.
Представители всех трёх царств природы (чучела, гербарии, коллекции, макеты) восхищали посетителей музея. Особенно «Морское дно», которому, по мнению специалистов, не было равного в СССР. В Николаевском музее я впервые увидел гигантского павлина. Между крайними перьями его фантастического веера – 2 метра!
Музей был гордостью города. Но в конце 1955 года его переселили, слили с областным краеведческим музеем. Сделали «сокровищем» в первоначальном значении этого слова – спрятали в подвальной комнатушке! Многие хрупкие, деликатные экспонаты при перевозке исковерканы, изуродованы или уничтожены. В городе, в сущности не стало прекрасного естественно-исторического музея.
Фельетоном «Охрімі з Миколаєва» («Радянська культура», № 100, 1956 г.) я спрыснул холодной водой областное управление культуры. Оно начало строить Школьную комнату. Но тут беда: не хватило камня – ракушечника. Я – к председателю облпромсовета. Выпросил нужное количество этого камня. В школьную комнату всунули остатки прежнего естественно-исторического музея. Двенадцать лет она обслуживала учеников. А недавно постигла её плачевная участь. По распоряжению облисполкома – снесли: понадобилась площадь для нового большого дома. Но этого дома и поныне нет. И Школьной комнаты тоже нет! Никто и ухом не ведет по этому поводу.
Злополучные львы, тигры, лисы, удавы, ящеры, павлины, кенгуру, орлы, мхи, папоротники, кораллы и прочие «чудеса природы» частью рассованы по залам краеведческого музея, а в большинстве своём снова загнаны в подполье…
Хоть опять пиши фельетон с несколько обновленным названием: «Живі ще Охрімі з Миколаєва» ...

* * *

В течение 1955, 1956 и 1957 годов в газетах «Флаг Родины» (г. Севастополь), «Бугская заря» и «Южная правда» (г. Николаев), «Радянська культура» (г. Киев) я трубил о внимании к памятникам героям революции, гражданской и Отечественной войн, деятелям науки и культуры на Николаевщине.
В безобразном состоянии были могилы Аркасов и В.Н.Каразина. Кратко напомню о том, что я писал о них.
В расстоянии одного метра от южной стены кладбищенской церкви расположен склеп семейства адмирала Н.А.Аркаса – одного из главных командиров Черноморского флота и портов (в период 1871 – 1881 годов). Часовня над склепом была когда-то художественным архитектурным произведением. Ныне она – мерзость запустения. Крыша схилилась набок, в стенах расщелины, облицовка рассыпалась, решетка из северного окна выдрана, мраморная арка над столиком и все внутренние украшения украдены.
На трех стенах часовни были горельефы адмирала, его жены и дочери, изваянные из фаррарского мрамора известным флорентийским скульптором Улиссом Камбии в 1881 году. Горельеф жены адмирала похищен. Два других покрыты толстым слоем пыли. Их давно следовало бы взять в местный музей изобразительных искусств имени Верещагина.
Продолжением склепа семьи адмирала Аркаса является яма, накрытая листом гофрированного оцинкованного железа. В этой яме погребены: основатель города Николаева М.Л.Фалеев, сын адмирала, композитор Н.Н.Аркас, старший брат З.А.Аркас (о нем расскажу особо) и сын композитора, блестящий придворный офицер, любовник балерины Кшесинской и, следовательно, соперник Николая Второго. По слухам - по указу то ли «его величества», то ли кого-то их его придворных, офицер Аркас был ухлопан. Труп его сплавили в Николаев и положили рядом с прахом отца.
По свидетельству старейшего местного учёного краеведа Федора Тимофеевича Каминского, в усыпальнице Аркасов и Фалеева стояли роскошные кресла, висели неугасимые серебряные позолоченные венки, лампады и разные драгоценные украшения. Всё это растащено. Украдена и ограда. А длинная яма служит уже пристанищем сброда подонков. Это утверждают богомольцы, проживающие вблизи кладбища…
На восточном склоне этого кладбища возвышается кубообразная часовня с полукруглой крышей. Над входной дверью надпись:
«Основатель Харьковского университета Василий Назарович Каразин. Родился в с. Крючике, Харьковской губернии. 1773 - 1842».
В часовне два надгробия. Посреди её – обелиск. На нём читаем:
«Виновник учреждения в России Министерства народного просвещения, основатель Харьковского университета, учредитель и правитель дел филотехнического общества, высочайше утверждённого в 1811 году; помещик, поставивший первый крепостных людей на степень существ свободных (каковыми 40 лет спустя хотел их сделать русский царь указом 1862 года, апреля 2 дня); водворитель цветущей торговли и благосостояния граждан в Харькове, естествоиспытатель, подавший первый мысль о возможности сделать из метеорологии науку точную, полезную для людей; почётный член разных учёных обществ – русских и иностранных, - статский советник и кавалер».
Но ужас! Дверь часовни выломана, стены снаружи и внутри обшарпаны, краска на крыше облезла, а на полу, вокруг надгробий, человеческие экскременты!! Так выглядела могила «восторженного украинского Ломоносова», учёного-энциклопедиста, просветителя и гуманиста, о жизни и творчестве которого написано более 220 исследований. А перед зданием Харьковского университета ему поставлен достойный монумент.
Правда, Николаевский горкомхоз убрал всю гнусь с могилы В.Н.Каразина. А ныне, увы, она снова загажена…

* * *

В Николаеве много заядлых собаколюбов. Часто организуются собачьи выставки. Собакам здесь вольготное житьё. Они свободно разгуливают по улицам, магазинам, учреждениям и даже по аптекам! Нередко по тротуарам проносятся кортежи собачьих свадеб. И тогда люди боязливо уступают им путь, сходя на проезжие части улиц.
Ежегодно весной Николаевский горисполком выносит строгое постановление о правилах содержания собак, о мерах борьбы с бешеными животными, о ловле бродячих собак. Но на это постановление никто не обращает внимания. Вы не увидите в городе ни одной собаки с намордником. Собаколовный фургон исчез с улиц Николаева. А милиция и другие органы власти, как безмолвствовали, так и продолжали безмолвствовать.
Я написал обо всём этом с примерами из реальной жизни. Подкрепил свои суждения и взятыми у врача Пастеровского пункта Ошеровой сведения о количестве людей, укушенных бешеными собаками и кошками. Она просто умоляла меня поскорее напечатать корреспонденцию, так как количество обращений пострадавших в этот пункт увеличивается с каждым месяцем.
Статья моя была солидно обоснована, подписана жалобщиками. Однако её не только отклонили от опубликования в газетах «Бугская заря» и «Южная правда», но в их редакциях разнесли меня в пух и прах, обозвав аферистом. Допрашивали, как подсудимого:
- Какое вы имели право брать сведения у врача Ошеровой? Мы вас на это не уполномочивали. Кто вы такой?!
- Я – советский гражданин, давний селькор и журналист. А никакому советскому гражданину не запрещено писать в газеты и журналы о замеченных беспорядках… И без всяких на то полномочий.
- А может быть, сведения об укушенных бешеными собаками и кошками – государственная тайна!
Эк куда шарахнулись! Позвонили они и врачу Ошеровой:
- Вы почему дали Топорову сведения об укушенных бешеными животными?! Кто вам это разрешил?!
Та, бедняга, струсила насмерть, отреклась от данных мне показаний и просьб!
Чтобы опровергнуть подаренную мне кличку «аферист», я показал главным редакторам этих газет первое издание книги «Крестьяне о писателях» (Госиздат, 1930 г., Москва) и ещё некоторые свои печатные вещи, сохранившиеся от довоенных лет, а также опубликованные в московских и киевских изданиях – в николаевский период моей жизни. Вожди областных газет поникли мудрыми главами. Конфуз налицо!
А после полёта Германа Степановича Титова в космос все те, что поносили меня в николаевских редакциях, почтительно пожимали мне руку и услужливо подставляли стул.
О люди! О нравы! Да будет благословенна непреложная диалектическая истина: все течёт, всё изменяется!..

* * *

Около полстолетия прошло с момента организации хоровой капеллы при Черноморском судостроительном заводе в Николаеве. К своему сорокалетию она уже вписала в летопись города корабелов золотую страницу. По всей Украине гремела слава о ней. Состав её доходил до ста голосов. Я не могу забыть её потрясающих концертов во многих залах Николаева. Она исполняла такие дивные творения, как фрагменты из ораторий Генделя, «Реквиема» Моцарта, хор – пролог и хор «Славься» из оперы Глинки «Иван Сусанин», «Соловушка» Чайковского, «Туман волнами ложится» из оперы «Утопленница» и хор из оперы «Зима и весна» Лысенко, «Зимняя дорога» Шебалина, «Амурские волны» Кюсса, хор из оперы «Катерина» Н.Н.Аркаса и многие другие.
За всю свою долгую жизнь я бывал в больших краевых и областных городах, но нигде не слышал капеллы, подобной Николаевской. А дабы память о ней осталась у потомков, я собрал десятки экспонатов, рассказывающих об её деятельности в прошлом, и передал их областному краеведческому музею как документы о блистательном явлении в истории культуры на Юге Украины. Я был очевидцем расцвета капеллы…
А в начале 60-х годов мне довелось стать и печальным наблюдателем её медленного, но верного умирания. К этому времени в её концертах пели 20-25 голосов! И пение их рядом с другими исполнителями производило жалкое впечатление, вызывая тягостные воспоминания о былом шумном успехе капеллы.
Как же «дошёл до жизни такой» некогда славный коллектив? Причины ясны. Руководители культурной жизни завода не понимали того, что мощные хоры и оркестры создаются не мановению волшебного жезла, а годами упорной учебы. Командиры просветительного фронта завода выпустили из виду систематическое пополнение капеллы молодёжью, не сообразили, что хористы-ветераны скоро–скоро «выйдут в тираж», не оставив себе смены.
Командиры пошли по лёгонькой дорожке замены большой капеллы малыми молодежными ансамблями. Мы, ясное дело, поднимаем обе руки за все формы музыкального просвещения народа. У нас – море талантов. Их с избытком хватит и для всяких инструментальных и вокальных эстрадных ансамблей, и для больших оркестров и капелл. И нужно было параллельно развивать и беречь все эти музыкальные силы. А вышло, к прискорбию, так, что малым эстрадным ансамблям отдали и внимание, и средства, а на капеллу махнули рукой. Не они, а она – самый убедительный аргумент высоты музыкальной культуры в городе. Если бы ей уделяли хотя бы десятую долю того внимания, каким дарят, например, футбольную команду завода, то она воскресла бы для насущной работы.
Воскресить и омолодить её следовало немедленно. Хотелось вернуть летописи завода утерянную ею золотую страницу. Я и озаглавил свой призыв: «Верните золотую страницу!» Его опубликовали в № 51 заводской многотиражки «Трибуна рабочего» в 1964 году. Хористы-ветераны воспрянули духом. При встрече благодарили автора. Заводские руководители вняли голосу своей газеты. На капеллу обратили взоры. Омолодили её.
И вот уже пять лет она снова украшает концертные эстрады Николаева и с прежним успехом выступает на областных и республиканских фестивалях…

