МОЙ ПЕРВЫЙ УЧИТЕЛЬ
Несмотря на запреты родителей, особенно мамы, я не могла не фантазировать. Эта страсть была неотъемлемой частью меня и проявлялась довольно многогранно. Я придумывала сценки со сказочной фабулой, в которых сама играла главную роль, на ходу меняя текст и коллизии. Как обычно, участниками этих представлений являлись сверстники — дети нашего двора. Но больше всего я лю-
била рассказывать страшные истории с конкретными действующими лицами. Часто ими бывали соседи по квартире или знакомые. Конкретным было и место действия — склон горы с обрывом. Этот романтический пейзаж открывался с нашей крыши, которая одновременно служила нам и балконом. Жили мы тогда на Печерске, в Липках, некогда аристократическом районе Киева, где сохранились красивые особняки, дом, в котором собирались декабристы. Но как мало был похож на них Виноградный переулок с десятью маленькими частными домиками, утопающими в фруктовых садах, переходящих на склоне горы в такие же миниатюрные огородики. И всюду обилие цветов, кусты роз, сирень, клумбы с маттиолами, удобные широкие скамьи со спинками. Жильцы нашего дома преимущественно были интеллигентными людьми творческих профессий: артисты балета, композиторы, пианисты, архитекторы. Жива еще была и домовладелица — почетная дама из старшего поколения — Прасковья Борисовна. Строгая блюстительница порядка, она пользовалась большим уважением у квартиросъемщиков. Мне запомнились вечерние посиделки в саду под развесистым орехом, плоды которого, как и груши-падалки, являлись достоянием всех и в первую очередь детворы. Помню, как пряный аромат разливался по всему саду, когда хозяйка дома — бабушка Прасковья — варила на своей половине малину и угощала малышей белоснежно-розовой густой пенкой... Таковы незабываемые воспоминания короткого предвоенного детства...
И все же не эти безоблачные эпизоды предсказали зарождение моих творческих наклонностей. По наследству от родителей Я не была сентиментальной. И пересказывая своим подругам прочитанные сказки, всегда приближала их к действительности. В чудеса я не верила с самых ранних лет. Не любила кукол, особенно говорящих, и непременно производила над ними операцию, извлекая из корпуса говорящий таинственный аппарат-обманщик... Самостоятельно сочинять рассказы начала еще до того, как научилась писать. Слушание их происходило в вечерние часы, перед сном, когда крыша остывала от зноя жаркого летнего солнца, а игра света и тени от деревьев создавала причудливо-таинственные силуэты на белой стене соседнего дома.
Мое сочинительство приносило много огорчений моим родителям. После страшных историй с разбойниками и коварными людьми маленькие слушатели по ночам всхлипывали, звали на помощь и переставали здороваться с соседями, причисленными мной к числу действующих лиц... Одним словом, на следующее утро к моей маме приходили жаловаться родители и бабушки маленьких дворовых слушателей, угрожая запретить своим детям общаться со мной... Были упреки и в адрес моих родителей, «вселивших в душу ребенка латвийскую ненависть к людям славянской крови»... Плохо владея русским языком, мама оправдывалась и плакала... А я клялась и раскаивалась в «причиненном всем зле»... А вечером повторялось то же: мама уходила на ночное дежурство в Октябрьскую больницу к больному отцу... А дворовые ребята, заинтригованные моими остросюжетными коллизиями, упрашивали досказать их концовку...
После одной из таких «историй» мама повела меня к врачу на консультацию. Тщательно обследовав, врач заявил, что я здорова, и посоветовал занять меня музыкой, лепкой или рисованием. Мама тотчас приступила к реализации совета. Я была загружена до предела различными кружками, брала частные уроки немецкого и французского языков. И все же ко дню рождения мамы умудрилась сочинить ей стишок. Мама была искренне огорчена таким «подарком» и обрушила свой гнев на брата отца — Волдемара, который якобы по наследству передал мне пагубный порок фантазерства. Тогда же я услышала, что писательская работа способствует легочным заболеваниям. Примеры тому — Горький, Чехов, Порук. И в нашем роду живописец дядя Алберт Филка умер от чахотки. Со всеми подробностями мама рассказала о смерти младшей сестры Ольги, на которую, по ее мнению, я внешне похожа. Тетя Оля, оказывается, любила поэзию и сама сочиняла. Умирала же она очень тяжело и по частям: вначале отказали конечности, затем была потеряна речь, а «полные слез глаза молили о жизни»...
Рассказ мамы произвел на меня глубокое впечатление, более того — трагическое... Я почувствовала себя обреченной. Потеряла интерес к жизни, стала дичиться своих подруг, по ночам плохо спала и плакала... В одну из таких ночей я написала завещание. Приехал из-под Чернигова по вызову мамы обеспокоенный и похудевший отец. Прочитав мою грустную, наивную прощальную исповедь, он расстроился: «Зачем же, дочка, так трагично все воспринимать?..»
