Глава XI

НАКОНЕЦ-ТО КВАРТИРА!

 

Наконец, хоть до весны еще далеко, послало солнце ясный лучик. Встретилась я с Ваней Жуковым — бывшим мужем моей сестры Наты. Вернее, не встретилась, а он, узнав, что я в Алма-Ате, через общих знакомых пригласил меня в гостиницу, где тогда жил.

Ко времени моего приезда в Алма-Ату Ваня был уже народным артистом Казахской ССР и очень популярным певцом всего Казахстана.

Вскоре после того, как он переехал в Алма-Ату, за ним последовала и Ната. Была и она принята в алма-атинскую оперу. Но Ната, в противовес Ване, не двинулась быстрыми шагами вперед по оперной стезе. У нее был хороший голос, были и артистичность, и вообще — недюжинные способности, но, к сожалению, она была почти полностью лишена трудолюбия.

Ваня, прежде и не помышлявший о том, что когда-нибудь взойдет на оперную сцену, очень быстро перегнал Нату. Она пела Зибеля в «Фаусте», Полину в «Пиковой даме», няню в «Онегине», словом, вторые партии, а до первых так и не дотянулась, не сумела дойти до высокой черты, отпущенной ей природой.

Вскоре после переезда Наты в Алма-Ату они с Ваней разошлись. Думаю, что в этом разрыве больше Натиной вины. Ваня поначалу очень любил ее, был человеком уживчивым, со спокойным характером.

А теперь, получив приглашение Вани, я спешу в гостиницу, где он живет со своей новой женой, колоратурой оперного театра Верочкой. Застаю супругов лепящими мелкие красивые пельмешки.

Первое, что Ваня сказал, увидев меня: «Вам, Ира, крупно повезло. Я строю дом, очень скоро он будет готов, и, поскольку я многим и многим обязан Надежде Константиновне, предоставляю ей в этом доме до конца ее жизни одну из комнат. Знаю, что вы ищете квартиру для нее, Лени и себя, значит, вам

 

посчастливилось получить жилье, да еще бесплатное, до конца жизни вашей мамы. Ну как, нравится вам мое предложение?»

Нравится!.. Я на десятом небе, совсем обалдела от счастья, не знаю, что и говорить. Отведав пельменей, спешу домой, чтобы поскорее сообщить в письме маме, Тане, Лене о великой для всех нас радости. Мама в ответ, конечно, написала Ване растроганное, полное благодарностей и благословений письмо.

Ваня строит солидный каменный дом. Три комнаты, кухня, веранда. Ему дали долгосрочную ссуду, к тому же горсовет снабдил его многими строительными материалами по твердой цене.

Дом сооружается по улице Мичурина, невдалеке от центра, совсем близко от Зеленого базара, радующего глаз живописным изобилием овощей и фруктов. На другой же день после встречи с Ваней отправляюсь посмотреть на наше будущее жилье. Основательный дом почти готов. Наша комната — продолговатая, метров одиннадцать-двенадцать, первая налево от входа, а прямо идут две большие смежные комнаты. Хорошая кухня, просторная веранда. В общем — отлично.

Наконец дом принят хозяевами, и третьего марта я отправляюсь в Чимкент за Леней и мамой. Упаковали мамин сундук, кушетку, фисгармонию, сдали все это в багаж, он сопровождал нас в том же поезде, и двинулись в путь.

Прибыли на Алма-Ату-Первую. Погода жуткая: холод, вьюга. Под ногами — месиво из дождя и снежной слякоти, но метель завывает по-зимнему, слепит снегом глаза. Мы идем к товарному вагону — получить багаж, и такими несчастными выглядят и Леня, и мама, бледные, замерзшие, стараются спрятать подбородки и носы в воротники пальто, и так мне невыносимо жалко их, что я едва сдерживаю слезы. Но сдерживаю, приговариваю: «Ничего, сейчас, сейчас...» Конечно, все было не сейчас, а очень долго, очень трудно, добрались до Ваниного дома уже к вечеру.

Встретили нас хозяева приветливо, помогли расставить вещи. Как раз только и поместились в комнате три наши ложа и небольшой стол посредине. Мама спит на своей кушетке, Леня — на раскладушке, ее дал нам Ваня, а я — на купленном у соседей старомодном цветастом диване с высокой спинкой, заканчивающейся наверху широкой полкой. Фисгармонию поставили в одну из больших комнат.

В общем — зажили. Хорошо, просто чудесно зажили.

Леню сразу же, прямо среди года, определили в школу. В противоположность его московским родным, я совсем не слежу за тем, как он делает уроки. Времени не хватает,

 

а главное — вижу, что ему это не нужно, он отлично справляется сам — сплошные пятерки.