* * *

На Николаевщине либо родились, либо жили и творили деятели отечественной и мировой культуры: астроном Ф.А.Бредихин, изобретатель электрической дуговой сварки Н.Н.Бенардос, писатели В.М.Гаршин, А.М.Горький, художники Р.Г.Судковский и Е.А.Кибрик, этнограф и великий лексикограф В.И.Даль, исследователь в области ракетной техники К.И.Константинов, популяризатор физико-технических знаний и друг К.Э.Циолковского – В.В.Рюмин, эпидемиолог, активный участник борьбы с эпидемиями чумы в России Д.С.Самойлович, учёные адмиралы М.П.Нахимов и В.А.Корнилов, актёр и режиссёр П.К.Саксаганский и др.
Об этих звёздах науки и искусства немало говорили и писали. Их имена запечатлены в Николаеве в названиях учебных заведений, культурных учреждений, улиц, в памятниках и на мемориальных досках.
Но меня удивило, что местная общественность совсем забыла о двух лицах, оставивших заметный след в культуре не только Николаевщины, но и всей нашей страны. Расскажу о них.
Если войти в центральные ворота Николаевского городского русского кладбища и повернуть направо, то в третьем ряду могил, среди аляповатых и громоздких купеческих монументов можно увидеть низенький обелиск из чёрного полированного мрамора, на котором высечено:
«ГРИГОРИЙ НИКОЛАЕВИЧ
ГЕ.
СКОНЧАЛСЯ 1-ГО СЕНТЯБРЯ
1911 ГОДА
НА 82 ГОДУ ЖИЗНИ.
МИР ПРАХУ ТВОЕМУ!»
Памятник обнесён крепкой железной оградой, сильно заржавленной. Летом могила зарастает буйным бурьяном. Видно, уж никто не топчет к ней тропку, хотя среди прогрессивных дореволюционных николаевцев Г.Н.Ге был личностью незаурядной и достойной памяти потомков.
Он – старший брат большого художника, друга Льва Толстого – Николая Николаевича Ге, и отец Григория Григорьевича Ге – актёра, режиссёра, драматурга, автора пьес «Трильби», «Казнь», «Цирк», «Кухня ведьмы», входивших в репертуар русских досоветских театров.
Сам Григорий Николаевич Ге – автор пьес «Шквал», «Театральные боги», «Свобода искусства» и романа «Софья Малич». Но если эти произведения в какой-то степени утратили ценность для нашего времени, то теоретический трактат Г.Н.Ге «О драматическом искусстве», бесспорно, имеет непреходящее значение. Он состоит из четырех лекций, прочитанных и изданных в Николаеве в 1890 году. С каждой страницы этого трактата Г.Н.Ге выступает, как демократ, просветитель, горячий патриот России, неискоренимо верящий в богатейшую одарённость русского народа.
Увы, не имею возможности анализировать здесь этот весьма объёмный труд, в котором раскрываются взгляды автора на драматургию, театр и актера. Убежденный последователь революционных демократов – Герцена, Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева и Сеченова, Г.Н.Ге резко обличал ложноклассическую драматургию и её театр, служившие увеселительным средством для «толстых»:
«Во имя преуспеяния любимого нашего искусства, ради поднятия достоинства нашего театра, во благо русской образованности нам следует стать к театру серьёзно. Нам следует всевозможными путями протестовать против принижения этой народной школы значением увеселительного заведения. Мы прямо из чувства патриотизма должны строго критически и строго ревниво относиться к каждой театральной афише и ко всему тому, что происходит на театральных подмостках… Художественное воспроизведение всех наших страстей, живообраз нашей постыдной борьбы из-за ложных, призрачных интересов, которые мутят нашу жизнь, извращают наши идеалы; осмеяние наших грубых нравов, косности и предрассудков – вот что должно быть делом нашего театра, а не увеселение» (стр. 70-71).
Русский театр до щепкинской реформы – Г.Н.Ге считал позорным кривым зеркалом жизни и потому отметал его. Ложноклассической драматургии Г.Н.Ге противопоставлял драматургию критического реализма, а ложноклассическому театру штампов – театр жизненной и художественной правды:
«С Гоголем в драматической литературе и Щепкиным на сцене Московского малого театра русское сценическое искусство уже стряхивает с себя псевдоклассические путы, предъявляя новую школу. Вокруг Щепкина образовалась целая плеяда актёров натуральной школы. Мало-мальски образованный зритель теперь у нас уже требует от актера и актрисы прежде всего правды, полнейшей естественности» (67).
Как человек, широко эрудированный, Г.Н.Ге стоял на вершине современного ему материалистического мировоззрения, которое и клал в основу системы воспитания актера:
«Решивший быть актером должен приступить к изучению законов душевной жизни во всех ее проявлениях.» (27).
«Он (актер. – А.Т.) …должен быть порядочным антропологом, психиатром и знатоком истории, а при том и человеком, причастным к общественным интересам и движениям своего времени. Ему необходимо быть много видавшим, много слышавшим, много читавшим и хорошо изощрившим свой вкус, своё понимание законов гармонии и красоты. Он должен быть ловким гимнастом, отличным фехтовальщиком, искусным танцором. Все его телодвижения должны быть нормальны и изящны. Ему надо знать тонкости каждого быта. А у нас считают, что именно актёру ничего не нужно, кроме таланта и вдохновения. Такое недоразумение далеко не пустяк в той стране, в которой интеллектуальное развитие главной массы населения видишь на очень низком уровне, а при этом сознаешь, что цивилизующая сила театра громадна» (66).
Легко заметить, что в трактате «О драматическом искусстве» предвосхищены многие идеи знаменитой «системы» К.С.Станиславского.
Дивлюсь: даже мои многочисленные николаевские друзья и знакомые из литературно-театрального мира сном-духом не ведали об этом произведении Г.Н.Ге. Поэтому я столь пространно процитировал его…
Григорий Николаевич Ге и первый историк города корабелов. Его «Исторический очерк столетнего существования города Николаева при устье Ингула» - единственный обстоятельный литературный источник, из которого современные исследователи черпают всевозможные сведения о давнем прошлом одного из крупнейших промышленных, культурных и революционных центров Юга России. Г.Н.Ге был основателем Херсонской общественной (ныне областной) библиотеки. С 1888 года до конца жизни он состоял в должности секретаря Николаевской городской думы. Проживал в доме № 1 по улице Инженерной, где и скончался.
«Весь город шел за гробом Григория Николаевича», - так говорила мне о его популярности престарелая учительница Л.А.Жильцова, занимающая бывшую квартиру Г.Н.Ге.
Всё сказанное о нём я написал в статье «Літописець міста Миколаєва» («Південна правда”, №237, 1961 г.), вышедшей к полстолетию со дня смерти Г.Н.Ге.

* * *

Только упомянутый ранее Фёдор Тимофеевич Каминский знал, что в склепе Аркасов покоится и прах Захария Андреевича Аркаса, автора уникальной книги о древностях Херсонеса Таврического, и что эта библиографическая книга хранится в Николаевской областной библиотеке. Я начал поиски книги. К счастью, нашёл её даже в двух экземплярах. Её полный титул таков:
«Описание Ираклийского полуострова и древностей его. История Херсониса. Описал Захарий Аркас. Николаев. Типография М.В.Рюмина. 1879».
В книге отличный фотопортрет автора и его факсимиле: «Генерал-майор Аркасъ 1-й». Значит, книге уже 90 лет! И всю свою жизнь она лежала мертвецом до моего прикосновения к ней. Я первый разрезал её листы.
Познакомимся подробнее с Захарием Андреевичем Аркасом. Он служил в Черноморском флоте в чине капитана 1-го ранга. Был очень близок к флотоводцу и исследователю Антарктики М.П.Лазареву. В 1840 году Одесское общество любителей истории и древностей обратилось к адмиралу с просьбой о снятии плана с уцелевших следов древнеэллинского города Херсониса Таврического, руины которого интересовали археологов всего мира. Выполнение этой просьбы М.П.Лазарев поручил З.А.Аркасу, страстному любителю и знатоку истории и археологии.
Восемь лет трудился он. И в 1848 году во втором томе учёных записок названного общества было опубликовано сочинение З.А.Аркаса. В 3-м томе тех же записок помещена его «Сравнительная таблица эллинских поселений по Евксинскому понту» (по Черноморью. – А.Т.). В 4, 5, 6-м томах учёных записок вышел в свет труд З.А.Аркаса «История Черноморского флота» (с начала его создания до 1856 года).
К «Описанию Ираклийского полуострова и древностей его» приложено 8 таблиц (карт-планов). На первой дан план всего Ираклийского полуострова. На ней отмечены два Херсониса: древний – в семи верстах на запад от Севастополя и новый – в двух верстах, тоже на запад. Новый Херсонис (по–русски Корсунь) известен в русской истории тем, что там в 988 году н.э. принял «святое крещение» великий князь киевский Владимир Святославович, по прозванию Красное Солнышко.
На таблицах-картах автор показал местоположение всех развалин, оставшихся от древних построек: храмов, дворцов, площадей, домов, колодцев, бань, пещер, гробниц, дорог, крепостных стен, рвов, валов и проч. В книге детально описаны формы и размеры сооружений, найденные картины, сосуды, монеты, украшения. Рассказана история Херсониса.
Во время Крымской войны (1853-1856 г.г.) вся местность Херсониса Таврического была изрыта снарядами, стала непохожей на ту, которую описал Захарий Андреевич Аркас. А так как памятниками Ираклийского полуострова не переставали интересоваться археологи других стран, то исследования З.А.Аркаса были для них незаменимым руководством. Адмирал Н.А.Аркас на собственные средства переиздал книгу брата. Это было в Николаеве в 1879 году.
В очерке «Наш земляк-летописец» («Южная правда», № 274, 1965 г.) я первым представил читателям З.А.Аркаса, этого скромного и бескорыстного труженика науки.
Таким образом, через областные газеты города корабелов мне удалось извлечь из тьмы забвения две звезды, достойные занять подобающие им места в плеяде славных николаевцев…
Озирая весь свой довольно длинный путь участия в советской печати, вспоминаю одно письмо, присланное мне доброжелательницей ещё в 1928 году:
«Дорогой учитель, гр. Топоров!
Прочитав в «Известиях» заметку о Вас, хочу сказать Вам задушевное слово. Если Вы выбрали себе путь быть метлой в этой жизни (критика), то и понесёте участь метлы. Всегда будете «стоять в углу», как будто за провинность, а в действительности за то, что вымели хорошо.
Привет Вам и презрение всем, кто травит Вас.
С.НИКОЛАЕВА. Москва».
Тов. С.Николаева была отчасти права: за многие разоблачительные корреспонденции меня снимали с работы, а в 1937 году политически оклеветали и послали «прогуляться» по 6-ти тюрьмам и 2-м лагерям… Но справедливость всегда берёт верх. Я полностью реабилитирован ныне. Больше того: моя селькоровско – журналистская работа получила самое высокое признание, поскольку сведения о вашем покорном слуге в этом качестве отныне содержатся и на 353–й странице 8-го тома «Истории СССР с древнейших времен до наших дней», в рубрике «Рабселькоровское движение.*

