СЕКТАНТКИ

Весна в тундру приходит не сразу. Она появляется сначала в виде особого света, который льется с неба и поднимается от снега. День все удлиняется и утомительно тянется, не переходя в ночь. От этого кажется, что время остановилось и спасительный отбой никогда не наступит.

Я еще не привыкла к белым ночам севера — шли мои первые недели жизни в инвалидном Абезьском лагере. На работу вновь прибывших не выводили, жили мы в особом бараке на карантине. Уже прибегали ко мне разные люди, прослышав, что прибыла москвичка. Это были в основном пожилые женщины, тоже из Москвы. Наше знакомство происходило через решетчатый забор, выйти я не могла. Все хотели узнать новости, но что могла я сообщить им после пятнадцати месяцев одиночки! Они знали куда больше — к моему изумлению, в лагере были и радио, и газеты.

Среди моих новых знакомых были такие, чьи родственные связи тянулись к миру власть имущих и к миру искусства. Маленькая невзрачная женщина по фамилии Левандо прошептала мне на ухо — не слышала ли я что-нибудь о деле жены Молотова Жемчужиной. До меня действительно еще до ареста дошли слухи о скандале, разыгравшемся после приезда Голды Меир в Москву. Рассказывали, что она предложила советским специалистам-евреям поехать в Израиль помогать молодому государству. Желающих оказалось много, и Полина Жемчужина подала Сталину списки наивных энтузиастов. Немедленно все были арестованы, включая и высокую просительницу. За первыми арестами последовали следующие — подбирали домочадцев, родственников, знако-

мых. Под большим секретом Левандо сообщила мне, что она — двоюродная сестра Жемчужиной. Следующая дама из «бывших» была Фрима Борисовна, занимавшая совсем недавно солидную должность директора Дома культуры Завода имени Сталина. Обе эти женщины, старые члены партии, носили когда-то сразу после революции красные косынки, учились на рабфаке. Вышли они из местечек, из семей еврейской бедноты, и прошли путь многих и многих, вверх по лестнице к той или иной ступеньке власти, а потом кубарем вниз — в тюремные преисподние.

К другому классу общества принадлежала Ольга Ивановна. Она была родственницей знаменитого кинорежиссера Козинцева, а значит, и Эренбурга, женатого на сестре Козинцева. Ольга Ивановна показала мне огромные фотографии внука, сделанные профессиональным фотографом. Она первая угостила меня чем-то очень вкусным, домашним, полученным в посылке. Несколько знакомств в самые первые дни особенно запомнились. Они напоминали наш московский круг. На меня эти женщины смотрели как на ребенка, жалели и старались помочь чем могли. Я им и по сей день благодарна.

Уже в карантине я познакомилась и с лагерным надзорсоставом. Надзирательницы, простые, грубые женщины, были больше похожи на людей, чем истуканы в тюрьме. Они иногда разговаривали с заключенными — рассказывали о своей жизни и слушали наши истории. Самые добрые, рискуя свободой, даже отправляли письма заключенных через вольную почту. Услуга особенно ценная, так как мы имели право послать только два письма в год. Пришел к нам в карантин и оперуполномоченный, лицо очень важное в лагере, в его руках находились все личные дела заключенных. Худой как жердь, с мрачным желтым лицом. Запомнила одну его фразу, обращенную ко мне: «Ну и угораздило же тебя попасть в такой лагерь! Здесь никого не перевоспитывают, здесь наказывают!» Это заявление противоречило многочисленным транспарантам с лозунгами, разбросанным по всей территории лагеря: «Работа — долг каждого заключенного!», «Хорошая дисциплина помогает в труде» — и еще что-то в таком же роде. Заключенные не замечали этих щитов — они лишь ориентировали на мест-

ности, без них трудно было бы найти нужный барак, ничем не отличающийся от соседнего.