Приближается день Ваниного рождения, и мы решаем подготовить к этому дню что-нибудь интересное, смешное. Выбрали небольшую сцену из «Онегина» — бал у Лариных и разучили с мамой: Ваня — партию Ольги, Вера — Онегина, я — Ленского. А в день именин Ваня привез из театра три соответствующих костюма. Великолепно выглядел он в белом бальном платье с большим декольте, с белокурыми локонами, с веером в руках, которым он кокетливо обмахивался. А мы с Верочкой — во фраках, у нее — еще и лорнет.

«Ужель я заслужил от вас насмешку эту? Ах, Ольга, как жестоки вы со мной!» — звучит мое лирико-драматическое сопрано. «Не понимаю, в чем виновата я»,— доносится в ответ застенчивый баритон Вани.

Сцена — в одной комнате, а гости-зрители — в другой. Сбоку сцены стоит невидимая зрителям фисгармония, и мама, сидя за ней, аккомпанирует нам.

Что тут делается со зрителями — трудно передать. Ведущий тенор оперы Матвеев прямо-таки плачет от смеха. Даже сдержанная Наталья Феликсовна хохочет вовсю. А уж Леня как закатывается...

...Но, к сожалению, далеко не все в нашей жизни проходит так гладко и весело, как этот расчудесный вечер. Как-то, уже весной, приходит к нам Ленина учительница, она же классный руководитель, и сообщает, что Леня уже пять дней не был в школе. Думая, что он болен, пришла навестить, а тут мальчика нет дома. Мы все поражены и растеряны. Когда учительница ушла, Ваня говорит нам с мамой: «Я сам поговорю с Леней, а вы не вмешивайтесь. Похоже, что он попал в дурную компанию».

Только появился Леня, Ваня увел его к себе, долго разговаривал, потом сообщил нам, что Леню прибрали к рукам какие-то чуть ли не взрослые парни, велели стеречь голубей и никому ничего не рассказывать, а то плохо будет.

«Завтра же пойдем вместе к этим парням, я поговорю с ними по-своему»,— заявил Ваня.

Леня перепугался, но кончилось все благополучно, Ваня припугнул парней милицией, и они оставили сына в покое.

Я работаю, сколько хватит сил и времени. Полный рабочий день в Доме народного творчества. Три раза в неделю прямо оттуда, где-то в столовой что-то перехватив, отправляюсь в горный институт. Домой попадаю не раньше девяти, а вот

 

когда дело подходит к ежегодному зимнему смотру вузовской самодеятельности, тут уже заниматься приходится каждый вечер до одиннадцати, до двенадцати ночи.

Короче говоря, дома я почти не бываю, сына вижу урывками. Приготовление обеда, кормежка Лени в основном лежит на маме. Я очень прошу ее кормить своего внука получше — мальчик он крупный, да и возраст такой, что только давай.

Однажды Верочка ведет меня на кухню и показывает висящий за плитой белый мешочек. В нем — сухари: Верочка складывает туда остатки хлеба, и рядом с плитой этот хлеб сохнет прямо в мешочке.

«Должна сказать вам, Ира, что последнее время сухарей становится все меньше,— участливо смотрит на меня Верочка,— только не подумайте, что мне жаль их, нет, мне жаль Леню, мальчик явно недоедает...»

Больно сжалось сердце. Тут же я пошла к маме: «Что ты делаешь, ведь Леня голодный, его надо кормить лучше».

Мама смотрит на меня и виновато, и укоризненно. Нижняя губа ее жалко вздрагивает. Молчит.

А из Москвы частенько приходят письма. Я не заглядываю в них, но догадываюсь, что Леню зовут обратно, заманивают разными соблазнами. Раза два за зиму прислали посылочки с шоколадом, еще с чем-то. Я ни к чему этому не прикасаюсь и ни о чем Леню не спрашиваю, но мучит меня все это ужасно.

Наконец получаю и я письмо от Марии Владимировны, старшей сестры Иосифа. Письмо резкое, грубое, угрожающее. Пишет, что я не имела права забирать к себе Леню, что отец оставил его Еве и ее семье. «Мы — коммунисты и сумеем правильно воспитать мальчика, а вы — репрессированные, контрреволюция, и ваша выжившая из ума старуха-мать наверняка таскает Леню по церквам и забивает ребенку голову вредным мракобесием. Отдайте нам Леню по доброй воле, иначе востребуем по суду».

Меня насквозь прохватывает ледяным холодом. Полузабытый страх подпирает к горлу. Что делать?

