Леонид РЫНДИН

Встретил я этого человека в 1932 году на Соловецком острове. Прибыл он к нам с очередным этапом. История его очень интересная и довольно трагичная.

«Сперва, — рассказывал Леня, — меня приговорили к высшей мере — расстрелу. Когда я написал кассационную жалобу, мне заменили расстрел десятью годами с отбыванием на Соловецком острове.

Отец мой был зажиточным крестьянином. Мечтал же стать известным купцом, чтобы у людей в большом почете быть. Хотелось накопить денег, чтобы купить на реке водяную мельницу, а затем и пароход, чтобы ездить на нем за пшеницей туда, где она будет дешевле. Привозить это зерно на свою мельницу, молоть и увозить муку уже туда, где она подороже.

— Вот тогда и потекут ко мне денежки рекой. Тогда начну я расширять свое производство, — говаривал мечтательно мой батя.

Однажды мы поехали в Иркутск, который был от нас километров 110—120. Увезли туда на продажу сыр, масло, шерсти много — целую подводу. Когда расторговались, пошли по магазинам. Отец купил, что намечали дома еще с матерью. Ночевать поехали на постоялый двор. Там отец познакомился с купчиком, который промышлял скотом. Купит по деревням овец, бычков, наймет погонщиков, те и гонят скот в Иркутск, а сам едет в другую деревню, договаривается с мужиками о закупке новой партии живности. В Иркутске продавал скот и снова в путь. Богатенький был купчик.

Утром позавтракали вместе с новым знакомым, поехали. Отец

 

передом, я за отцом, купец следом. Где-то на полдороге отец остановил лошадей.

— Давай, — говорит, — заедем вон туда под ель в холодок. Лошадей покормим, да и самим пора подкрепиться.

Пообедавши, я прилег отдохнуть. Отец с купчиком разговаривали. Когда отец меня разбудил, я посмотрел на часы — ого, целый час проспал. Посмотрел по сторонам, купчика нет. Нет и его подводы. Спрашиваю у отца:

— Где наш попутчик?

— Да что-то передумал с нами ехать. Вспомнил какие-то свои дела и решил обратно вернуться.

Привязали мы мою лошадь к отцовой подводе, я сел рядом с ним, едем не спеша. Скоро уже конец пути. От тряски солома растормошилась и о, господи, что я увидел! Портфель купчика. Спрашиваю у отца:

— Батя, ты что, купчика порешил?

Отец вздрогнул от неожиданности и говорит:

— Смотри, сынок, никому не проговорись об этом. Если власти дознаются, тогда мне крышка.

— Как же ты его, — не унимаюсь я.        

—Он тоже вздремнул, — отвечает, — я его и полоснул по шее ножом, бросил на подводу, завел его лошадей с подводой в чащу леса. Там спутал лошадей и привязал к дереву. Волки не заставят себя долго ждать: и корм хороший для них, и след преступления заметут.

Как он сказал все это, у меня по спине мурашки забегали. Ну, думаю, мак приедем домой, так буду строить дом, женюсь и сразу же отделюсь. Страшно с таким человеком жить вместе. Но отца решил не выдавать, ведь кроме него есть мать, кроткая, набожная женщина. Если узнает об этом, не перенесет. Проболтаться я не боялся. От природы был я молчун, неразговорчив. Водки не пил, так что в пьяном виде не проболтаюсь.

Отец долго дома не задержался, поехал в Иркутск. Открыл там колбасный цех, сам ездил по деревням, скупал скот, пригонял с наемными рабочими, в свою же бойню, которую открыл на окраине города. Купил помещение под мясной магазин, где и колбасы свои продавал. Вскоре взял себе управляющего, который занимался всеми делами. Сам батя в деревню навещался редко, снял в Иркутске квартиру, завел себе подружку.

 

Время идет своим чередом. Построил я добротный дом, надворные постройки, амбары, все что нужно. Женился. Прикупил земли, да и надел был большой. У нас в Сибири участки давали больше, чем в центральных областях России. Скотины покупать не стал. Батя одарил.

Стал я зажиточным хозяином. Жена подарила мне сына, а через год — доченьку. Жили в свое удовольствие. Нанял работника, потом работницу. Мать тоже еще была в силе, помогала коров доить, сыр, масло изготовить. Так мы прожили еще два года. Дети подросли, стали уже без нянек во дворе играть. Жена стала больше уделять внимания хозяйству. Кажется, живи и радуйся. Работник с работницей поженились, собрались свое хозяйство заводить.

