НАШ ДОМ

 

 

Мы переселились из коммунальной квартиры на Никитском бульваре в новенькую отдельную квартиру в только что отстроенном доме на Малой Никитской. Это было необыкновенно радостное событие. Самого переезда я не помню, меня отправили на пару дней погостить к кузине, чтобы не путалась под ногами. Мне было шесть лет, и никакие сентиментальные чувства по поводу прощания со старой квартирой, где прошло мое раннее детство, не омрачали радости. Тем более, что новый дом был недалеко от старого и я снова могла гулять на моих любимых бульварах — Никитском и Тверском. Квартира была огромной, по крайней мере такой она мне казалась. Я ходила из комнаты в комнату и считала — одна, две, три, а если прибавить и кухню, то все четыре комнаты, ведь кухня только наша, без соседей. Стены пахли свежей краской, блестел паркет, и пустые комнаты выглядели очень нарядно. То и дело по лестнице с шумом втаскивали мебель в соседние квартиры. Раздавались возгласы, стучала дверь лифта, сновавшего вниз и вверх. Новый дом наполнялся жизнью. Он был отстроен совсем недавно и заселялся счастливыми обладателями квартир почти одновременно. Пока что строители сдали в эксплуатацию первые два корпуса, третий достраивался.

Это был 1937 год. Твердой поступью страна шла к коммунизму. Из репродукторов раздавалась бравурная музыка, патриотические песни Дунаевского, Блантера, братьев Покрасс. Распевались песни и детьми и взрослыми — от мала до велика. «Жить стало лучше, жить стало веселей!» — неслось из черных бумажных тарелок громкоговорителей. Я твердо знала, кого мне надо благо

 

дарить за прекрасную жизнь: «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!» И хотя Сталина я любила не больше мамы и папы, я очень его любила! Добрые глаза Сталина сияли с портретов, его лицо было так же привычно, как лица моих близких. Мой отец работал в Госплане, и наша семья принадлежала к средней прослойке бюрократической элиты. Отец был беспартийный, но все же пост занимал довольно ответственный. В целом, обласканная властью, семья ее вполне поддерживала. Вот и на этот раз отцу посчастливилось попасть в члены строительного кооператива «Кремлевский работник». Жилищные кооперативы в те времена были необыкновенной редкостью. Большинство людей жило в коммунальных квартирах, и это считалось нормой. Об отдельной квартире мало кто мог мечтать. Мы оказались среди избранных и воспринимали это как должное.

Изучив основательно свое новое жилище, я начала обследовать окрестности. Двор не был еще очищен от строительного мусора, но уже намечались места для посадки деревьев, разбивки газонов. Даже песочница для детей была заботливо приготовлена. Весеннее солнце освещало необжитую еще площадь, на старом дереве раскрывались первые листочки, и все вокруг было удивительно веселым. Очень мне понравилась новенькая будка-сторожка у входа во двор. Там сидел старый бородатый сторож, точно такой, каких я видела на картинках в сказках. Он отпирал ворота для машин и по-хозяйски запирал их снова. Он даже спрашивал у незнакомых людей, к кому они идут, а свои проходили, не глядя на сторожа, изредка с ним здороваясь. Было очень приятно чувствовать себя «своей», по праву принадлежащей к этому обособленному, охраняемому, благоустроенному миру. Наш дом! Наш сторож!

Уже через несколько дней я знала всех ребят во дворе. Некоторые дети гуляли с нянями. Меня выпускали во двор одну, а с домработницей я гуляла на бульваре. Быть одной без присмотра было приятней, можно бегать на стройку, куда взрослые не пускали, можно потолковать с добренькими лифтершами, сидящими у подъездов и лузгающими семечки. Лифтерши, еще не разобравшись, кто из жильцов в каком ранге, поначалу были заискивающе любезны со всеми.

 

— Папаша-то твой еще не приехал с работы? Он у тебя на машине, что ли, ездит али пешком ходит? До Кремля-то недалеко.