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

6-го сентября 1970 г. мне исполнилось 79 лет. Из них – 63 года я – солдат культурно-просветительного фронта. По совместительству 33 года я отдал школе, 62 – культпросвету, 60 - литературе.
Перебираю пожелтевшие страницы газет и журналов, рукописей, писем… И былое встаёт перед глазами. Чем дальше по годам, тем ярче. Были очень трудные дни, были тяжкие испытания, были и радости непомерные. Но слишком долгая моя жизнь, чтобы вспоминать её всю. Работал, писал, воевал с несправедливостью, учил прекрасных детей. Был и остался учителем. Привык гордиться тем, что я – учитель.
Быть долгожителем трудно. Но интересно. Целый век поворачивается пред тобой, множество картин, встреч, лиц, десятки школьных выпусков. Ребятишки, которых учил ты по букварю, приводят в класс своих детей, а там и внуков. И что же, опять все сызнова? Нет, всякий раз по-новому…
Интересное это занятие – жить на земле!
Несколько лет назад, по меркам моей жизни – совсем недавно, попал я в родные места. Помните – обещал рассказать вам о своей поездке в Стойло.
И на меловых горах и перевалах, по которым бегал я бог весть когда без штанов и босой, открылась мне циклопическая работа механизмов, раздевавших землю-матушку на сто тридцать метров вглубь. Колоссальные террасы, похожие на древнегреческий амфитеатр, окружали круглую, ровную, как стол, площадь. Крутились по ней рычащие грузовики, везли магнитную руду на-гора. Улетучились запахи лугов и полей, умолкли птицы, затуманилось пылью весеннее солнце, - я слегка одурел.
Оглянулся и увидел толпы рабочих на склоне. Подъехало кое-какое начальство. Пришли строем пионеры с барабанами, горнами, знаменами. И неожиданно для меня (никто не предупредил) подошли ко мне веселые ребята, надели, как водится теперь, красный галстук на старика, и начался митинг. Я мало что слышал, помню только, как вырос вдруг передо мной огромный экскаватор. А на нём – глазам не верю – большими металлическими буквами:

«АДРИАН ТОПОРОВ»

Оказалось, дети по всему району собирали металлолом, отправили его на Уралмаш, там сделали машину, и вот – нечаянная радость для меня, нежданная честь. Выступали руководители рудника, экскаваторщики из экипажа, пионеры, комсомольцы. Зачитывали приветственную телеграмму от Германа Титова. Потом вытолкнули к микрофону и меня. Что говорил – стёрлось из памяти. Кажется, все свои ораторские приемы позабыл. Но вроде бы сказал, глядя на тёзку-гиганта:
- Пришлось мне батрачить на этой земле. Пусть теперь он побатрачит. Пусть…

1970 г.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
Ссылки на материалы, связанные с именем А. М. Топорова
Произведения А. М. Топорова
1. Топоров А. М. Автобиографические записки (Аргамак-Татарстан, №1, 2011). http://www.srpkzn.ru/argamak-6.pdf
2. Топоров А. М. Воспоминания (Барнаул, 1970). http://nikolaev-moscow.at.ua/index/nik_lit/0-111
3. Топоров А. М. Зоил сермяжный и посконный. Опыты крестьянской народной критики (Русская жизнь, 2009, №№ 10, 11-12). http://www.rulife.ru/mode/article/1288/
4. Топоров А. М. Из воспоминаний (альманах Глаголь добро, 2011). - http://www.library.mk.ua/points/2011/almanah.pdf
5. Топоров А. М. Интересное это занятие - жить на земле. Отрывки из неопубликованных мемуаров. https://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=unpublished&syn=98
6. Топоров А. М. Как космонавт Титов гостил у Топорова ( Вечерний Николаев. - 04.11.2010, № 129). http://www.vn.mk.ua/stories.php?id=11009
7. Топоров А. М. Крестьяне о писателях (Сов. Россия, 1967). http://nikolaev-moscow.at.ua/index/nik_lit/0-111
8. Топоров А. М. Мозаика : из жизни писателей, художников, композиторов, артистов, ученых (Киев, Дніпро, 1985). - http://nikolaev-moscow.at.ua/index/nik_lit/0-111
9. Топоров А. М. Мой университет. Из воспоминаний. (Ковчег Кавказа, 2012, № 34). http://www.kovcheg-kavkaz.ru/issue_51.html
10. Топоров А. М. Письма о Зазубрине (Сибирские огни, №6, 2010 ). http://www.sibogni.ru/archive/109/1338
11. Топоров А. М. Я – из Стойла (Сибирские огни, №8, 2008). http://magazines.russ.ru/sib/2008/8/to13.html
12. Топоров А. М. Я снова вышел в люди (Бийский вестник, 2001, № 4). http://www.biysk.secna.ru/sites/www.biysk.secna.ru/fl/n4_2011.pdf
13. Топоров А. М. Я – учитель (М. : Дет. литература, 1980). http://nikolaev-moscow.at.ua/index/nik_lit/0-111

Материалы об А. М. Топорове
1. Аграновский А. О Топорове. (Советская печать, 1966, №11, Журналист, 2008, № 12). http://old.journalist-virt.ru/mag.php?s=200812901
2. Аграновский В. Вторая древнейшая. Беседы о журналистике. http://journalism.narod.ru/liter/agran_79.html
3. Аров Б. Космонавт и его незримый пассажир (Вечерний Николаев, 12.04.2011). http://www.vn.mk.ua/files/2011-04-12-3.pdf.
4. Вторые Топоровские чтения. - http://www.belkult.ru/news/view/777/
5. Гармонеистов Н. Идиотизм по-деревенски или Белинские в лаптях (Новая Сибирь, 06.10.2008). - http://www.newsib.net/index.php?newsid=1020
6. Гирнис В. В. Дети России ХХ века. - http://samlib.ru/g/girnis_w_w/detirossii.shtml
7. Горюхина Э. Рассвет, который потушили (Новая газета, 17.07.2008, № 51). http://www.dm-b.ru/articles/878.html
8. История эсперанто в России. А. М. Топоров. - http://historio.ru/toporov.php
9. Колесник А. М. Наш земляк Адриан Топоров (Вечерний Николаев, 14.02.2008, №17). http://www.vn.mk.ua/stories.php?id=2701
10. Корниенко Н. В. Эпоха массового читателя. Массовый читатель 20-30-х годов. МХАТ им. М. Горького. - http://www.mxat-teatr.ru/docs/tpl/doc.asp?id=297&
11. Краткая литературная энциклопедия (М.: Сов. Энцикл., 1962—1978. Т. 1—9). http://feb-web.ru/feb/kle/kle-abc/ke7/ke7-5801.htm
12. Кураса Е. Увековечена память Адриана Топорова. Писателя. Учителя. Человека (Вечерний Николаев, 13.10.2009). http://www.vn.mk.ua/stories.php?id=7684
13. Лагутич М. Его устами говорила правда (Курская правда, 2007, №463 ). - http://www.kpravda.ru/article/culture/004716/
14. Личный фонд писателя и педагога Адриана Митрофановича Топорова. Государственный музей истории литературы, искусства и культуры Алтая. - http://www.gmilika.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=14&Itemid=3&news=270
15. Муравлев А. - Крестьянский просветитель (Алтайская правда, 06.02.2009, №№ 31-33). - http://www.ap.altairegion.ru/031-09/3.html
16. Народному просветителю (Алтайская правда, 21.10.2003). - http://ucitelskoli.ucoz.ru/load/pervyj_uchitel/1-1-0-13
17. Народный учитель. Из личного фонда Адриана Митрофановича Топорова (Барнаул, 2003). - http://new.hist.asu.ru/biblio/sudbi/B7.html
18. Наставнику космонавтов (Литературная газета, 2.10.2009, № 43). - http://www.lgz.ru/article/10539/
19. Наточа Е. Говорить о Топорове можно бесконечно (Вечерний Николаев, 2011). - http://www.vn.mk.ua/stories.php?id=14232
20. Осыков Б. Его малая милая родина (Смена, 15.09.2011). - http://www.smena-31.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=1723:2011-09-15-10-15-37&catid=55:2011-08-29-18-18-22&Itemid=88
21. Первые Топоровские чтения (Ридне Прибужжя, 18.03.2010). - http://www.rp.mk.ua/2010/03/pervye-toporovskie-chteniya/
22. Первые Топоровские чтения в Белгороде. - http://new.bgunb.ru/bgunb/biblonline/1toporov_ch.html
23. Плеханова И. И. Русская литература Сибири (издательство иркутского госуниверситета, 2010 . - http://ellib.library.isu.ru/docs/literatur/p1821_B6_9225.pdf
24. Титов Г. С. Голубая моя планета. - http://www.litmir.net/br/?b=107227&p=2 ; http://lib.rus.ec/b/154585
25. Титов Г. С. 700 000 километров в воздухе (издательство "Известий"). - http://www.testpilot.ru/espace/bibl/titov-g/700000-iz/02.html
26. Топоров Адриан Митрофанович. Этимологический словарь. Современные писатели. - http://www.fomento.su/enicinfo.php?id=12275
27. Топоров Адриан Митрофанович - прозаик, публицист,
учитель, библиофил, языковед, музыкант. (С. И. Зинин - С. А. Есенин и его окружение. Биографический словарь) - http://zinin-miresenina.narod.ru/t.html
28. Топоров Адриан Митрофанович. Литературная карта Алтайского края. - http://www.akunb.altlib.ru/files/LiteraryMap/Personnels/toporov.html
29. Топоров Г. А. О чем рассказал архив (Сибирские огни, 2007, №№ 7 - 8). - http://magazines.russ.ru/sib/2007/7/to11.html ; http://www.sibogni.ru/archive/73/880 ;
30. Топоров И. Г. Адриан Топоров. Воспоминания о деде (Николаев, 2010). - http://gydim.nikportal.net/pers-shop/3745/33654.html
31. Топоров И. Г. Адриан Топоров - народный учитель (Титовские педагогические чтения. Сборник материалов, 2010). - http://www.uni-altai.ru/titov/sourcebook/
32. Топоров И. Г. Адриан Топоров — николаевский Солженицын. К 120-летию А.М. Топорова (Сибирские огни, 2011, №9). - http://magazines.russ.ru/sib/2011/9/to16.html
33. Топоров И. Г. Иван Денисович - событие не столь великое (Ковчег, Кавказа, 2011, № 32). - http://www.kovcheg-kavkaz.ru/issue_48_498.html.
34. Топоров И. Г. История одного рисунка (Барнаул, 2011, №2). - http://pisatel.air-door.ru/
35. Топоров И. Г. Мой дед Адриан Митрофанович Топоров (Барнаул, 2011, №2). - http://pisatel.air-door.ru/
36. Топоров И. Г. Крестьяне о писателях (Казахстанская правда, 04.08.2009). - http://www.kazpravda.kz/k/1152770239/2009-08-04
37. Топоров И. Г. Рыцарь культуры. Две главы из жизни А. М. Топорова (Братина, 2011, №4). - http://www.russhod.ru/docs/bratina/bratina25.pdf
38. Топоров И. Г. Писателю-просветителю А. Топорову - 120 лет (Русская правда, 2011, 18). - http://www.rus-ua.info/media/ruspravda/2011/18_RP_2011.pd
39. Топоровские чтения. Администрация Старооскольского городского округа. - http://oskolregion.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=4456&Itemid=106
40. Топоровские чтения в этом году посвятят 120-летию просветителя Адриана Топорова (Белновости, 19.10.2011). - http://www.belnovosti.ru/news/culture/2011/10/19/toporovskie-chteniya-v-etom-godu-posvyatyat-120-letiyu-prosvetitelya-adriana
41. Троцюк И. Культурная революция по-топоровски (Отечественные записки, 2004, №2). - http://www.strana-oz.ru/2004/2/kulturnaya-revolyuciya-po-toporovski
42. Шеваров Д. Стоявший прямо перед лицом страха (Первое сентября, 2005). - http://ps.1september.ru/2005/79/24.htm
43. Я - учитель. Росписатель. - http://www.rospisatel.ru/toporov.htm ; http://www.voskres.ru/info/sobinfo207.htm