Вспоминаю сейчас об этой сентиментальной истории с теплой иронией и благодарностью, ведь она, как ни странно, сыграла решающую роль во всей моей последующей жизни.
В один из воскресных дней мама нарядила меня в лучшее белое платье с воланчиками и завязала на макушке такой же бант.
— Папа с тобой приглашен в гости к Ивану Антоновичу Кочерге, — сообщила она торжественно и тут же добавила, — на консультацию...
Перед выходом мне был дан целый ряд строгих наставлений, как держать себя в благородном доме, и главное, если предложат что-нибудь прочитать, то коротко, «не захлебываясь».
Стоял теплый летний день. Цвели липы. До Дома писателей на
улице Ленина, дом 68 мы шли пешком. Папа рассказывал мне о своем знакомстве с Иваном Антоновичем:
— Твоя тетя Саша, которая жила в одном из селений вблизи Житомира и славилась прекрасными вареньями и пасхальными куличами, и ее муж Стефан, увлекавшийся ботаникой и разведением пчел, еще в молодости познакомились где-то под Нежином с Параской Михайловной — Пашенькой Поповой и подружились. Семья Поповых отличалась художественными способностями. Отец Параски Михайловны любил поэзию и сам писал стихи. Дочь Поповых Парася музицировала на домашних вечерах поэзии и имела приятный низкий голос. Впоследствии она вышла замуж за штабс-капитана Антона Петровича Кочергу и стала матерью Ивана. Впервые в их дом меня вместе с сестрой Александрой пригласили в 1906 году на крестины Михаила — сына Ивана.
— Расскажи мне, пожалуйста, папа, как Иван Антонович стал писателем? — вдруг попросила я.
— Далеко не сразу,— объяснил папа.— Прежде чем заняться литературой, Кочерга окончил юридический факультет Киевского университета, затем работал мелким чиновником и писал театральные отзывы — рецензии. Много переводил. Кочерга ведь владеет свободно несколькими иностранными языками, особенно французским... Иван Антонович — человек тонкой души, эстет.
— А Ивану Антоновичу в детстве не запрещали фантазировать? — задала я свой давно наболевший вопрос.
— Думаю, что нет. Литературные наклонности сына родители поддерживали...
— Папа, а что это у тебя в сумке такое тяжелое, книга? — поинтересовалась я.
— Я хочу нашему другу подарить самую ценную книгу, — ответил отец.
— Я ее видела?
— Нет, она была спрятана даже от мамы... Но эта книга очень нужна Ивану Антоновичу как писателю и как человеку... Ты ведь слышала, какие он пишет пьесы... Например, «Песня о свечке», «фаустина»...
— Мама сказала, что это сказки, и в жизни такого не бывает.
— Бывает, Ина, бывает... Ты помнишь, как рассказывала нам с мамой после болезни, что у твоего изголовья сидел дедушка с длинной бородой. И гладил твою голову. Потом жар у тебя спал...
— Да, конечно, я выздоровела тогда... Но мама говорила, что я его видела в бреду... Но когда мне плохо, я хочу, чтобы он пришел ко мне и помог...
— Вот видишь... И эта книга, которую я несу в подарок Ивану Антоновичу, о том, как нам помогают такие светлые личности. Поэтому ты должна к ним обращаться в молитвах...
— Но я не знаю молитв, и детей, которых водят в церковь, выгоняют из детского сада...
— А тебе не надо ходить в церковь. Ты мысленно молись, лежа в кровати перед сном... И проси, чтобы исполнилось твое самое сокровенное...
Ну вот мы и пришли. Дверь нам открыла полная пожилая женщина с мелкими кудряшками — жена писателя — Аделаида Степановна. Увидев нас, она радостно заулыбалась и принялась меня целовать.
— Дорогой Николай Криптопович, — так она называла моего отца. — Мы с Иваном Антоновичем так хотели девочку, а у нас два сына...
Иван Антонович появился в двери своего кабинета тщательно выбритый и, несмотря на жаркий день, в костюме, из-под которого выглядывал белоснежный ворот рубашки, стянутый тугим узлом галстука.
— Кого-нибудь ждете, Иван? — насторожился папа.
— Никого, Ника, только вас с Иночкой. Пока будут накрывать стол к обеду, мы посидим у меня в кабинете и побеседуем, — пригласил писатель. Голос у него был низкий, бархатный, со скрипом на верхних регистрах.
Усадив меня в большое кожаное кресло, писатель предложил мне посмотреть прекрасно иллюстрированное издание сказок Андерсена и начал подробно расспрашивать папу о здоровье, о работе.