Уверенность лифтерши, что отец мой работает в Кремле, не позволяла разочаровать ее. Да и другие дети постоянно хвастались своими родителями. Подтвердив, что папа и в Кремле работает, и на машине ездит и что мне скоро овчарку купят, я протягивала руку с ладонью лодочкой, прося у растроганной лифтерши семечек: лузгать семечки «классическим» способом было особенно вкусно, так как делать это на улице мне строго возбранялось.

Дети в нашем доме, как и сам дом, были необыкновенные! У моей подружки и соседки по подъезду все было заграничное — и шикарный велосипед, и замысловатый самокат — предмет моей зависти. Мне тоже купили самокат, но у Люки был лучше, с тормозом и низким седлом. Я уже знала, что все красивые и необычные вещи семья привезла из Германии, где несколько лет работал отец Люки. Толстенькая рыжеволосая Люка бегала по двору в ярких заморских купальниках, вызывая восхищение окружающих. У другой девочки, Инны Гариной, тоже был необычный велосипед, и он тоже был заграничный. Из Англии!

— Дай прокатиться! — клянчили ребята.

— Становись в очередь, — деловито предлагала Инна, моргая белесыми ресницами. — И только по одному кругу! Тормозом пользоваться нельзя, испортите! — напутствовала она каждого садящегося на велосипед.

Ее власть над нами казалась законной, и каждый мечтал добиться ее расположения.

— Мама, у меня теперь есть две самые лучшие подруги, Люка и Инна. Люка из Германии приехала, у нее столько заграничных игрушек! А у Инны папа — директор автомобильного завода. — Я была в полном восторге от моих новых подруг.

Маленькие дворовые сплетницы, мы знали все, что происходило в доме, и рассказывали на ушко друг другу секреты. Весть, что в нашем подъезде на восьмом этаже поселился сын Сталина, облетела весь двор. Яков Джугашвили, старший сын Сталина, почему-то носил старую фамилию отца. И почему он живет не в Кремле? Все вожди и их дети, конечно, должны жить в Кремле, за

 

 

высокой стеной, и охраняться не сторожем в тулупе и валенках, а красноармейцами с винтовками — это всем ясно! А этот забрался на восьмой этаж, и всего у него три комнаты, как у нас. Все это было очень странно... И хоть мы с подружками знали все, тайна отношений старшего сына Сталина с отцом нам была неизвестна.

В наш подъезд на четвертый этаж въехал с семьей сын Калинина. Дедушка Калинин иногда навещал сына, и тогда на лестничных площадках стояли одинаково одетые, безмолвные и Сезликие дяди в шляпах. По их присутствию мы точно знали, какой высокий гость пожаловал к соседям. В другом подъезде обосновалась семья родственников Молотова. В течение первых двух лет наш дом наполнялся знаменитостями. Почти так же знамениты, как и родственники вождей, были артисты. На первом этаже в седьмом подъезде жила народная артистка Половнкова. Неподалеку получила квартиру ее дочь, артистка кино Валентина Серова, слава которой была связана со многими обстоятельствами — и с гибелью ее первого мужа, летчика, героя Испании Серова, и с посвященными ей стихами поэта Симонова, ее второго мужа, и с известными всем запоями, рано сведшими ее в могилу. Об этом я узнала позже. Во время войны, когда все было по карточкам, мы не раз видели грузовики, разгружавшиеся у подъезда, где жила Серова. Во дворе все знали, что это ящики с вином и продуктами. Знаменитый военный корреспондент Симонов руководил разгрузкой. Лифтерши вели счет ящикам, а прохожие проходили мимо и ничему не удивлялись. Много было вокруг необыкновенных людей, мы старались узнать побольше о каждом.