Не дождались они этого дня, началась коллективизация. Меня сразу же, как зажиточного кулака выслали вместе с семьей. Мать не тронули. Работник с работницей уехали в город. Батя месяца за три до коллективизации все свое хозяйство распродал и смотал за границу. Нас посадили в вагон, прицепили к какому-то поезду и поехали мы в темном нетопленном вагоне невесть куда.

Сколько нас возили, никто не знает. Но, наконец, выгрузили из вагонов и погнали пешим ходом еще километров пять. Детей и скромные пожитки несли, на руках. Привели и поселили в какой-то зоне, где было несколько бараков, кухня и каптерка. Бараки холодные. Есть нечего. Дети простыли и кашляли. Дали горячую еду, дети есть уже не могли: в рот берут, а проглотить не в состоянии, плачут. Плачет и жена. Пошел к коменданту, говорю, что дети нуждаются в срочном лечении, нужен врач. Мне ответили, что врач приедет только утром на следующий день. Он действительно приехал, но, к великому нашему горю, уже не понадобился. Дети скончались.

Жена ходила по бараку и плакала. Я стал хлопотать о похоронах. Могилки с трудом выкопали всем бараком, так как земля мерзлая. Похоронили детей. Жена говорит:

— Пойду на речку, чистой воды принесу, да чаю горячего вскипятим.

Когда жена ушла, кольнула недобрая догадка, кинулся к реке. Прибежал я к проруби, но там нашел только ведро. Вернулся в зону, позвал мужиков. Стали мы пожарным багром шарить в проруби, да только быстрое течение унесло, наверно, труп далеко.

Вскоре нас стали водить в лес. Пилили сухостой для отопления

 

бараков и для кухни. Там я ближе познакомился с одним из разведенных односельчан, с которым мы решили бежать.

Как-то пошли пилить дрова, да и рванули в лес, куда глаза глядят. Через сутки вышли к какому-то населенному пункту. Устроились на опушке леса и стали наблюдать. Видим, какой-то старик идет на лошади в лес. Мы дождались, когда он поравнялся с нами и окликнули. Откровенно ему признались во всем, кто мы, старик сказал:

— Напрасно боялись заходить, в нашем поселке живут одни старики. Большинство ссыльных, бывших политических, еще царской России, да несколько охотников, тоже людей добрых. Мы все помогаем беглецам, вы у нас не первые. Я живу на краю села, вот ко мне и идите. Дома одна старуха.

Мы поблагодарили старика и пошли. Зашли в крайний дом, поздоровались, сказали, что, мол, дед направил сюда. Старуха спокойно встретила нас, усадила, достала из русской печки чугун, налила нам борща, хлеба нарезала. Поели мы и попросились отдохнуть с дороги. Крепко, мол, намерзлись и устали.

— Так лезьте на печь. Сейчас там постель потолше настелю. Недавно перестала топить, печь горячая, полезайте, — приветливо пригласила старуха.

Было это часов в двенадцать дня. Уснули мы богатырским сном. Проснулись уже вечером. Старуха вязала варежки, дед чинил валенки. Увидев, что мы пришли в себя, старики свое занятие прекратили и пригласили за стол. На столе появилось жаркое из глухаря, ,как мы потом узнали, старик достал бутыль с самогоном. Выпили, дружно принялись за жаркое. После второй рюмки потекла беседа. Я рассказал старикам про жену и детей. Старуха заплакала, дед потянулся к бутыли и, пока наливал в стаканы, все кряхтел и головой мотал, приговаривая: «Вот изверги, хотя бы над детьми не издевались».

Закончили мы ужин уже поздно. А наутро, после завтрака, решили продолжать путь. Старики дали нам на дорогу мяса и хлеба. Мы поблагодарили хозяев и тронулись в путь.

Выслушав все это, я говорю Лене:

— Вам крепко повезло. В тех краях и при царе беглецов укрывали. Накормят и на дорогу дадут харчей. А вот в Карелии в Ухто-Печорских лагерях, что находятся в республике Коми, охотники ловили нашего брата — беглецов и приводили обратно в лагерь. Так что, если бы вас поймали в Коми или в Карелии, то продали за муку, как там водилось многие годы.

— Как это продали? — спросил Леня.

— Да очень просто. Там за пойманного беглеца начальство давало охотникам два пуда муки и двадцать пять рублей.

 

— Вот гаДы, людей, как собак, продавали, подлюки, — возмутился Леонид.