Прошел положенный срок карантина, и наш этап распределили по рабочим бригадам. В соответствии со сроком заключения меня поселили в барак для двадцатипятилетников. Видимо, для ускоренного ознакомления со всеми достопримечательностями лагеря я очень скоро попала в так называемый БУР — барак усиленного режима. Наказали за «ужасное» нарушение режима — не сдала в каптерку (камеру хранения) пару домашних блузок, чтобы поддевать их под жесткое казенное платье. Надзорка незаметно подкралась, когда я сидела на нарах в такой блузке, и потащила меня, как она объявила, в карцер на пять суток. Но менее жестокий начальник лагерной тюрьмы, узнав, что я из вновь прибывшего этапа, решил, что с меня хватит БУРа на двое суток.

Весь барак усиленного режима делился на две части, более мягкую — чистилище, где камеры немного отапливались, на нарах лежал жесткий матрас из стружек и истертое тонкое солдатское одеяло. В день здесь полагалась одна миска жидкого супа. Другая половина барака была настоящим адом: карцер не отапливался, разница между температурой улицы и камеры создавалась только за счет примыкавшего к ней более теплого БУРа. Ни одеяла, ни матраса на нарах не было. Рацион зэка состоял из тяжелого черного хлеба и кипятка, выдаваемого один раз в день.

Узнав от начальника обо всех этих отличиях, я сочла себя необыкновенно удачливой и не стала особенно огорчаться. Тем более что в тюрьме я счастливо избежала подобного наказания и тюремное образование свое считала незаконченным. К БУРу тут же прибежали мои новые приятельницы и стали уговаривать начальника сжалиться над неопытной зэчкой и отпустить в барак. Он честно признался, что так бы и сделал, если бы надзорка уже не накатала донесения, описав мой проступок. Они все боялись друг друга, одна оплошность — и попадешь за решетку. Единственное, что начальник согласился сделать, нарушив тем самым режим, — это взять передачу. Не доверяя надзорке, он сам принес мне кулек с гостинцами, которые срочно собрали для меня женщины. Я почти плакала, разглядывая слипшиеся конфеты, пе-

ченье, кусочки сухих пирогов. Чтобы почувствовать такую заботу, не жалко было посидеть в холодном БУРе,

Но вот ушли мои знакомые, голоса которых доносились до меня, захлопнулась дверь за начальником, и я осталась снова в одиночке. Тоска начала свою уже знакомую мне работу. И хоть я успокаивала себя, что эта одиночка всего на два дня и я уже не в страшной Лефортовской тюрьме, а в многолюдном лагере, все же я отчетливо понимала, что тюрьма и лагерь слиты, плавно переходят одно в другое и в действительности одно и то же.

Погруженная в эти мысли, я вдруг услышала тихое бормотание, похожее на пение. Звуки шли из соседней камеры. Днем, когда принесли суп, я спросила у надзирательницы, кто это поет за стеной. «Сектантки, — сказала она зло и неожиданно предложила: — Хочешь посмотреть кино? Пойдем со мной». Выйдя из камеры, я подошла за ней к соседней двери. Подняв заслонку глазка, она предложила заглянуть внутрь. Я припала к отверстию. То, что предстало перед моим взором, никогда не изгладится из памяти. На двухэтажных нарах вдоль стен сидели, лежали, стояли на коленях совершенно голые женщины. Их было человек двенадцать—пятнадцать. В полумраке камеры я с трудом различала их лица. Были среди них молодые, совсем юные, почти девочки, и старые. Все с длинными распущенными волосами, в которые они старались укутаться как в одежду. Женщины, стоявшие на коленях, молились и пели, еле шевеля губами. Что-то неправдоподобное было во всей этой картине, как будто смотрела я в щелочку на сцену театра, где шла какая-то душераздирающая историческая драма. Я тихо закрыла глазок.

— За что вы их здесь держите? Почему они голые?! — спросила я у надзирательницы.