В пролетарском государстве, где все принадлежало простому человеку — рабочему, колхознику, — самое главное было быть вне этих категорий. Важно было забраться на любую высоту, хоть на холмик, чтобы чувствовать себя счастливым. Шофер какого-нибудь начальника лучше, чем шофер грузовика, лифтерша нашего дома смотрела свысока, со своего холмика, на лифтершу соседнего дома. Любой маленький начальник задирал нос перед подчиненным. Но всех объединяли два чувства — подобострастие и зависть. С вожделением смотрели на каждого, кто стоял на более высокой ступени нашего «равноправного» общества. Кумушки во дворе провожа-

 

ли оценивающими взглядами сановных жен, разглядывая их туалеты. Иногда было трудно разобраться, кто важнее, бывшая домработница Ленина, жившая в первом подъезде, или какой-нибудь начальник хозяйственного управления Кремля. У последнего, конечно, большая власть, но бабушка Симы ведь самому Ленину прислужи-вала! И была она почетной гостьей на всех собраниях в избирательном участке нашего дома, где рассказывала с умилением, каким был Ильич в последние годы жизни, как прост он был с прислугой. Кто же главней — сразу не скажешь!

Не все, что происходило в доме, было мне понятно. Некоторые квартиры долго пустовали. Говорили, что тех, кому предназначалось в них жить, уже нет. А где же они? «Уехали», — отвечали мои родители. На нашей лестничной площадке наконец заселили такую квартиру. Мы познакомились с семьей архитектора Доброхотова. Узнала я, что эту квартиру по особому заказу строили; для большого начальника, отрезали дополнительную четвертую комнату от примыкавшей другой квартиры, сделали специальную нишу в коридоре для кровати домработницы. Когда все было готово, начальник бесследно исчез. У Доброхотовых от прежней роскоши осталась заколоченная дверь в одной из комнат, стыдливо заставленная шкафом. Наличие этой нефункционирующей двери напоминало о какой-то тайне. Глядя на нее, я вспоминала сказку Перро «Синяя Борода», тайник с убитыми женами, и мне становилось жутко.

Много было и других странностей в доме. На первом этаже в трехкомнатной квартире жила девочка Светлана с мамой, но занимали они только одну комнату. Две другие пустовали несколько месяцев, пока в них не въехала другая семья. У Светланы не было папы, его забрали. Куда? Ответы взрослых ничего не разъясняли. Так постепенно в нашем «элитном» доме тоже стали возникать коммунальные квартиры, поначалу никак не предусмотренные его создателями.

Одна из таких квартир находилась как раз над нами, Где в маленькой десятиметровой комнате ютилась тихая, незаметная женщина — скромный инженер-экономист с автозавода «ЗИС» — со своим взрослым племянником Юрой (Георгием) Зегрже. Как оказались тетка с племянником в этой комнате, я, конечно, не знала, да и не

 

очень интересовалась. Жизнь взрослых вообще проходила для меня как бы в другом пространственном измерении. И только позднее, когда Юры уже не стало, узнала я о трагической и, в обшем, типичной истории этой семьи.

Его отец, Бернард Зегрже, был чех и приехал в Советскую Россию сразу же после революции, чтобы принять участие в созидании первого в мире «государства рабочих и крестьян». В еще не достроенный дом они въехали за год или за два до нас, въехали, конечно, в прекрасную отдельную квартиру, в которой нашлось место и для младшей сестры Юриной мамы. Когда в 37-м обоих родителей арестовали, тогда-то и предложили тетке с племянником перебраться в эту комнату, чтобы освободить квартиру для других, более подходящих для нее жильцов. Юра к тому времени учился на 1-м курсе биофака МГУ и был, конечно, немедленно отчислен как сын врагов народа. Но, видно, такой это был волевой и талантливый юноша, что сумел, совмещая свои занятия с работой шпалоукладчика в железнодорожном цехе «Трехгорной мануфактуры», не отстать от своих сверстников, самостоятельно пройти весь учебный материал и сдать экстерном за два курса университета. После этого даже грозный ректорат вынужден был признать выдающиеся успехи своего отчисленного студента и восстановить его на том же самом курсе, где он учился до ареста родителей, — случай, надо сказать, удивительный для того времени. Однако доучиться ему было не суждено: в самом начале войны Юра добровольцем ушел на фронт, «искупать», как тогда говорили, «вину» родителей. Закончив военное училище, он стал полковым разведчиком и погиб в 42-м году под Смоленском.