Отец поздравил драматурга с премьерой его «Часовщика и курицы», сожалея, что из-за болезни не смог посмотреть этой оригинальной пьесы. «А отзывы читал: ее считают «новой страницей» в
современной драматургии... От души поздравляю вас»,— сказал он Кочерге, и они обнялись...
— Ни о каком самоуспокоении и думать не приходится, — сказал Иван Антонович.— Теперь только и начинается претворение моих мыслей в образы,— Голос его звучал взволнованно.— Представьте себе, Ника, теперь я вырвался окончательно из «кельи затворника»: выступаю на публичных диспутах, спорю... Вот бы удивилась моя матушка!.. Я протестую против пьес с примитивным героем-простачком, не умеющим мыслить и страдать... Юмор и остроумие — отличительные свойства нашего народа, и желательно, чтобы они обрели свою национальную форму в современной литературе и искусстве...
— Не находите ли вы, что следует познакомить украинского зрителя и с европейской водевильной классикой?
— Об этом я уже подумал и перевел с французского на украинский водевиль «Соломенная шляпка». Удивительно изящная вещица!
Разговор взрослых стал мне малопонятен, но я поняла, что мой обычно молчаливый папа очень умный человек.
— Кстати, что это за книга, которую вы мне принесли?.. На столе лежала толстая в синем переплете книга.
— Боже мой! Ника, да это целое состояние — «Община»! (Название ее я уточнила уже в 40-х годах, читая дневник папы) Откуда это?..
— Из Риги, представьте себе... Моя сестра Мария, которая увлекается восточной философией, приобрела эту книгу в Латвийском Обществе имени Н.К. Рериха...
И вдруг они заговорили на французском, мне не понятном языке... Иван Антонович показал папе ряд книг, изданных в Париже. (Одну из них в 1947 году мне подарил Иван Антонович при последней встрече, это была первая книга «Листы сада Мории» издания 1924 года). О моем присутствии на некоторое время забыли. И чтобы чем-нибудь развлечься, я начала изучать кабинет писателя. Кочерги были эстетами. Их окружали гравюры фламандских мастеров, саксонский фарфор. У окна стоял большой письменный стол с многочисленными папками, со старинной чернильницей, с часами в серебряной оправе и белым черепом.
— У древних римлян было такое изречение,— объяснил Иван Антонович,— «мементо мори» — «помни о смерти». Это я понимаю так: свершай при жизни хорошие деяния, чтобы было, чем тебя вспомнить после смерти...
Иван Антонович показал нам коллекцию аметистов цветом от нежно-сиреневых до темно-фиолетовых, которые собирала его матушка. (Его отец коллекционировал трубки, хотя сам не курил) .«Действительно, ни у одного драгоценного камня нет столько цветов и оттенков, как у аметиста,— объяснил Иван Антонович и, понизив голос, сообщил, — у каждого человека имеется свой счастливый камень, оказывающий положительное влияние на его судьбу... Но, увы, как мало кто это знает...»
Заглянув в гороскоп, он тут же определил, что по данным моего отца ему следует носить аквамарин. Сам же Иван Кочерга носил на указательном пальце перстень с сапфиром — синим камнем. Мой отец вспомнил, что на свадьбу он подарил моей маме колечко с тремя камушками опала...
— О, это, Николя, вы опрометчиво сделали, — огорчился писатель.— Опал — это камень-диагност... Он определяет состояние духа и здоровья человека. Присутствие этого камня в доме вселяет постоянную тревогу. На пальце здорового человека он голубой, искрящийся красными огоньками, а у больного становится белесым, а у мертвого — совсем тускло-серым... Опасный камень. В Латвии нужно носить свой камень — янтарь из морской смолы...
Слушая рассказ папы, я поняла, почему мама во время моей болезни часто надевала мне на большой палец свое колечко с голубым камнем, а потом долго и внимательно его разглядывала у окна.
После обеда отец, смущаясь, наконец-то, заговорил о цели нашего прихода и рассказал писателю о моих фантазиях и завещании. Иван Антонович, прочитав листок, написанный крупными печатными буквами, спросил: «А при чем здесь туберкулез? К чему было так травмировать ребенка?» Папа старался оправдать поступок мамы...
Иван Антонович предложил мне прочесть что-нибудь из моих стихов. Его желание исполнила с большим удовольствием и читала очень громко.
Папа сказал: «Не закрыли мы дверь,
И, узнав о проказах твоих,
К маме подкрался рассерженный зверь
И унес ее в лапах своих».
Я молила: «О звери!
Обещаю послушною быть...
Только маму прошу отпустить!»
