КАК СО ВЗГЛЯДАМИ?
И вот я в приемном покое. Гляжу на часы. Скоро пять. Врач знакомится с содержанием путевки, после чего обращается ко мне:
Врач: Когда вы заболели?
Николаев: Я не являюсь психически больным и чувствую себя нормально.
Врач: Ну вот и напрасно! Вам нужно отдохнуть, подлечиться. Вы здесь пробудете у нас не более месяца.
Николаев: Вы бы хоть разрешили мне домой позвонить, чтобы сообщить, где я нахожусь.
Врач: Сейчас нельзя. Уже ночь, ваши родные давно спят.
Меня переодели в больничную пижаму и отвели в отделение № 1. В отделении в поднадзорной палате мне отвели койку, забрав предварительно очки.
Я лег. В палате горел тусклый свет, какой-то больной все время повторял про какие-то ключи: как на новичка, обстановка действовала удручающе.
Подошла сестра, попросила меня принять две маленькие желтые таблетки.
Николаев: Это что за лекарство?
Сестра: Трифтазин.
Значит, врач в приемном покое назначил. К сведению читателей: обычно дозировки назначает лечащий врач в отделении, но врач в приемном покое тоже может назначить какое-нибудь лекарство в самом начале, еще до лечащего врача.
Я принял таблетки и лёг. Хотя я и устал, и очень хотел спать, но заснуть мне так и не удалось: мешал свет, мешали крики больных, мешала сама обстановка.
Я думал о том, как жена будет справляться дома с двумя детьми (тяжело ведь!), тем более, что сама она собиралась лечь в больницу на операцию.
Я думал с досадой о том, что не сделал своевременно рефераты для института сельскохозяйственной информации, в котором я работал внештатным референтом.
И не давали покоя мысли о том, как же быть с обжалованием моего увольнения? Госпитализация сорвала сразу много дел, и я думал о них, о своих делах. Я ведь ещё не знал, что этот день повернул всю мою жизнь в другую сторону и о таких сиюминутных мелочах не надо было уже беспокоиться.
Наступило время подъема (я так и не уснул за ночь). Я встал, решил пойти в туалет. Сделал несколько шагов и вдруг почувствовал, что вот-вот потеряю сознание.
Через силу быстро вернулся в кровать и лёг. Ничего, все нормально. Опять встал, на этот раз осторожнее. Снова головокружение, круги перед глазами и ощущение приближающейся потери сознания. Я опять лёг и не вставал уже до завтрака.
Когда объявили завтрак, то до столовой я еле дошел, по стеночке: кружилась голова, были круги перед глазами и какая-то
непривычная сухость во рту. После завтрака я постарался опять быстрее лечь. Но вскоре меня вызвали на беседу с врачом. Врач, Людмила Григорьевна, сначала стала задавать мне анкетные вопросы.
Отвечал я на каждый ее вопрос через силу, с большим трудом, превозмогая скованность языка и челюстей, которые еле двигались.
Николаев: Вы бы хоть начали спрашивать меня до приема таблеток.
А она тем временем продолжала свои вопросы.
Людмила Григорьевна: Почему вас уволили с работы?
Николаев: Это было связано с тем, что я не ходил на коммунистический субботник, не бывал на политзанятиях, не ходил на политические митинги и не взял соцобязательства в честь XXIV съезда КПСС. Увольнение было произведено незаконно, ибо все эти мероприятия должны проводиться на добровольных началах, а не на принудительных.
Людмила Григорьевна: А почему вы отказывались от участия в общественной жизни ?
Николаев: Я не придерживаюсь официально принятой точки зрения. Но политические убеждения - не область психиатрии. Я - психически здоровый человек и прошу вас меня выписать.
Людмила Григорьевна: Ну почему же вы - здоровый человек ? Посмотрите на себя, как вы выглядите. Вы еле держитесь. Вы по-настоящему больны. Разве в таком состоянии вас можно выписывать?
Николаев: Это от таблеток, которые я принял. До таблеток я чувствовал себя нормально.
Людмила Григорьевна: Наоборот, таблетки вам прописали для того, чтобы снять такое состояние.
Николаев: У меня такого состояния не было.
Людмила Григорьевна: Ну не могли же вас просто так привезти в больницу. Раз вас сюда привезли, значит, что-то было. Вы просто не помните.
Николаев: Я помню, что до этих желтых таблеток я чувствовал себя нормально.
Людмила Григорьевна: А с сотрудниками на работе у вас отношения были нормальные ?
Николаев: Да.
Людмила Григорьевна: Вы ни с кем не конфликтовали?
Николаев: Нет.
Людмила Григорьевна: А дома, в семье?
Николаев: Тоже всё нормально.
Людмила Григорьевна: В семье у вас есть психически больные?
Николаев: Нет.
Людмила Григорьевна: А вы сами первый раз попадаете в психиатрическую больницу?
Николаев: Да, первый.
Людмила Григорьевна: На учете у психиатра вы раньше состояли?
Николаев: Нет.
Людмила Григорьевна: Ну что ж, идите в отделение.