А в 43-м (в те годы редко выпускали из лагерей) вышла на свободу его мать, врач по специальности, Мирра Марковна. Приехав в Москву и убедившись, что нет у нее больше ни дома, ни мужа, ни сына, она предпочла «101-му километру» и иллюзорной близости к Москве свой привычный островок Гулага и вернулась в поселок Вожаель, затерявшийся среди глухих лесов Вычегды, откуда со временем перебралась в Сыктывкар. Там она и проработала вольнонаемной санитаркой до самого 55-го года, когда бывших заключенных стали отпускать уже на все четыре стороны. Но свободной жизни выпало ей

 

всего два года. Страшная болезнь — саркома бедра — подстерегала ее у этого порога. Она умерла в 57-м году во время операции, прямо на операционном столе, — не выдержало сердце.

Во дворе с нами бегал мальчик Женя по прозвищу Пискля — он без конца плакал по любому поводу. Мы знали, что у него нет ни папы, ни мамы и живет он у родственников.

— Родители Пискли арестованы. Они — враги! — по секрету сказала мне Люка.

— Что же они сделали плохого? — спросила я.

— Я не знаю точно, но что-то вражеское, — с уверенностью прошипела Люка в мое ухо.

Так же непонятно было, почему в семье сына Калинина жила племянница его жены, у которой мама и папа тоже враги, и они тоже арестованы. Натуся, тихая девочка с голубыми глазами и льняными волосами, гуляла во дворе всегда одна, никогда не принимая участия в наших играх. Раз в неделю ее навещала старшая сестра и они вдвоем куда-то уходили. Я очень жалела детей, у которых не было родителей. Слово «сирота» звучало так тоскливо! Все мои попытки завязать дружбу с этими бедными детьми наталкивались на их отчужденность.

Моя лучшая подруга Люка тоже почему-то жила только с мамой. Ее папа поехал работать далеко на север, в город Магадан. Говорили, что он вот-вот приедет. Но проходил год за годом, а он все не приезжал. Роза Яковлевна, мама Люки, однажды ездила к нему в гости и вернулась одна, очень грустная. Появился Модест Ильич Рыжов только в середине войны, в году 43—44-м. Как мы потом узнали, этот мудрый человек избежал неминуемого ареста, а может быть, и гибели, завербовавшись в качестве вольнонаемного инженера туда, куда отправляли в лагеря, на каторгу сотни тысяч заключенных. Он знал, что его ждет как специалиста, работавшего долго за границей, как старого революционера и просто как интеллигента. Свою еврейскую национальность и фамилию он давно в документах переделал на русскую, но в те годы дальновидность эта его бы не спасла. Моя мать знала Модеста Ильича во времена их юности в Киеве. Тогда он был Мотей Столярским и принимал активное участие в революционном движении. Я слышала разговоры взрослых о нем и удивлялась, зачем понадоби-

 

лось папе Люки менять фамилию и национальность? Почему он живет не дома? Но слишком много я обо всем этом не думала, мне самой жилось хорошо, мир был устроен просто и справедливо.

Детство мое не было омрачено ни одной бедой. Особую обстановку тепла и уюта создавала в нашей семье мама. Она всю себя посвятила семье — отцу, мне и брату, родившемуся в августе 38-го года. Похоронив все свои таланты — художницы, поэтессы, — она жила только для нас, самоотверженно, терпеливо, иногда героически. Я была баловнем всех моих многочисленных родственников. Меня захваливали, восхищались талантами (я пела, танцевала, декламировала стихи), забрасывали подарками, водили в театры, в цирк, на елки. Мама шила мне наряды, переделывая свои и теткины платья. Я могла часами крутиться перед зеркалом, зачарованная своим отражением. Говорят, что детство формирует человека — маленький «нарцисс», кем же я должна была вырасти?!