С кем только я не советуюсь, мучительно боясь, что эти родственники и в самом деле передадут дело в суд, а я ведь такая бесправная — где искать защиты, на кого опереться? Одни говорят, чтобы я не опасалась, что моего ребенка никто не может отнять у меня, другие — что все будет зависеть от Лени, если он скажет на суде, что хочет жить с московскими родственниками, суд так и постановит. А тут еще, оказывается, Леня голодный ходит — таскает у Верочки сухари.

 

Как-то приехала я домой в обед — выдалось свободное время. После супа мама ставит передо мной второе — солидный кусок мяса с вермишелью. Ем, конечно, с аппетитом, когда поднимаю глаза от тарелки и вижу: Леня стоит около меня и смотрит, словно голодный волчонок, как я ем мясо, даже губы облизывает.

«Ты есть хочешь, Ленечка? — хватаю вилку, сую ему.— Давай есть вместе!»

Он поспешно вонзает вилку в кусок мяса. «Она не давала мне мяса, только вермишель».

Когда Леня уходит, я снова, едва сдерживая слезы, укоряю маму. А она в ответ: «Ты — кормилец семьи, ты должна есть лучше, а мяса было мало».— «Но он ведь растет, ему нужно хорошо питаться!» — взываю я в который раз, но в мамином лице не вижу сочувствия, понимания.

Леня начинает смотреть на нее волчонком. Боже мой, я так была уверена, что моя добрая мама будет не просто любить, а прямо-таки обожать своего внука, к которому с такой нежностью относилась в дни его раннего детства. И вообще мама делается какая-то странная: свою шерстяную коричневую кофту, когда та начала рваться, латает ярко-зелеными заплатками. Вид ужасный. Вера нашла у себя подходящие лоскуты, хочет переменить нашитые мамой, но та — ни за что, она даже вроде бы гордится заметными издали латками.

Купила я ей как-то в городе славные туфли. Пришла домой счастливая: «Вот, мамочка, носи на здоровье». А она: «Спасибо, детка, это будет мне на смерть».

Спрятала куда-то на дно сундука и продолжает ходить в старых, расползшихся. Вера с Ваней смеются, а мне не до смеха.

Проклятая старость! Что она делает с человеком! Прежде такая добрая, бескорыстная, готовая поделиться с кем угодно последним куском, мама теперь все норовит что-то припрятать и ранним утром, когда я погружена в благодатный сон (ведь ложусь поздно и от утомления, от тяжелых дум долго не засыпаю), принимается хрустеть яблоками или шелестеть бумагой, в которую что-нибудь съестное завернуто. Все это — лежа в кровати, совсем близко от меня. Я сейчас же схватываюсь, прошу маму прекратить свою возню. Она стихает, но вскоре, думая, что я уснула, начинает все сызнова.

Лениным родственникам на их угрожающее письмо я ничего не ответила — не из тех я боевых, чтобы идти в атаку, чтобы отвечать угрозами на угрозы. Да и что я могу противопоставить их угрозам? Единственный мой козырь то, что

 

Леня — мой родной сын и никто не лишал меня права материнства. Вот на это и надеюсь, хоть, вообще-то, страшно, очень страшно, мало ли что они могут придумать.

Как-то сидим мы втроем на веранде, обедаем. Видим — прямо к нам направляется какая-то женщина. Ева Теодоровна! Да, она. Вот уж неожиданность! Что это может значить? Но на лице у гостьи — широкая улыбка, Леня тоже улыбается, только сдержанно, смущенно. Ничего не поделаешь, знакомлю нежданную гостью с мамой. Мама приветлива. Стараюсь и я быть поласковее. Меня даже в какой-то степени трогает такое большое желание Евы повидать Леню, но в то же время и настораживает. Пообедав, сразу ухожу — концерт в парке. Утром — тоже рано на работу, а когда приезжаю днем домой, застаю маму с Леней какими-то взъерошенными, необычными.

«Еву Теодоровну арестовали,— объявляет мне мама,— сидит в милиции возле Зеленого базара, ее поймали на базаре, торгующей чаем в пачках».

Я поспешила в милицию, добилась к начальнику, поговорила. Еву выпустили, она отделалась несколькими часами сидения в подвале и потерей чая, уж и не знаю, сколько пачек там было. Ох, как противно все это, ведь Ева работает кассиром в столовой!

Пожила она у нас с неделю. Леня относился к ней хорошо, но большого восторга от ее присутствия не проявлял. А все же думаю, что с Евой ему было лучше, чем наедине с бабушкой. Куда-то они ходили вдвоем, сфотографировались. А я очень мало видела ее. Внешне отношения вполне терпимые. Ева и не думает заговаривать о том, что они хотят забрать к себе Леню. О письме Марии Владимировны ни она, ни я — ни слова. Не знаю, говорила ли она обо всем этом с Леней наедине, он мне ничего не рассказывал, и я не спрашивала.