Фильмы об А. М. Топорове
1. Майское утро. Реж. Сергиенко Р. (ЦСДФ, 1988). - http://www.net-film.ru/ru/film-9502
2. А. М. Топоров (Белгородская государственная универсальная научная библиотека, 2009). - http://www.youtube.com/watch?v=Lrg-KCabANQ&feature=plcp

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

Ссылки на материалы, связанные с именем А. М. Топорова

ПРОИЗВЕДЕНИЯ А.М. ТОПОРОВА
1. Топоров, А. М. Крестьяне о писателях /А. М. Топоров. - М.: Госиздат, 1930), 284 с.
2. Топоров, А. М. Крестьяне о писателях /А. М. Топоров. - 2-е изд., доп.и перераб. - Новосибирск : Кн. Изд-во, 1963. - 259 с.
3. Топоров, А. М. Крестьяне о писателях /А. М. Топоров.- 3-е изд. - М. : Сов. Россия. 1967. - 447 с.
4. Топоров, А. М. Крестьяне о писателях /А. М. Топоров. – Барнаул : Алт. кн. изд-во, 1979.-340с.: ил.
5. Топоров, А. М. Крестьяне о писателях /А. М. Топоров. - М. : Книга, 1982. – 304 с.
6. Топоров А. М. Автобиографические записки / Литературный альманах «Аргамак-Татарстан», №1 (6), 2011.
7. Топоров, А. М. Воспоминания /А. М. Топоров. – Барнаул : Алт. кн. изд-во, 1970.-131с.: ил.
8. Топоров А. М. Воспоминания, статьи, письма. / Барнаул, ОАО Алтайский дом печати, 2010.
9. Топоров А. М. Воспоминания. / Это мой мир (Барнаул) от 16.10.2007 г.
10. Топоров А. М. Воспоминания о В.В.Вересаеве. / ЯРИЛО (г. Тула) №10 2009 г.
11. Топоров, А. М. В наступлении "на три километра": [из воспоминаний о Б.Горбатове] А. М. Топоров // Воспоминания о Борисе Горбатове. - М., 1964. - С. 225-235.
12. Топоров А. М. Занимательный задачник. / Сборник статей из опыта работы учителей «На уроке и после урока», Государственное учебно-педагогическое издательство Министерства просвещения РСФСР, Москва, 1962.
13. Топоров А. М. Зоил сермяжный и посконный. Опыты крестьянской литературной критики. / Русская жизнь (Москва) №№10, 11-12.2009.
14. Топоров А. М. Из воспоминаний. / Глаголь добро. Социально-гуманитарный альманах научно-педагогической библиотеки г. Николаева. Николаев, 2011.
15. Топоров А. М. Материалы по занимательной грамматике / Русский язык в школе, №1, 1952г.
16. Топоров А. М. Мой университет / Ковчег (г. Ростов-на-Дону). 2012, №ХХХ1У.
17. Топоров, А. М. Мозаика : из жизни писателей, художников, композиторов, артистов, ученых /А. М. Топоров. - К. : Дніпро, 1985. -127 с.
18. Топоров А. М. Однажды и на всю жизнь. Записки сельского учителя. / Октябрь, 1980, №3.
19. Топоров А. М. Письма о Зазубрине. Переписка с вдовой писателя В.Я.Зазубрина – В.П. Теряевой. / Сибирские огни (Новосибирск) №6, 2010 г.
20. Топоров, А. М. Правда - превыше всего /А. М. Топоров // А.С. Новиков-Прибой в воспоминаниях современников : сборник. - М., 1980. - С. 144-148.
21. Топоров А. М. Славные сыны Алтая. Барнаул, №1, 2009.
22. Топоров А. М. Творец скульптурного гимна орлиному гнезду. /Край смоленский, 2012, №8.
23. Топоров А. М. Я – из Стойла. / Сибирские огни (Новосибирск) №8, 2008 г.
24. Топоров А. М. Я – из Стойла ( главы из автобиографических записок) / А. М.Топоров // Реабілітовані історією. Кн. 4. Миколаївська область. - К. ; Миколаїв, 2008. – С. 539-548.
25. Топоров А. М. Я – из Стойла. Отрывки из книги / Смена (г. Белгород) от 17.06., 24.06, 01.07., 15.07.2009.
26. Топоров А. М. Я снова вышел в люди. / Альманах «Бийский вестник», 2011, №4.
27. Топоров, А. М. Я – учитель /А. М. Топоров. - М. : Дет. литература, 1980. - 158 с.
28. Топоров А. М. Я – учитель. Главы из книги, Тянет ветром с белесого взгорья… (стихотворение), Однажды и на всю жизнь. Записки сельского учителя. Литературные памятники Белгородчины: антология. Белгородский государственный историко-краеведческий музей. - Белгород: Белгородская областная типография, 2008.