Иван Антонович похвалил стишок, но сказал: «Передайте, пожалуйста, Ника, своей супруге, что запрещать фантазировать девочке ни в коем случае не следует, хотя делать какие-либо выводы преждевременно — время покажет. Но запрет может плохо отразиться на дальнейшей судьбе Ины...»
Беспокоило Ивана Антоновича и другое. По его мнению, я плохо владела русским языком.
— Вы правы, — согласился папа. — Причина в том, что жена не справляется с русским. Я же в постоянных отъездах. Правда, была мысль отдать Ину в немецкую школу...
— Ни в коем случае! — запротестовал писатель. — Живя на Украине, девочке прежде всего следует овладеть двумя основными языками — русским и украинским... Советую Ине некоторое время пожить отдельно от матери с женщиной, которая бы вполне владела этими языками... Хорошо бы и вам побыть подольше вместе с дочерью...
Вскоре мама уехала из Киева, куда я не знала... Со мной была подруга мамы Нина Степановна, которая добросовестно следила за моим выговором и построением фраз...
Мое детство оборвалось внезапно и болезненно в 1937—1938 годах, когда арестовали моих родителей за то, что они были латышами и поддерживали связь со своей «фашистской родиной». Меня спас Иван Антонович Кочерга, ставший моим крестным отцом. Когда меня в житомирском полесье перекрестили в Галину, в церковной книге записали, что отец русский и православный...
Началась война. Родители уже были на свободе. Накануне эвакуации семьи Ивана Антоновича мы с мамой зашли к ним попрощаться (папа лежал в больнице). Уютной квартиры Кочерги я не узнала... Писатель был растерян, опустошен.
— Все так вдруг, неожиданно, — сказал он грустно. — Я уверен, конечно, что мы скоро вернемся, но...— Иван Антонович развел руками и сказал, обращаясь к моей маме:— Я с детства не люблю переездов, перемены места жительства, хотя — какое противоречие (!) — всегда внутренне куда-то рвусь... Правда, я сейчас переезжаю вместе с писательской организацией и Академией наук, с коллегами и все же... А как же вы?
— Ника очень болен, — объяснила мама. — Мы не можем его оставить одного...
— Но ведь он советский активист, беспартийный коммунист, не терпит фашистов, — заволновался вдруг Иван Антонович. — Да и у вас, Ида Екабовна, в роду красные латышские стрелки!.. Даже не знаю, что вам посоветовать...
Мы расстались с Кочергой в большой тревоге перед неизвестностью...
Вновь встретилась я с Иваном Антоновичем Кочергой после окончания войны незадолго до его кончины — в конце 40-х годов. Он был очень рад своему возвращению домой, много творчески работал. Рассказал о постановке своей пьесы «Ярослав Мудрый» в Харьковском театре имени Т. Шевченко (премьера состоялась в конце 1946 года), подарил мне декабрьский номер журнала «Украинская литература» за 1944 год, в котором пьеса была напечатана в первом варианте.
— Зритель, режиссеры и актеры пьесу встретили отлично, — рассказывал Кочерга, — некоторые даже предлагали поставить «Ярослава Мудрого» в оперном театре, а историки и критики до сих пор спорят... Вот отзыв о драме, который мне особенно дорог...
Иван Антонович протянул мне газету «Радяньске мистецтво» от 13 августа 1947 года со статьей Рильского. В ней поэт писал: «Коли я думаю про «Ярослава Мудрого», я згадую найвищи зразки поетичнои драматургии Пушкина, Шекспира, Олексия Толстого, Шиллера, Леси Украинки».
— А над чем вы сейчас работаете, Иван Антонович? — спросила я, с грустью разглядывая его осунувшееся лицо с подпухшими глазами.
Работаю над шевченковской темой, оживился вдруг писа-
тель, и его щеки порозовели от волнения.— Преинтереснейшая штука, великолепный сюжет для драмы, жаль, что я на него не натолкнулся раньше!.. Ведь все мы до сих пор думаем, что Шевченко только борец за счастливую долю своего народа, пожертвовавший ради этой борьбы своим личным счастьем... Нет, он глубоко страдал от одиночества, особенно в последние годы своей жизни, и мечтал о семье, взаимопонимании... О, как я его понимаю!.. Жаль только, что сил у меня становится все меньше...
В последнем письме ко мне в 1948 году он писал: «Чувствую свой близкий уход из жизни... Принимаю его как должное и даже радостное избавление от немощной оболочки, которая вот уже много лет в тягость моей душе... Я мало оставил своему народу. Не всегда был им понят... Меня считали чудаком XX века. А я мыслил другими категориями. Милая Ина, не угнетайся моим письмом... Когда-нибудь и ты поймешь и своего отца, и меня. Но до наших будущих встреч лежат большие испытания».