Летом мама вывозила детей на дачу под Москву. Для нас там была райская жизнь, для нее — тяжелые сумки с провизией, переполненные электрички, керосинки и примусы. Но из года в год она взваливала на себя бремя наперекор отцу, считавшему, что без дачи вполне можно обойтись. Отца я видела в основном по воскресеньям. В будние дни он работал до поздней ночи — ночной стиль работы любил Сталин. Все начальство во всех ведомствах засиживалось на работе до полуночи из опасения, что вдруг он вызовет кого-то наверху, тогда по цепочке вниз и самый маленький начальник может понадобиться.

Я не знала, о чем говорят взрослые, от меня скрывали все опасения, разочарования. Мои родители, как и большинство в то время, боялись ареста, как и все, прислушивались вечерами к звукам на лестнице: не остановится ли лифт в неурочный час на нашем третьем этаже. Многие сослуживцы отца были арестованы. По поводу одного из них, бывшего белого офицера, отца допрашивали в районном отделении госбезопасности. Ни жив ни мертв он вернулся домой после допроса. Сослуживец пропал навсегда.

По чистой случайности моя семья не оказалась среди людей, так или иначе связанных со страшным именем наркома Ежова. Подруга моей матери была женой Ежо-

 

ва. Мама знала Геню Фейгенберг еще в юности в Киеве. Переехав в Москву, Геня стала «вращаться в высших сферах», и мама, следуя своему твердому правилу держаться подальше от сильных мира сего, перестала поддерживать с ней отношения. Несколько лет они не встречались, но знали друг о друге через кузена Гени, старого маминого друга. Из этого источника было известно, что Геня двигалась по иерархической лестнице вверх с помощью смены мужей. Последним оказался всесильный Ежов. Однажды в поисках работы мама изменила своему принципу и обратилась за помощью к старой подруге, Геня в это время работала редактором одного из журналов и могла составить протекцию. Мама позвонила ей, и та предложила зайти в редакцию, чтобы решить, куда Геня напишет рекомендацию. На другой день мама твердо решила не использовать такую соблазнительную возможность и не пошла на условленную встречу. Не прошло и недели, как вся страна узнала, что нарком «в ежовых рукавицах» — враг народа. Судьба нашей семьи сложилась бы иначе, если бы нам покровительствовала жена врага народа, — об этом свидетельствует множество подобных историй. Интуиция моей мудрой матери на этот раз нас спасла.

Жизнь Гени Фейгенберг закончилась трагически. После ареста мужа ее поместили в Кремлевскую больницу и там отравили. Об этом через много лет узнала ее приемная дочь-испанка, когда пыталась в период массовой реабилитации узнать о судьбе своих приемных родителей.

— Ваш приемный отец был врагом народа и расстрелян за преступления. А ваша мать — прекрасный, честный человек. Храните память о ней.

Такими или почти такими словами ответили в справочной КГБ. Было это уже во времена знаменитой и недолгой хрущевской «оттепели». Вся эта история стала мне известна значительно позже, долгое время взрослые ограждали меня от всех теневых сторон жизни. Даже опасные анекдоты в моем присутствии не рассказывали. Я покорно выходила из комнаты по первому требованию. «Это не для детей!» — слышала я. Детство у советских детей должно быть счастливым, об этом написано во всех книжках, на всех плакатах, об этом поется в песнях. «Эх, хорошо в стране Советской жить! Эх, хорошо

 

страной любимым быть! Эх, хорошо стране полезным быть, красный галстук с гордостью носить!» — пела я в детском саду, уже тогда сознавая избранность своей судьбы: мы живем в самой лучшей стране на свете.