О жизни и творчестве А.М. Топорова
1. Аграновский, А.[Об А.М. Топорове] /А. Аграновский // Своего дела мастер /А. Аграновский. - М., 1980. - С. 110-117.
2. Аграновский А. Из записных книжек /А. Аграновский //Дружба народов.-1987. - № 4. - С. 171-211.
3. Аграновский, А. Как я был первым /А. Аграновский // Вечерний Николаев.-2000. - 28 сент. – С.5.
4. Аграновский А. А лес растет. Очерки, фельетоны, статьи. / М., Советский писатель. 1973 г. Глава "Как я был первым", стр. 5-15.
5. Аграновский А. Детали и главное. Очерки. / М., Советский писатель. 1982 г. Глава "Как я был первым", стр. 151-159.
6. Аров Б. Дорогие мои земляки. Очерки, интервью, встречи. / Николаев, 1994, стр. 103, 163.
7. Аров, Б. Неустанный просветитель / Б.Аров // Южная правда. - 2009. - 13 окт. - С. 1.
8. Босовская, А. А. В той легенде жили мы / А. А. Босовская // В мире книг.-1987. - № 3. - С. 2-6.
9. В России возрождают топоровский метод // Вечерний Николаев. - 2010. - 18 марта. - С. 1.
10. Вядро, Ш. Учитель комунарів / Ш. Вядро // Україна. - 1971. - № 45. - С. 13.
11. Гармонеистов Н. Деревенский идиотизм или Белинские в лаптях // НОВАЯ СИБИРЬ (Новосибирск) от 06.10.2008
12. Глотов, В. Кружок Топорова / В. Глотов //Клуб и художественная самодеятельность. - 1977. - № 11. - С. 3-6.
13. Глотов В.В. Учитель для сына. Размышления журналиста. / Москва, «Педагогика», 1985 год.
14. М. Горький и советская печать : архив А.М. Горького. Т.10. Кн.2. - М. : Наука, 1965. - С. 502.
15. Гусельников В. Счастье Адриана Топорова. / Барнаул, Алтайское книжное издательство, 1965 год.
16. Живший не по лжи // Вечерний Николаев. - 2006. - 7 сент. - С. 1.
17. Иванова, И. "Играет камерный оркестр для юбиляра..." / И. Иванова // Южная правда. - 1991. - 11 сент.
18. Игрунов Н. И после нас зеленая трава. / Белгород, Истоки, 2006, стр. 140-141.
19. Игрунов Н. Неформатный Адриан Топоров или о грозящей опасности духовной нищеты // БЕЛГОРОДСКАЯ ПРАВДА от 21.10.2008
20. Инютина, Н. "Топоровские чтения" / Н. Инютина // Южная правда. - 2010. - 20 апр. - С. 3.
21. История СССР с древнейших времен до наших дней. Том УШ. Под ред. Пономарева Б.Н. / Москва, «Наука», 1967, стр. 353).
22. Краткая литературная энциклопедия, том 7. Под редакцией Суркова А.А./Москва, «Советская энциклопедия», 1972, стр.581.
23. Календарь-справочник Пермской области / Пермь, Пермское книжное издательство, 1965.
24. Карпенко, В. Родник живой воды / В. Карпенко // Люди и корабли /
25. В. Карпенко. - Одеса, 1980. - С. 11-118.
26. Карпенко, В. Учитель життя / В. Карпенко // Тут, біля самого моря / В. Карпенко. - К,. 1989. - С. 250-262.
27. Кірсанов, В. На все життя / В.Кірсанова // Ленінське плем'я. - 1980. – 12 черв.
28. Книга воспоминаний об Адриане Топорове // Новая николаевская газета. - 2010. - 7-13 июля. - С. 2.
29. Колесник, А. Наш земляк Адриан Топоров / А. Колесник // Вечерний Николаев. - 2008. - 14 февр.
30. Коптелов А.Л. Точка опоры / Москва, «Советский писатель», 1978
31. Костюк, Л. На волнах памяти, в "Золотой ладье" / Л. Костюк // Южная правда. - 2006. - 14 сент. - С. 6.
32. Кураса, Е. Увековечена память Адриана Топорова. Писателя. Учителя. Человека. / Е. Кураса // Вечерний Николаев. - 2009. - 13 окт. - С. 4.
33. Кремко А. Жизнь за кадром. / Николаев, издательство Ирины Гудым, 2004, стр.162.
34. Лифанов В., Миющенко В. / Николаев. 1789 – 1989. Страницы истории. Одесса, «Маяк», 1988, стр. 123, 126.
35. Маляров, А. Последняя встреча / А. Маляров // Южная правда. - 2006. - 5 сент. - С. 3.
36. Мельник, М. А. К 115-летию со дня рождения А. М.Топорова / М.А. Мельник // Вечерний Николаев. - 2006. - 24 авг. - С. 3.
37. Мешков, Ю. Второе рождение / Ю. Мешков // Нева. - 1964. - № 10. - С. 188.
38. Мирошниченко, Е. Г. «Крестьяне о писателях»: Слово и книга Андриана Топорова) / Е. Г. Мирошниченко // Я зачем- то съездил в Николаев... / Е.Г Мирошниченко - Николаев, 2001.- С. 133 -143.
39. Мирошниченко, Е. Г. Учитель Топоров и его книга / Е. Г Мирошниченко // Альманах библиофила. - М., 1973. - Вып.1. - С. 44-49.
40. Муравлев А. Крестьянский просветитель. // Алтайская правда от 06.02.2009.
41. Николаевцы. Энциклопедический словарь. / Николаев. Возможности Киммерии. 1999 г.
42. Наставнику космонавта. Память. (Об открытии мемориальной доски в Николаеве) // ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА от 21.10.2009 г.
43. Наш земляк – в «Сибирских огнях» // Вечерний Николаев. - 2008. - 23 сент. - С. 1.
44. Николаев, А. М. Топорову... // Южная правда. - 1980. - 10 янв.
45. Первые Топоровские чтения // Вестник Прибужья. - 2010. - 18 марта. - С. 1.
46. Павлик И., Лифанов В., Мычаковская Л. Николаев. Улицы рассказывают. Одесса, «Маяк», 1988, стр. 93.
47. Пересунько Т.К. Зощенко и Николаев (из эпистолярного наследия писателя). /Издательство Ирины Гудым. Николаев. 2007, стр.51, 52.
48. Пермитин Е.Н. Собрание сочинений. В 4-х томах. Москва, «Художественная литература», 1978. (С дарственной надписью сына Пермитина Е.Н.).
49. Пересунько, Т. Беспокойное сердце / Т. Пересунько // Южная правда. - 1991. -25, 28 авг.
50. Пересунько, Т. Во имя добра и красоты / Т. Пересунько // Учительская газета. - 1981. - 7 мая.
51. Пересунько, Т. Рыцарь малахитовой звезды // Радянське Прибужжя. - 1991. -29 серп.; 3, 12 верес.
52. Подборка статей А., Г., И. Топоровых // БЕЛГОРОДСКАЯ ПРАВДА от 14.04.2007 г.
53. Поделись воспоминаниями... // Южная правда. - 1991. - 29 авг.
54. Подольський, В. Живе на Україні вчитель / В. Подольский// Літературна Україна. - 1971. - 24 верес.
55. Потапчук О.М. Общественно-политическая деятельность алтайского учительства в первые годы Советской власти /Наука и эпоха: монография. Под общ. ред. проф. О.И. Кирикова. – Книга 8. – Воронеж: В Г П У, 2012. Гл. ХШ, стр. 205.
56. Осыков Б.И. Родного Белогорья имена / Белгород. Издательство «Константа», 2010
57. Осыков Б. Был автором нашей газеты. // БЕЛГОРОДСКАЯ ПРАВДА от 17.11.2009 г.
58. Открытие мемориальной доски // Рідне Прибужжя. - 2009. - 13 жовт. - С. 4.
59. Рассадін, С. Справа учителя Топорова / С. Рассадін // Радянська Україна. - 1964. - 5 груд.
60. Ровенских Е. Длинный путь домой. // ОСКОЛЬСКИЙ КРАЙ (г. Ст. Оскол) от 31.12.2009 г
61. Рукописи не горят // Вечерний Николаев. - 2008. - 24 мая. - С. 1.
62. Ситников, Ю. Крестьянское слово / Ю. Ситников // Литературная газета.- 1968. - 14 авг.
63. Стариков, И. Дом деда Топорова / И. Стариков // Наш город Николаев. - 2007. - 27 дек. 2006 - 2 янв. - С. 14.
64. Стеценко, Н. Однажды и на всю жизнь / Н. Стеценко // Южная правда. - 1981. - 3 марта.
65. Сурганов, В. Звезды зажигают на земле / В. Сурганов // Литературная Россия. - 1964. - 26 июня.
66. Тарлыкова О. А за строкой мне видится судьба./ Усть-Каменогорск. Медиа-альянс, 2006, С. 183.
67. Топоров А.М. : [биограф. справка] // Краткая литературная энциклопедия. - М., 1972. - Т.7. - С. 580.
68. Топоров А.М : [біограф. довідка // Письменники Радянської України : Біобібліогр. довідник. -К., 1988. - С. 597.
69. Топоров Г. Из дневника Германа Топорова / Г. Топоров // Реабілітовані історією. Кн. 4. Миколаївська область. - К. ; Миколаїв, 2008. - С. 486 - 489.
70. Топоров, І. Г. Миколаївський Солженіцин / І. Г. Топоров // Реабілітовані історією. Кн. 4. Миколаївська область. - К. , 2008. - С. 486 - 489.
71. Топоров, И. А.М.Топорова помнит Алтайский край / И. Топоров // Вечерний Николаев. - 2008. - 11 дек. - С. 5.
72. Топоров, И. Две даты / И. Топоров // Рідне Прибужжя. - 2009. - 13 черв. - С. 3.
73. Топоров, И. Еще раз о "николаевском Солженицыне" / И. Топоров // Вечерний Николаев. - 2008. - 17 июля. - С. 3.
74. Топоров И. Адриан Топоров - народный учитель Всероссийские педагогические чтения «Педагогическое наследие Степана Павловича Титова»: сборник материалов. Барнаул, АлГПА, 2010, стр. 265-267).
75. Топоров, И. Наш земляк Адриан Топоров : интервью с И.Топоровым, внуком николаевского писателя А.Топорова / Зап. А.Колесник / А. Топоров // Вечерний Николаев. - 2008. - 14 февраля. - С. 6.
76. Топоров, И. О Топорове и Солженицыне / И. Топоров // Вечерний Николаев. - 2007. - 4 окт. - С. 4.
77. Топоров, Г. Повесть об отце / Г. Топоров // Южная правда. - 2006. - 5 сент. - С. 3.
78. Топоров, И. Судьба Адриана Топорова / И. Топоров // Южная правда. - 2008. - 4 марта. - С. 3
79. Топоров И. У памяти в долгу.// БЕЛГОРОДСКАЯ ПРАВДА от 13.03.2009.
80. Топоров И. Николаевский Солженицын // ОСКОЛЬСКИЙ КРАЙ (г. Ст. Оскол) от 25 июля 2009 г.
81. Топоров И. В Николаеве открыли мемориальную доску в честь Адриана Топорова -// ОСКОЛЬСКИЙ КРАЙ (г. Ст. Оскол) от 17 октября 2009 г.
82. Топоров И. 1.Он был Учителем. 2.История романтической и непростой любви. // СМЕНА (г. Белгород) от 28.10.2009 г.
83. ТОПОРОВ И. Письмо космонавту. Край смоленский, 2012, №7.
84. Топоров И. А. С. Пушкин в жизни и творчестве николаевского писателя и просветителя А.М.Топорова. Регіональна культура в умовах глобалізації. Матеріали міжнародної науково-практичної конференції. Випуск П. / Миколаїв-2009. Університет «Україна».
85. Топоров И. «Майское утро» Адриана Топорова./ Простор (г. Алма-Ата), 2010, №10.
86. Топоров И. «Иван Денисович» – событие не столь великое. / Ковчег (г. Ростов-на-Дону). 2011, №ХХХП.
87. ТОПОРОВ И. Рыцарь культуры. Две главы из жизни А.М.Топорова. / Альманах «БРАТИНА» (Москва), №4(25), 2011.
88. ТОПОРОВ И.Г. Адриан Топоров – николаевский Солженицын./ Сибирские огни, №9, 2011 г.
89. ТОПОРОВ И. История одного рисунка. / Барнаул, №2, 2011.
90. ТОПОРОВ И. Мой дед Адриан Митрофанович Топоров /Барнаул, №3, 2011.
91. ТОПОРОВ И. Письмо космонавту / Край смоленский, 2012, №7.
92. Топоров И. А.С. Пушкин в жизни и творчестве старооскольца, писателя, просветителя и книговеда Адриана Топорова Первые Топоровские чтения на Белгородчине. Белгород, БГУНБ, 2010, стр. 13-24.
93. Тригуб, Л. Памяти знаменитого земляка / Л. Тригуб // Відкритий урок. - 2006. - 28 верес. - С. 2.
94. Троцюк И. Культурная революция по-топоровски. // ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ЗАПИСКИ. Журнал для медленного чтения, №2, 2004 г.
95. Титов Г.С. Авиация и космос. Рассказ летчика-космонавта СССР. / Москва, военное издательство Министерства обороны СССР, 1963, стр.14-16.
96. Троянов, Н. А. Человек, познавший счастье быть учителем. Топоров А.М. / Н. А. Троянов // Люди, которых я встретил / Н. А. Троянов. - Николаев, 2008. - С. 70 – 76.
97. Увічнимо пам'ять А.М. Топорова // Південна правда. - 1989. - 31 берез.
98. Черкесов В. Были о Топорове // СМЕНА (г. Белгород) от 18.04.2007 г.
99. Черкесов В. Увидел через время; Муравлев А. Много добра делал людям. // СМЕНА (г. Белгород) от 23.12.2009 г.
100. Черная, О. Памяти учителя / О. Черная // Наш город Николаев. - 2007. - 13-19 сент. - С. 2.
101. Фальов, В. Крізь відстань поколінь / В. Фальов // Друг читача. - 1976. - 27 квіт.
102. Федулов, К. Утро коммуны : [стихотворение, посвященное А.М. Топорову] / К. Федулов // Южная правда. - 1979. - 1 февр.
103. Шаталова, З. И. Когда человек роднит города / З. И. Шаталова // Вечерний Николаев плюс. - 2006. - 12 дек. - С. 4.
104. Шаталова, З. И. Подвиг учителя / З. И. Шаталова // Южная правда. - 2006. - 5 сент. - С. 3.
105. Шаталова, З. И. Человек - легенда / З. И. Шаталова // Южная правда. - 2006. - 27 июля. - С. 5.
106. Шеваров Д. Стоявший прямо перед лицом страха. // ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ (Москва) 11.09.2008.
107. Шиповский, С. Книга и подвиг / С. Шиповский // Учительская газета. - 1964. - 13 июня.
108. Щетинина, Л. "Топоровские чтения" в "Гмыревке" / Л. Щетинина // Новая николаевская газета. - 2010. - 21-27 апр. - С. 1.
109. Январев, Э. Баллада Адриана; Музыка для Топорова : стихи / Э. Январев // Избранное / Э. И. Январев ; авт. вступ. сл. В. Ю. Пучков. - Николаев, 2009. – С. 224-225; 347 -349.
110. Январев, Э. Музыка для Топорова : стихотворение / Э. Январев // Южная правда. - 2006. - 5 сент. - С. 3.
111. Январев, Э. Притча о Топорове : [стихотворение] / Э. Январев // Переправа. -М., 1967. - С.84-85.
112. Январев Э. Баллада Адриана. - Стихи мои младше меня. Николаев. «Возможности Киммерии», 2000 г.
113. Январев Э. Музыка для Топорова. - Эхо на площади. Одесса. «Маяк», 1986 г.
114. Я – учитель. РОССИЙСКИЙ ПИСАТЕЛЬ (Москва), октябрь 2009 г.
115. Я – Учитель. – Об открытии доски в Николаеве. Русское Воскресенье (Москва) от 16.10.2009.