— Что, жалко стало? А ты их не жалей, они сами себя не жалеют. Бунтуют все, вот теперь замерзнут и помрут. Но им это не страшно, упертые сектантки на все пойдут, только бы было по-ихнему. Ну, хватит, поглядела на цирк, теперь иди в свою камеру. Ты небось так нарушать режим не будешь, как эти! — ткнула она пальцем в сторону камеры сектанток. Ни тени жалости к несчастным эта женщина не испытывала.

Оставшееся время заключения в БУРе я все прислушивалась к тихому пению за стеной, а перед глазами были голые женщины на голых досках. Их историю я узнала по выходе «на свободу» в общую зону. Привезли небольшой этап «религиозниц», К какой секте они принадлежали, никто не знал. Да в лагере и не разбирались, кто, во что и как верит, — посадили за веру, значит, сектантка. Привели женщин, как полагалось с этапа, в баню. Люди обычно радуются возможности помыться с дороги, а эти наотрез отказались раздеваться. Почти силой заставили их раздеться и впихнули в баню. А пока всю одежду женщин из предбанника унесли, положив вместо нее казенную. Когда бедняги вышли и обнаружили подмену, они тихо, без крика объяснили, что не наденут дьявольские платья. Недолго раздумывая, погнали голых бунтарей через всю зону по весеннему, но еще крепкому снегу прямо в карцер. Те, кто видел это шествие, рассказывали, что многие плакали, глядя на сектанток, — вели-то их на верную погибель. А они шли совершенно спокойно, не видя никого вокруг, и только осеняли себя крестным знамением.

Не знаю, сколько времени держали женщин в холодном карцере на хлебе и воде, но оттуда все они попали в лагерную больницу. У многих началось воспаление легких, приведшее потом к туберкулезу. Несколько человек из этой группы вскоре умерло.

После возвращения из БУРа я все лето работала в бригаде доходяг, которых из-за немощности за зону не выводили и посылали на разные подсобные работы внутри лагеря. Нас было 8 человек. Мы убирали бараки, мыли полы на вахте, развозили уголь. Утро начиналось с гадания, куда сегодня погонят. В один из жарких дней июля, когда даже тундра выглядела нарядно, украшенная яркими полевыми цветами, мы сидели на солнышке у барака в ожидании разнарядки на работу. Разморенные теплом женщины молчали, отдыхая от обычного барачного шума. Но оставить нас надолго в покое, конечно, не могли. Пришла надзорка и, не объяснив куда, повела к одному из отдаленных бараков. Не спеша тянулись мы за ней, представляя собой даже для лагеря особое зрелище. В Абези все лагеря были инвалидные. Но среди, в общем, однородного состава все же существовали разные уровни убогости, неполноценности, болезней

и т.д. Те, кто составлял нашу бригаду, были лагерными париями — прибыли недавно, не могли еще за себя постоять, не знали внутренних лагерных законов. По этой причине все кому не лень нами помыкали. Особенно на нас срывали зло свои же заключенные-«придурки», бригадиры, нарядчики, заведующие складами. Одежду выдали нам третьего срока, то есть ту, которую не успели списать за полной негодностью. И без того уродливая лагерная униформа выглядела на нас омерзительно, засаленные бушлаты в заплатах и дырах, из которых торчала грязная вата. Ботинки, огромные, потерявшие форму, делали походку стариковской. И только новенькие, аккуратно пришитые квадраты номеров на спине могли исправить впечатление от жалких оборванцев — и на дне общества мы были кому-то нужны, если имели инвентарный номер.