А с мамой у Евы установились, можно сказать, дружеские отношения. Тут у мамы проявилась прежняя приветливость, гостеприимство.

Кончилось лето. Предложили мне поступить преподавателем фортепиано в Казахское женское педагогическое училище. Там платят неплохо — от количества уроков. И я решаю начать работать по совместительству с Домом творчества в женпедучилище.

Увы, к игре на фортепиано мои ученицы проявили мало способностей. Единственное, что привлекало меня в этой работе,— заработок. И все же стараюсь изо всех сил привить

 

дочушкам любовь к музыке, научить хоть немного, но толково играть.

Теперь свободного времени у меня уже совершенно не остается. Дом творчества, горный институт, педучилище. Как-то я подсчитала — в среднем отдаю работе не меньше пятнадцати часов. Только в воскресенье можно побыть с Леней, вообще — дома, в семье, отдохнуть, привести себя в порядок.

Ох, как нужны нам деньги! Ведь начинаем жизнь совсем заново: ни одежды, ни постельного белья, ни обстановки в доме, ни посуды. А питание! Ну, конечно, по мере того, как время войны уходит дальше, в прошлое, все дешевеет. И все равно — прокормить троих на заработок одного человека, да еще и обзавестись необходимыми вещами, очень трудно. Как мы все трое радовались, когда я принесла в дом три алюминиевые мисочки и три такие же столовые ложки.

В Доме творчества продолжаю работать, но не скажу, чтобы мне там было очень интересно. Не так уж часто обращаются к нам за помощью руководители самодеятельности, нет живой, увлекательной работы, как это было во Владимире.

И все больше укореняется во мне желание уйти из Дома творчества, все яснее понимаю, что надо устраиваться на основную работу в Казпедучилище. Это и материально даст намного больше, и легче все же — две рабочие точки сменить на одну.

В конце концов, так и сделала: к весне ушла из Дома творчества, и меня зачислили основным работником — преподавателем фортепиано — в Казпедучилище. Там взяла большую нагрузку, работаю каждый день помногу часов. Все больше привыкаю к своим ученицам, а они все больше стараются и тем радуют меня.

И работа в горном институте приносит несомненное удовлетворение. Солистами своими я очень довольна, даже увлекаюсь занятиями с ними. Увлекаются и они. Вузовский смотр самодеятельности прошел для нас с Москаленко хорошо, мы разделили первое место с педагогическим женским институтом, который уже несколько лет славится среди вузов Алма-Аты своей самодеятельностью, бесспорно завоевывает первые места. Руководителями там работают народный артист Казахской GCP Ястребов и заслуженная артистка республики Пирожкова.

Сейчас для этой супружеской четы явилось неприятной неожиданностью появление в вузовской самодеятельности нас с Москаленко, ведь мы отобрали у них неоспоримое первенство. Ястребов поздравляет нас, говорит комплименты, я по-

 

началу решаю, что он — хороший товарищ, приятный, эрудированный человек, но меня предостерегают: «Не верьте ему, он коварен и завистлив».

После первого для нас смотра я принимаюсь еще усиленнее заниматься с солистами. Организовала «восьмерку» — ансамбль мужчин. Среди них и мой племянник Юлик — первый тенор, он поступил в горный институт. Парни способные, работаем усердно, разучиваем классические квартеты и советские песни. Вскоре мою восьмерку начинают приглашать на все торжественные концерты, проходящие в оперном театре столицы.

Самые интересные из моих солистов — баритон Рашид Мусабаев и бас Рыбалко. У Мусабаева — красивый, большой голос, ровный во всех регистрах, свободные верха, вполне приемлемая внешность, хорошая осанка. Я много работаю с ним над постановкой голоса. Позже, прозанимавшись со мной около трех лет, Мусабаев бросит институт и пойдет певцом в филармонию. Будет много петь в Алма-Ате по радио, по телевидению, получит звание заслуженного, а потом — и народного артиста Казахской ССР.

У Рыбалко голос не такой полноценный, как у Мусабаева, но для самодеятельности отличный, особенно если учесть его рвение к занятиям и выразительность исполнения. Каких только арий не перепел он со мной! И Кончака, и Гремина, и песню Варлаама из «Бориса Годунова»...

А Москаленко не менее старательно, чем я с солистами, занимается с хором. Да, дела у нас в институте идут хорошо.