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ И БИОГРАФИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА О ТОПОРОВЕ А.М.
1. Волков, А. Ветвь сибирского кедра : повесть /А. Волков. - М. : Сов. Россия, 1962. - 395 с.
2. Гусельников В. Счастье Адриана Топорова. Барнаул, Алтайское книжное издательство, 1965 год.
3. Зазубрин В. Я. Горы (неопубликованное).
4. Игрунов Н. С. И после нас зеленая трава.// Белгород, Истоки, 2006. (стр. 140-141).
5. Пересунько Т. К. Зощенко и Николаев (из эпистолярного наследия писателя). / Издательство Ирины Гудым. Николаев. 2007, стр.51, 52.
6. Пермитин, Е. Поэма о лесах : роман / Е. Пермитин. - М. : Худ. литература, 1980. - 110 с.
7. Титов, Г. С. Голубая моя планета : док. повесть. - М. : Воениздат, 1973. - 239 с.
8. Титов С. П. Два детства. Москва, «Советская Россия», 1965.
9. Топоров И. Г. Адриан Топоров. Воспоминания о деде. / Николаев, изд. Ирины Гудым, 2010.
10. Топоров Г. А. О чем рассказал архив, Сибирские огни. №№7, 8 за 2007 г.
11. Топоров Г. О чем рассказал архив. Николаев. Издательство Ирины Гудым. 2011.
12. Топоров Г. Николаевский Солженицын, или о чем рассказал архив. Белгород. Издательство «Константа», 2011.
13. Топоров А. М., Топоров И. Г. Славные сыны Алтая. Барнаул, №1, 2009.
14. Уроки Аграновского. Известия. Москва, 1986 г.

Разумеется, список не полный, в нем, например, отсутствуют материалы дореволюционных и довоенных лет, т.к. они по объективным причинам частично утеряны, работа над всеми списками продолжается. ( Прим. И. Г. ТОПОРОВ, ВНУК ТОПОРОВА А. М., г. Николаев. tigerrr54@list.ru)

Ссылки на материалы, связанные с именем А. М. Топорова
Произведения А. М. Топорова
1. Топоров А. М. Автобиографические записки (Аргамак-Татарстан, №1, 2011). http://www.srpkzn.ru/argamak-6.pdf
2. Топоров А. М. Воспоминания (Барнаул, 1970). http://nikolaev-moscow.at.ua/index/nik_lit/0-111
3. Топоров А. М. Зоил сермяжный и посконный. Опыты крестьянской народной критики (Русская жизнь, 2009, №№ 10, 11-12). http://www.rulife.ru/mode/article/1288/
4. Топоров А. М. Из воспоминаний (альманах Глаголь добро, 2011). - http://www.library.mk.ua/points/2011/almanah.pdf
5. Топоров А. М. Интересное это занятие - жить на земле. Отрывки из неопубликованных мемуаров. https://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=unpublished&syn=98
6. Топоров А. М. Как космонавт Титов гостил у Топорова ( Вечерний Николаев. - 04.11.2010, № 129). http://www.vn.mk.ua/stories.php?id=11009
7. Топоров А. М. Крестьяне о писателях (Сов. Россия, 1967). http://nikolaev-moscow.at.ua/index/nik_lit/0-111
8. Топоров А. М. Мозаика : из жизни писателей, художников, композиторов, артистов, ученых (Киев, Дніпро, 1985). - http://nikolaev-moscow.at.ua/index/nik_lit/0-111
9. Топоров А. М. Мой университет. Из воспоминаний. (Ковчег Кавказа, 2012, № 34). http://www.kovcheg-kavkaz.ru/issue_51.html
10. Топоров А. М. Письма о Зазубрине (Сибирские огни, №6, 2010 ). http://www.sibogni.ru/archive/109/1338
11. Топоров А. М. Я – из Стойла (Сибирские огни, №8, 2008). http://magazines.russ.ru/sib/2008/8/to13.html
12. Топоров А. М. Я снова вышел в люди (Бийский вестник, 2001, № 4). http://www.biysk.secna.ru/sites/www.biysk.secna.ru/fl/n4_2011.pdf
13. Топоров А. М. Я – учитель (М. : Дет. литература, 1980). http://nikolaev-moscow.at.ua/index/nik_lit/0-111

Материалы об А. М. Топорове
1. Аграновский А. О Топорове. (Советская печать, 1966, №11, Журналист, 2008, № 12). http://old.journalist-virt.ru/mag.php?s=200812901
2. Аграновский В. Вторая древнейшая. Беседы о журналистике. http://journalism.narod.ru/liter/agran_79.html
3. Аров Б. Космонавт и его незримый пассажир (Вечерний Николаев, 12.04.2011). http://www.vn.mk.ua/files/2011-04-12-3.pdf.
4. Вторые Топоровские чтения. - http://www.belkult.ru/news/view/777/
5. Гармонеистов Н. Идиотизм по-деревенски или Белинские в лаптях (Новая Сибирь, 06.10.2008). - http://www.newsib.net/index.php?newsid=1020
6. Гирнис В. В. Дети России ХХ века. - http://samlib.ru/g/girnis_w_w/detirossii.shtml
7. Горюхина Э. Рассвет, который потушили (Новая газета, 17.07.2008, № 51). http://www.dm-b.ru/articles/878.html
8. История эсперанто в России. А. М. Топоров. - http://historio.ru/toporov.php
9. Колесник А. М. Наш земляк Адриан Топоров (Вечерний Николаев, 14.02.2008, №17). http://www.vn.mk.ua/stories.php?id=2701
10. Корниенко Н. В. Эпоха массового читателя. Массовый читатель 20-30-х годов. МХАТ им. М. Горького. - http://www.mxat-teatr.ru/docs/tpl/doc.asp?id=297&
11. Краткая литературная энциклопедия (М.: Сов. Энцикл., 1962—1978. Т. 1—9). http://feb-web.ru/feb/kle/kle-abc/ke7/ke7-5801.htm
12. Кураса Е. Увековечена память Адриана Топорова. Писателя. Учителя. Человека (Вечерний Николаев, 13.10.2009). http://www.vn.mk.ua/stories.php?id=7684
13. Лагутич М. Его устами говорила правда (Курская правда, 2007, №463 ). - http://www.kpravda.ru/article/culture/004716/
14. Личный фонд писателя и педагога Адриана Митрофановича Топорова. Государственный музей истории литературы, искусства и культуры Алтая. - http://www.gmilika.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=14&Itemid=3&news=270
15. Муравлев А. - Крестьянский просветитель (Алтайская правда, 06.02.2009, №№ 31-33). - http://www.ap.altairegion.ru/031-09/3.html
16. Народному просветителю (Алтайская правда, 21.10.2003). - http://ucitelskoli.ucoz.ru/load/pervyj_uchitel/1-1-0-13
17. Народный учитель. Из личного фонда Адриана Митрофановича Топорова (Барнаул, 2003). - http://new.hist.asu.ru/biblio/sudbi/B7.html
18. Наставнику космонавтов (Литературная газета, 2.10.2009, № 43). - http://www.lgz.ru/article/10539/
19. Наточа Е. Говорить о Топорове можно бесконечно (Вечерний Николаев, 2011). - http://www.vn.mk.ua/stories.php?id=14232
20. Осыков Б. Его малая милая родина (Смена, 15.09.2011). - http://www.smena-31.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=1723:2011-09-15-10-15-37&catid=55:2011-08-29-18-18-22&Itemid=88
21. Первые Топоровские чтения (Ридне Прибужжя, 18.03.2010). - http://www.rp.mk.ua/2010/03/pervye-toporovskie-chteniya/
22. Первые Топоровские чтения в Белгороде. - http://new.bgunb.ru/bgunb/biblonline/1toporov_ch.html
23. Плеханова И. И. Русская литература Сибири (издательство иркутского госуниверситета, 2010 . - http://ellib.library.isu.ru/docs/literatur/p1821_B6_9225.pdf
24. Титов Г. С. Голубая моя планета. - http://www.litmir.net/br/?b=107227&p=2 ; http://lib.rus.ec/b/154585
25. Титов Г. С. 700 000 километров в воздухе (издательство "Известий"). - http://www.testpilot.ru/espace/bibl/titov-g/700000-iz/02.html
26. Топоров Адриан Митрофанович. Этимологический словарь. Современные писатели. - http://www.fomento.su/enicinfo.php?id=12275
27. Топоров Адриан Митрофанович - прозаик, публицист,
учитель, библиофил, языковед, музыкант. (С. И. Зинин - С. А. Есенин и его окружение. Биографический словарь) - http://zinin-miresenina.narod.ru/t.html
28. Топоров Адриан Митрофанович. Литературная карта Алтайского края. - http://www.akunb.altlib.ru/files/LiteraryMap/Personnels/toporov.html
29. Топоров Г. А. О чем рассказал архив (Сибирские огни, 2007, №№ 7 - 8). - http://magazines.russ.ru/sib/2007/7/to11.html ; http://www.sibogni.ru/archive/73/880 ;
30. Топоров И. Г. Адриан Топоров. Воспоминания о деде (Николаев, 2010). - http://gydim.nikportal.net/pers-shop/3745/33654.html
31. Топоров И. Г. Адриан Топоров - народный учитель (Титовские педагогические чтения. Сборник материалов, 2010). - http://www.uni-altai.ru/titov/sourcebook/
32. Топоров И. Г. Адриан Топоров — николаевский Солженицын. К 120-летию А.М. Топорова (Сибирские огни, 2011, №9). - http://magazines.russ.ru/sib/2011/9/to16.html
33. Топоров И. Г. Иван Денисович - событие не столь великое (Ковчег, Кавказа, 2011, № 32). - http://www.kovcheg-kavkaz.ru/issue_48_498.html.
34. Топоров И. Г. История одного рисунка (Барнаул, 2011, №2). - http://pisatel.air-door.ru/
35. Топоров И. Г. Мой дед Адриан Митрофанович Топоров (Барнаул, 2011, №2). - http://pisatel.air-door.ru/
36. Топоров И. Г. Крестьяне о писателях (Казахстанская правда, 04.08.2009). - http://www.kazpravda.kz/k/1152770239/2009-08-04
37. Топоров И. Г. Рыцарь культуры. Две главы из жизни А. М. Топорова (Братина, 2011, №4). - http://www.russhod.ru/docs/bratina/bratina25.pdf
38. Топоров И. Г. Писателю-просветителю А. Топорову - 120 лет (Русская правда, 2011, 18). - http://www.rus-ua.info/media/ruspravda/2011/18_RP_2011.pd
39. Топоровские чтения. Администрация Старооскольского городского округа. - http://oskolregion.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=4456&Itemid=106
40. Топоровские чтения в этом году посвятят 120-летию просветителя Адриана Топорова (Белновости, 19.10.2011). - http://www.belnovosti.ru/news/culture/2011/10/19/toporovskie-chteniya-v-etom-godu-posvyatyat-120-letiyu-prosvetitelya-adriana
41. Троцюк И. Культурная революция по-топоровски (Отечественные записки, 2004, №2). - http://www.strana-oz.ru/2004/2/kulturnaya-revolyuciya-po-toporovski
42. Шеваров Д. Стоявший прямо перед лицом страха (Первое сентября, 2005). - http://ps.1september.ru/2005/79/24.htm
43. Я - учитель. Росписатель. - http://www.rospisatel.ru/toporov.htm ; http://www.voskres.ru/info/sobinfo207.htm

Фильмы об А. М. Топорове
1. Майское утро. Реж. Сергиенко Р. (ЦСДФ, 1988). - http://www.net-film.ru/ru/film-9502
2. А. М. Топоров (Белгородская государственная универсальная научная библиотека, 2009). - http://www.youtube.com/watch?v=Lrg-KCabANQ&feature=plcp