Мы подошли к одному из бараков для десятилетников. Решив, что нам сегодня выпало убирать этот барак, мы вошли за надзирательницей внутрь. Обычно на том и кончалась ее миссия, после чего мы поступали в распоряжение дневальной. Но на этот раз надзорка подвела нас к нарам и, показав на лежащих женщин, приказала вынести их из барака. В растерянности мы не двигались с места. Почему мы должны их нести? И куда? Они больны? Дневальная коротко объяснила, что женщины эти — сектантки и не желают ходить в баню, для них грех мыться прилюдно. Поэтому их раз в месяц носят на руках до телеги, потом от телеги до бани. На обратном пути они уже идут сами. Но все равно их приходится везти, так как у них нет сил пройти расстояние от бани до барака: они ведь смертники, ничего не едят, кроме хлеба, воды и сахара, боятся оскоромиться казенными харчами. Надзорка торопила нас: «Тащите их за ноги да кидайте прямо на пол, авось не убьются. Может, на этот раз образумятся и сами пойдут». Мои бригадницы топтались на месте, не зная, как приняться за дело. Я оглядывала барак в надежде, что откуда-нибудь придет помощь. Но на нарах никого не было. В это время дня все на работе. А что, если с бедными темными бабками поговорить? Наверно, их никто не пытался убедить пойти в баню добровольно. Такая наивная мысль пришла в голову только мне, все другое были старше и умнее. Я подошла к изголовью с намерением что-то сказать, хотя бы

увидеть их лица, встретиться взглядом. На нарах лежали одиннадцать неподвижных тел. Они походили на мертвых — землистые, опухшие лица, плотно сомкнутые веки и губы, скрещенные на груди руки. Только еле заметное дыхание свидетельствовало о жизни. Мне стало страшно, и, даже не сделав попытки заговорить, я отошла.

Чтобы заставить нас выполнить приказ, надзирательница решила показать нам пример. Она схватила за ноги одну из лежащих женщин и потащила с нар. Из оцепенения нас вывел глухой стук головы, ударившейся об пол. Тут мы кинулись исполнять приказание, понимая, что сможем сделать это не таким жестоким способом, хоть головы не расшибем несчастным. Тяжелая была это ноша. Вчетвером мы с трудом выволакивали каждую с нар, а потом, спотыкаясь, тащили через весь барак к выходу. Особенно было тяжело укладывать живые кули на высокую телегу. Сектантки выглядели старыми, но возможно, что это и не соответствовало действительности — просто были они почерневшие и, наверное, больные. Можно ли сохранить здоровье, истязая себя таким образом! Нелегкая выпала нам в этот день работа. Пока перетаскали всех, десять потов сошло. И все яснее в нас росло раздражение против темных, грязных, вонючих упрямцев. Жалость, которую каждая из нас испытывала вначале, испарялась по мере того, как мы сами себя осознавали жертвами. До сострадания ли нам было, если из-за них мы мучаемся, совершаем противное нам насилие. Эти сектантки всему виной. Мы уже не думали о надзорке, заставившей нас надругаться над нашими сестрами по несчастью. Мы перестали ощущать цепочку принуждения, последним звеном которой были мы, такие же зэки, как те, из-за которых мы выполняли унизительную полицейскую работу. Они были бунтари, стоики, а мы покорные приказу ничтожества. Мы сгорали со стыда и ненавидели ни в чем не повинных перед нами людей. Мимо проходили возвращавшиеся с работы зазонники, в нашу сторону они и не смотрели.

В целом лагерный народ не задерживал внимания на подобных событиях. Жестокость вызывает сострадание у небольшой части общества, если варварство становится в нем нормой. Что за беда, если кому-то плохо, лишь бы тебя оставили в покое, дали бы дожить, выжить. К

осужденным за веру, в общем, относились без особого сочувствия, не разбираясь, в чем же вина этих людей. Их сопротивление в лагере осуждалось — почему им можно не выходить на работу в субботу или в праздники, а мы что, хуже? И если верующих наказывали за нарушение режима, то остальные видели в том лишь разумный ход событий. Подсознательно, возможно, многие завидовали стойкости этих людей.

Каких только сект не было в лагерях! Постоянно происходила миграция. Люди меняли свои убеждения, переходили из одной секты в другую. В редких случаях совсем нерелигиозные обретали веру под влиянием талантливых и настойчивых проповедников. Но чаще мир сектантов не перекрещивался с миром остальных заключенных. Они были чужими на воле, они оставались чужими и за колючей проволокой.