— Нет, Леня, Они не подлюки, а честные и смелые люди. Это для нас они были подлюки, как ты сказал. А почему они злились на беглецов? Да вот почему. У охотников были в тайге, вдали от жилья, охотничьи избушки. Туда они перед сезоном охоты завозили продукты, боеприпасы, все, что нужно для охоты. И вот иногда случалось так, что приходит он к своей избушке, а там пусто: ни харчей, ни ружья, ни боеприпасов. Они знали хорошо, что охотник у охотника ничего не тронет. Значит, ясно, что набрели на его избушку беглецы. С чем охотник остался? Угадывать не надо. Расстреляет боеприпасы, те, что с собой принес, и домой за новым снаряжением. Считай, что сезон пропал. После ограбления избушки охотники и половины добычи не имели за сезон, а у них семьи, которые кормить надо. Вот и ловили они нашего брата.

— Ну мы отвлеклись, — говорю Лене. — Чем же закончился ваш побег?

И он продолжал: «Поначалу все шло хорошо. Ночевали у костра, спали по очереди. Если начиналась пурга-метель, строили шалаш в чаще леса, пережидали. Топор нам дед дал. Заходили только в небольшие хутора, выбирали избушку победнее. В такой избушке или старуха одна живет, или не богатые люди.

Так добрались до Иркутска. Здесь встретили нашего односельчанина. Он знал, что мы были высланы. Рассказали откуда идем. Он пригласил нас в избушку старика, что жил на окраине города и в свою очередь поведал нам свое житье-бытье. Его отец как заслышал, что будут высылать кулаков, распродал свое хозяйство и куда-то смылся. Знакомый наш с ним не пошел, остался в доме. Когда началась коллективизация, ушел из села с двумя товарищами. Недалеко от Иркутска устроились в охотничьей избушке, занимались охотой. Справка у них была липовая, в которой говорилось, что такие-то граждане от охотничьей организации по договору занимаются промыслом. Пристроились мы к ним. Тоже стали охотничать.

Но не буду тебя, Андрей, утомлять подробностями. Месяца через два нас выследили чекисты. Ночью, когда мы уже спали, человек десять нагрянули. Быстро скрутили нас, привели в Иркутск, посадили в тюрьму. После двух-трех допросов осудили. Всем пятерым по десятке. Троих в местной колонии оставили, нас — на Соловецкий».

Я ему и говорю:

Так мы с тобой, Леня, тезки по приговору. Точно такой приговор был и у меня, и срок такой же. Вот статья другая — шпионская, 58 пункт 6 плюс 80.

 

Через месяц после нашего разговора, стали собирать этап в Ухто-Печорские лагеря. Везде были развешаны плакаты: «На штурм угля и нефти». Включили меня в этот этап, Леня не попал. Так мы с ним и расстались. Ну, а как шли этапом, да как жили в Ухте, об этом речь впереди.

А здесь мне хотелось бы сказать еще вот о чем. Все мои герои этих записок заслуживают внимания своими трагическими судьбами. Но Леня запомнился особенно и прежде всего тем, что дети его так мучительно приняли смерть. Да и жена закончила свою жизнь в проруби. И вот, если живы те палачи, которые виновны в их смерти, да и не только их, пусть почитают мои воспоминания, пусть вспомнят плоды своих трудов.

Я не знаю, как сложилась судьба моих героев, живы ли, написали ли о себе. Возможно и пишут, да только не спешат печатать в газетах о тех событиях. Ведь в издательствах и в редакциях во многих работают внуки или даже сыны-дочери тех, которые отправляли в ссылку, в лагеря, на расстрел ни в чем неповинных людей. И им не очень-то охота писать правду о деяниях своих родственников. А ведь еще в те далекие теперь годы многие заключенные говорили, что если улыбнется счастье выйти из этой мясорубки, жестоко покараем своих палачей, если даже придется снова пойти на эту каторгу или на расстрел. Как же надо было унизить, озлобить людей, чтобы довести их до этого!

Произвол и издевательство над людьми — вот что царило в лагерях. Были в их числе такие, откуда выходили на свободу не более тридцати процентов в живых, да и эта треть состояла в основном из инвалидов. За годы подневольной жизни многого я насмотрелся. Иногда думается, неужели это я видел не во сне, а наяву?

Вот, скажем, наказание на Соловецких жердочках. Только сатана в образе человека мог додуматься посадить провинившегося на узкую доску, закрепленную от пола на таком расстоянии, чтобы ноги не доставали до пола и заставить сидеть без движения с четырех утра до двенадцати ночи, положив руки на колени. И если надсмотрщик увидит, что бедолага почешет бок, где полно вшей, тут же в ход шла дубинка, А сколько было случаев, когда провинившегося забивали до смерти дубинкой. Наверно, еще живы люди, которые были в 1929 году в карантинной тринадцатой роте на Соловках, в которой и я имел честь отбывать карантин. Там нас постоянно выгоняли в коридор на холодный цементный пол и мы босиком должны были там простаивать многие часы.

Да разве можно все перечислить, обо всем рассказать...