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
ПРОИЗВЕДЕНИЯ А.М. ТОПОРОВА
1. Топоров, А. М. Крестьяне о писателях /А. М. Топоров. - М.: Госиздат, 1930), 284 с.
2. Топоров, А. М. Крестьяне о писателях /А. М. Топоров. - 2-е изд., доп.и перераб. - Новосибирск : Кн. Изд-во, 1963. - 259 с.
3. Топоров, А. М. Крестьяне о писателях /А. М. Топоров.- 3-е изд. - М. : Сов. Россия. 1967. - 447 с.
4. Топоров, А. М. Крестьяне о писателях /А. М. Топоров. – Барнаул : Алт. кн. изд-во, 1979.-340с.: ил.
5. Топоров, А. М. Крестьяне о писателях /А. М. Топоров. - М. : Книга, 1982. – 304 с.
6. Топоров А. М. Автобиографические записки / Литературный альманах «Аргамак-Татарстан», №1 (6), 2011.
7. Топоров, А. М. Воспоминания /А. М. Топоров. – Барнаул : Алт. кн. изд-во, 1970.-131с.: ил.
8. Топоров А. М. Воспоминания, статьи, письма. / Барнаул, ОАО Алтайский дом печати, 2010.
9. Топоров А. М. Воспоминания. / Это мой мир (Барнаул) от 16.10.2007 г.
10. Топоров А. М. Воспоминания о В.В.Вересаеве. / ЯРИЛО (г. Тула) №10 2009 г.
11. Топоров, А. М. В наступлении "на три километра": [из воспоминаний о Б.Горбатове] А. М. Топоров // Воспоминания о Борисе Горбатове. - М., 1964. - С. 225-235.
12. Топоров А. М. Занимательный задачник. / Сборник статей из опыта работы учителей «На уроке и после урока», Государственное учебно-педагогическое издательство Министерства просвещения РСФСР, Москва, 1962.
13. Топоров А. М. Зоил сермяжный и посконный. Опыты крестьянской литературной критики. / Русская жизнь (Москва) №№10, 11-12.2009.
14. Топоров А. М. Из воспоминаний. / Глаголь добро. Социально-гуманитарный альманах научно-педагогической библиотеки г. Николаева. Николаев, 2011.
15. Топоров А. М. Материалы по занимательной грамматике / Русский язык в школе, №1, 1952г.
16. Топоров А. М. Мой университет / Ковчег (г. Ростов-на-Дону). 2012, №ХХХ1У.
17. Топоров, А. М. Мозаика : из жизни писателей, художников, композиторов, артистов, ученых /А. М. Топоров. - К. : Дніпро, 1985. -127 с.
18. Топоров А. М. Однажды и на всю жизнь. Записки сельского учителя. / Октябрь, 1980, №3.
19. Топоров А. М. Письма о Зазубрине. Переписка с вдовой писателя В.Я.Зазубрина – В.П. Теряевой. / Сибирские огни (Новосибирск) №6, 2010 г.
20. Топоров, А. М. Правда - превыше всего /А. М. Топоров // А.С. Новиков-Прибой в воспоминаниях современников : сборник. - М., 1980. - С. 144-148.
21. Топоров А. М. Славные сыны Алтая. Барнаул, №1, 2009.
22. Топоров А. М. Творец скульптурного гимна орлиному гнезду. /Край смоленский, 2012, №8.
23. Топоров А. М. Я – из Стойла. / Сибирские огни (Новосибирск) №8, 2008 г.
24. Топоров А. М. Я – из Стойла ( главы из автобиографических записок) / А. М.Топоров // Реабілітовані історією. Кн. 4. Миколаївська область. - К. ; Миколаїв, 2008. – С. 539-548.
25. Топоров А. М. Я – из Стойла. Отрывки из книги / Смена (г. Белгород) от 17.06., 24.06, 01.07., 15.07.2009.
26. Топоров А. М. Я снова вышел в люди. / Альманах «Бийский вестник», 2011, №4.
27. Топоров, А. М. Я – учитель /А. М. Топоров. - М. : Дет. литература, 1980. - 158 с.
28. Топоров А. М. Я – учитель. Главы из книги, Тянет ветром с белесого взгорья… (стихотворение), Однажды и на всю жизнь. Записки сельского учителя. Литературные памятники Белгородчины: антология. Белгородский государственный историко-краеведческий музей. - Белгород: Белгородская областная типография, 2008.