Николаев: А может - вы меня выпишете? Ведь я - здоровый человек!
Людмила Григорьевна: В таком состоянии, в каком вы находитесь, я выписать вас не могу.
В этот день я провалялся в кровати до вечера, вставая только дважды: на обед и на ужин. После ужина мне дали принять целую пригоршню лекарств, суммарно таблеток 7-8 сразу.
- Какие здесь хоть таблетки? - спросил я.
- Пей, не разговаривай! - прикрикнула на меня аминазиновая сестра.
Я выбросил все таблетки в раковину. - Ну, что, думал, что я не вижу, что ли?! Пей таблетки, а то скажу врачу, чтоб уколы назначил!
Она снова набрала для меня таблетки, и мне пришлось их все проглотить. Уже позже я узнал, что мне давали трифтазин, тизерцин, мажептил и циклодол. Циклодола давали за один раз 2 таблетки, а на остальные лекарства приходилось по 5-6 таблеток вместе за один раз. Всего за сутки я принимал более 20 таблеток.
Я вернулся в постель, лег. Заснул, если это можно было назвать сном. Глубокого и хорошего сна, снимающего усталость, не было. Было просто забытье, сквозь которое слышались и шарканье ног, и крики больных, и разговор персонала.
Утром следующего дня за завтраком я вдруг обнаружил, что не могу жевать: челюсти не двигались. Чтобы поесть, пришлось изрядно потрудиться. Ощущение сонливости и сухости во рту не проходило. К тому же я обнаружил, что во время ходьбы мои руки не двигаются в такт с движением ног, а висят неподвижно, словно плети.
После завтрака снова пригоршня лекарств. Я хотел написать письма четырем своим знакомым. Но не смог написать и
одного. Написавши несколько строк, я почувствовал непреодолимую усталость и отложил задуманное в сторону.
17 октября Людмила Григорьевна вызвала меня к себе в кабинет.
Людмила Григорьевна: Я хочу перевести вас на спокойную половину. Но при одном условии: я прошу вас не жаловаться на то, что вас поместили в больницу. Вы мне обещаете это?
Николаев: Хорошо, не буду жаловаться.
Людмила Григорьевна: А то у нас бывают неприятности из-за жалоб, да и вам это ни к чему. Вы же не хотите снова оказаться на беспокойной половине.
Обедал я в этот день уже на спокойной половине. Здесь действительно было спокойнее: не было тяжело больных и все пациенты производили впечатление нормальных людей. Повсюду были цветы, на стенах висели картины, комната отдыха была открыта целый день: на беспокойной половине ее открывали только вечером.
Кроме того, при раздаче лекарств на спокойной половине не проверяли, принимаются ли они фактически или нет. Воспользовавшись этим, я после ужина лекарства выбросил. Не принимал я их и на второй день, и на третий. И вдруг я почувствовал, что состояние мое резко ухудшилось. К уже описанным ранее симптомам (сухость во рту, отсутствие движения рук в такт при ходьбе, трудности при разжевывании пищи) добавилось ощущение неусидчивости. Я не мог найти себе места. Сижу. Хочется встать и ходить. Встал и пошел. Не могу ходить. Хочется сидеть. Сел. Опять не могу. Так продолжалось два дня. Наконец, я, не выдержав этой пытки, возобновил прием лекарств. Состояние неусидчивости тут же прошло.
Тут надо внести объяснение. Действительно, лекарства, которые мне давали (мажептил, трифтазин, тизерцин), вызывают описанные мною симптомы. Так как эти лекарства принадлежат к числу нейролептиков, то вызываемые ими симптомы называются нейролептическим синдромом.
Помимо собственно нейролептиков дают также циклодол. Циклодол - это корректор, снимающий отрицательное побочное действие нейролептиков. Фактически же, конечно, циклодол не ликвидирует полностью нейролептического синдрома, а только слегка его смягчает.
Когда же я перестал принимать лекарства (действие само по себе правильное), то я допустил одну ошибку: я вместе с нейролептиками выбрасывал и циклодол. Однако в организме после
прекращения приема лекарств действие циклодола прекращается раньше, чем действие нейтролептиков. Именно поэтому после прекращения приема лекарств мое состояние сразу ухудшилось.
Мне же надо было выбрасывать только нейролептики, но продолжать принимать циклодол.
Однако тогда рядом со мной не было грамотного человека, который бы смог мне это подсказать.
Режим на спокойной половине отличался от режима на беспокойной. Во-первых, были установлены дежурства. Дежурные занимались уборкой в помещении, ходили в сопровождении персонала на кухню за едой.
Два раза в неделю совершались культпоходы в кинотеатры («Мечта», «Луч», «Ангара»). Список участников культпохода каждый раз утверждался лечащим врачом и включал в себя в каждом конкретном случае человек 10-20. На время культпохода выдавалась своя одежда.