В 1939 году я пошла в первый класс. Школа располагалась в великолепном старинном особняке рядом с домом. Это была типичная барская усадьба восемнадцатого века. По скрипучим деревянным лестницам мы поднимались в классные комнаты, где сохранились кафельные печи. На переменах мы ходили парами по узким коридорам, не предназначенным для массовых «гуляний». Особым был и актовый зал — огромный, с высокими узкими окнами, с натертым блестящим паркетом и лепными потемневшими потолками. В этом зале танцевал Пушкин с Натальей Гончаровой на своем свадебном балу. Венчание было в церкви на нашей же улице, тогда — Малой Никитской, позже — улице Качалова. И усадьба Гончаровых тоже примыкала к этой улице. Мало кто из школьников знал эти факты — венчание, церковь, бал по поводу свадьбы, барские хоромы — все это было из сказок. Дворянское происхождение Пушкина было незначительным и досадным обстоятельством, куда важнее — крепостная няня поэта. Старинная церковь стояла заброшенная, облупившаяся, там была, по новой советской традиции, высоковольтная лаборатория. Усадьба, отданная под школу, тоже имела плачевный вид, давно не ремонтированное здание разрушалось. Пара сотен детских ног, галопировавших по шатким лестницам, ускоряли работу времени.

В эти годы пятилеток никто не был озабочен сохранением исторических ценностей. Старое надо снести, чтобы и памяти о нем не осталось! Прогремел взрыв, уничтоживший самый больше» храм Москвы, храм Христа Спасителя. Лишь у небольшой части москвичей отозвался этот взрыв болью в сердце. Наводненная пришлыми людьми, Москва не хранила своего прошлого.

Переименовывались улицы, районы — старые, добротные названия, несшие глубокий смысл, отражавшие историю города, исчезали, замененные новыми, революционными. Люди покорно привыкали к непривычным именам, сокращениям. Некоторое время произносили новое название с прибавлением старого: улица Горького,

 

бывшая Тверская, улица Качалова, бывшая Малая Никитская. Немногие старожилы-упрямцы еще долго пользовались такими длинными названиями, не желая расставаться с прошлым. Но и они смирялись. Толпы командированных ускоряли этот процесс. Проспект Маркса для них никогда не был Охотным рядом, площадь Свердлова — Театральной площадью.

Улицы города украшались всевозможными лозунгами, они должны были настраивать граждан на бодрый, боевой лад: «Даешь пятилетку в четыре года!» или «Партия большевиков — ум, честь и совесть нашей эпохи!» и т. д. Кое-где еще встречались броские плакаты главного поэта строящегося социализма Владимира Маяковского: «Оставим от старого мира только папиросы "Ира"!» Прошло всего несколько лет с тех пор, как «горлан революции» покончил с собой. Об этом старались не вспоминать.

 

И я,

как весну человечества,

Рожденную

в трудах и в бою,

Пою

мое отечество,

Республику мою!

 

— читала я, захлебываясь от переполнявшего меня восторга, стихи моего любимого поэта.

 

Лет до ста

расти

нам

без староста.

Год от года

расти

нашей бодрости.

Славьте,

молот

и стих,

землю молодости.

 

Мне бурно аплодировали. Вся школа отмечала праздник Великой Октябрьской революции, у детей и взрослых был один общий праздник. Солнце освещало нарядный школьный зал. Я стояла на высокой эстраде, и Сталин улыбался мне с портрета на стене. На руках он дер-

 

 

жал девочку из Узбекистана, знаменитую героиню хлопковых полей Мамлакат. Сталин очень любил детей. Гордая собой, я сошла со сцены.

Я мечтала стать актрисой или балериной. У меня имелись все основания надеяться на осуществление моей мечты: во-первых, я с выражением умела декламировать стихи, во-вторых, я грациозно танцевала в районной балетной школе, и все родные восхищались моими талантами. А самое главное, мой дядя, Любимов-Ланской, народный артист РСФСР, был директором театра МГСПС, а значит, у меня был блат, открывавший дорогу в искусство. «Блат — выше Совнаркома», — гласила новая поговорка.

В общих чертах я правильно предвидела свою судьбу. Я действительно стала артисткой, правда, на короткий период. И была я очень знаменита, хотя не на весь Советский Союз, а только на все лагпункты Инты — одного из многочисленных островов архипелага Гулаг. Правда, блат тут был ни при чем, и дядя «народный» тоже, просто вывела «великая кривая» — на короткое время спасла от тяжелых общих работ благодаря тем небольшим способностям, которые лелеяли мою гордыню в детстве.