О жизни и творчестве А.М. Топорова
1. Аграновский, А.[Об А.М. Топорове] /А. Аграновский // Своего дела мастер /А. Аграновский. - М., 1980. - С. 110-117.
2. Аграновский А. Из записных книжек /А. Аграновский //Дружба народов.-1987. - № 4. - С. 171-211.
3. Аграновский, А. Как я был первым /А. Аграновский // Вечерний Николаев.-2000. - 28 сент. – С.5.
4. Аграновский А. А лес растет. Очерки, фельетоны, статьи. / М., Советский писатель. 1973 г. Глава "Как я был первым", стр. 5-15.
5. Аграновский А. Детали и главное. Очерки. / М., Советский писатель. 1982 г. Глава "Как я был первым", стр. 151-159.
6. Аров Б. Дорогие мои земляки. Очерки, интервью, встречи. / Николаев, 1994, стр. 103, 163.
7. Аров, Б. Неустанный просветитель / Б.Аров // Южная правда. - 2009. - 13 окт. - С. 1.
8. Босовская, А. А. В той легенде жили мы / А. А. Босовская // В мире книг.-1987. - № 3. - С. 2-6.
9. В России возрождают топоровский метод // Вечерний Николаев. - 2010. - 18 марта. - С. 1.
10. Вядро, Ш. Учитель комунарів / Ш. Вядро // Україна. - 1971. - № 45. - С. 13.
11. Гармонеистов Н. Деревенский идиотизм или Белинские в лаптях // НОВАЯ СИБИРЬ (Новосибирск) от 06.10.2008
12. Глотов, В. Кружок Топорова / В. Глотов //Клуб и художественная самодеятельность. - 1977. - № 11. - С. 3-6.
13. Глотов В.В. Учитель для сына. Размышления журналиста. / Москва, «Педагогика», 1985 год.
14. М. Горький и советская печать : архив А.М. Горького. Т.10. Кн.2. - М. : Наука, 1965. - С. 502.
15. Гусельников В. Счастье Адриана Топорова. / Барнаул, Алтайское книжное издательство, 1965 год.
16. Живший не по лжи // Вечерний Николаев. - 2006. - 7 сент. - С. 1.
17. Иванова, И. "Играет камерный оркестр для юбиляра..." / И. Иванова // Южная правда. - 1991. - 11 сент.
18. Игрунов Н. И после нас зеленая трава. / Белгород, Истоки, 2006, стр. 140-141.
19. Игрунов Н. Неформатный Адриан Топоров или о грозящей опасности духовной нищеты // БЕЛГОРОДСКАЯ ПРАВДА от 21.10.2008
20. Инютина, Н. "Топоровские чтения" / Н. Инютина // Южная правда. - 2010. - 20 апр. - С. 3.
21. История СССР с древнейших времен до наших дней. Том УШ. Под ред. Пономарева Б.Н. / Москва, «Наука», 1967, стр. 353).
22. Краткая литературная энциклопедия, том 7. Под редакцией Суркова А.А./Москва, «Советская энциклопедия», 1972, стр.581.
23. Календарь-справочник Пермской области / Пермь, Пермское книжное издательство, 1965.
24. Карпенко, В. Родник живой воды / В. Карпенко // Люди и корабли /
25. В. Карпенко. - Одеса, 1980. - С. 11-118.
26. Карпенко, В. Учитель життя / В. Карпенко // Тут, біля самого моря / В. Карпенко. - К,. 1989. - С. 250-262.
27. Кірсанов, В. На все життя / В.Кірсанова // Ленінське плем'я. - 1980. – 12 черв.
28. Книга воспоминаний об Адриане Топорове // Новая николаевская газета. - 2010. - 7-13 июля. - С. 2.
29. Колесник, А. Наш земляк Адриан Топоров / А. Колесник // Вечерний Николаев. - 2008. - 14 февр.
30. Коптелов А.Л. Точка опоры / Москва, «Советский писатель», 1978
31. Костюк, Л. На волнах памяти, в "Золотой ладье" / Л. Костюк // Южная правда. - 2006. - 14 сент. - С. 6.
32. Кураса, Е. Увековечена память Адриана Топорова. Писателя. Учителя. Человека. / Е. Кураса // Вечерний Николаев. - 2009. - 13 окт. - С. 4.
33. Кремко А. Жизнь за кадром. / Николаев, издательство Ирины Гудым, 2004, стр.162.
34. Лифанов В., Миющенко В. / Николаев. 1789 – 1989. Страницы истории. Одесса, «Маяк», 1988, стр. 123, 126.
35. Маляров, А. Последняя встреча / А. Маляров // Южная правда. - 2006. - 5 сент. - С. 3.
36. Мельник, М. А. К 115-летию со дня рождения А. М.Топорова / М.А. Мельник // Вечерний Николаев. - 2006. - 24 авг. - С. 3.
37. Мешков, Ю. Второе рождение / Ю. Мешков // Нева. - 1964. - № 10. - С. 188.
38. Мирошниченко, Е. Г. «Крестьяне о писателях»: Слово и книга Андриана Топорова) / Е. Г. Мирошниченко // Я зачем- то съездил в Николаев... / Е.Г Мирошниченко - Николаев, 2001.- С. 133 -143.
39. Мирошниченко, Е. Г. Учитель Топоров и его книга / Е. Г Мирошниченко // Альманах библиофила. - М., 1973. - Вып.1. - С. 44-49.
40. Муравлев А. Крестьянский просветитель. // Алтайская правда от 06.02.2009.
41. Николаевцы. Энциклопедический словарь. / Николаев. Возможности Киммерии. 1999 г.
42. Наставнику космонавта. Память. (Об открытии мемориальной доски в Николаеве) // ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА от 21.10.2009 г.
43. Наш земляк – в «Сибирских огнях» // Вечерний Николаев. - 2008. - 23 сент. - С. 1.
44. Николаев, А. М. Топорову... // Южная правда. - 1980. - 10 янв.
45. Первые Топоровские чтения // Вестник Прибужья. - 2010. - 18 марта. - С. 1.
46. Павлик И., Лифанов В., Мычаковская Л. Николаев. Улицы рассказывают. Одесса, «Маяк», 1988, стр. 93.
47. Пересунько Т.К. Зощенко и Николаев (из эпистолярного наследия писателя). /Издательство Ирины Гудым. Николаев. 2007, стр.51, 52.
48. Пермитин Е.Н. Собрание сочинений. В 4-х томах. Москва, «Художественная литература», 1978. (С дарственной надписью сына Пермитина Е.Н.).
49. Пересунько, Т. Беспокойное сердце / Т. Пересунько // Южная правда. - 1991. -25, 28 авг.
50. Пересунько, Т. Во имя добра и красоты / Т. Пересунько // Учительская газета. - 1981. - 7 мая.
51. Пересунько, Т. Рыцарь малахитовой звезды // Радянське Прибужжя. - 1991. -29 серп.; 3, 12 верес.
52. Подборка статей А., Г., И. Топоровых // БЕЛГОРОДСКАЯ ПРАВДА от 14.04.2007 г.
53. Поделись воспоминаниями... // Южная правда. - 1991. - 29 авг.
54. Подольський, В. Живе на Україні вчитель / В. Подольский// Літературна Україна. - 1971. - 24 верес.
55. Потапчук О.М. Общественно-политическая деятельность алтайского учительства в первые годы Советской власти /Наука и эпоха: монография. Под общ. ред. проф. О.И. Кирикова. – Книга 8. – Воронеж: В Г П У, 2012. Гл. ХШ, стр. 205.
56. Осыков Б.И. Родного Белогорья имена / Белгород. Издательство «Константа», 2010
57. Осыков Б. Был автором нашей газеты. // БЕЛГОРОДСКАЯ ПРАВДА от 17.11.2009 г.
58. Открытие мемориальной доски // Рідне Прибужжя. - 2009. - 13 жовт. - С. 4.
59. Рассадін, С. Справа учителя Топорова / С. Рассадін // Радянська Україна. - 1964. - 5 груд.
60. Ровенских Е. Длинный путь домой. // ОСКОЛЬСКИЙ КРАЙ (г. Ст. Оскол) от 31.12.2009 г
61. Рукописи не горят // Вечерний Николаев. - 2008. - 24 мая. - С. 1.
62. Ситников, Ю. Крестьянское слово / Ю. Ситников // Литературная газета.- 1968. - 14 авг.
63. Стариков, И. Дом деда Топорова / И. Стариков // Наш город Николаев. - 2007. - 27 дек. 2006 - 2 янв. - С. 14.
64. Стеценко, Н. Однажды и на всю жизнь / Н. Стеценко // Южная правда. - 1981. - 3 марта.
65. Сурганов, В. Звезды зажигают на земле / В. Сурганов // Литературная Россия. - 1964. - 26 июня.
66. Тарлыкова О. А за строкой мне видится судьба./ Усть-Каменогорск. Медиа-альянс, 2006, С. 183.
67. Топоров А.М. : [биограф. справка] // Краткая литературная энциклопедия. - М., 1972. - Т.7. - С. 580.
68. Топоров А.М : [біограф. довідка // Письменники Радянської України : Біобібліогр. довідник. -К., 1988. - С. 597.
69. Топоров Г. Из дневника Германа Топорова / Г. Топоров // Реабілітовані історією. Кн. 4. Миколаївська область. - К. ; Миколаїв, 2008. - С. 486 - 489.
70. Топоров, І. Г. Миколаївський Солженіцин / І. Г. Топоров // Реабілітовані історією. Кн. 4. Миколаївська область. - К. , 2008. - С. 486 - 489.
71. Топоров, И. А.М.Топорова помнит Алтайский край / И. Топоров // Вечерний Николаев. - 2008. - 11 дек. - С. 5.
72. Топоров, И. Две даты / И. Топоров // Рідне Прибужжя. - 2009. - 13 черв. - С. 3.
73. Топоров, И. Еще раз о "николаевском Солженицыне" / И. Топоров // Вечерний Николаев. - 2008. - 17 июля. - С. 3.
74. Топоров И. Адриан Топоров - народный учитель Всероссийские педагогические чтения «Педагогическое наследие Степана Павловича Титова»: сборник материалов. Барнаул, АлГПА, 2010, стр. 265-267).
75. Топоров, И. Наш земляк Адриан Топоров : интервью с И.Топоровым, внуком николаевского писателя А.Топорова / Зап. А.Колесник / А. Топоров // Вечерний Николаев. - 2008. - 14 февраля. - С. 6.
76. Топоров, И. О Топорове и Солженицыне / И. Топоров // Вечерний Николаев. - 2007. - 4 окт. - С. 4.
77. Топоров, Г. Повесть об отце / Г. Топоров // Южная правда. - 2006. - 5 сент. - С. 3.
78. Топоров, И. Судьба Адриана Топорова / И. Топоров // Южная правда. - 2008. - 4 марта. - С. 3
79. Топоров И. У памяти в долгу.// БЕЛГОРОДСКАЯ ПРАВДА от 13.03.2009.
80. Топоров И. Николаевский Солженицын // ОСКОЛЬСКИЙ КРАЙ (г. Ст. Оскол) от 25 июля 2009 г.
81. Топоров И. В Николаеве открыли мемориальную доску в честь Адриана Топорова -// ОСКОЛЬСКИЙ КРАЙ (г. Ст. Оскол) от 17 октября 2009 г.
82. Топоров И. 1.Он был Учителем. 2.История романтической и непростой любви. // СМЕНА (г. Белгород) от 28.10.2009 г.
83. ТОПОРОВ И. Письмо космонавту. Край смоленский, 2012, №7.
84. Топоров И. А. С. Пушкин в жизни и творчестве николаевского писателя и просветителя А.М.Топорова. Регіональна культура в умовах глобалізації. Матеріали міжнародної науково-практичної конференції. Випуск П. / Миколаїв-2009. Університет «Україна».
85. Топоров И. «Майское утро» Адриана Топорова./ Простор (г. Алма-Ата), 2010, №10.
86. Топоров И. «Иван Денисович» – событие не столь великое. / Ковчег (г. Ростов-на-Дону). 2011, №ХХХП.
87. ТОПОРОВ И. Рыцарь культуры. Две главы из жизни А.М.Топорова. / Альманах «БРАТИНА» (Москва), №4(25), 2011.
88. ТОПОРОВ И.Г. Адриан Топоров – николаевский Солженицын./ Сибирские огни, №9, 2011 г.
89. ТОПОРОВ И. История одного рисунка. / Барнаул, №2, 2011.
90. ТОПОРОВ И. Мой дед Адриан Митрофанович Топоров /Барнаул, №3, 2011.
91. ТОПОРОВ И. Письмо космонавту / Край смоленский, 2012, №7.
92. Топоров И. А.С. Пушкин в жизни и творчестве старооскольца, писателя, просветителя и книговеда Адриана Топорова Первые Топоровские чтения на Белгородчине. Белгород, БГУНБ, 2010, стр. 13-24.
93. Тригуб, Л. Памяти знаменитого земляка / Л. Тригуб // Відкритий урок. - 2006. - 28 верес. - С. 2.
94. Троцюк И. Культурная революция по-топоровски. // ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ЗАПИСКИ. Журнал для медленного чтения, №2, 2004 г.
95. Титов Г.С. Авиация и космос. Рассказ летчика-космонавта СССР. / Москва, военное издательство Министерства обороны СССР, 1963, стр.14-16.
96. Троянов, Н. А. Человек, познавший счастье быть учителем. Топоров А.М. / Н. А. Троянов // Люди, которых я встретил / Н. А. Троянов. - Николаев, 2008. - С. 70 – 76.
97. Увічнимо пам'ять А.М. Топорова // Південна правда. - 1989. - 31 берез.
98. Черкесов В. Были о Топорове // СМЕНА (г. Белгород) от 18.04.2007 г.
99. Черкесов В. Увидел через время; Муравлев А. Много добра делал людям. // СМЕНА (г. Белгород) от 23.12.2009 г.
100. Черная, О. Памяти учителя / О. Черная // Наш город Николаев. - 2007. - 13-19 сент. - С. 2.
101. Фальов, В. Крізь відстань поколінь / В. Фальов // Друг читача. - 1976. - 27 квіт.
102. Федулов, К. Утро коммуны : [стихотворение, посвященное А.М. Топорову] / К. Федулов // Южная правда. - 1979. - 1 февр.
103. Шаталова, З. И. Когда человек роднит города / З. И. Шаталова // Вечерний Николаев плюс. - 2006. - 12 дек. - С. 4.
104. Шаталова, З. И. Подвиг учителя / З. И. Шаталова // Южная правда. - 2006. - 5 сент. - С. 3.
105. Шаталова, З. И. Человек - легенда / З. И. Шаталова // Южная правда. - 2006. - 27 июля. - С. 5.
106. Шеваров Д. Стоявший прямо перед лицом страха. // ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ (Москва) 11.09.2008.
107. Шиповский, С. Книга и подвиг / С. Шиповский // Учительская газета. - 1964. - 13 июня.
108. Щетинина, Л. "Топоровские чтения" в "Гмыревке" / Л. Щетинина // Новая николаевская газета. - 2010. - 21-27 апр. - С. 1.
109. Январев, Э. Баллада Адриана; Музыка для Топорова : стихи / Э. Январев // Избранное / Э. И. Январев ; авт. вступ. сл. В. Ю. Пучков. - Николаев, 2009. – С. 224-225; 347 -349.
110. Январев, Э. Музыка для Топорова : стихотворение / Э. Январев // Южная правда. - 2006. - 5 сент. - С. 3.
111. Январев, Э. Притча о Топорове : [стихотворение] / Э. Январев // Переправа. -М., 1967. - С.84-85.
112. Январев Э. Баллада Адриана. - Стихи мои младше меня. Николаев. «Возможности Киммерии», 2000 г.
113. Январев Э. Музыка для Топорова. - Эхо на площади. Одесса. «Маяк», 1986 г.
114. Я – учитель. РОССИЙСКИЙ ПИСАТЕЛЬ (Москва), октябрь 2009 г.
115. Я – Учитель. – Об открытии доски в Николаеве. Русское Воскресенье (Москва) от 16.10.2009.

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ И БИОГРАФИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА О ТОПОРОВЕ А.М.
1. Волков, А. Ветвь сибирского кедра : повесть /А. Волков. - М. : Сов. Россия, 1962. - 395 с.
2. Гусельников В. Счастье Адриана Топорова. Барнаул, Алтайское книжное издательство, 1965 год.
3. Зазубрин В. Я. Горы (неопубликованное).
4. Игрунов Н. С. И после нас зеленая трава.// Белгород, Истоки, 2006. (стр. 140-141).
5. Пересунько Т. К. Зощенко и Николаев (из эпистолярного наследия писателя). / Издательство Ирины Гудым. Николаев. 2007, стр.51, 52.
6. Пермитин, Е. Поэма о лесах : роман / Е. Пермитин. - М. : Худ. литература, 1980. - 110 с.
7. Титов, Г. С. Голубая моя планета : док. повесть. - М. : Воениздат, 1973. - 239 с.
8. Титов С. П. Два детства. Москва, «Советская Россия», 1965.
9. Топоров И. Г. Адриан Топоров. Воспоминания о деде. / Николаев, изд. Ирины Гудым, 2010.
10. Топоров Г. А. О чем рассказал архив, Сибирские огни. №№7, 8 за 2007 г.
11. Топоров Г. О чем рассказал архив. Николаев. Издательство Ирины Гудым. 2011.
12. Топоров Г. Николаевский Солженицын, или о чем рассказал архив. Белгород. Издательство «Константа», 2011.
13. Топоров А. М., Топоров И. Г. Славные сыны Алтая. Барнаул, №1, 2009.
14. Уроки Аграновского. Известия. Москва, 1986 г.

Разумеется, список не полный, в нем, например, отсутствуют материалы дореволюционных и довоенных лет, т.к. они по объективным причинам частично утеряны, работа над всеми списками продолжается. (Прим. И. Г. ТОПОРОВ, ВНУК ТОПОРОВА А. М., г. Николаев)