Меня всегда включали в эти культпоходы. С нами в походы ходило всегда 2 человека из персонала. Фильмы в основном были неинтересными, но за неимением лучшего приходилось их смотреть. Всё же какое-то разнообразие. Особенно мне запомнился первый культпоход, когда мы, выйдя за территорию больницы, садились в переполненный автобус. В другой ситуации это могло бы не понравиться, но сейчас было даже приятно помяться в плотной толпе.
В пятницу вечером большую группу пациентов (человек 20-30 каждый раз) отпускали на выходные дни домой. Они должны были вернуться утром в понедельник.
Этот список тоже каждый раз составлялся лечащим врачом. Однако меня на выходные дни домой не отпускали ни разу. На мои просьбы Людмила Григорьевна отвечала каждый раз: «Пока рано».
Познакомился я в больнице с тремя интересными людьми. Один из них - Антон Назаров - племянник Маргариты Назаровой, укротительницы тигров. Антон был студентом Московского института инженеров железнодорожного транспорта (МИИТ) по профилю «Мосты и туннели». Хорошо зная английский язык, он выступил перед студентами-иностранцами с лекцией, разоблачающей реакционную политику Ленина. За это он попал в психбольницу и ко времени нашего знакомства уже отсидел там 8 месяцев. Мы подружились и обычно проводили время вместе.
Другим интересным человеком был Василий Богоста, по специальности актер театра и кино, уроженец Закарпатья, русин. Он приехал в Москву в Президиум Верховного совета Совдепии с просьбой, чтобы ему разрешили эмигрировать из Совдепии. Из приемной Президиума его отправили в психбольницу. К сожалению, разговорились мы с ним только за несколько дней до его выписки.
И третий интересный человек - это Антонио Диас, испанец из тех самых испанских детей, которых вывезли в конце тридцатых годов в Совдепию. Это был очень интеллигентный человек, художник. Но он часто поддавал и поэтому попадал в больницу, где лечился от алкоголизма.
Антонио пытался натаскать меня в испанском языке, тем более, что у меня был какой-то навык в разговорной речи по-испански. Я и сам бы с охотой потренировался, да только быстро уставал из-за лекарств, а поэтому не смог воспользоваться услугами Антонио полностью.
Когда Антон Назаров, Василий Богоста и Антонио Диас выписались, в отделении стало совсем невыносимо: общаться и как-то отвлекаться от окружающей обстановки было не с кем.
Как-то раз я опять решил не принимать лекарств. Снова меня стала мучить неусидчивость, и дня через три-четыре я сдался и возобновил прием лекарств.
Тут надо отметить дополнительно, что, несмотря на решение, принятое Ученым Советом, уволить с работы формально меня не успели. А когда я попал в больницу, то уже и не имели юридического права. Мне хотелось, естественно, узнать свой «диагноз». Но в бюллетене каждый раз писалось «Эндогенное заболевание».
Так прошло 4 месяца. По их истечении, 27 января 1971 года, меня повели на ВТЭК, в главный корпус. Ожидая вызова в кабинет, где находилась комиссия, я просмотрел всё, что висело на стенах. Там был портрет Ленина, соцобязательство коллектива больницы к XXIV съезду КПСС, стенгазета (орган парткома, месткома и комсомольской организации). Передовица, естественно, была посвящена приближающемуся съезду. Все остальные статьи тоже носили откровенно коммунистический характер. Тут же висел список кружков политучебы для врачей и среднего персонала и расписание политзанятий.
Спрашивается, что еще можно ожидать от такого «медицинского коллектива», от «врачей», нашпигованных марксизмом в кружках политучебы?
Но вот вызвали меня.
Врач: Как вы себя чувствуете?
Николаев: Хорошо.
Врач: Считаете ли вы себя больным?
Николаев: Нет.
Врач: Но разве вам не ясно, как вы выглядите? Вы тяжело больны. Вы должны довериться своим врачам и лечиться.
Николаев: Мне лечиться не нужно, я психически здоров.
Врач: Но у вас нет никакой работоспособности.
Николаев: Я буду работать после выписки.
Врач: Работать вы не сможете. Мы вам дадим II группу инвалидности.
Николаев: Мне группа не нужна.
Однако, несмотря на мой отказ, ВТЭК признал меня нетрудоспособным и дал мне II группу инвалидности.
После ВТЭКа Людмила Григорьевна сказала мне, что она меня выписывает. 30 января 1971 года, в день выписки, Людмила Григорьевна вручила мне лекарства примерно на неделю и сказала:
Людмила Григорьевна: Лекарства принимать обязательно. Диспансер посещать обязательно. И не вздумайте где-либо высказывать свои политические взгляды. Иначе вас снова поместят в психиатрическую больницу. И не жалуйтесь ни на кого и никуда. Я читала вашу жалобу на администрацию института по поводу вашего увольнения с работы. За такие жалобы вас тоже могут поместить в больницу. Я вам также не советую больше заниматься политикой во избежание дальнейших попаданий в больницу.
Николаев: А инвалидность мне дали на всю жизнь или только на время?
Людмила Григорьевна: На один год.
После такого напутствия передо мной открыли двери, я вышел из отделения, а еще через несколько минут был за пределами больницы, на СВОБОДЕ.